Текст книги "Найти, чтобы потерять"

– Можно мне к вам? Я… я просто не могу сейчас с ним разговаривать!

– Конечно! – Я распахнул дверь, и девушка юркнула внутрь. – Посидите здесь, если хотите… или здесь, хорошо? А я быстренько приму душ и переоденусь… Вот, у меня есть напитки… и шоколадка!

Она подняла свои припухшие, в красных веках глазки и благодарно кивнула. Потому что к какому бы классу или обществу ни принадлежала девица, шоколадка ее утешает всегда.

Сегодня, сейчас. Ничего секретного, или Я сам не знаю зачем

– Спасибо за игру! – церемонно поблагодарила меня Ирина Павловна, которая сегодня вдруг показала необычайный класс и обставила меня по всем позициям. Казалось, наш тренер был удивлен не меньше и тоже недоумевал: или у его ученицы вдруг прорезался талант, или же девушка попросту надувала его все прошлые тренировки, гениально прикидываясь криворукой и слепошарой? Но, скорее, тренер склонялся к тому, чтобы приписать нежданный прорыв своему чуткому руководству, – слишком уж покровительственно он на нас поглядывал! Я же играл еще хуже обычного… видимо, растерял все силы без остатка в безнадежных поисках средства связи.

– И спасибо, что прикрыли меня… – совсем тихо говорит она.

– Всегда пожалуйста! – расшаркиваюсь я. Однако прикрыть-то я прикрыл, только интересно, а что подумал этот самый Даниил? Ведь он наверняка видел, как невеста скрылась в моем номере. Правда, мы появились из него довольно скоро, но… если он хочет разорвать помолвку, лучшего случая и искать не надо.

– Надеюсь, у вас не будет неприятностей… – бормочу я, уныло таща в авто спортинвентарь.

Ирочка сияет, радуясь маленькой – или большой? – победе, и говорит:

– Это надо отметить! Лев Вадимович, вы спиртные напитки употребляете?

День явно клонится к вечеру, поэтому употребить, наверное, уже и можно, и пора.

– Скорее нет, чем да, – говорю я, намеренно вводя Ирину Павловну в заблуждение, потому что употребляю я скорее да, чем нет. Но… когда я напиваюсь, меня обычно тянет на подвиги и непредсказуемые поступки, а также на поступки вполне предсказуемые, финал которых более чем очевиден. Словом, лучше и не начинать.

– Давайте все-таки выпьем, – настаивает она, и я сдаюсь:

– А давайте! За что будем пить – за вашу победу или за мое поражение? Есть еще вариант: поминки по безвременно скончавшемуся…

Ирочка вздрагивает:

– Что?..

– Я имею в виду, по моему усопшему телефону. Наверное, я все-таки выронил его в воду… или его нашел чей-то злобный йоркширский терьер и загрыз насмерть. Тут их навалом, таких волкодавов! Еще он мог попасть под газонокосилку и очутиться в компосте… или на него мог польститься взбесившийся барсук, или проглотить конь-меломан, который и наслаждался мелодиями в своем стойле все два часа, пока мы искали и беспрерывно звонили…

– У вас потрясающая фантазия! – смеется Ирочка. Как я уже замечал раньше, улыбка у нее очень славная. Глазки уже не опухшие и не красные, и вообще физические упражнения, похоже, пошли ей на пользу. – До коня-меломана даже я не додумалась бы! – Она ловко выруливает на дорогу и разгоняет гольфкар просто до опасной скорости. У машинки нет дверец, и, когда она лихо закладывает вираж, я едва из нее не выпадаю.

– Вы просто не пробовали! – восклицаю я, хватаясь за что попало. Что попало почему-то оказывается ее талией, мы оба смущаемся, она резко тормозит, и теперь я едва не тараню головой стекло.

– Нет, не пробовала, – признается она. – У меня фантазии совсем нет… наверное.

– Ну да! – говорю я, боясь пошевелиться и снова наткнуться в тесном пространстве на что-нибудь неподходящее. – А зеленые человечки? И наше белковое одиночество во вселенной? А шизофрения и раздвоение личности у Достоевского? А снукер, в конце концов? Только человек с воображением может пытаться играть во все эти игры, включая гольф! Потому что человеку без фантазии они и даром не нужны!

– Это почему? – живо интересуется Ирочка.

– Да потому что когда делаешь все эти движения… упражнения… не знаю, как точно выразиться… короче, когда занимаешься чем-то подобным, голова становится совершенно свободной и воображение воспаряет… и это очень полезно для творчества!

– Вы пишете роман, – утвердительно говорит она.

– Почему вы так решили? – удивляюсь я.

Теперь она едет потихоньку, и, хотя я уже не боюсь вывалиться, все равно не выпускаю из рук какую-то железяку.

– Ну… пока вы в душе были, я от нечего делать прочитала… совершенно случайно, вы не подумайте!..

Должно быть, от смущения или от того, что я все-таки могу подумать, она снова ударяет по тормозам, машина становится посреди каких-то пажитей как вкопанная, и я благословляю свою предусмотрительность, а также качество сборки гольфкара, потому что деталь, за которую я держусь, даже не прогибается. Но что мне делать с прямо-таки вопиющим фактом?! И почему это женщины, находясь в одиночестве, не могут и минуты высидеть спокойно, а сразу же начинают все читать и рассматривать?! Распечатывал-то я не для них, а для себя! Потому что мой писательский организм имеет странную особенность: текст на экране и текст, напечатанный на бумаге, – для меня суть разные тексты. Не говоря уж о написанном от руки – этого я вообще терпеть не могу… все свои почеркушки я должен немедленно перевести сначала в буквы на экране, разборчивые и четкие, а потом еще и распечатать. Только тогда я начинаю видеть огрехи и понимаю, что с этим делать дальше. Но вот что делать дальше с теми, кто сует любопытный нос куда попало?!

– Я понимаю, там не было ничего секретного… – Ирочка вдруг тяжело краснеет не только лицом, но и шеей, и даже плечи у нее идут пятнами. – Очень жарко! – говорит она.

– Давайте поедем. – Я вздыхаю. – Когда едешь, обдувает ветерком. В такую жару это особенно приятно… И да, конечно, там нет ничего секретного… Но это не роман. Я сам не знаю, зачем это написал, если честно, – признаюсь я. – Я часто пишу подобные… м-м-м… эссе… просто для себя. Когда-то хотел даже написать роман о Пушкине… в таком вот ключе, да.

– О Пушкине?!

Какое счастье, что она опять не затормозила! Если судить по громкости и экспрессии ее восклицания, при торможении меня точно выкинуло бы куда-нибудь в Гондурас.

– Ну да… о Пушкине! Хотите сказать, у меня нет ничего святого? Но мы все не святые, а уж гении тем более. Потому что у них все по-крупному. И гений, и злодейство, которые очень даже совместны… очень даже!

Я развиваю тему гениальности и злодейства, гениального злодейства, злых гениев, добрых гениев, сумасшедших гениев и того, что гениальность совершенно неотделима от порока… порока хоть какого-нибудь… ну хотя бы легкой клептомании!

Размышляя таким образом, горячась и размахивая руками, я совершенно не замечаю, что мы уже сидим за стойкой, и текила, которую я выплескиваю в себя одним махом, по всей видимости, уже далеко не первая.

– А то, что вы написали про папу Александра Шестого… это что, все правда? – Ирочка, она же Желтая Уточка и она же Ирина Павловна, от меня не отстает. Во всех смыслах: и в самом прямом, заваливая меня вопросами, и в смысле текилы тоже.

– Почти все правда! – торжественно говорю я. – Наш папа римский был тот еще чижик-пыжик! Даже делая скидку на то, что людям в средние века при отсутствии интернета было совершенно нечем заняться, он был невероятный живчик! Его так и тянуло на подвиги… вернее, на всякие непотребства!

– Но папы же были просто обязаны хранить целомудрие! – возмущается Ирина Павловна. – А у него одних внебрачных детей было сколько! Трое? Или даже четверо?

– Не меньше десяти! – утверждаю я. – И это только те, о которых историки знают достоверно!

– Ого! – Желтая Уточка делает губки клювиком. – Бурная личная жизнь! А Лукреция? Она действительно отравила своего отца, и брата, и свекровь… и наверняка еще кого-нибудь? И она действительно была очень красива? А ее муж был геем? И у них поэтому не было детей?

– И история, и я – оба мы врем, причем не стесняясь, – говорю я. – Но если мне простительно, поскольку это даже не роман, а так… баловство, то истории следовало бы больше задумываться о своем поведении! Хотя кто ее только не имел, эту историю! – Алкоголь развязывает мне язык, и я спешу извиниться: – Я имел в виду, что историю переписывали столько раз, что нам с вами и не снилось. Но с Лукрецией я, пожалуй, переборщил…

Я с удовлетворением смотрю на Ирину Павловну, Ирочку, хорошенькую маленькую Уточку, которая проявила ненужное любопытство, но… не мне ли самому хотелось это хоть кому-то показать? И даже послать главному, от которого потом совсем не отцепишься и который тут же потребует все это дописать, натолкать побольше эротических сцен, а затем непременно все это тиснет, да еще с провокационно-голосисечной обложкой?! И я, находясь в каком-то угаре и не слишком думая о последствиях, таки ему это послал! Находясь в помрачении рассудка, не иначе… Одна надежда на то, что мое послание не дойдет, или не будет прочитано, или вдруг не откроется… весьма призрачная надежда, если начистоту. А все потому, что актер не может без публики, а писатель – без читателей. У меня свербело где только можно. Я даже намеревался не только послать главному, но и выложить все это в Сеть, а уж хуже этого не может быть ничего!

– О Лукреции я почти все придумал… Да, она действительно три раза была замужем, родила внебрачного ребенка, но третий ее муж вовсе не был геем. Она родила от него не то девять, не то еще больше детей, и как раз деторождение и свело ее в могилу. Муж хотел, чтобы она рожала, и она сама этого хотела, хотя врач ей запрещал, – тогда тоже попадались врачи, понимающие толк в том, от чего чахнет женщина. Однако она не послушалась и умерла после очередных родов в страшных судорогах и мучениях, причем ей, бедняге, не исполнилось еще и сорока. А еще она была очень образованной, знала несколько языков, музицировала, сочиняла стихи… хотя в ту пору все девы, почитавшиеся аристократками, пели, или играли на лютне, или кропали вирши… но она же еще и папскую переписку вела! То есть была секретарем своего отца! И вообще, история упоминает о Лукреции в выражениях скорее лестных… никого она не травила. По принципу в семье не без урода. Наверное, ей претило все это насильственное лишение жизни, пусть даже с далеко идущими планами. Ее саму три раза выдавали замуж по расчету, а она просто хотела быть счастливой…

– Я тоже просто хочу быть счастливой, – неожиданно признается Ирочка.

Она говорит это очень тихо, но я слышу. Слышу так же отчетливо, как и те голоса, которые внезапно начинают нашептывать мне невероятные истории. И которые я просто записываю… Я не летописец, нет… и не историеписец… я выдумщик, фантазер, утопист, мечтатель, Манилов-Заливайский! Я морочу головы молоденьким уточкам, и старым волчицам, и бармену, который явно прислушивается к нашей беседе. И я тревожу прах Лукреции, которая ни в чем не виновата и которая не травила свою свекровь, – к слову, та умерла еще до того, как белокурая умница Лукреция вышла замуж за Альфонсо, герцога д’Эсте, и у нее была не свекровь, а свекор. Которого она тоже не травила. Но вот остальная семейка Борджиа… это были те еще чудовища!

Я говорю и говорю, и мы с Желтой Ирочкой ахаем, смеемся, перебиваем друг друга, лезем в интернет за справками на единственном оставшемся в живых телефоне, сталкиваясь над ним руками и головами, и в конце концов напиваемся до полного братания и положения, когда брудершафт становится неизбежным. Нам наливают еще по одной, и мы проделываем весь ритуал: она продевает свою руку в мою, завернутую кренделем, мы пьем из этого неудобного положения, хохочем и целуемся. Поцелуй с моей стороны совершенно братский:

– Твое здоровье, Ирочка!

Ее волосы щекочут мне шею, она хорошо пахнет: летним днем, свежим воздухом, скошенной травой, кожаными сиденьями, ветром, молодостью, лимонной кожурой, вишневой помадой – или это называется блеск? – полынью, сквозь которую мы проезжали, кучевыми облаками, глаженым льном и почему-то – молоком…

– И твое, Лев… Лева?

– Лева! – подтверждаю я, энергично кивая, и вдруг замечаю, что на нас очень пристально смотрят.

Человек с библейским именем Даниил – такой же молодой и наверняка пахнущий свежим воздухом, успехом, здоровьем, удачной карьерой – стоит и смотрит прямо на нас. И на лице его написана отнюдь не радость.

Прошлое, которое определяет будущее. Век шестнадцатый, Венеция. Беглянка Бьянка

– Сегодня ночью, – шепчет она едва слышно, когда проходит мимо него в церкви.

Церковь – замечательное место. Оно придумано для того, чтобы влюбленные парочки могли беспрепятственно видеться, обмениваться записками, назначать свидания… молиться? Они еще слишком молоды, чтобы молиться! Она молится разве только об удаче их с Пьетро побега, и молится об этом не Богу – потому что он не поймет! И она не какая-нибудь там засушенная старая дева, чтобы шастать в церковь и стоять там на коленях: кстати, а о чем молятся старые девы? Вот интересно! Замуж их все равно уже не возьмут, детей им не рожать… и даже на ложе для греха прелюбодеяния их уже никто не возьмет – так чего они хотят от Бога? Для чего так часто стоят здесь, склонив костистые рыбьи профили, щелкая костяшками четок и суставчатыми, словно тростник, иссохшими пальцами? Наверное, Бог ужасно устал и от старых дев, и от человечества в целом, он изнемог от всех этих бесконечных просьб, нашептываний, посулов, обещаний… которые никто никогда не выполняет, получив просимое! И у Бога так болит от всего этого голова, что он заткнул уши и отвернулся – а то и вовсе ушел, удалился туда, где до него все это не может достать…

Она возвращается – якобы для того, чтобы омочить пальцы в святой воде, – и снова проходит мимо, роняя записку, которую молодой человек тут же подхватывает. Ее кормилица, которая всегда с ней, вся заплыла жиром от спокойной жизни и спит на ходу, ничего не замечая. А может, она все видит, но не хочет им мешать? Бьянка искоса смотрит на почтенную матрону, но взгляд той устремлен совсем в другую сторону: она глазеет на разряженных в пух и прах трех дочерей дожа Приули. Бьянка успевает оторваться от нее шагов на десять, когда та спохватывается и догоняет воспитанницу:

– Голубка моя, не утомилась?

Нянька тоже сует пальцы в каменную чашу со святой водой, торопливо осеняет себя крестом и шепчет:

– Ишь, навертели-то на себя! И золотая канитель, и перья, и каменья… не в храм пришли, а на маскарад, прости господи! Ты-то у меня и скромница, и красавица… Замуж как тебя выдадим, будешь шить себе и из бархата, и из парчи, жемчугами-то разошьем… потому как замужним это как раз полагается, а эти-то, эти-то разрядились! Как будто не в дом Божий, а куда в другое место пришли, тьфу! Все, все у тебя будет, голубка моя… дай срок! Будешь как сыр в масле кататься, жених-то бога-а-атый…

У нее все будет гораздо раньше, чем предполагает это ворчунья-ханжа… гораздо раньше! У нее будет все уже сегодня вечером! А ночью они с Пьетро убегут. Но до вечера нужно вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил… даже та, которой она могла бы довериться, могла – но не стала. Никому нельзя доверять, кроме себя самой! Потому что непременно проговорятся, выдадут ее отцу, а еще хуже – мачехе! Которая ненавидит красавицу-падчерицу лютой ненавистью… так бы и сожрала, и косточек не выплюнула, если бы могла!

– Пойдем, няня, – говорит Бьянка тоненьким, почти детским голоском. – Я и вправду устала…

Все складывается как нельзя более удачно: отец уехал и не вернется до конца следующей недели, мачеха занята шитьем новых нарядов. А у нее, дочери надменного богача Бартоломео Капелло, тоже много дел: прежде всего пробраться в покои отца и вскрыть потайной шкаф. Ее возлюбленный давно изготовил дубликат сложного ключа, выкраденного ею же у отца во время болезни, когда тот лежал в жару и беспамятстве. Иначе как бы она сняла ключ у него с шеи? Да и у слесаря заказ на дубликат наверняка вызвал бы вопросы, не будь предъявивший ключ Пьетро служащим банка, – а в банке все ключи таковы. Кроме того, уж кого-кого, а Пьетро никто ни в чем не заподозрит! Веселый, покладистый, всегда старающийся угодить клиентам Пьетро… Пьетро, который строит из себя перед богатыми клиентами тихоню, но она-то знает, каков он на самом деле! Как знает и то, что тихой воде доверять не стоит! Тихо плещущая вода подмывает фундаменты, обрушивает причалы, исподволь глодая сваи, пока не становится совсем поздно. Тихая, тусклая ночная вода принимает в себя тайны, интриги, заговоры, побеги и даже мертвецов, которых к утру она же унесет далеко-далеко… Она, Бьянка, никого не будет убивать – просто заберет свое… потому что она хочет жизни, радости, веселья и не хочет выходить замуж за косоглазого сына дожа Приули!

Гондола скользит по Гранд-каналу, неласковый ноябрьский ветер взрывает оспинами зеленую воду, несет в лицо мелкую взвесь дождя… Наконец-то! Она подбирает юбки, принимает руку гондольера и грациозно ставит башмачок на каменную ступень. Позади бурчит нянька, выбираясь на сушу, честя и совестя парня, считающего, что ему мало заплатили. Бьянка, дожидаясь кормилицу, смотрит через канал: банк, в котором трудится возлюбленный, как раз напротив их дома. С балкона она его впервые и увидела, а он увидел ее… О, она уже не была невинной девочкой, она уже знала, что означают такие взгляды! И она сразу поняла: вот он, ее шанс! Возможно, ее единственный шанс выскользнуть из-под гнета мачехи и не стать невесткой ханжи Приули. Мачеха права лишь в одном: она видит ее, Бьянку, насквозь… Именно за это Бьянка ее так ненавидит, а вовсе не за то, что та заняла место матери! И не за каждодневные попреки, не за слежку, наушничанье и подслушивание у дверей, и даже не за пощечину, которую та ей отвесила, узнав о любовнике! И что бы сказала милая маменька, узнав, что первого любовника Бьянка завела, когда ей едва сравнялось двенадцать?! Нет, пожалуй, за эту пощечину она тоже должна заплатить! Дорого заплатить! И она даже знает, как и чем!

– Пойдем домой, милая… ветер-то какой! Не с моими старыми костями было сегодня выходить, но когда ж и Богу-то помолиться, как не в воскресенье?

Няньке сорок лет: она кряхтит и приволакивает ногу, скрюченную от вечной сырости артритом. Да, женский век короток, а ей самой уже пятнадцать! Расцвет молодости – но скоро начнется время заката, и надо спешить! Сколько ей отмерено для того, чтобы сполна вкусить наслаждений, – пять, десять лет? О, она умеет и дарить, и получать наслаждение, – но ей больше не хочется делать это тайно. И она не хочет терпеть пощечины, от которых ее лицо горит до сих пор!

Сегодня Божий дом открыт, а банк закрыт. Окна наглухо запечатаны ставнями, под которыми еще и решетки. В подвалах – окованные железом сундуки, полные золота, серебра, драгоценностей, принесенных в заклад, переливчатых камней, от вида которых захватывает дух… Жаль, Пьетро не сумел до всего этого добраться! Но тогда они точно стали бы преступниками – ограбив банк, они поставили бы себя вне закона, – но она возьмет только свое! Свое! То, что должно было достаться ей от родной матери, – однако всем завладела мачеха! Убежать, обвенчаться с Пьетро и зажить своим домом где-нибудь подальше от Венеции… от этого города воды, туманов, гниющего дерева, вечной плесени, надменных взглядов…

– Это ты, Бьянка?

Она не удостоила мачеху ответом, лишь бросила недобрый взгляд на стоявшую перед зеркалом фигуру, двух ползающих белошвеек у ее ног и горы тканей, наваленных на креслах и столе: муслин, кружева из Бурано, французский бархат, китайский шелк…

– Иди отдохни, голубка, – нежно сказала нянька, и Бьянка поцеловала ее в щеку, которая уже стала обвисшей и дряблой… Бежать, бежать отсюда, пока не поздно!

– Я пойду к себе, прилягу, – сказала она. – Пришлешь мне горячего молока с медом в комнату?

Кормилица вдруг с силой притянула ее к себе, стиснула…

– Девочка… единственная моя!

Да, она у нее и впрямь единственная! Бьянка вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы. У нее был молочный брат, но он умер от чумы, а она даже тела его не увидела, не попрощалась! Потому что город закрыли – и тем спасли… Надолго ли? Тут все равно умирают от ревматизма, лихорадки, малокровия, малярии, сухого зимнего кашля и весенней горячки… Она уедет, уедет отсюда, поближе к солнцу, ее постель отныне будет всегда сухой и теплой, согретой мужским теплом! Она убежит – но убежит не с пустыми руками. И кое-что сделав еще… обязательно сделав это кое-что!

– Ты будешь меня вспоминать? – вдруг спросила она у няньки, уже с самого верха лестницы. – Будешь?