Текст книги "Найти, чтобы потерять"

Прошлое, которое определяет будущее. Век восемнадцатый, Украина, село Борковка. Как при осаде, или Своим умом

– А что ж у вас все на запорах таких, как при осаде? – Преосвященный от обильной трапезы разомлел, тем паче что и ушица была подана, и карасей, томленных в сметане, в достатке, и всего, чего душа его желала, сама того даже и не ведая. Хлебосольный дом, одним словом, богатый.

Вдова с ним за столом посидела, но пищи, считай, никакой не вкушала, так, самую малость, и то все ей на тарелку постное накладывали: огурцы да каши чуток… владыка острым носом потянул – каша совсем без масла! Нюх у Иоанна был исключительный, что на запахи, что на иное. Но и своей каши сиротской вдова едва клюнула. Была она женщина телесная, но с лица заметно спáла – значит, не один день хворает… А если живет так, что чувств лишается и не ест, значит, грызет ее что-то… уж не слухи ли те самые, из-за которых он приехал? И кто донос написал? Кто тут, в Борковке, грамоту знает, чтобы так письмо составить? Сама вдова явно не писала, да и дочери ее этого не могли… Девиц, кстати, и за столом не было – да и зачем девок за стол сажать? Это в Москве, говорят, теперь порядки новые: женскому полу свободы такие дали, о каких ранее не слыхивали. И своей волей теперь девки могли замуж выходить, и в празднествах им предписывали участвовать… и за стол их велено было сажать вместе с гостями, и даже вина наливать! Это уж было прямое беспутство, но, благодарение Богу, тут, в Черниговском воеводстве и в самой Борковке, жили по старине, тихо и благолепно. Девок вином не поили, венчались по родительскому благословению… но только зачем затворяются, словно от набега?

Владыка перед обедом и двором прошел, осмотрел все внимательно. Кто к кресту и руке подходил – осенял, спрашивал голосом своим ласковым: все ли благополучно? Никто ни на что не жаловался, однако народ как-то странно мялся, да и забор вокруг усадьбы стоял такой, что и в самом деле – хоть татар встречай! И ворота, несмотря на белый день, были заперты накрепко, и засовом заложены во всю длину, и охранник при них был с бердышом, и собачищи у ворот на цепь были посажены такие – не волки даже, медведи! Будто Борковские жили не в своей вотчине, широко и вольно, а нападения ждали, право слово!

На черный двор, где располагались хозяйство, людская, поварня и прочее, Иоанн пока не пошел, но поставил себе сходить непременно, когда будет прилично. Под предлогом вызнать, нет ли у холопов, может, нужды какой? Все люди, все человеки, все у Бога должны быть присмотрены, раз уж он пастырем назначен. Но пока не пошел, сидел за столом, хотя отцу Мисаилу уже можно было и встать, и отправиться по предписанию, он ведь сюда как раз лечить приехал, а не свинину, жаренную с луком и грибами, третью сковороду уплетать!

– Так, владыко, от жары затворяем… – неопределенно ответил на интересующий вопрос родственник хозяйки, то ли двоюродный, то ли троюродный брат – Иоанн не расслышал. При остром зрении и нюхе он к старости весьма ослабел слухом. Ну, оно иногда и к лучшему – свое думать способнее, чего зря пустое слушать!

Время шло к закату, уже скоро можно было и на покой: и с дороги, и после такого сытного повечерия. Устали все: хозяйка давно на женскую половину ушла, те, кто по чину был за стол с архиепископом посажен, тоже уже все носами клевали. Странно это было – они-то как раз не тряслись тридцать верст по самому пеклу, неужто ночью не выспались? Хотя при такой духоте и жаре и в самом деле ночью могло и не спаться.

– Ну что ж, – сказал он, вставая. – Благодарствую за хлеб, за соль…

Тут же подхватили, повели, где нужный чулан, деликатно показали. Послушник его уже в отведенном покое был – хороший паренек, расторопный и неглупый, Артемий. Глупости преосвященный не любил, хоть и терпел – не каждому ума отмеряно, люди все разные. Но Артемий был чистое золото – не раз владыка говорил, что при постриге даст ему имя Матвей – дарованный богом. Артюша был ему дан в утешение – понимал с полуслова, однако со своими суждениями не лез, больше молчал, чем говорил, и тем радовал Иоанна еще больше.

Разоблачив архиепископа и уложив на лавку, на три перины, сам в ножках прикорнул – вдруг какая надобность будет посреди ночи, в чужом доме это не в своей келейке, где все под рукой. Тут, правда, расстарались: и того притащили, и этого, и квасу холодного, льдом обложенного, – если попить захочется и чтоб не степлился к утру, значит.

Владыка лег, думая, что с устатку сразу и уснет, ан нет. В голове всякое вертится: и дорога, и письмо, и вдовица эта скорбная, и каша ее сухая, и прочее все… С боку на бок ворочается, вздыхает, потом – Артемию слышно – молитву тихо читать начал: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…» Потом еще одну, и трисвятую – трижды, как и положено. Артемий слушал, и тоже вздыхал, и вторил – про себя, конечно, хотя и знал, что архиепископ на ухо слаб, можно и шептать: если тихо совсем – не услышит. Но тут почему-то тишина была еще глуше, чем в монастыре. Кромешная какая-то тишина, ровно под землей, в подполе, в самом глубоком подземелье им постелили. И ставни на окне плотные такие – ни лучика со двора не пробивается, а между тем полнолуние как раз было, и луна такая яркая, хоть и книгу читать можно. Книги Артемий обожал – их у владыки Иоанна было множество, потому что он тоже был книгочей и любил всякое мудрствование. Словом, привела Артемия судьба на место столь завидное при владыке, что он в который раз об этом порадовался и ко всем молитвам еще и благодарственную прочел, и о здравии Иоанна, раба божия, тоже.

Лампадок в их комнате было три: лилового стекла, зеленого и красного – густого, как кровь, или, скорее, как вино для причастия. И все три горели ровно, тихо, и лики над ними были такие утешительные, такие родные… И владыка уж давно уснул, и к нему сон тоже шел – ровный и милый, как эти огонечки, и видел его уже Артемий: лето ну совсем как сейчас. И бежит он по лугу босой, и трава такая – некошеная, не колючая стерня, а шелковая трава-мурава, что называется. И в ней цветочки всякие: и колокольчики лиловые, и ромашки в зеленой-зеленой листве, тонкой, посеченной, и пахнут. И еще – гвоздички алые-алые – слезы Богородицы… И так не хочется ему ногами эту траву мять и цветочки эти красивые – тоже ведь творения Божьи, да и живые ведь они? И чудится Артемию, что у каждого цветка свое лицо, и свой голос, и глаза на него глядят, кроткие такие глаза, как у детей или у коровы, скажем… И ноги Артемия сами собой поднялись, чтоб траву с цветочками не топтать, и – о чудо Господне! – полетел он над лугом, над всей его красотой, над цветочными глазами и еще выше… И над селом Борковка поднялся – над обеими берегами, и хатками беленькими в садах, и над молодицами, которые вишневыми своими глазами тоже на него смотрят, над колодцами, над нивами, над речкой с мостом, и над домом, в котором его тело спит, и уже так высоко – выше колокольни! Только глядь, а на колокольне-то человек стоит! Подлетел он к нему совсем близко… и ужаснулся! Потому как и не человек это вовсе, а что-то страшное… Рот весь в крови, будто он кровь пил или тех гвоздичек, что человечьими глазами на лугу смотрели, всех как есть загрыз… Упырь! Тот самый, про которого в грамоте было писано, – и вот он где, оказывается! Вот он где прячется! Да и не прячется он вовсе – стоит и смотрит во все стороны, а потом вдруг как закричит: «Всё-о-о-о моё-о-о-о!..»

– Вот оно-о-о-о… во-о-от оно-о-о!.. – кричали где-то в доме, и что-то грохотало, и сыпалось, и разбивалось с треском.

Артемий вскочил, в темноте не сразу разобрав, что спит не в сенях при келье архиепископа, а совсем в другом месте, и треснулся головой о лавку. С перепугу не сразу и свечу нашел, и кресало. Пока огонь вздувал, крики поутихли, но беготня еще долго слышалась, и всхлипывания, и плач чей-то… и даже выли где-то в другом конце дома – должно быть, на женской половине, как по упокойнику.

Владыка сидел среди перин и тоже слушал – и ни слова не говорил. Но слушал внимательно, и Артемию только рукой махнул, когда тот сунулся, – не мешай, мол. И только когда все окончательно стихло, спустил на пол старые тощие, как у ощипанного петуха, ноги и сказал:

– Словом Божьим, сдается, в этом месте мы не поможем, Артюша. Своим умом будем действовать!

И Артемий сразу успокоился и даже говорить ничего не стал – и так все понятно стало. Своим умом – так своим, значит.

Сегодня, сейчас. Все пропало, или Будем искать!

– Ну вот, я же говорил – все на месте! – заявил Николай Николаевич, указывая на свой огромный несессер. Но в том, как он доставал его из бронированного хранилища, вдруг почувствовалась какая-то неуверенность. Руки моего нового друга задрожали, и он едва не уронил свой тяжеленный сундук. Подскочивший генерал вовремя принял переносной сейф и водрузил его на стол.

– Сейчас… – сказал Ник Ник. – Одну минуточку… сейчас! Что-то голова… закружилась! Ничего… уже прошло.

Он набрал комбинацию на крышке, покрутил колесики и повернул ручки. Откинулась крышка, и под ней обнаружилась стопа футляров – все в точности такие, как я помнил в прошлый раз. Но Николай Николаевич нервическим движением выхватил верхний футляр, открыл его, и… Он оказался пуст!

– Я… я сразу почувствовал… по весу! Сразу… – лепетал коллекционер, на лицо которого было жалко смотреть.

Он раскрывал один футляр за другим – тщетно. Хранилище было полностью опустошено.

– Диадема… – бессвязно перечислял сломанным голосом ограбленный олигарх. – Тиара… парюра… тиара… ожерелье… парные браслеты императрицы Евгении… и перстень! О боже мой! – Он схватился за голову, побледнел еще больше и рухнул бы, если бы меня не оказалось рядом.

– Лев… Вадимович! – прохрипел он. – Как… как же так?!

– А вы говорите – женщина пропала! – припечатал бездушный остроносый генерал. – А тут не только женщина… пропала! Опись драгоценностей у вас есть? Да вы не вскакивайте… водички выпейте! Есть у вас тут вода? – спросил он меня, а рыжая полицейская капитанша просто поднялась, открыла бар с холодильником и достала из него бутылку воды. Налила стакан и молча подала несчастному ограбленному. Я только удивился, откуда она узнала, что вода там? Или бывала тут раньше… или это та самая хваленая интуиция, которую я так люблю приписывать своему вымышленному Максу, – а, выходит, она существует на самом деле?

– Выпейте, – сказала она своим медово-коньячным голосом, от которого у меня даже мурашки забегали. Глаза у нее тоже были медового цвета. – Лекарства у вас тут какие-нибудь есть? – шепотом спросила она меня.

Лекарств была целая куча, но я не знал, какие от чего… в чем мне и пришлось признаться.

– Давайте, – сказала она, выбрала какие-то таблетки, выдавила на ладонь сразу четыре штуки и, как ребенку, предложила Николаю Николаевичу: – Вот… валерьяночки…

Он, словно автомат, сомнамбулически взял предложенное, положил в рот и запил.

– Описание украденного мне нужно как можно скорее. Помещение я опечатываю. Сейчас приедут криминалисты…

«Ого! – подумал я. – Серому Волку криминалисты очень не понравятся!»

– Послушайте, – сказал я, думая не о Светкиных выгодах и клиентуре, а скорее о том, чтобы пощадить нервы, репутацию и самолюбие Николая Николаича. – А нельзя ли, чтобы криминалисты приехали… ну, скажем, как группа отдыхающих… Рыбаки, игроки в гольф… и все такое.

– Понимаю, – сказал назвавшийся Игорем Анатольичем Лысенко. – Вы хотите все это сохранить в тайне? Но существует и тайна следствия. Ничего не будет разглашено – пока преступница или преступники не будут найдены и осуждены…

– Сколько дней прошло с тех пор, как все это пропало? – тихо спросила меня медовая капитанша.

– Четыре, кажется… или уже пять… – ответил я и по выражению их лиц понял: дело тухляк. Безнадежное дело. За это время красавица Лин, ставшая счастливой владелицей раритетов ценой в несколько миллионов – или в несколько десятков миллионов, или даже в несколько сотен этих, таких заманчивых миллионов зеленых денежных знаков! – успела уехать далеко-далеко… В другую страну или даже в другое полушарие…

– Будем искать! – нарочито бодрым голосом сказал генерал. – Такие вещи не просто безделушки, не бумажки денежные и не золото в слитках – хотя и это находят. А тут каждая вещь – музейный экспонат… и так просто их не продашь! Будем искать!

Прошлое, которое определяет будущее. Век восемнадцатый, Украина, село Борковка. Будем искать, или Настави я на путь прав

– Будем искать! – шепотом сказал владыка всей честной компании: приставленному к нему послушнику Артемию, отцу-лекарю Мисаилу и одному из возниц – бойкому и хитрому мужику Степашке. Второй возница, Ерема, был нерасторопен и уж больно простодушен, так что для того дела тайного, ради коего их архиепископ Иоанн собрал, не годился, – зато силы у него было, как у Самсона библейского. Львов в их краях отродясь не видывали, но медведя Ерема голыми руками уж точно мог заломать.

Искать было надо: упыря этим вечером видели все, не то что в середу на прошлой неделе, когда полковнице Марье Васильевне не то поблазнился весь в крови покойник, не то и вовсе ничего не было – одно расстройство всего организма, при котором и не такое может мерещиться: и гады, каких никогда и в книгах не видывали, и черти адские, и даже соблазн плотский, словно живой.

Сегодня архиепископ Иоанн служил в местной церкви вместе с тамошним причтом. Выстояли службу в храме все домочадцы, и челядь, да и почитай все село Борковка. В храм, понятно, все не поместились, потому как народ в Борковку съехался чуть не из Чернигова. В Чернигов архипастырь ездил один, даже и без Артемия. Сказал – по делам, но послушник знал – на могилу усопшего поехал, Василия Касперовича. Что хотел владыка там увидеть, неизвестно. Сам не сказал, а Артемий спрашивать не мог. Могила-то ему была зачем? Что архиепископ там хотел узнать? Однако что-то наверняка разглядел, потому как вернулся довольный и даже веселый. И обедню служил весело, глазами сверкал, и проповедь говорил громко, внятно, доступно. Про жизнь богоугодную, когда людям – людское, а Богу – Богово и когда каждый от щедрот своих дает. И про покойного очень хорошо говорил, про Василия Касперовича: кроме этой церкви, полковник своим коштом еще две выстроил – Петра и Павла и Вознесения, а в другие храмы и иконы жертвовал, и целые иконостасы! И на ремонт щедрой рукою давал, и на кресты, и на колокола, и почил сном праведника, и утвердился дух его в раю… И что в этом никаких сомнений ни у кого быть не должно, а остальное – морок и мракобесие. Слово «мракобесие» у владыки было любимое – очень он за всяческое просвещение радел и против суеверий вредных, что истинной вере только помеха, выступал. Сказал еще, что на могиле Василия Касперовича его парсуну утвердили – по-новому портрет. Написана как икона, и на той парсуне, сиречь портрете, Василий Касперович прямо как живой и словно сияние от него исходит, яко со праведниками только бывает. И повесили над могилой доску памятную, где про все дела его добрые выбито…

Слушали владыку тихо, муха пролетит – заметишь. Только вдова все плакала да носом всхлипывала, не могла сдерживаться. Что поделаешь, болезненная женщина, а от поста, что сама на себя наложила, самовольно, совсем ослабла. Отец Мисаил ей пост больше держать не велел, но и есть она пока не могла, потому как нутро питаться отвыкло. Велел ей травник кормиться помалу, но часто, пока в силу снова не войдет, но еда из нее вся обратно истекала, родные уж бояться стали, как бы и она не померла. А тут прямо осиялась вся, от добрых-то владыки речей! Ласковое слово – оно и кошке приятно, не то что человеку! И духом укрепилась Мария Васильевна, и исповедалась, и причастилась.

И все после слов владыки Иоанна как прозрели: нету никаких упырей, не бывает! Это враг рода человеческого морочит, видения насылает, хочет веру пошатнуть. С тем и из церкви все пошли, крестным ходом вокруг села, с пением. Хлопцы крепкие хоругви несли и кресты, а впереди всех – архиепископ, по правую руку – священник борковский, а по левую – отец Мисаил. Артемий сзади них шел, нес свечу пудовую, полковницы жертву. Она, как и муж ее покойный, очень к вере пристрастна была и церкви привержена.

Хор пел, чисто ангелы на небеси, и старики пели, и молодицы, и детки тоненькими голосами выводили: «…и настави я на пу-у-уть пра-а-ав, внити во гра-а-ад оби-и-ительны-ы-ый…» Вечер был тих и светел, и солнце уж садилось, и прохлада снизошла, и туман пошел по-над рекой, и были и в природе, и в людях словно некое благоволение и умиротворение. Всю половину села, где храм, уже обошли и всем ходом как есть к мосту двинулись – на ту сторону, значит, дело завершить…

Как вдруг откуда ни возьмись посреди моста фигура возникла – громадная, выше роста человеческого. Волосы и борода белые, как и у покойного полковника были, но только все в крови, и кровь свежая с усов и рта еще капала. Должно быть, сам архипастырь не ожидал в таком виде покойного Василия Касперовича узреть живым днем; одно дело – слушать, как бабы глупые рассказывают, что покойник под окном стоял и смотрел, а совсем другое – всем обществом его увидеть!

Владыка Иоанн от неожиданности остановился, и отец Мисаил встал как вкопанный, а священник отец Филимон так и вовсе остолбенел и даже рот открыл. Артемий сзади, как стали на мост спускаться, под ноги больше смотрел, чтобы пудовую свечу не накренить и не загасить, поэтому он упыря сразу и не увидел, но наскочил от неведения на троих столпов церкви и тут уже, споткнувшись, упал. А упырь все стоял и смотрел, и кровь изо рта его лилась, и народ сзади страшно закричал, и бабы завизжали и стали бежать кто куда. Задние-то сразу побегли, потому как им сверху, с берега, было все видно как на ладони, а передние, коим страх хоругвями застило, еще вперед двигались и налетели на священство и на вдову, что закричала так ужасно, что мороз по коже пошел, а затем чувств лишилась и упала, никто и подхватить не успел. Вот на эту-то несчастную и другие попадали, и дочерей полковничьих едва не задавили – хорошо, великан Ерема народ отпихивал да сдерживал. А потом и отпихивать уж никого не пришлось – все обратно побежали, от страха иконы роняя, а некоторые и бежать не могли – падали, головы руками закрывали, а иные и обмочились.

Очень Артемий гордился, что владыка почти сразу в себя пришел: крест свой над головой воздвиг и сказал:

– Изыди, враг рода человеческого!

И тут уже и Артемий стал читать:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази его!..

А за ним и остальные: отец Мисаил тоненько, но твердо, а отец Филимон дрожащим басом… И тут упырь весь затрясся, покачнулся, и вдруг… вспыхнуло, грохнуло, дымом все заволокло еще более густым, чем туман, который с реки наступал, – и пропало видение. Только всплеск был сильный, будто вурдалак в воду с моста рухнул, хотя отец Филимон потом утверждал, что черт проклятый в самое пекло провалился, и он сам в одну секунду узрел и пещи огненные, и чаны с кипящей смолой, и грешников…

Вдовицу потоптанную Ерема на руки поднял, девушки с матерью рядом сами шли. Народ частью разбежался совсем, а остальные к священству жались – так все и вошли на полковничий двор, за крепкий забор, и засовом затворились, и собак спустили.

Марью Васильевну отец Мисаил сразу стал отварами отпаивать, но очень плоха вдова была, может, и не жилица даже. Артемия владыка с собой позвал – опять на тот проклятый мост, пока не стемнело окончательно. Очень он идти не хотел, жутко ему было… но что ж, одного отца Иоанна отпускать, что ли, да еще и на ночь глядя?!

– Ерему с собой возьмем, если очень боишься, – с усмешкой сказал архиепископ, и Артемию стало стыдно: ладно, землепашцы неграмотные, суеверные, верят во всякое – и в гром небесный, и в бабу-кикимору, и в домового… а он-то при просвещенном владыке! Который если сказал, что не бывает никаких упырей, значит, так оно и есть!

На мосту Иоанн долго ходил, а в одном месте чуть не на коленях ползал, потому как действительно стемнело и туман был такой, что едва друг друга различали. Но они фонари с собой взяли, и ночь в июле не так скоро наступает. Владыка что-то там и скреб, и на тряпицу собирал, и нюхал, и Артемию нюхать велел: чем пахнет?

– Порохом вроде… – неуверенно сказал он. И тут же вспомнил – точно, пороховой вонью тогда от упыря шибануло, а ему почему-то подумалось – серный дух, адов смрад это!

– И зачем упырю порох? – спросил архиепископ не то у Артемия, не то у самого себя.

– Не знаю… – растерянно сказал Артемий.

– И кровь на мосту – настоящая. Вон сколько натекло…

– Так что, и вурдалак настоящий был? – испугался Артемий.

– Учишь вас, учишь, – рассердился владыка, – а вы все как темные! Ничего не видите, ничего не слышите, ничего не замечаете! Я тебя наставляю на путь прав, а ты все норовишь в сторону! Самый настоящий вурдалак тут был, то-то и оно! А поскольку вурдалаков не бывает, то что?

– Что? – переспросил Артемий.

– Господи, – попросил Иоанн, – дай мне терпения христианского, потому что разума ты мне даже больше, чем надо, дал! Да потому что кому-то очень нужно, чтобы тут, в Борковке, упырь появился! Кому это нужно и зачем?

– А и в самом деле? – заинтересовался и удивился Артемий.

– То-то и оно! – строго сказал владыка, воздев кверху перст. – То-то и оно!