Текст книги "Найти, чтобы потерять"

Прошлое, которое определяет будущее. Век семнадцатый, Париж. Когда не о чем говорить

Ей не нравился этот мужчина: многословный болтун, позер, хвастун, пошляк, волокита. Однако он владел знаниями и вещами, недоступными ей и нужными ей, и она не могла получить все это иначе, как уступив. Пусть возьмет что хочет: этим она уже не дорожит.

– Почему ты такая холодная, Мари? – вдруг спрашивает он – тот, который чего только с ней ни проделывал, однако же это была не она, совсем не она! Она научилась выключать себя – ту, которая настоящая, еще в детстве, когда в ее комнату входили Антуан и Франсуа и закрывали двери на ключ. Один держал ее за руки, а второй заталкивал ей в рот грязный носовой платок, скрученный в тугой ком, – вонючий тряпичный мяч, который она кусала, обливаясь слезами, когда они, задрав ей юбки, пыхтя и сопя, по очереди дергались на ней. А потом ее выдали замуж, и оба брата – и Франсуа, и Антуан – пожелали ей счастья. Гадко улыбаясь и смахивая несуществующие слезы вполне реальными носовыми платками. Ей снились эти проклятые платки – и шарфы, которыми они привязывали ее руки и ноги, чтобы она не брыкалась. У нее были рослые, красивые братья. И муж был красивый. Только она его не любила – потому что в первую их ночь он проделал с ней то же самое. Или почти то же самое – не привязывая и не затыкая рот, – но… все так же торопливо, молча, стыдно, некрасиво, больно…

Этот, который с ней сейчас, наверное, даже излишне ласков, но что ей с того? Она не умеет этим пользоваться, ей это ни к чему! Делай что хочешь, но быстро – и не мешай, не задерживай, когда она хочет после этого уйти! К чему разговоры, когда беседовать не о чем?

– Почему? – настойчиво спрашивает он.

Она молчит. Она привыкла молчать, однако это только снаружи. Внутри она до сих пор кричит, и ругается самой площадной бранью, и желает им всем сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть!

Всем.

И обоим братьям.

И своей сестре.

И своему отцу.

Потому что они все всё знали.

И тоже держали ее за руки! Даже когда они до нее не дотрагивались! Даже когда были совсем в другом месте. Они все равно держали!

Сестра стояла за дверью, когда братья насиловали ее. И уходила, когда она плакала. Проверив напоследок, плачет ли она, Мари? Которая была красива, а она нет! Совсем, совсем некрасива! У сестры были заячья губа, и волчье нёбо, и одна сухая нога, которую она волочила, и голос ее больше походил на карканье, нежели на человеческую речь.

Отец знал обо всем. Потому что она сама ему рассказала! Поэтому да, он знал! Но он сказал, что она все это выдумала. И что у нее, Мари, злой, неблагодарный нрав. Ей нужно возблагодарить Бога, что она красива и может выйти замуж, в то время как ее сестре дорога только одна – в монастырь. И что ей, бедняжке, можно только посочувствовать. В то время когда Мари-Мадлен нужно примерно наказать! И ей снова задрали юбки… и снова привязали руки и ноги, потому что она брыкалась и отбивалась так, будто в нее вселился бес! Рот ей в этот раз не заткнули, и, пока ее пороли розгами, она кричала, кричала, кричала, кричала!..

А потом она лежала и плакала. И сестра стояла над ней и снова на нее смотрела. А потом прокаркала, что так ей и надо!

Она стала запирать свою комнату на ключ. И на засов. И придвигала к двери на ночь комод. На навощенных дубовых досках остались глубокие царапины – наверное, они там есть и сегодня. Когда она уже не живет в своей комнате. Наверное, в ней сейчас никто не живет. Потому что там больше невозможно жить – столько там было пролито слез!

Дубовые доски выдержали, когда их каждый вечер терзал еще более твердый, окованный железом буксус. Железное дерево. Железо в железе. Ее братья в воинском облачении. Красивая метафора. Она сама ее придумала. О, ей дали хорошее образование! И правильное воспитание: дорожи своей семьей! Преклоняйся перед братьями и отцом – они мужчины, продолжатели рода. Люби свою убогую сестру – потому что ни один мужчина ее не захочет, в то время как тебя, с твоим кукольным личиком и нежным голоском, хотят многие!

Дубовые доски выдержали, а вот ее душа – нет. Потому что от нее совсем ничего не осталось. Нет, еще оставалось, она помнит! Еще немножко души в ней жило… хотя они теперь ловили ее днем, потому что не могли добраться до нее ночью. В конюшне, куда она приходила, чтобы проехаться верхом; в кладовой, куда она спускалась, чтобы распорядиться по хозяйству; в комнате у сестры, куда та однажды ее заманила, прикинувшись больной…

Она показала отцу синяки, а тот сказал, что она притворщица, не далее как вчера свалившаяся на конной прогулке, и что, если она и дальше будет выдумывать всякие небылицы, он не только еще раз ее выпорет, но запрет в башне, посадив на хлеб и воду, чтобы отучить врать! И как жаль, что ее мать умерла! И какая радость, что ее мать умерла, – потому что нет ничего хуже, когда дочь пытается очернить своих близких – замечательных, любящих братьев и несчастную сестру! О, как она хотела ему сказать, что ее братья были даже слишком любящими!

И сказать, что да, все правда! Что ее душа полна самой черной ненависти, зависти и злобы!

Именно это как раз и было самой настоящей правдой!

Нет, не так! Это было правдой лишь наполовину: у нее внутри действительно стало черным-черно. Так черно, что эта черная ненависть и такая же злоба вытеснили душу целиком, без остатка. Души у нее внутри теперь не было. А зависть? Да, наверное, зависть была. Сестра могла уйти в монастырь, а ей, жаждавшей этого всем сердцем, в этой милости было отказано. Жить среди тех, кто беспол и безгрешен, и, может быть, в один прекрасный день на нее снизойдет благодать и ей будет дарована новая душа, чистая – вместо той, что у нее отняли! «Еще одна блажь! – бросил отец. – Еще одна твоя выдумка!»

Сестра могла уйти в монастырь – но не ушла. Она не ушла, потому что никогда этого не хотела. И глупо надеялась, что кто-то возьмет ее замуж. С ее заячьей губой и щелью внутри рта, гундосым гудением вместо плача и ржавым скрипом пополам с хрюканьем вместо смеха! У сестры было приданое – большое приданое, огромные деньги! Отец положил за ней чуть не половину своего состояния, хотя был скуп, как ростовщик, и бережлив, как монастырский ключник. За ней, Мари-Мадлен, не давали ничего. У нее и так было слишком много: красота, ум, воспитание и происхождение.

За ней стояло четырнадцать поколений дворянских предков.

Владетелей замков, воинов, феодалов, рыцарей, отважных бойцов в латах. Железа в железе, и шелка на шелковых телах тех, которых они привозили себе в жены и которые извивались и кричали от боли под ними в первую брачную ночь, затыкая себе рот платком или простыней… Потому что железо рвало шелк – а по-другому оно не умело, это железо!

Они погибали один за другим, храбрые и безрассудные дворяне из рода д’Обре, – и ему бы закончиться, иссякнуть, этому проклятому и прóклятому роду, – но новый шелк рождал новое железо, много-много железа! Хорошо обученного, жестокого, красивого и сильного железа.

Ее сестра, засохший урод, кривой сучок на сильном семейном древе, возможно, уже никого не родит, но ее братья женятся и воспроизведут себе подобных! Насильников и удачливых убийц. Им можно убивать, потому что война – это не убийство. И дуэль, когда ты оскорбляешь человека, который тебе не нравится, а потом протыкаешь его насквозь сталью и он истекает кровью, – это тоже не убийство.

Жаль, что эти двое ублюдков не могут убить друг друга!

Потому что они – братья! Они любят друг друга.

Любовь – это когда ты сидишь рядом, и пьешь вино, и гогочешь над сальными шутками, и рвешь руками жирное мясо, а потом держишь этими же руками какую-нибудь девку, первую попавшуюся. Держишь крепко, чтобы второму было удобно. Бьешь девку по голове, если она орет и не желает лежать смирно, расставив широко ноги. Если стискивает эти ноги и не дает войти: дура, это же мы, благородные д’Обре! Раздвинь ноги, ты, сучка, иначе я разобью тебе морду в кровь! Раздвинь – и тебе будет хорошо, хорошо, хорошо!..

А потом – второй. С первой попавшейся. Но уже – не с сестрой. Потому что одну сестру, Мари-Мадлен, выдали замуж, а вторая такая жуткая уродина с хищными когтистыми пальцами на сухой, как палка, с перекрученными венами ноге, что лучше ее не трогать. Тем более что вдруг и внизу у нее такая же щель в щели, как и во рту, и ты попадешь в эту щель и застрянешь, или она захлопнется и отрежет это твое достояние, этот твой клинок, железный вырост твоего железного тела, детородный шип… вдруг он останется там?!

И род д’Обре прервется?!

– Мари, – нежно говорит человек, которого она не любит, потому что ей нечем любить. – Мари! Почему ты такая холодная?

О, она очень теплая! Она горячая! Она горит! Пылает! Об нее можно обжечься!

Странно, что никто этого не чувствует. И этот, который водит по ее коже камнем огромного кольца – красным камнем с огнем, заточенным внутри, – тоже словно слепой! Неужели он не понимает: если бы эти два огня могли высвободиться, они бы пожрали друг друга?

– Ты получил, что хотел? – спрашивает она.

О, как она устала всем давать! Давать желаемое: выгодный брак – отцу, семерых наследников – мужу… такому же ненасытному и неразборчивому, как и ее братья! Нет, он весьма и весьма разборчив, ее муж, маркиз Бренвилье! Он бы не выбрал самого лучшего, если бы не чувствовал в ней этого яростного огня! Он бы взял ее сестру, если бы ему было все равно… Никто не взял ее сестру – все побоялись, что она нарожает им не белокурых ангелочков, таких, как родила она, Мари-Мадлен-Маргарита, бело-розовых, словно маргаритки, младенчиков, а химер и горгулий! В ливень она стоит у окна и смотрит невидящими глазами на беснующуюся за окном грозу, на воду, низвергающуюся с крыш замка и вырывающуюся из пасти этих чудовищ с такими же звуками, как у ее сестры! Она смотрит – и улыбается. Улыбается, потому что она, Мари, больше никогда не смеется. Хотя ее смех весьма мелодичен и может услаждать слух.

– Ты получил, что хотел? – еще раз повторяет она и, чтобы хоть как-то досадить этому человеку, говорит: – У тебя вульгарный перстень. Слишком крупный камень, слишком грубая оправа!

– Он принадлежал Маргарите Валуа, королеве Наварры. До этого им владел Папа Римский Александр VI… Видишь, с другой стороны герб Борджиа? Хочешь, я подарю его тебе? Но только с тем же условием, с каким королева Марго передавала эту вещицу тому, от кого она досталась уже мне: ничего не менять. Кольцо нельзя переделывать – камень составляет единое энергетическое целое с оправой…

Не слушая дальнейшей болтовни любовника, которого вечно сносило то в дебри алхимии, то в метафизику, она взяла в руки тяжелый перстень – и словно бы в первый раз в жизни согрелась. Оттаяли руки и ноги, как будто она сделала добрый глоток старого арманьяка. Прошли токи по позвоночнику, растаяла ледышка в груди… «Ну здравствуй! – словно бы сказал ей камень. – Как долго я тебя ждал!»

Сегодня, сейчас. За каждым мужчиной стоит женщина

– Зачем ты с ней переспал? – строго спросила Кира. – Ах да… я же тебя бросила, – вдруг вспомнила она.

– Это была просто случайная женщина… – зачем-то стал оправдываться я, виновато и многословно, уже понимая, что Кира и сама все знает, но все равно не даст к себе притронуться…

Я проснулся, совершенно отчетливо помня свой странный сон во всех деталях; и еще у меня возникло такое же отчетливое, как и виденное изображение, чувство: этот сон мне был послан не зря. Он связан с тем, что тут происходит… Это сон-ключ, сон-разгадка, сон… «Опомнись, Стасов! – строго сказал внутренний я. – Какая такая разгадка в обыкновенном, слегка эротическом сне? Ты просто истосковался по ней, вот и все! Дедукционист хренов…»

Да, я по ней истосковался. По этой женщине – не слишком любезной, порой даже тяжелой, резкой и острой, как те инструменты, с которыми она привыкла иметь дело. И по нашим ночным разговорам, когда ее голова лежит на моей груди и рука уже затекла – но нельзя двинуться, нельзя спугнуть сокровенного, того, чего не услышать днем. Чего не сказать в суете между метро и работой, кухней и дурацким сериалом, или даже между умными разговорами о тайнах вселенной и мудрым устройством простейших частиц… Я, наверное, слишком быстро привык к ней, а она еще не притерлась, еще цеплялась за какие-то углы. В то время когда я был текуч и мог принимать почти любые формы, она была отлита из сверхтвердого сплава – раз и навсегда. Можно было лишь чуть подогнать где-то – и алмазы гранят! – но не стоит забывать, что алмазы гранят такими же алмазами, но никак не водой!

– Я хочу тебя видеть… – говорю я в пустоту, в никуда, в ночь… и понимаю, что это бесполезно. – Непонятно, почему ты звонила, непонятно, почему не брала трубку, когда я стал названивать тебе сам… возможно, тебе тоже приснился сон? После того как ты провела ночь со случайным мужчиной, который был вполне хорош в постели, и умен, и даже красив – а иного ты и не выбрала бы! – но он был чужим. С ним можно было… нет, я слишком тебя уважаю, чтобы сказать «трахаться», – я скажу «заниматься любовью», хотя не было у тебя к нему никакой любви… не могло быть. С ним, с этим мужчиной, можно было все – кроме этого, последнего, которое возможно лишь тогда, когда настоящее: положить голову на грудь и рассказать о своем детстве, о том, как ты скучаешь по отцу, уже десять лет скучаешь, и даже помнишь номер его телефона, а его десять лет уже нет! Отца нет… а номер, наверное, есть. Если есть квартира и в ней городской телефон, то почему бы не быть номеру? Только ты не звонишь по этому номеру, никогда! Иногда тебе снится, как ты его набираешь, но все время ошибаешься в какой-то одной цифре, и прерываешь набор, и жмешь на рычаг, и начинаешь сначала – потому что знаешь: у тебя только одна попытка и, если ты наберешь неправильно, – все. Больше ничего уже не будет. А потом ты просыпаешься и плачешь, потому что десять лет прошло, а привыкнуть нельзя. А к тому, что меня нет рядом, ты, наверное, уже привыкла. Потому что я живой и можно пробовать раз, другой, третий… я отвечу. Я обязательно отвечу. А он, твой любимый отец, твой папа, с которым ты разговариваешь, сидя на кладбище и горестно подпершись кулачком, с которым ты обсуждаешь все, все – и про меня тоже! – а потом уходишь, потому что живые должны идти к своим, не ответит. Ты уходишь, напоследок поцеловав свои пальцы и приложив их к лицу на мраморе: больно, до сих пор больно! Он любил тебя больше всех на свете, свою девочку, Киру, Кирочку, Кирюшу… Да, мужей может быть сколько угодно, а он у тебя был один. И ты у него была одна. А у меня – не одна… Действительно, зачем я с ней переспал, с девушкой Татьяной, у которой такая круглая, упругая попка? Которая только меня и интересовала. А вовсе не сложное внутреннее устройство… возможно, оно у нее тоже было, но она, эта Татьяна, которая тоже во мне чем-то соблазнилась, берегла свой внутренний мир для другого. Которому кладет голову на плечо. С которым ссорится и на которого кричит, чтобы потом помириться. А со мной даже поссориться нет никакого толку… Потому что я чужой, одноразовый… эротическая прихоть выходного дня, ничего больше…

– Прости меня, – говорю я в темноту ночи.

Ночь смотрит на меня безразлично, безлично – для нее я тоже чужой. Кто-то примостившийся с краю с чашкой кофе, не видящий ее, ночь, не замечающий, как торжественно она шествует, как монументально наступает… Я не нужен ночи – суетливый маленький человек, занятый чем-то своим… какими-то давно умершими женщинами, которые и не делали ничего из того, что я им приписываю. Во всяком случае, они не делали этого так. Но они могли делать! И права Ирочка – меня и в жизни, и в истории больше интересуют женщины, чем мужчины… Потому что за каждым мужчиной непременно стоит женщина? Спорное утверждение… но большей частью это так. За мной стоит Кира – стоит укоризненно, молча, нетерпеливо… как эта самая ночь: ждет. Ждет каких-то правильных действий… А что я могу? Только то, что умею! Нанизывать слова, вызывать к жизни образы, сталкивать их: для жизни, для смерти… и для любви? Да, и для этого тоже! Хотя любовь бывает очень, очень разная… иногда даже кажется, что это и не любовь вовсе. Страсть, тоска, похоть, купля-продажа, обман самого себя… А что было у нас? Нет, у нас было настоящее… я знаю! Но, возможно, она думает по-другому?

О том, чтобы снова лечь и уснуть, уже не может быть и речи. И я делаю то единственное, на что способен. Для чего, наверное, и был рожден: начинаю записывать слова. Слова, идущие ниоткуда, всплывающие, как серебряные рыбки из черной глубины… Слова, никем никогда не сказанные – но все же живые. Ожившие и поэтому сейчас становящиеся настоящими.

Прошлое, которое определяет будущее. Век семнадцатый, Париж. Очередное лекарство от запора, или Она постарается

– Я восхищаюсь вашим милосердием, моя дорогая Мари, и вашим мужеством, и смирением, и вашей добродетелью! – восклицает хорошо поставленным голосом Франсуаза де Ментенон, нудная святоша, воспитательница чужих детей, рожденных вне брака, – детей короля от его фаворитки, которым она во что бы то ни стало желает привить то, чем не обладают ни их отец, ни их мать: смертельную скуку, которую слишком многие путают с порядочностью.

Дамы, обязанные внимать, прикрывают саркастические мины веерами, а некоторые морщат напудренные носики и закатывают глазки: фу-у-у, как отвратительно пахнет! Потому что от слов маркизы де Ментенон в самом деле так и разит вонью дешевой похлебки, мочой, гнилой соломой и умирающими по шестеро на одной кровати нищебродами – их беззубыми ртами, провалившимися носами, кожей, покрытой болячками и струпьями… От них шибает гноем, калом, сукровицей… и в довершение всего – известью, которой пересыпают ряды тел в огромной общей могиле.

Дамы переглядываются и перемигиваются: похоже, воспитательница королевских отпрысков, которых в иные времена называли бы бастардами, а еще ранее – ублюдками, нашла себе подружку – еще одну свихнувшуюся маркизу, Мари-Мадлен Бренвилье. Бледную, тощую моль, скромно потупившую глазки, пока остальные ее рассматривают – словно чучело невиданного зверя или семипалого младенца с одним глазом циклопа, заспиртованного в банке.

– Она, – со слезой в звенящем голосе продолжает та, что учит отпрысков короля хорошим манерам, в то время как их мать эти манеры всячески попирает, – эта добрая душа, полная сострадания, держит умирающих в лечебницах бедняков за руку, чтобы облегчить им уход в мир иной! Задумайтесь, мои дорогие, прошу вас! Потому что мы все рано или поздно предстанем перед высшим судией и будем молить его о помиловании! И не все, о, не все его получат! Моя дорогая Мари, позвольте мне обнять вас!

Составы, полученные ею от любовника, были различными и действовали тоже различно. И этот неуч и хвастун даже не давал себе труда проверить их как следует! Делать это пришлось ей самой – в той самой больнице, которую сейчас так живописала мадам де Ментенон. О, это было идеальное место для научного эксперимента! Куда более подходящее, чем кухня их замка! Где не было никакого порядка и нельзя было видеть все от начала до самого конца. Прислуга, выпившая отравленный напиток, не желала обременять хозяйку своими страданиями и, боясь не смерти, а увольнения, запиралась в собственном чулане на замок. Она не видела действия, а ведь это и было главным! Что толку выслушивать доклад экономки, которая шепотом сообщала ей: «Мадам, младшая служанка почувствовала себя неважно… и… гм… мы уже отмыли ее комнату и наняли на ее место другую. Вам не о чем беспокоиться, мадам!»

От маркизы де Ментенон, отнюдь не фигурально прижавшей ее к обширной материнской груди, исходили затхлость всю жизнь сдерживаемых порывов и порядочность, имеющая вкус прогорклого масла. Также Мари хорошо различала чинность правописания и запах чернил, которыми сия особа каждое утро выводила записочки «о здравии и благоразумии»; маркиза вся состояла из коленопреклоненных молитв на истертом коврике перед распятием, распорядка дня и благоразумных советов, из которых были сложены даже ее сны. Из ее жизни было безжалостно изгнано все, что могло бы хоть на йоту сместить мадам де Ментенон со стези добродетели, даже забытые сухие цветы между страницами – памятки давно вычеркнутых из ее жизни привязанностей – о, она бы немедленно выбросила их из книг, как когда-то удалила из сердца, если бы обнаружила! И не только потому, что колокольчики и розы, от старости ставшие из синих и розовых лиловыми, а затем и вовсе бурыми, напоминали ей о неких событиях, которые сейчас она бы не допустила – нет! – а лишь потому, что и они когда-то были живы! Она не желала быть живой, эта достопочтенная матрона, насквозь пропитавшаяся нравоучениями, мятными лепешками для свежести дыхания и средством от моли. Маркиза де Ментенон, несмотря на всю корпулентность, являлась скорее не человеком, а нетленными мощами, которые по какому-то недоразумению еще дышали и даже вкушали пищу.

– Благодарю вас! – прошелестела Мари-Мадлен. – Благодарю от всего сердца!

О, ее признательность была бы еще больше, отдайся мадам де Ментенон, так жаждавшая подвижнических подвигов, добровольно в ее руки! Уж для нее она бы выбрала что-то совершенно уникальное! Отправляющее к ангелам медленно… очень медленно! Так постепенно, чтобы она, особа истинно редкостная в своем роде, успела бы и покаяться, и причаститься, и самолично выбрать саван, и одобрить место в фамильном склепе, собственноручно выгнав оттуда пауков метелочкой из петушиных перьев! Да, она и в самом деле хочет преклонить колени, потому что испытывает почти благоговение перед воспитательницей королевских ублюдков, – настолько они с ней разные! Она – вся клокочущая, подспудно подавленная страстность и порыв, а мадам де Ментенон – медлительная величавость, тихое течение навязываемой всем и каждому порядочности, тухлое стоячее болото!

Ее отец сделал непростительную глупость – добился, чтобы кавалера де Сент-Круа упрятали за решетку. Нет, не по обвинению в колдовстве, чернокнижии или отравлении, что еще можно было бы понять, – но лишь из-за того, что кто-то видел, как она к нему входила! В низко надвинутом на лицо капюшоне, ночью и без сопровождения. Это значило только одно: дорогой папенька все-таки разрешает ей уйти в монастырь… предварительно прилюдно раскаявшись… и после того, как она родила этому борову, своему мужу, семерых детей! Доказав тем самым живучесть и плодовитость рода д’Обре! Старый дурак еще надеялся выдать замуж свою любимицу, ее сестрицу… еле-еле ковыляющую безобразную жабу, которую он почему-то обожал, словно заколдованную принцессу!

Она сорвала жалкие восковые печати с двери лаборатории любовника – внутри царил полный хаос. Под ногами трещало битое стекло: Жан-Батист отбивался от недостойной черни, а те, кто не умел даже читать и никогда не задумывался об отличиях действия вытяжки из аконита и водной настойки тиса, попросту разгромили тут все из желания уничтожать то, чего они не понимают. Безграмотное мужичье… плебс, рабочие скоты, умирающие так же некрасиво и бездарно, как и жили!

Невежественные тупицы, те, кто ставил вместо подписи крест, нанесли лишь внешний урон; ей не нужно было заниматься дистилляцией или ждать несколько месяцев, когда вытяжка наберет необходимую силу. Бутыли, сундуки и короба за потайной дверью, ведущей в подвал, нисколько не пострадали.

Маркиза де Бренвилье отобрала необходимое, еще раз скользнула прозрачно-льдистым взором по разгромленной лаборатории. Ничего… Жан-Батист наведет порядок! Обвинения вздорны, достойный кавалерист полка его величества всего лишь пытался постичь непостижимое! Смысл и тайны жизни… но изобрел только очередное лекарство от запора, как вчера, смеясь, изволил заметить король. Полицейские приставы, дотошно описавшие уцелевшее и не позволившие толпе растерзать и сжечь источенные червями пергаменты и фолианты в телячьей коже, также не нашли следов преступления, то бишь ничего для распутства и прелюбодеяния. Стареющий король, которому распутство уже давалось с большим трудом, интересовался этим вопросом особо: но ни порошка из шпанских мушек, ни любострастных зелий, ни даже ложа, где кавалер Сент-Круа мог бы распутничать с маркизой де Бренвилье, обнаружено не было. Ну не на грубой же деревянной скамье занимались любовники тем, чем сам король заниматься уже не мог?!

Сам арестант, поломавшись и позапиравшись для виду сутки, на вторые выдал тайну: почтенная мать семейства посещала его для того, чтобы покупать лечебные отвары и настои… Почему ночью? Спросите у маркизы, но он лично думает, что мадам свихнулась на религиозной почве: пусть твоя правая рука не ведает, что творит левая, и прочая добродетельная чепуха. Маркиза платила ему звонкой монетой, а он ни в чем ее не обманывал: его микстуры и порошки не хуже, чем у признанных аптекарей! Пускай гильдия лекарей все проверит! Ах, никто уже не может ничего проверить – все пролито и смешано в одну кучу?! Он будет требовать возмещения убытков! Он обратится к самому королю!..

Король прочитал протоколы и велел провести негласное расследование относительно маркизы де Бренвилье. Которая, как оказалось, и в самом деле навещала госпитали для самых бедных и сутками не отходила от умирающих. Король был тронут. Король рассказал все подруге и наперснице, мадам де Ментенон, воспитательнице своих детей от официальной фаворитки – мадам де Монтеспан. Король все чаще проводил время с другой Франсуазой – не Монтеспан, но Ментенон, потому что мадам де Монтеспан, имевшая пылкий нрав, ничуть не умалившийся после семи удачных родов, словно и не старела. Ее остроумие, ее пылкость и жадность до плотских утех в конце концов так утомили короля-солнце, что Людовик XIV стал отдаляться от любовницы и в конце концов почти охладел к ней. Король неожиданно стал скучен и набожен, обретя новую привязанность в лице унылой пуританки Франсуазы де Ментенон. Которая и обнаружила, зачем посещала алхимическую лабораторию одна из придворных дам.

Выслушивая славословия, Мари-Мадлен думала только о том, что не увидит, как перекосится лицо ее столь любящего отца, когда он обнаружит, что его сердце бьется все реже, в глазах темнеет, а воздух больше не хочет поступать в легкие! Как жаль, что она не насладится этим зрелищем, не увидит, как его надменное, жирное, красное лицо станет сначала багровым, затем пурпурным, а потом и вовсе посинеет! Как у всех тех обреченных, которым она давала это средство… Чей замедляющийся пульс считала, не выпуская их холодеющих рук из своих изящных ладоней. Она даже не знает, когда это произойдет, потому что только одна бутылка вина из трех дюжин, посланных ею в родовое гнездо вчера в знак примирения и того, что она не сердится и все понимает, приправлена густым экстрактом наперстянки. Тучный и одышливый Антуан Дре д’Обре любит именно это вино. А для милой сестрицы она передала бочонок густого, как сироп, монастырского ликера, совершенно безвредного… будет чем помянуть их папочку! Три дюжины бутылок, переложенных соломой, со строгим наказом беречь – и не дай бог вознице разбить хоть одну! Три дюжины оплетенных бутылок, совершенно одинаковых на вид и вкус! И лишь в одной смерть, предназначенная только одному человеку. О, до братьев она тоже доберется… не все сразу! И она будет смаковать еще и это вино – горько-сладкий напиток мести и удовлетворения…

Да, не все сразу! Маркиза улыбнулась и обвела безмятежным взором присутствующих, затем скромно потупилась, как это и приличествовало той, что, не щадя себя, помогала бедным. Бедные, бедные ее братья! И несчастная ее сестрица! Нераскаявшиеся грешники! Заблудшие овечки! Ничего, она наставит их на путь истинный! Она найдет средство! А также способ дать знать, почему она их убивает! Для них, своих самых родных и любимых, она придумает что-то другое… совсем другое… нечто совершенно особенное!

Нечто особенно болезненное и мучительное – но она это найдет.

Она постарается!