Текст книги "Зима и лето мальчика Женьки"

– На поляну приходи, – добавил Вовчик.

Димка промолчал. От его молчания Женьке совсем дурно стало.

Когда мальчишеские фигурки растаяли в мареве синего неба и бесконечных лугов, тянувшихся до самой Сосновки, Брига осторожно подошел к пастуху. Тот все так же лежал, вздрагивая всем телом, как от невидимых ударов. Не зная, что делать, Женька сел рядом и неловко, как маленького, погладил его по голове:

– Дядь Костя, ушли они. Они больше не будут…

Костик приподнял лицо, на морщинистых щеках, измазанных в земле, предательски блеснули дорожки слез. Женька повторил виновато:

– Не будут они. Правда. Не надо бояться.

– Не надо? – доверчиво спросил пастух.

– Нет.

Пастух сел и жадно покосился на пачку папирос торчащую из кармана:

– Костик курить хочет…

– А? На! – Женька протянул ему пачку.

Костик осторожно вытащил папиросу:

– Можно?

– Угу, дядь Костя, а за что они так тебя?

– Злые, – вздохнул тот. – Костик плакал, – и прижал Женькину ладошку к мокрому лицу.

Брига отер его слезы и опять погладил по голове, теперь ему казалось, что говорит он не со взрослым, а с малышом совсем.

– Костик хороший, – всхлипнул пастух.

– Хороший.

И замолчали оба, пока пастух курил и бережно обтирал гармонь.

– Кури! – вдруг предложил Костик.

– Не-а, – мотнул головой Брига. – Себе возьми. Я бы пожрал…

Костик вскочил проворно на ноги, метнулся к мешку, вытряхнул его у Женькиных ног.

– Ешь. Вку-у-усно, – Костик блаженно зажмурил глаза и протянул Женьке лепешку и кусок мяса.

Ели оба молча, жадно запивая чуть кислящим молоком. И когда насытились, Брига осмелел:

– Дядя Костя…

– Костик, – поправил его пастух, – Костик ма-а-аленький.

– Костик, – принял правила игры Брига. – Сыграй, а?

– Сы-гра-а-ай? Музыку-у-у? – Лицо пастуха просияло, точно этой минуты он ждал всю свою жизнь, изломанную, злую.

– Ага, – в ответ просиял Брига. Сердце мальчишки сладко сжалось.

Бережно, как спящего ребенка, Костик взял гармонь. И над неторопливо жующими коровами, ленивым Енисеем, бесконечным полям поплыл вальс. Если бы Женька знал, он бы сказал: «На сопках Маньчжурии». Но Женька названия не знал, потому подумал изумленно: «Тихо в лесу, ку-ку». В памяти всплыли сотни раз слышанные и точно никакого отношения к этой вот широте, простору, напевности не имевшие слова пошленькой песенки. Они так же не подходили к музыке, как не подходило слово «жизнь» к Женькиному существованию. Как не годилось детское имя «Костик» старому музыканту с грустными глазами. Теперь в них не было ни страха, ни унизительной мольбы – только свет, будто видел пастух что-то важное, чего никто другой ни узреть, ни понять не могут. А он, Костик, может об этом сыграть. И старые пальцы бежали по клавишам.

Бриге стало удивительно спокойно. Он растянулся на траве и закрыл глаза. Музыка величаво наплывала, живой водой смывая усталость, злость, стыд, жалость. Жить было просто и хорошо…

Глава 11
И дары волхвы принесли…

Приближалась осень. Брига не очень понимал, почему ее называют золотой: она катилась, сизая, серая, с бесконечно нудными днями. Алена вдруг притихла. Она осторожно наливала мальчику чай, осторожно заговаривала с ним о книгах, о музыке… Она боялась неизбежного: однажды надо будет сказать Женьке о том, что пора возвращаться в детдом. Алена, наверное, думала, что все эти страхи она прячет очень усердно, и никто их не видит. Но Женька все подмечал. И каждое утро, мучая себя, смотрел, как Анна Егоровна старательно подгибает под черную резинку календарный листочек. Да, она не обрывала его, а именно подгибала. Черная полоска перерезала еще один счастливый день, ломая его как раз посередине. Брига жалел, что нельзя увеличить количество этих листочков до бесконечности, чтобы всегда длился дождливый август, чтобы всегда шел дождь, монотонно выливая потоки воды на деревенские крыши. Бриге нравился дождь. И если бы не эта черная резинка, неумолимо перечеркивающая дни его жизни, все непременно было бы хорошо. Но однажды утром с календаря жестоко глянуло двадцать девятое августа. Это значило, что завтра нужно уезжать.

– Я к Костику, – бросил Женька, натягивая куртку.

За лето он из нее изрядно вырос. Он вообще сильно переменился. Отросшие волосы вились беспорядочно, сбиваясь в плотную копну, о которую ломались самые крепкие расчески – не выдержала даже массажная щетка. Единственный способ борьбы с непокорными кудрями был дедовский: смазать маслом и потом разодрать. Брига терпеливо выносил парикмахерские экзекуции, но, если б не протесты Анны Егоровны, сбрил бы давно всю красу под ноль. Так было привычнее и удобнее, да и все равно в детдоме остригут.

– К мангазине? – спросил Брига друга, пританцовывавшего на месте от нетерпения.

Мангазина – огромный колхозный склад – стоял поодаль от села. Когда-то еще давно купец поставил себе амбар – основательно, на века. Мощно выпирали тяжеленные венцы, уходили ввысь ладно подогнанные, наглухо срубленные в пазы лиственничные кругляши. Потолок из плах – на века! И крыша железом крытая, да так, что ни одной щелочки. Купца уже давно в живых нет, а амбар стоит. Они повсюду стоят в селах – на Енисее, Оби, Абакане… Уже владельцев нет – смело революцией, гражданской войной, коллективизацией, – а амбары стоят.

Кто теперь скажет, почему их прозвали «мангазина»? Прижилось словечко. Веяло от него чем-то таинственным. Да и сама мангазина манила сельских мальчишек. Напрасно вешали на ее двери амбарный замок старинной ковки, напрасно ставили плотный двухметровый забор. С упорством талой воды пробивали пацаны путь к складу, под самые балки забитому тюками с овечьей шерстью. На этих тюках было удобно резаться в карты, в казаки-разбойники играть, да просто пережидать дождь до прихода деревенского стада. А если еще кто приносил кассетник, обычно раздолбанный вхламину, то становилось и вовсе весело. Ночью мангазину занимали влюбленные парочки. В праздники там скрывались мужики с заветной бутылочкой. И все до единого знали про лаз в зарослях лопуха и конопли. Лег на брюхо, скользнул под венцы – и вот тебе мангазина.

Брига так и сделал: вниз – и внутрь. Дождь остался снаружи. Костик сначала пропихнул гармонь. Он сегодня выходной: за стадом другой смотрит.

Брига вытащил из-за пазухи серый кулек газетной бумаги и развернул.

– Сахар! – зажмурился Костик.

И Брига зажмурился. Ему до чертиков нравилось смотреть на то, как Костик радуется уворованным у тети Ани кусочкам рафинада. Нравилось смотреть, как растягивается в широкой улыбке рот; как аккуратно, точно немыслимое чудо, пастух берет белые кусочки и как сосет потом, долго смакуя, сладко причмокивая. Бригу это удивляло: ведь кусать рафинад гораздо вкуснее. Так они и лопали сахар вдвоем: один – причмокивая, другой – сочно хрустя. Когда оставался последний белый кубик, Костик спохватывался и протягивал его Женьке на открытой ладони, подносил к губам – так обычно кормят с руки лошадей и коров. Среди людей у сельского пастуха друзей не водилось – откуда ему было знать, как угощают человека? Женька не брезговал и брал с ладони губами последний, а потому самый сладкий, сахарок и хрустел.

– Вку-у-усно? – блаженно спрашивал Костик.

– Угу, – отвечал Брига.

Сахар пах табаком, потому что курил Костик часто – угощали его сельские жители, не скупясь, и наливали тоже. Когда Костик напивался, начинал плакать, кривя губы, как маленькие дети: не от боли, а просто от вселенской обиды. Брига в такие минуты жалел Костика до острой пронзительной тоски под сердцем и все не понимал, зачем же выносят ему эти шкалики, стопочки и чекушки?

Деньгами Косте платили редко. В те дни, когда кто-нибудь совал пастуху в ладонь мятый рубль или – неслыханное богатство – зеленую «трешку», Костик чувствовал себя к сказочным богачом и тратил деньги, не скупясь. Первым делом покупал карамельки – «Дунькину радость», и раздавал ее ребятне и собакам. Затаривался дешевым табаком и тоже был готов щедро отполовинить. Казалось, в те сладкие моменты он всему миру показывал: смотрите – у Костика деньги есть. Точно несчастный рубль на миг делал пастуха равным всем тем, на кого он обычно смотрел снизу вверх. Говорили, что Костику была положена пенсия по инвалидности, но все деньги получала его старшая сестра, у которой пастух время от времени столовался и ночевал.

Все эти подробности Женька, конечно, знал: тетя Аня рассказывала, и все вздыхала, и все твердила:

– Его пожалеть – Божье дело.

И Женька жалел.

Брига растянулся на тюке и прислушался к шуму дождя. Костик затянулся едкой «Примой». Курил он сладко, долго.

– Дай курнуть? – попросил Женька.

Бриге не нравился вкус папирос, но нравилось, как потом кружится голова и все вокруг становится немножечко нереальным. Звуки вдруг отдаляются, да и весь мир отходит в сторону. Жаль только, что это быстро проходит. Брига затянулся, закрыл глаза и представил себе, что плывет на плоту, и река качает его, качает…

Сквозь шум дождя вдруг отчетливо донесся коровий рев – не мычанье, а отчаянный вопль, – и тут же оборвался. Костик вдруг рухнул рядом на тюк и зажал уши, что-то залопотал, завсхлипывал. Брига не испугался: Костик же, как малыш, то плачет, то хохочет. Подождал. Пастух отпустил уши и замолотил кулаками по серому тюку бестолково и отчаянно.

– Ну, ты что? – отшвырнул бычок Брига.

– Вербу закололи-и-и. Костик плачет…

– Жалко?

– Жалко. У Вербы молоко сладкое-е. Она вот тут со звездочкой, – и Костик желтым от табака пальцем ткнул себя в лоб, морщинистый, с прилипшей прядью седых волос.

Брига кивнул головой, для него все коровы были одинаковы.

– А чего ее закололи-то? – спросил, чтобы не молчать.

– Талон получили.

Еще непонятнее стало. Какой талон? Почему из-за него корову режут?

– На машину денег надо, – пояснил пастух и потянулся к гармони.

Добавил, набрасывая изношенную лямку на плечо:

– Вербу сдадут, машину купят и будут ездить. Тр-р-р-р-р! – Затарахтел губами, вышло не смешно, да он и не хотел рассмешить – он объяснял. – Жалко Вербу. Костик у нее молоко сосал. Она стоит и ни ножкой не дернет. Трр-р-р-р… – затарахтел опять и побежал с гармошкой на плече.

Пятачок узкий, вокруг – стеной тюки; Костик, как карусельная лошадка, – возле них, по кругу, гармонь бьется на тощем животе.

– Тр-р-р-р-р…

Остановился, склонил голову на бок:

– Му-у-у-у! – замычал протяжно – и рухнул на земляной пол, закатив глаза. Все, «умер» Костик. Гармонь на живот – шмяк! Усталые руки ожили, вслепую дотянулись до круглых клавиш, побежали по ним. Что-то жалостливое, грустное, протяжное…

Женька подпер щеку чумазым кулаком. Мелодия у Костика выходила странная, неровная: она то плакала горько, то взвывала истошно, до визга, то вдруг басовито выговаривала кому-то незримому. Что играл? Неясно, свое что-то; попроси потом Костика повторить – не сможет. Женьке под этот плач думалось о том, что завтра уезжать, что Алена ходит хмурая и Анна Егоровна как-то совсем по-особому к нему относится: так больного любят и берегут до пронзительной тоски в глазах, только в глазах, а на словах – ни-ни… Каждое утро бодро так:

– Вставай, чумазей, опять вчера улягся, пятки не отмыв?

Мыл Брига ноги, мыл. Мог бы – давно бы кожу с пяток содрал. Но Анна Егоровна все равно говорила про пятки и то ворчала, то вдруг обнимала и молчала долго-долго. От этого становилось совсем грустно, и Брига рад был заняться каким-нибудь делом: за водой ли сбегать к колонке, куриц ли покормить – вырывался из кольца полных рук, таких нежных, таких ласковых, что всякий раз разреветься хотелось.

Нет, Брига не боялся возвращаться; но на сердце было тяжело.

– А мне скоро в детдом надо, – сказал Женька, чтобы не держать в себе слова.

Костик открыл глаза. Гармонь перестала плакать.

– Брига едет?

– Едет, – вздохнул.

– Не надо ехать. Костик скучать будет.

Брига отмолчался. Скучать он и сам будет. Дождь забарабанил по крыше сильнее…

– А не ехать?

– Не выйдет. Сыграй лучше… ту, – и Брига засвистел «В Кейптаунском порту».

Черт знает где ее подцепил Костик, но разудалый мотивчик пришелся Женьке по душе. Он только злился, что Костик слов не знает.

Пастух покорно растянул гармошку и шарахнул звонко, разухабисто. Брига защелкал пальцами в такт. Дождь задробил по крыше. Веселье… Завтра утром застучат колеса электрички, и поедет Брига в свой детдом. Останется Костик один… Ах, как весело! Твистовая мелодия режет свое: «Где можно без труда добыть себе и женщин и вина», – сбиваясь, фальшивя… ну, не ложится она на полированные Костиными пальцами клавиши! Костик хмурится, но по третьему кругу:

– В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту…

Где он, этот порт? Что такое такелаж? Да к черту «Жаннетту», с пробоиной ее или чем там!.. Цыганочка с выходом. Чисто так, лукаво, жарко, маняще… Женька замер. Ворохнулась в душе силища, неуемная, темная, как прокопченные ветрами стены… И ноги пошли в замысловатых коленцах. Гармонь нервно, рвано – и ноги так же… Точно не сам, точно за него кто-то выдает… И – ха! Вдруг коряво, хлопая по голенищам несуществующих сапог, грудь колесом, упрямый подбородок вверх. Так их, так! И замереть бы надо: ведь не плясал отродясь, – а он вон пляшет, пляшет! Цыганское неистовство, всей мощью, жаром в кучерявую голову… И уже все равно, и Костик слез не вытирает, знай наяривает. Пляшет Брига, пляшет, точно хочет выплясать всю свою тоску, вбить ее в земляной пол, как тысячи тысяч его соплеменников до него, кочевое шалое племя, вечно презираемое, вечно гонимое, но живучее, гордое…

Гармонь вдруг вскрикнула и смолкла. Костик вытер лицо тыльной стороной ладони. И только тут Брига понял, что и с него течет; слизнул с губы соленую каплю. Пот? Слезы?

– Иди! – Костик рукой поманил, а глаза распахнуты, и в них потолок с мощными балками, тюки и изумление такое, точно вот жемчужину нашел – и что с ней теперь делать?

Брига присел рядом. Костик скинул потрепанный ремень с плеча и передал гармошку Бриге. Сам и лямку накинул. Женька замер от сладкой тяжести. Костик положил его руки на круглые клавиши, осторожно, каждый палец.

– Нет… – мотнул Женька головой, хотел инструмент пастуху передать, но тот рявкнул, зычно:

– Бери!!! Вот так, – и переставил Женькины пальцы.

– Так? – спросил Брига и повторил нехитрое упражнение.

– Ага! – вторую руку на басы. – Тяни.

Потянул – и чудо! Отозвалась гармошка. Вроде как частушечный перебор затеяла, корявенько, затянуто, потому обиделась и замолчала.

– Еще! – скомандовал Костик.

Брига покорно повторил. Гармонь не заупрямилась, не сбилась. «Раз, два, три», – почему-то просчитал Женька.

– Еще!

А потом вновь пальцы переставил. Теперь счет пошел подолее.

– Еще! – настойчиво потребовал Костик, и Брига опять провел по клавишам.

И показалось ему, что сейчас он совершил какой-то небывалый подвиг, и теперь все должно перемениться. Точно от нескольких этих нот мир перевернулся, и нет больше детдома, и тоски нет. Пробовал Женька снова и снова, и гармонь отвечала… Разве не чудо?

Костик смеялся. Нет, у Бриги не получалось заливисто, лихо, как у пастуха. Но ведь если прислушаться, уже и подпеть можно? Теперь уже Женька твердил:

– Еще, – не замечая, как начинают ныть мышцы: не по возрасту гармошка-то, тяжеловата оказалась.

И Костик в какой уже раз переставлял Женькины пальцы. Бриге казалось, будто он уже это умел, только забыл, а теперь вспоминает. И в который раз начинал частушки. Это ничего, что на одной стороне… он сможет, он будет играть, как Костик!

Тут Женька замер от собственной смелости. Мысль показалась даже нереальной. Но пальцы выдали покорно:

 
– Эх, чтоб твою мать, бабушка Лукерья!
И давно волосьев нет – навтыкала перья!
 

Костик пел, будто неверные Женькины пальцы правил. Брига морщился – и опять…

* * *

– Брига! Брига-а-а-а! Женя-а-а-а!!! – неслось над селом.

Так ищут, зазывая призывно, заблудившегося теленка. Алена металась по Сосновке и корила себя, что не доглядела, не заметила, куда рванул Брига. У магазина его не было, на промокшей от дождя поляне – тоже. И Димка, и Колян в один голос подтвердили, что сегодня Брига не приходил и куда пойдет, не сказал. Да только верить-то мальчишкам… И Алена металась. Со старого зонта лились потоки воды, по подолу светло-серого плаща растекались темные пятна, сливаясь в одну сплошную полосу. Алена пожалела, что рванула за мальчишкой в галошах, не надев сапог: вода стыло хлюпала под пятками, мокрая шерсть носков раздражала неимоверно. Алена остановилась у забора сельского клуба и скинула резиновые боты, стянула носок и, стоя на одной ноге, тщательно его отжала. Потянулась за вторым… И услышала гармонь – резковатые, неверные звуки.

Так Алена и шла до края села, сжимая в руке вязаный носок и хлюпая дождевой водой. У мангазины остановилась. Давным-давно, еще в детстве, она легко пробиралась на склад через лаз в лопухах и коноплянике.

И сейчас – на живот; в ямке, протертой поколениями ребят – вода; ах! – и Алена уже внутри, в мангазине.

Чадил цигаркой Костик, тянул меха гармони Женька, ее Женька, бесконечно счастливый. И все, что могло быть светлого, ясного, детского на его смуглой физиономии, уже было. Брига смотрел открыто и светло. Ни он, ни Костик даже не заметили, как появилась Алена, как встала с пола, перемазанная грязью, мокрая, отряхивая дождь с длинных волос.

– Пора собираться, – сказала она, понимая, что это приговор.

Вздрогнули оба: и Костик, и Брига. Женька прижал к себе гармошку, точно хотел закрыться ею от Алены. Девушка свела брови:

– Завтра едем, надо собрать вещи.

Грязь капала темными каплями с подола на земляной пол. И ногу в мокром носке хотелось почесать. Брига покорно снял лямку с плеча, не споря, – и к Алене: голову в плечи, улыбка погасла… Алена молча положила руку ему на плечо, хотела прижать, но испугалась, что измажет. А Женька у самого лаза обернулся, вскинул смуглую руку:

– Пока, Костик!

Пастух промолчал.

Наружу выбрались тем же путем. Дождь не замирал ни на минуту. Алена распахнула зонтик, притянула к себе мальчишку. Женька напрягся, хотел сказать, что не попрощался с Костиком по-людски, но промолчал. На перегоне просигналила электричка и пронеслась, сияя огнями.

– Идем! – повторила Алена, ненавидя себя.

Так и шли до двора молча: она под зонтом, а Брига позади. Мальчишке не хотелось думать о завтрашнем. Он просто тупо считал капли, которые прыгали вниз с края зонтика: раз, раз, раз. Зависнет на самом краешке, оттолкнется – и вниз.

У калитки Алена остановилась: внезапно ей показалось, что Брига всхлипывает; но Женька только шмыгал носом.

– Жень… Брига… Я понимаю, – начала она, но мальчишка рванул на себя калитку.

– Не говори! – почти заорал и рванулся на крыльцо.

– Брига… Брига-а-а-а!!!! – раздалось вдруг протяжное.

– Костик, – выдохнули хором Алена и Женька.

Пастух мчался по потокам воды, тяжко бухая ногами, и прижимал к груди гармонь, прикрытую пиджаком.

– Брига-а-а-а!!! – вопил он истошно.

Женька соскочил с крыльца и распахнул калитку:

– Костик!

Пастух добежал и встал, тяжело дыша; его худые плечи ходили ходуном.

– Стой, Брига… – выдохнул он. – На! – и он рванул с плеч гармошку.

Ахнула Алена, ахнул Брига.

– На! У Костика другая есть! – соврал пастух, и глаза его сияли так, будто и правда у Костика было великое множество гармошек.

Брига заслонился ладошкой, как от яркого света. А Костик подал ему гармошку на вытянутых руках, как величайшую драгоценность:

– На!!!

– Нет… – неуверенно отступил Брига.

– Нет! – встала перед Костиком Алена. – Это дорогой подарок, мы не можем…

Пастух ее отодвинул, и к Женьке:

– На!!! – губы его кривились, то ли от обиды, то ли жаль ему было расставаться с гармошкой.

Женька замер: если Костик отдает, значит, не надо ему? Нет! Выходит, ему надо, чтобы Брига взял? Гармошка, гармошка, чудо лаковое, звонкоголосое…

– Кость, а ты?

– Я? У меня – во! – засмеялся пастух, проводя худой ладонью по горлу.

Алена сдалась. Новая такая гармошка стоила шестьдесят семь рублей, но это была почти вся зарплата, это было очень дорого. Но Костик все протягивал гармонь, а Брига уже не мог уйти, точно инструмент с тремя рядами черно-белых кнопок соединил их крепко-накрепко.

– Бери, – вдруг тихо сказали за спиной Алены.

Анна Егоровна зажгла свет на крыльце, и сумерки окружили дом плотной завесой, только у самого крыльца остался кружок света, в котором сейчас стояли Костик с гармонью, Брига и Алена.

– От души дает, бери, – повторила она. – Кабы не от сердца, не отдал бы. Спасибо, Костик, за подарок, – и она поклонилась до земли. – Проходите в дом, чего под дождем-то?

Женька протянул руки и удивился, что они дрожат; ему даже стало немного стыдно: наверное, надо было бы солидней себя вести, вот как Анна Егоровна. Но Брига не знал таких слов, а просто принял сладкую тяжесть инструмента и торопливо укутал его курточкой. Алена хотела подхватить гармошку, но Брига отодвинул ее руки в сторону и занес инструмент в горницу.

В сенях Анна Егоровна уговаривала Костика выпить чаю; тот отнекивался и порывался уйти. Алена стояла рядом, привалившись к косяку плечом. Женька раскутал гармонь, она тускло блеснула. Мальчишка на миг забыл обо всем: о Костике, об отъезде, о злосчастном календаре с черной резинкой… Обернулся к Алене и похвастался, забыв про всякую солидность:

– А я уже частушки на ней могу!

Алена кивнула. Далеко за селом прогрохотала очередная электричка. И тут же Костик прокричал снаружи – наглухо закрытое окно не сдержало его голоса:

– Пока, Брига! Пока! Костик скучать будет!!!

Женька рванулся на крыльцо, но пастух уже растаял в густых лиловых сумерках.

– Ишь че, – вздохнула Анна Егоровна, – Костик-то! Дурачок блажной, а умнее нас будет… Гармошку-то? Вот теперь будет парнишке радость. Ишь как, ровно солнышко из-за пазухи вынул!

Из горницы донесся рваный частушечный перебор. Брига пробовал клавиши. Над селом притих дождь, и на лоскутке очистившегося неба среди бесконечных туч показалась крохотная звезда, первая за всю череду нудных дождливых ночей.