Текст книги "Ветер забытых дорог"

– Как? Элеса? – услышал новое имя Дайк.

– Да. Глупый щенок, который бродит со своей стаей по окраинам города. Кстати, не ходи на окраины в одиночку, Сияющий… Этого Элесу и тирес Тесайя, и Сатвама прокляли на смерть. Я-то его не боюсь, да и не верю, что, если его убить, на улицах станет спокойнее… Но вернемся к единому закону. Закон поможет нам, кроме всего прочего, осудить тиреса Сатваму за его желание объявить неугодных ему небожителей людьми и, по древнему обычаю, уничтожить…

– А что значит «прокляли на смерть»? – перебил Дайк, не до конца понявший это странное выражение.

Дварна терпеливо ответил:

– Когда тирес произносит проклятие, он призывает высшую справедливость покарать небожителя.

– Но убивают-то парня приверженцы тиреса, а не молния с небес?

Дварна задумчиво сжал губы, помолчал…

– Это сложно… – обронил он наконец. – Понимаешь, Дэва… Не всякий тирес и не всякого небожителя может проклясть на смерть так, чтобы нашлись приверженцы, которые готовы исполнить его волю. Нужно, чтобы парня скорее всего считали достойным смерти, а тиреса – надежной защитой для исполнителя. Вот почему я склоняюсь к мысли, что проклятие тиреса обращается в дело только с высшего благословения. Насколько, конечно, мне открыта истина… – Дварна, по обыкновению, усмехнулся и наконец прямо спросил: – Ты хочешь присоединиться ко мне, тирес Дэва? Но помни, я не терплю малодушия. Если ты предан мне всеми помыслами, кроме одного, ты мне не нужен.

Дайк напрямик ответил:

– Не знаю, я еще не разобрался, к кому должен примкнуть.

– Разбирайся, – дружелюбно согласился Дварна. – Я сам за то, чтобы каждый выбирал себе тиреса с открытыми глазами. После выбора – иди до конца. Но выбор должен быть добровольным. И, несомненно, тирес сам обязан оставаться верен учению, которое провозглашает. Его долг – вести своих приверженцев туда, куда обещал.

Дайку внезапно пришла в голову мысль.

– Ты сказал, надо призвать на службу небожителей, которые до сих пор не пристали ни к одному тиресу. Как же призвать, когда ты считаешь, что каждый должен выбирать господина добровольно?

– Пусть выбирают из тех, которые есть, – отрезал Дварна. – Я не жду лично для себя никаких поблажек. Только мерзавец Сатвама должен быть осужден.

Вскоре Дайка позвал к себе Тесайя Милосердный, которого называли еще Благодетелем.

– Между прочим, Сияющий, тебя ждет кое-что интересное, – любезно пообещал он. – Пригласи и своих «верных», пусть посмотрят. Мой Орхейя сделал росписи о Светоче, так, как ты о нем рассказывал. Полюбоваться придут многие. Мой дом открыт для всех.

Сполох еще толком не понимал языка небожителей, хотя и пытался со скуки выучить его – не зимовать же в Сатре молчком. У Тьора с изучением чужого наречия дело двигалось совсем туго. Они не захотели идти с Дайком: мало приятного сидеть глухонемым на шумной пирушке. Приглашение Тесайи приняли только Гвендис и Дайк.

Благодетель был самым богатым тиресом Сатры. Он разместил во дворце за пиршественным столом полсотни небожителей, не только собственных приверженцев, но и Одасу с Итварой, которые тоже пришли вместе со своими «верными». Сатвама и Дварна не были приглашены: у Тесайи шли с ними трения, хотя временами то Дварна, то Сатвама объединялись с Благодетелем друг против друга.

По знаку Тесайи со стены сняли занавеси, которые закрывали роспись. Художник Орхейя с дико распахнутыми глазами метнулся к стене. Небожители за столом увидели освещенные светильниками изображения.

Дайк невольно ахнул. Эти безумные рисунки пробирали до кости. Он узнавал сцены, да и сам Тесайя рассказывал гостям:

– Вот Дасава Санейяти, который передает Белгесту свой шлем. Шлем тиреса Сатры оказывается в руках человека! Зачем же нам вспоминать об этом святотатственном деянии, которое послужило для всех Сатр началом конца? – тихо спросил Тесайя. – И все же я скажу – в этом есть великая цель! – воскликнул он, воздев руки.

Тирес стоял перед стеной, водя светильником сверху вниз, и пламя плошки выхватило застывшую в неправдоподобной позе танцующую Йосенну. Неправильно нарисованное, изломанное тело царевны тем не менее передавало стремительное движение танца. Она немного напоминала стрекозу, потому что половину ее лица занимали глаза – огромные, как у самого художника Орхейи. Над ее головой на троне сидел неподвижный Бисма со скорбно искаженным лицом и открытым ртом. Еще выше виднелись целые ряды маленьких фигурок, преисполненных отчаяния, обозначавшие, должно быть, небожителей Бисмасатры.

– Ее ведет рок! – сказал Тесайя замирающим голосом. – Думали ли вы хоть раз, что чувствовала эта женщина, полюбившая смертный прах! Что чувствовал этот небожитель. – Тесайя плавно двинулся к другой картине, его рука со светильником замерла. За ним порывисто, как летучая мышь, метнулся и Орхейя.

– Дасава Санейяти! Что сломало его судьбу? – продолжал тирес Тесайя. – Ведь у него было все. Подумайте!

Орхейя не сводил горящих глаз с полного лица тиреса.

– Еще какой-то десяток-другой лет, и Дасава стал бы царем собственной Сатры. Он был облечен сиянием, обладал долголетием, которое нам сегодня кажется почти бессмертием. – Голос Тесайи взлетел, отдаваясь от сводов его дворца. – Вместо этого… Дасава бросает все, ломает свою жизнь, отвергает будущее. Ему не быть царем. Он идет живым в Ависмасатру, вступает в безнадежный поединок с Ависмой и остается там навсегда. Разве это возможно?

Слушатели замерли, казалось, они даже не дышали. На рисунке был изображен небожитель в сиянии, отдаленно напоминающий Дайка, с протянутыми вперед руками – а перед ним величественный, огромный, окутанный тьмой владыка Ависмасатры.

– Дасава предал свое призвание, изменил своему месту в мире. То же совершила и Йосенна – видите? – Тесайя сделал еще один шаг и осветил следующую картину.

Она полностью повторяла ту, на которой Дасава передавал Белгесту шлем: царевна Бисмасатры была изображена на месте Дасавы, вместо шлема она подавала Белгесту просто свою ладонь. У человека были не глаза, а пустые провалы.

– Йосенна покинула Бисмасатру с этим исчадием Обитаемого мира, с этим воплощенным разрушением – Белгестом, – говорил Тесайя. – Что с ней стало? Она потеряла все, а заслужила только вечное проклятие. Теперь все они – Белгест, Йосенна, и – к скорби нашей – Дасава – находятся в Ависмасатре. Участь их там ужасна! – Тесайя взмахнул рукой, как бы перечеркивая тех, кто был нарисован на стене. – Что же дает нам созерцание этих безжалостных картин падения и гибели? – развернулся он к слушателям. – Они ясно показывают нам, что мы такое. Йосенна и Дасава были лучшими из небожителей и имели то, о чем мы с вами даже не можем мечтать. Но ошибается тот, кто думает, будто есть добрые, а есть злые, правые и неправые! В каждом из нас заключен порок! Порой он дремлет, но когда приходит нечто или некто, подобный Белгесту, порок пробуждается, и тогда ничто не может удержать даже лучших из нас на пути в пучину. Сам сознавая, что гибнет, что тянет за собой родных, близких, потомков, свой род и даже весь народ, такой небожитель все же не в силах сопротивляться зову бездны! Чем же хвалиться нам? – Тесайя рассмеялся, но смех его звучал как плач.

На глазах его и правда выступили слезы, а на лице – не то гримаса боли, не то блаженная улыбка, какую Сполох видел у Тимены под воздействием отвара из дейявады.

Тесайя Милосердный потряс головой:

– Горе тому, кто не знает себя! Кто не знает, что в нем живут и Дасава, и Йосенна, готовые броситься в грязь, в порок, во тьму, готовые лгать, изворачиваться, предавать, оскверняться! – Тесайя поднял руку со сжатым кулаком.

Орхейя дышал с трудом, его душили рыдания. Впрочем, беззвучно плакали даже взрослые.

– Таковы мы с вами, – заключил Тесайя. – Можем ли мы спасти себя? Нет. Только Жертва, когда придет, избавит нас от той мерзости, которая скрыта внутри нас. Поэтому картины ужасного прошлого нужны нам, чтобы мы всегда помнили о своей гибели и падении.

В пиршественном зале повисла тишина, которая вдруг взорвалась криками, гомоном, всхлипываниями плачущих, шорохом взволнованных жестов.

Дайк оказался за столом рядом с Итварой Учтивым.

– Знаешь, что больше всего поражает меня в Светоче? – подавленным, дрожащим голосом произнес Итвара. – Как они жили. Не так, как мы. Я имею в виду вот что… – Он сделал в воздухе замысловатый жест рукой, запястье которой было охвачено старинным тусклым браслетом. – Мы в ожидании Жертвы прилагаем все силы, чтобы спастись. Чтобы, когда Жертва придет, он счел нас достойными и вернул нам сияние. Мы выполняем особые предписания, делаем то и не делаем этого – ради спасения себя. Таковы мы. А они? Я имею в виду Йосенну, Дасаву… Белгеста. Они гибли и знали, что их ждет тюрьма Ависмасатры. Дасава не сомневался, что Ависма вовеки не простит ему похищения Светоча… Но они жили чем-то иным, что недоступно нам нынче.

* * *

Небожитель Kecapa подошел и сел на скамью возле Итвары. Дайк узнал небожителя, чье лицо с пронзительным взглядом и тонким, слегка загнутым носом так сильно напоминало лицо злой сухощавой старухи.

– Буду рад поговорить с тобой прямо и дружески, тирес, – сказал Кесара.

– И я буду рад. – Итвара сделал приветственный жест кубком.

– Я прямой человек и говорю то, что думаю, – произнес Кесара. – Прости, если правда в лицо будет тебе неприятна. Но насколько мне открыта истина, тебе давно пора, Итвара, присоединиться к какому-нибудь тиресу. Разве тирес ты сам? Ты ничему не учишь, толкуешь писание вкривь и вкось то для Тесайи, то для Сатвамы, то для Дварны. Не кажется ли тебе, что ты не можешь быть вождем, а сам нуждаешься в том, чтобы за твои поступки взял на себя ответственность более мудрый и твердый волей господин?

– Одаса? – поднял брови Итвара.

– При чем тут Одаса?!

– Ах, прости… мне показалось, ты сказал – Мудрый, Одаса Мудрый.

Дайк почувствовал, что Итвара втайне смеется над небожителем Кесарой.

– Разве ты сам не понимаешь, что над более слабыми и безвольными должен стоять смелый и понимающий тирес? – возмутился Кесара. – Это удел избранных – нести бремя ответственности и власти за более слабых и недалеких.

Итвара покачал головой:

– Я выбираю, друг Кесара, я выбираю… Может быть, мне присоединиться к Сияющему? В конце концов, хоть что-то не на словах, хотя бы сияние. Моя беда, Кесара, лишь в том, что я слаб, но недостаточно недалек, чтобы стремиться найти себе тиреса.

– Что ж, я сказал тебе правду… Смотри, Итвара: когда тебе понадобится помощь, ты пожнешь то же самое равнодушие, которое сеял.

– Вряд ли, – неожиданно для себя вмешался Дайк. – Тирес Итвара, ты всегда найдешь защиту и понимание у меня и моих друзей. Надеюсь часто видеть тебя у нас, Итвара.

Кесара бросил на Дайка оскорбленный взгляд.

– Что ж… Надеюсь, Сияющий сам вскоре разберется, кого ему выгоднее держаться, чтобы не остаться без сторонников с Сатре.

Гвендис было не по себе от рыданий сподвижников Тесайи. Расширенные глаза Орхейи, его помертвевшее лицо заставляло ее догадываться, что юноша болен. Она уже слышала, почему Тесайю зовут Благодетелем. Среди упадка, постигшего Сатру, у небожителей часто случались срывы и приступы то ярости, то уныния. Кроме обычных сподвижников, Тесайя собрал вокруг себя что-то вроде богадельни – из убогих и душевнобольных, в которых каждое его слово отзывалось, как ветер в ветряной арфе. Тирес был для них непоколебимым кумиром, но их болезни только усиливались рядом с ним: своими проповедями Тесайя постоянно доводил их до припадков.

Художник Орхейя не мог ни одного часа оставаться без своего господина. Он, как и остальные несчастные, не понимал, за что Тесайя приблизил его к себе. Тирес Итвара недаром называл про себя Тесайю не Милосердным, а Сладострастником, но его наслаждения были особого рода. Они не мешали Тесайе бывать у утешительницы Эйонны, но мало кто знал, какие удивительные вещи доставляют тиресу настоящее удовольствие. Даже сам Итвара не догадывался, насколько метко подходит к Тесайе прозвище Сладострастник. Только прилежное чтение лекарских трактатов, посвященных душевным болезням, позволило Гвендис смутно предполагать истину.

Гвендис с грустью смотрела на вышедшие из-под рук Орхейи страшные, но искусные рисунки. Она думала, что юношу можно было бы если не вылечить, то поправить его душу, помочь ему радостнее и увереннее смотреть на мир. Но Орхейя не отходил от своего тиреса и не доверял больше никому. Гвендис отвела взгляд от стены с росписью Светоча.

Рядом с тиресом Итварой сидела красивая молодая небожительница в платье из грубой ткани, окрашенном в ярко-красный цвет. Гвендис знала, что ее зовут Эйонна. В начале пира Эйонна улыбнулась ей, с интересом осмотрела ее собственное платье и прическу, тонкими пальцами ощупала ткань рукава и сказала:

– Ты утешительница тиреса Дэвы и его «верных»? Я о тебе слышала. Приходи ко мне домой. Мне так хочется с тобой поговорить. У меня хорошее вино!

Гвендис не стала разубеждать Эйонну в том, что она утешительница, хотя слегка удивилась этому званию.

Пока длился пир, они с Эйонной несколько раз переглядывались и улыбались друг другу. Кроме них, других женщин на пиру не было.

Итвара, глядя в одну точку потухшим взглядом, бледный и рассеянный, то и дело отхлебывал из своего кубка. Вино в Сатре делалось очень крепким, и взгляд тиреса быстро начал блуждать. Итвара принялся чуть покачиваться и бессмысленно улыбаться. Тогда Эйонна, несколько раз попытавшись забрать из рук Итвары кубок, решительно встала и положила руки ему на плечи.

– Пойдем домой. Тебе надо лечь.

Итвара начал подниматься, опираясь на Эйонну. Его кубок опрокинулся на стол и остался лежать. Эйонна подхватила тиреса под руку и сказал Дайку:

– Нам пора, но я буду рада еще раз увидеть тебя.

– Подожди, утешительница! – кинулся к ним Кесара. – Не уходи так рано!

Эйонна дерзко отмахнулась. Уводя Итвару, который с трудом стоял на ногах и опирался на ее плечо, утешительница тихо говорила ему:

– Я у тебя переночую, да и завтра с утра с тобой посижу. Ты же знаешь, что тебе нельзя много пить: утром опять заболеешь от вина, а будешь жаловаться, что тоска…

* * *

Тем временем Тьор со Сполохом были заняты благоустройством дома, где им предстояло зимовать. Кое-что уже было сделано. Они расчистили покои от провалившихся внутрь камней. Теперь Тьор предложил ставить перекрытия. Сполох был согласен, что это нужное дело, если не хочешь, чтобы одним добрым утром тебя придавило рухнувшей стеной. Но надо было ехать за лесом.

– И дровишек нужно, – добавил Сполох. – А то они кормят нас даром, – он имел в виду небожителей, – так хоть дров себе сами нарубим. Вообще надо подумать, чем будем отдаривать за хлеб.

Крестьянину из Козьего Ручья пришло на ум: зима – пора для охоты; идти в здешние леса бить зверя, потом отдарить шкурами. Сполоху это было по душе. А если волки шалят, лазят в овчарни, в хлева – он бы выследил стаю. Опасные и удалые дела нравились Сполоху, и даже мирную работу он любил такую, что потруднее.

Их кибитка с походными вещами была спрятана в развалинах Стены. Недавно Тьор привез ее в Сатру. Лошадь поставили прямо в жилом покое, устроив для нее денник за перегородкой. Ее приходилось беречь как зеницу ока: у небожителей не удастся купить другую, их серые с белыми копытами кони давно ушли в степь и там смешались с лошадками кочевников.

С кибитки сняли верх, осталась простая телега. С ней можно было ехать в лес за дровами.

Перед выходом Сполох осмотрел свой лук и колчан: «Погляжу, что здесь водится». Тьор засмеялся:

– Еще не вышли, а ты уже отлыниваешь. Я один буду дрова рубить?

– Тьор! – взмолился Сполох. – Я же только сбегаю на чуток! Ты и оглянуться не успеешь!

Великан покладисто махнул рукой:

– Да ладно, иди. Без тебя справлюсь.

Тьор оставил телегу возле кромки леса, взял топор и пошел высматривать, где бы вырубить хорошие столбы для перекрытий и что из сухостоя пойдет на дрова. Сполох закинул за спину лук и колчан и направился в чащу.

Он бродил не столько в поисках добычи, сколько осматривал местность и следы на снегу. Сполох бы подстрелил дичину, которая подвернулась под руку, но сперва надо было разобраться, на кого тут вострить стрелы.

В скором времени Сполох стал замечать, что вокруг него не лес – сад. Ветки одичавших яблонь и груш переплетались, загораживая дорогу, землю покрывал неглубокий снежок. Иногда между деревьями возникал просвет – небольшие поляны. Зоркий глаз Сполоха уловил, как на одной из них мелькнула серая тень. Волк! Парень приготовил лук, насторожился в кустах. Сквозь переплетение ветвей прямо на него смотрели два желтых глаза. Широкогрудый, мохнатый, на основательных лапах, волк стоял в нескольких шагах от Сполоха, прижав уши, – и вдруг шумно вздохнул. Сполох нахмурился, опустил лук и вышел из кустарника на поляну.

– Да ты пес! – вырвалось у него.

Это был действительно не волк, а очень крупный лобастый пес в густой серой шубе с белым отливом. Пушистый длинный хвост медленно двинулся, словно собака не решалась им вильнуть. От взгляда пса, не по-звериному осмысленного, у Сполоха дрогнуло сердце.

– Ах ты! Пес! – произнес парень и посвистел ему. – Волчок? Серый? Серый!

Пес не двигался, но поднял уши и склонил голову набок. «Голова-то здоровая, как у теленка», – мелькнуло у Сполоха.

Сполох уже знал – небожители собак не держали. Дайк говорил, что когда-то у этого народа были не только лошади, но и собаки, ведшие свой род еще от небесных предков. Но когда Сатра пришла в упадок, они одичали. Так что этот пес никогда не знал ни имени, ни ошейника, ни миски, ни конуры.

– Ты же, брат, не злой, а? – заискивающе спросил Сполох.

Он любил собак и уже начал скучать по родной деревне.

Парню хотелось, чтобы Серый его подпустил.

– А я тебе хлебца дам, – еще более умильно продолжал он. – А, голубчик? Хочешь, вот… – Он неуклюже из-за поспешности вытащил из-за пазухи завернутый в ветошку кусок хлеба: они с Тьором взяли с собой на обед. – Волчок, милый, на! На, Серый!

Хлеб был сырой, ноздреватый, грубого помола. Сполох отломил кусок и сунул в рот, остальное кинул собаке, жуя и одновременно убеждая:

– Ничего, ешь: если голодный, то даже и вкусно.

Пес слегка облизнулся и тихо фыркнул, выпустив из ноздрей облачко пара. Он неторопливо подошел к угощению, наклонил голову – и кусок исчез в его пасти. Пес опять облизнулся.

– Иди ко мне. Волчок, Серый… – продолжал подлизываться Сполох, тихонько приближаясь к нему. – Дай поглажу тебя.

Но пес вдруг развернулся и неторопливыми прыжками побежал в глубину одичавшего сада, такой мощный, что выглядел неуклюжим, как разыгравшийся теленок.

– Эй, Серый! Эх… – обиженно выкрикнул Сполох.

Как обычно и бывает на новом месте, охота у него в этот день не задалась. Он явился к Тьору пустым, правда, зато и не блуждал долго. Парень еще успел помочь великану погрузить на телегу дрова и увить их покрепче веревками. Но из головы у Сполоха все не шел мощный пес в густой серой шубе, который смотрел на него так разумно.

Дайк собирался посетить тиреса Сатваму. Они уже виделись, и Сатвама приглашал Сияющего к себе.

У входа во дворец Справедливого дежурили двое стражников. Они стояли перед дверью, опоясанные мечами. У других тиресов такого не было заведено.

Когда Дайк захотел пройти, один из стражей побежал доложить Сатваме, другой остался на месте. Вернувшись, воин сказал, что Сатвама болен, но просит гостя войти.

– Если Сияющий не обидится, что тирес лежит, – передал страж.

Сатвама полулежал на узком ложе, закусив губу, мрачный, с пожелтевшим лицом. Когда Дайк вошел, он приподнялся, чтобы сесть, и поморщился, закрыв мутные глаза.

– Головная боль, – сказал он почти беззвучно, чтобы не тратить усилий на голос. – Садись куда-нибудь, тирес…

Дайк не стал садиться.

– Я позову Гвендис. Она, должно быть, сумеет тебя вылечить.

– Ты думаешь? Позови, – со слабой надеждой согласился измученный болезнью тирес.

Ходить было недалеко, Дайк скоро вернулся вместе с Гвендис и отошел к очагу, чтобы не мешать ей осматривать больного. Гвендис положила на лавку мешочек со склянками и мазями, который прихватила с собой, и наклонилась над Сатвамой. Она сразу заметила нездоровую желтизну кожи.

– Позволь? – мягко спросила она и, осторожно оттянув нижнее веко, посмотрела на белок глаза. – Такое с тобой не первый раз?

– И, думаю, не последний, – ответил Сатвама сквозь зубы.

– Ты не замечал, тирес: когда во время болезни ты ешь что-то сладкое…

– Оно кажется мне горьким на вкус, – не дожидаясь вопроса, закончил Сатвама. – Дварна распускает слухи, что это проклятие. Якобы извращение вкуса – кара свыше за мои извращенные толкования Свода.

– Какая гадость! – возмутилась Гвендис. – У тебя разлитие желчи. Это говорит о болезни печени, вот и все. Я приготовлю для тебя лекарства. А чтобы такого больше не повторялось, скажу, что ты должен есть и чего тебе нельзя.

Она дала Сатваме выпить настой от головной боли и отвар, который должен был помочь печени.

– Твоя болезнь, тирес, – говорила она, – вызвана не только поражением внутренних органов. Ее усиливают волнение и гнев. Я вижу, что сама болезнь связана у тебя с тяжелым унынием…

– Еще с каким! – В низком голосе Сатвамы зазвучали доверие и тепло. – Если бы ты знала, утешительница… – Он вздохнул; было видно, что помутившийся от боли взгляд тиреса начинает проясняться.

Гвендис придвинула к кровати больного низкую скамейку и села, расправив широкий подол платья. Сатвама потер ладонью мощный затылок – ему становилось легче.

– Головная боль скоро совсем пройдет, – с участием говорила Гвендис, – но тебе не стоит перенапрягаться, тирес. Лучше полежать два-три дня… Скажи, кто за тобой ухаживает и для тебя готовит? Я должна поговорить с ними – научить, что делать во время твоей болезни.

Сатвама усмехнулся и устроился в постели полулежа, приподняв себя на крепких толстых руках. Гвендис поправила ему подушки.

– Потом, – отмахнулся Сатвама. – Я рад, что вы с Сияющим пришли ко мне в гости. Вам подадут вина и закуски прямо сюда.

– Не нужно, – остановила Гвендис. – Тебя будет раздражать запах пищи.

– Мы не голодны, тирес, – подтвердил Дайк. – Я хотел поговорить с тобой о Сатре, но, наверное, сейчас не время…

– О Сатре? – живо подхватил Сатвама. – О том, что скоро мы все передохнем от грязи, нищеты, болезней? Тиресы грызутся, их приближенные переносят сплетни, бегают от одного господина к другому, подслушивают, подсматривают, поливают грязью за спиной, а в глаза льстят. Я не говорю про Одасу Мудрого, глупость и пустословие которого – настоящее украшение Сатры. – Тирес язвительно рассмеялся. – Или про Итвару – это ходячее недоразумение. Тесайя не хочет ничего менять, ему и так неплохо: он сытно ест, живет в свое удовольствие. Окружил себя восторженным сбродом. Понятно, Тесайя говорит только о Жертве, потому что приход Жертвы от него не зависит, вот ему и удобно болтать об этом. Дварна… – Сатвама с неприязнью передернул плечами. – У него с языка не сходит мое имя как название для всех пороков. Если я скажу, что Сатра погибнет, Тесайя скажет, что надо любить Жертву и страдать от собственного несовершенства, а Дварна заявит, что надо любить его и по его слову броситься хоть в огонь. На этом все кончится. Сатре, может быть, еще помогло бы разумное управление: пусть и с трудом, и медленно, и не до прежней славы, но эту страну можно было восстановить. Но мы все тянем в разные стороны и будем тянуть, пока не умрем. Придут дикие собаки из зарослей и доедят наши трупы… – мрачно заключил Сатвама.

– Можно спросить? – нахмурился Дайк. – Я слышал от Дварны, ты говоришь, будто многие небожители Сатры уже ничем не лучше людей, и таких надо уничтожить?

Сатвама с презрением поморщился:

– Дварна Твердый! Сплетник, хуже старухи-рабыни. Может, он искренне верит в то, что несет, не берусь судить. Не припомню, откуда он это взял… Должно быть, во время какой-нибудь проповеди я сгоряча сказал, что половина наших небожителей ничем не лучше людей и что их следовало бы истребить, как в древности. Сказал в смысле «да вы ничего не стоите!», а они обрадовались и напрямик приписали мне готовность так сделать. Ох, Сияющий… тут в Сатре очень большая разница между тем, что ты скажешь – и что от тебя услышат. Тебе тоже неплохо держать это на уме.

– Почему тогда ты не объявишь, что это неправда? – удивился Дайк.

– Из двух зол приходится выбирать меньшее, – хмыкнул Сатвама. – Если я объявлю об этом принародно, сразу поднимется шум. Дварна заявит, что я испугался и лгу, приведет свидетелей. Его сторону может принять Тесайя. Начнут судачить, что я задумал. Поднимется гам. Большинство так и не разберутся, сказал ли я, что собираюсь уничтожить половину Сатры или что, наоборот, не собираюсь. Одаса произнесет возвышенную речь о падении нравов, а на ухо начнет рассказывать то тому, то другому какую-нибудь бредовую «тайную правду» обо мне. Так что, тирес Дэва, я стараюсь делать вид, будто ничего не знаю об этой сплетне, потому что попробуй я оправдаться – и она разнесется по всей Сатре.

Гвендис покачала головой:

– Сколько грязи и злобы…

– Ах да, – насмешливо произнес Сатвама. – Не хотелось бы показаться вам мудрецом вроде Одасы, который стоит над всеми этими дрязгами. Я благополучно варюсь в общем котле. Хочешь спросить еще о чем-нибудь, Дэва? Спрашивай, пока я болен и вдобавок благодарен твоей утешительнице. Самое время услышать от меня правду. Когда я выздоровею и преодолею эту маленькую слабость, я заговорю иначе.

– Насчет Гроны… – произнес Дайк.

– А! Парень, которого кодла Теасайи забросала камнями на площади год назад? – сразу вспомнил Сатвама. – Паренек несколько раз ссорился с его «верными», потом сказал что-то оскорбительное о Жертве. Нетрудно догадаться, что такое циничное чудовище просто недостойно жизни! – Тирес саркастически усмехнулся. – Меня мало чем удивишь. Я всякого насмотрелся… Но Тесайя – зверь, убийство для него – точно пир. Парень просил пощады. Я и сам бы просил – если не пощады, то легкой смерти…

– Почему ты не вмешался? – не выдержал Гвендис. – У тебя ведь так много «верных», Сатвама!

Тот покривил губы:

– Ради какого-то Гроны?.. Милая утешительница, я уже сказал: я не более Справедливый, чем Одаса – Мудрый, а Тесайя – Милосердный. Ссориться с Тесайей ради безвестного мальчишки? Считай, что Грона умер от мора или его пришибли в подворотне дружки Элесы. Так или иначе, он умер от Сатры – вот общая причина всех наших смертей… – Собираясь с мыслями, Сатвама медленно потер широкий, с глубокой ямочкой подбородок. – Чего я хочу? Выжить, и, по возможности, поуютнее, в безопасности, за спинами надежных приверженцев. Я и дальше намерен делать все то, что позволит мне стать сильнее, и не дать себя сожрать. Чем я сильнее, тем спокойнее. Иначе нельзя.

– Ты не стараешься ничего приукрасить, тирес, – задумчиво проговорил Дайк.

Сатвама слабо отмахнулся:

– Оно не стоит того… Положение влиятельного тиреса – наверное, самое безопасное и приятное в Сатре, – вернулся он к своей мысли. – Во всяком случае, на мой вкус. Конечно, оно не дается даром и обходится хлопотно. Но я готов потрудиться ради всего, что прибавит мне силы и безопасности, – он рассмеялся. – Даже ради общего блага.

* * *

Сатвама возвысился уже давно, самым обычным для Сатры путем. Сначала он был любимым учеником и последователем другого тиреса, старше его годами, и от него получил в удел «незримую Сатру» – учение и приверженцев.

Так же досталась власть и Одасе, и Итваре Учтивому. Разница только в том, что Итвара унаследовал «царство» от собственного отца.

Тесайя поднялся иначе. Он был обязан лишь самому себе. Тесайя Милосердный еще в юности начал создавать собственное учение. В нем главное место занимал приход Жертвы. Другие тиресы чтили Жертву только как часть пророчества о судьбе падших небожителей. Но этот образ увлек буйное воображение Тесайи.

Оно было настолько живым, что образы сами врывались в разум Тесайи, ему не нужно было делать никаких усилий. Молодой тирес был уверен, что это и есть истинное откровение о будущем. Ему было легко описать ощущения небожителя, который готов к страшной смерти; он представлял, как некто из любви к падшим идет к стене Сатры, входит в город среди сияния камней, и каждый шаг приближает его к кончине. Тесайе иногда казалось, что он сам соединяется с Жертвой в душевных переживаниях.

И в своих грезах Тесайя трепетал, занося меч над невинным, терзаясь чувством своей низости и ощущая восторг от того, что пришло очищение. Он переживал ужас и вину толпы, ожидающей священной пищи. Тесайя объявил сподвижникам, что вся жизнь небожителя – это причастность грядущим страданиям Жертвы и общей вине тех, кто будет поедать его. Если Одаса Мудрый грезил о прошлом, то Тесайя очень живо и достоверно представлял будущее.

Видения Тесайи не противоречили Своду и Приложениям. Он не отменял книг, но расширял и углублял их понимание через переживания и ощущения. Тесайя начал учить, что сухое, внешнее подчинение Своду и Приложениям – ничто. Небожитель обязан жить на грани двух противоречащих друг другу состояний – раздирающего сердце чувства унижения и собственной недостойности и при этом – восторга и благодарности Жертве. Боль, смешанная с радостью, с течением жизни должна становиться все глубже и острее. Главное – что у тебя в сердце, а не внешние дела, – учил Тесайя. А в сердце должна храниться любовь к Жертве, как будто он сейчас стоит перед тобой и смотрит тебе в глаза, и ты готовишься сам занести меч над его головой.

Сперва Тесайя собрал вокруг себя маленький кружок небожителей. Это были его близкие и друзья, которых он умудрился увлечь своим страстным учением.

Он обладал умением безумствовать внешне, оставаясь холодным в душе. Молодой тирес сам не знал, как это у него получалось. Его речи текли, как горячая кровь, можно было подумать, слова срываются с губ вопреки рассудку. Многих тянула к себе эта кажущаяся искренность. Умиление и слезы Тесайи были каким-то подобием добра, которого так мало оставалось на холодных развалинах Сатры. Вдобавок Тесайю сопровождала слава одержимого, который грезит наяву.

У Тесайи оказалось немало последователей. Измученные беспросветной и тревожной жизнью многие жители Сатры постоянно ощущали уныние или приступы гнева, им трудно было справляться с собственными чувствами, и они легко зажигались от умело сказанного слова, с готовностью поддавались влиянию красноречивых образов. Раньше им приходилось долгими зимними вечерами сидеть в темных и холодных домах, в унынии хлебать крепкое вино не без примеси дейявады, а потом, случалось, выйти на улицу и в припадке ярости ввязаться в драку. Вместо этого многие небожители теперь предпочитали плакать и трепетать от речей Тесайи, часами пребывая в грезах, в которые он их вводил уверенно и умело. Их завораживали его страшные рассказы о Жертве. В слезах и выкриках его последователи находили выход для своей тревоги и подавленности. Одним было легче ощутить себя Жертвой, другим – его убийцами. Тесайя говорил, что эти ощущения и есть основа жизни действительно верного небожителя. Те, кто не был способен воспламеняться от его речей и обрисованных в них ярких картин, чувствовали себя неполноценными среди его последователей. Чаще всего они уходили к другим тиресам. Тесайя не огорчался. Ему не нужны были последователи, которых нельзя увлечь словом, поэтому он сам был рад, что они отсеивались и не расхолаживали других равнодушным или недоумевающим выражением лиц.