Текст книги "Пелена. Собачелла"

После того как мне папа позвонил и про пробку с поездом рассказал, я постыдно ревел всю ночь. Уткнулся в подушку и сопел, чтобы мои не слышали. Не хотел их расстраивать. Мама и без этого то с бабушкой, то со Светкой поругается, а круги под глазами у нее день ото дня всё черней становятся. В тот вечер, когда папа сказал, что не приедет, мама с бабушкой опять шептались на кухне и чашками с успокоительным чаем гремели. Я не слышал, о чем говорят, плакал, но понял, что им тоже без папы плохо.

В общем, в больницу меня повезла мама. Приготовила чемодан с вещами. Зачем-то купила мне пижаму с синими мячами и мягкие тапочки, хоть я в таком сто лет не сплю и не хожу. А там, в палате, придется при всех это добро надевать. Мы с мамой немного поспорили, я несколько раз выкладывал пижмятину (я ее так маленьким называл), забрасывал пустующее в чемодане место книгами, но мама, как сказала бабушка, проводила ревизию и запихивала все обратно. Так я и поехал в больницу – с тапками и пижмятиной, но без книг. Правда, телефон и наушники взять разрешили. Первое – для связи, так как интернет мама в нем отключила, второе для развлечения, слушать скачанные аудиокниги. Ну и на том спасибо.

Добрались мы до больницы нормально, на двух автобусах. Потом в очереди часа два сидели – ждали, когда меня примут и запишут в пациенты. Ну а там добро пожаловать в отделение. Заходим: светло, красиво, на стенах мультяшные герои нарисованы. И не только в коридорах, в палатах тоже. Мама меня вместе с постовой медсестрой в палату проводила, начала вещи раскладывать: полотенце, зубную щетку, шорты, носки, майки. Будто я сам не разберусь. Пижмятину вытащила и под подушку сунула. Хорошо хоть, спрятала быстро, а то на соседней койке кудрявый пацан в это время сидел и на нас с мамой глазел. Может, не заметил пижамы. А то я ее все равно надевать не буду, в трусах стану спать. Я уже переоделся, а мама не уходит. Суетится, постель мне застилает, складочки на простыне разглаживает. Дома так не разглаживает, некогда ей, а тут старается. Все углы у простыни уже истеребила.

– Данечка, я пойду?

– Угу, – я киваю.

Мама хочет меня обнять, но какое там. Тут же этот пацан незнакомый. Я, может быть, тоже не прочь с мамой пообниматься, но не при людях.

– Здесь хорошо! – говорит мама и обводит взглядом палату.

Палата четырехместная, в центре большое окно, по бокам от него два ряда кроватей. Мое место слева около двери. У того пацана напротив. Одна пустующая постель застелена аккуратно, видимо, на ней и нет никого. Вторая как попало. Вышел сосед, наверное.

– Угу! – я снова киваю.

– Ты не скучай тут. Я завтра приеду, привезу вкусненького чего-нибудь. Сегодня не до этого было: и так сумки тяжелые. А завтра – обязательно.

Мама заглядывает мне в глаза и ободряюще улыбается. А у самой губы дрожат и слезы наворачиваются. Я хотел попросить, чтобы она не волновалась и за операцию не переживала, но мама опередила, сказала:

– Сыночек, я с тобой. Обязательно все хорошо будет!

Потом мама быстро чмокнула меня в лоб, попрощалась, забрала сумку и застучала каблуками по коридору. Цок-цок-цок! Я даже сообразить ничего не успел.

Она только ушла, я на кровати сижу, осматриваюсь, подходит ко мне пацан:

– Привет, – говорит. – Я Выдря.

Ну ясно же, пошутить человек хотел. Я ему:

– А я Тыдря!

Он на меня странно так посмотрел, отошел сразу. Вроде бы «ну и дурак» пробормотал. Но я толком не расслышал, поэтому возмущаться не стал.

Это я потом узнал, что у него фамилия такая – Выдря. Мне подумалось, что прозвище. Ну от слова «выдра». А я тогда Скворец, от Скворцов. Меня иногда так и называют. Но не представляться же прозвищем при первом знакомстве. Оказалось, что его Сашей зовут. Мы с ним потом подружились. Так и звали друг друга – Выдря и Тыдря.

А пока меня сосед не заинтересовал. Не до него было. Я, конечно, когда в больницу ехал, все-все понимал: и про тапочки с пижамой, и про операцию, и что один тут буду, но с мамой было как-то спокойнее. С ней мне совсем не боялось. А тут… Нет, не страшно, одиноко как-то стало, неуютно. Я забрался на подоконник, поджал под себя ноги, даже тапочки не снял, скукожился весь. Моя палата на втором этаже, справа от входа в больницу. И если сильно-сильно вжаться в левый угол окна, приклеить к холодному стеклу щеку так, чтобы она превратилась в блин, и скосить глаза, то можно рассмотреть кусочек крыльца.

Люди входили и выходили: маленькие, большие, старенькие, в серых пальто и ярких курточках, в шапках и без шапок, в капюшоне или платке. Я смотрел, не отрываясь ни на секунду. Ноги затекли, глаза устали и наполнились черными мушками, а щека заледенела, как кусок мяса, который бабушка вытаскивает из морозилки, чтобы приложить к очередному моему синяку. Мамы не было… Не могла же она мимо меня пробежать?! Или могла? Пока я с этим Выдрей разговаривал. Ууу… Прилип не вовремя. Мне захотелось сделать этому кудрявому что-нибудь этакое, обидное, ведь из-за него я маму пропустил. Вот кто его просил подходить со своими знакомствами?

Маме я, конечно, мог позвонить в любое время, спросить, где она, но так не хотелось, так было бы неинтересно, поэтому продолжал всматриваться в силуэты выходивших из больницы людей. Вот дядька, с которым мы столкнулись у дверей кабинета, куда мама отдавала мои больничные бумажки, вот две девочки-близняшки в одинаковых розовых шапках – с ними, и с девочками, и с шапками, мы виделись в гардеробе, три медсестры в толстых разноцветных тулупах, еще несколько незнакомых женщин и… Тут мое сердце заколотилось! Она! Оранжевая шапка с белыми полосками, светлая куртка, рыжая огромная сумка, вмещающая в себе миллион разных нужностей. Мама спускалась по ступенькам медленно, тяжело, словно не хотела уходить. Я сильнее влип в стекло. Вот сейчас она пройдет мимо того высокого дерева, свернет в сторону автобусной остановки, и всё – я ее больше не увижу, а она так не узнает, что я сижу на подоконнике и машу рукой. Еще несколько шагов, и я останусь здесь совсем один. Мама дошла до дерева, потом неожиданно вернулась к зданию больницы, будто что-то забыла, но внутрь не вошла, встала чуть поодаль от моей палаты и посмотрела вверх на блестящие ряды окон. Ура, раздалось у меня внутри! Ура! Она меня ищет! Нужно было, наверное, забарабанить кулаком по стеклу или вовсе открыть створку и что-нибудь ей крикнуть, но я молча ждал. Увидит или не увидит! И только я об этом подумал, как мама посмотрела в мою сторону, улыбнулась и рукой помахала. И я ей помахал. Так мы махали друг другу, наверное, с полчаса, ну или пару минут – в общем, долго. Потом мама кивнула и быстро, не оглядываясь, пошла к остановке. Почему-то стало очень хорошо, оттого что она меня нашла и просто улыбнулась. И уже совсем не одиноко. Я спрыгнул с подоконника и позвал кудрявого пацана:

– Выдря, а эта кровать чья?

Выдря, видимо, не умел долго обижаться. Он обрадовался моему вопросу, только открыл рот, чтобы что-то сказать, но ответить не успел. Со вторым соседом я познакомился в ту же самую секунду. Настежь распахнулись обе двери палаты (до этого одна была закрыта), лязгнула каталка, и медсестры завезли внутрь бледного пацана с наклейкой на правом глазу. Он был почти в сознании. Почему почти? Бормотал что-то непонятное, когда его перекладывали на кровать. Потом приподнялся, попытался встать сам, но завалился на сторону, будто мешок с картошкой. Медсестры его с трудом удержали.

– Пить попросит, воды не давайте. Губы ему смочите. Вот ватка, – сказала постовая сестра, бабушка с фиолетовыми волосами. Я с ней познакомился, когда в отделение оформлялся.

У нас с Выдрей физиономии, видимо, изрядно вытянулись от этих слов.

– Да не бойтесь вы. Он только с операции. Скоро очухается. А я через полчасика загляну. Кстати, вы, гаврики, тоже скоро так путешествовать будете, на каталке. У тебя, Выдря, операция назначена на завтра. У Скворцова через два дня. Могли и сразу бы сделать, да доктор наш уезжает на конференцию, так что жди. Скоро и тебе глазки подлечим. Не скворцом, а соколом будешь.

– Светлана Ивановна, – недовольно окликнула постовую вторая медсестра, помоложе, – нам еще двоих везти.

Они ушли, а мы с Выдрей нависли над бледным пацаном. Видок у него был еще тот. Волосы взъерошены, лицо сине-зеленое, левый, неоперированный, глаз то открывается, то закрывается. Неужели и меня таким привезут – ни рыба ни мясо, а белая пижама с повязками?

Мы на пацана этого насмотрелись и пошли с Выдрей в машинки играть. Не мои, конечно, Выдрины, я в такое уже давно не играю. Ну если только иногда и совсем немного. А у него оказались классные, коллекционные, старые такие: КамАЗы, БелАЗы, «Чайки», «Волги». Играли мы молча, постоянно оглядываясь на бледного соседа. Я представлял себя на его месте. Выдря, наверное, тоже. Еще бы! Ему такое уже завтра предстоит.

Соседа звали Максимом. Он под вечер окончательно очухался, и мы познакомились. У него такая жуткая история оказалась. Мы с Выдрей со своей миопией прям глазастики по сравнению с ним. Он, оказывается, в глаз себе ножом угодил, рука сорвалась, когда мачту для настоящего корабля строгал. Как вообще без глаза не остался?!

– Ничего сначала не понял. Не, ну потом заорал, конечно. Мама в сенки выбежала и тоже давай орать. Папка со двора прям с лопатой прискакал спросить, чего это мы. Врачам позвонил. После на скорой ехали до города, но это я уже плохо помню.

Максим с родителями в деревне живет рядом с областным центром. Оттуда и везли. А потом операцию ему сделали. А через некоторое время вторую. Вот как раз после нее мы с Максом и встретились.

– У меня теперь глаз хрустальный!

Это он нам хвалился и показывал то, что было под повязкой. Нам с Выдрей как-то страшновато было, поэтому мы отнекивались и не смотрели. Хотя очень хотелось. Мы стеклянных глаз никогда не видели. Он прозрачный и светится, как у супергероев. Это нам Макс так сказал. Он свой глаз уже видел – наклейку с лица отодрал. Не всю, так, краешек, чтобы посмотреть. Медсестра его как-то за этим делом около зеркала застала, ругалась на все отделение, даже врачу рассказала, и врач к нам зашел. Вот тут-то мы и узнали, что глаз у Макса самый обычный, только с новой запчастью внутри – искусственным хрусталиком, который ему после травмы поставили вместо прежнего. Макс сначала от такой новости немного сник, но потом снова повеселел, юморить начал. Сколько мы с Выдрей в больнице лежали, столько нас Макс и веселил. Истории рассказывал разные: про животных, которые у них водились, про друзей, как они шалаш на дереве строили-строили, на ветках не удержались и все попадали в колючки, про бабку-соседку, которая их по двору шваброй гоняла за то, что собаку ее злющую прикормили, а она перестала на прохожих лаять. Как же мы с Выдрей хохотали! Медсестры только успевали прибегать и шикать. Тишину, мол, нарушаем. Да и какой может быть дикий хохот после операции?! А мы все равно хихикали, уткнувшись носами в подушки.

Кстати, об операциях. Сашка Выдря своей боялся до жути. Когда за ним утром пришли, трясся весь, руки похолодели, губы побледнели. Я уж думал, волосы тоже выцветут и станут белыми. Седеют же люди в один миг. Бабушка говорила, что так на войне бывает. Ну или когда внуки не слушаются. Я из-за Выдри тоже нервничать стал. Пока его обратно на каталке не привезли, даже есть нормально не мог. Слушал аудиокнижку вполуха. Все представлял, как ему сейчас глаз штопают иголкой. Обязательно большой. С черными нитками. Выдря мне, конечно, нравился, но, честно сказать, переживал я больше за себя. Мне же тоже туда идти скоро. Поэтому, чтобы отвлечься, я с бабушкой по телефону поговорил, с мамой, Владой, до Светки и папы не дозвонился. А жаль! Папа мне сейчас очень был нужен. Да и с сестрой можно было поделиться. Она же мне про прогулы рассказала. Значит, доверяет. Вот и я бы ей доверил свою тайну, что боюсь операции даже сильнее, чем Выдря.

Сашка быстро очнулся после наркоза. Обычно он мало разговаривает, а тут будто прорвало. Рассказывал про друзей из детского сада, про одноклассников и секцию какую-то с единоборствами. Все уши мне прожужжал, пока они в трубочку не свернулись. Так мама шутит, когда я болтаю без умолку. Макс при этом спокойно спал полдня, на Выдрю внимания не обращал почти. Кивнет, поддакнет и опять на боковую. Хотя сам говорил, что во время тихого часа спать не собирается. Ну-ну! Храп на всю палату стоял. А мне неудобно. Человек, может быть, впервые за семь лет решил высказаться, как тут отвернешься или уснешь? Правда, Выдрю потом самого сморило. Я наушники в уши, глаза закрыл и не заметил, как тоже уснул. Проснулся уже ближе к ужину. Смотрю, а в палате народ. Человек пять Выдрей или Выдрёв – родственники нашего, проведать пришли. Обычно встречи с родными около входа в отделение проходят, но тут, видимо, медперсонал решил исключение сделать. Все-таки первый день после операции.

– Доброе утро, – говорю. Это я спросонья не разобрал, как правильно приветствовать надо. А они смеяться начали. И мама, и папа, и бабушка, и брат Выдрин старший вместе с каким-то дядей.

– Доброе утро, Тыдря, – сказал мне тот, кого я за Выдриного папу принял, уж очень они похожи. – Нам Саша уже про ваше знакомство рассказал. Ну вот по-разному нашу фамилию коверкали, а Тыдрей еще никто не называл.

И опять давай смеяться. Не зло, по-доброму как-то, но мне неловко стало. На постели заерзал, попытался тапочки надеть – не попал. Мама Выдрина за меня вступилась.

– Костя, не смущай мальчика. А ты, Данил, – это она уже мне сказала, – вставай и беги на ужин, звали всех.

Я и побежал. Макс за мной поплелся. Сидим в столовой, он запеканку вилкой ломает. Вижу, что грустный, а понять, что случилось, не могу.

– Ты чего?

– Нормально, – буркнул Макс и саданул по вилке. Кусочек запеканки улетел на другой конец стола, побалансировал на краю и жидкой лепешкой шмякнулся на пол.

– Нормальней некуда, – заметил я.

Макс недовольно хмыкнул, раскраснелся:

– А чего они?! К Сашке толпой целой приехали. Шумят в палате, гогочут. Отдыхать мешают.

Я глаза на него вытаращил. Совсем, что ли? Мама с папой приехали, здорово же, тем более Выдря после операции.

– Подумаешь, шумят. К тебе будто не приезжали?! – спросил я и осекся. Верно! К Максу уже второй день никто не приходил. Даже передачки не оставляли, на посту бы сказали, если что.

Макс насупился и уткнулся носом в тарелку. Не ел, ковырял и складывал один кусок на другой. Запеканочная гора становилась все выше, пока не перевалилась через край. Макс с шумом отодвинул от себя тарелку и направился к выходу из столовой. А я остался. От стыда хотелось провалиться сквозь землю вместе с больничным столом.

– Куда? – остановила Макса у дверей санитарка. – А убрать за собой?

Она подтолкнула его к окошку приема грязной посуды, но Макс ловко вывернулся, сказал пару нехороших слов и убежал. Санитарка так и осталась стоять с открытым ртом, подыскивая нужные выражения, а потом заметила пятно запеканки около нашего стола и переключилась на меня:

– Скворцов! Ты чего тут грязь развел?! После ужина сам все уберешь! И даже не думай возражать, врачу расскажу, что взрослым хамишь. Или родителям, чтобы тебя на место поставили. Твои-то не такие, наверное, как у этого, – она махнула рукой в сторону двери, видимо указывая на Макса, – примут меры.

– Это не я! – попытался оправдаться. Все, кто был в столовой, оторвались от ужина и уставились на меня.

– А кто? Крюков? Тогда удивляться и нечего. Этого дома не приучили. Четверо детей, он старший, а родители непутевые.

Последнее слово прозвучало в полнейшей тишине. Никто не стучал ложками и не прихлебывал чай, все превратились в слух. Санитарка подошла ко мне и выхватила тарелку.

– Хватит с тебя. Завтра вроде операция, есть много нельзя. Иди давай отсюда.

– А пол помыть?

– Иди, говорю.

Я шел по коридору и думал о Максе: «Если это правда, то как же ему тяжело. Как можно не приехать к ребенку, если у него травма, если у него серьезная операция, и вообще… просто так. Вот у Выдри и у меня хорошие семьи. А Максу, наверное, очень обидно видеть, как все друг друга любят, потому он и злится. А завтра мои приедут…»

Утром меня разбудили рано. Макс и Выдря спали. Медсестра вручила белую пижаму и отправила вместе с другими сонными бледными привидениями, которым, как и мне, предстояла операция, на седьмой этаж. Лифт, стальной и холодный, противно дребезжал, когда мы поднимались. Казалось, что в больнице враз отключили все отопление. Тонкая пижама, прикасаясь к телу, тепла не давала, наоборот, холодила. Поэтому вместе с лифтом стучали, скрипели и мои зубы.

– Ложитесь на каталки, – велела медсестра и вышла.

Мы улеглись и стали ждать. Разговаривать не хотелось, поэтому в палате стояла тишина. Всего нас было пять человек: три девочки и два мальчика, если считать вместе со мной. Я видел их раньше в коридорах отделения и в столовой, но не знал, кого и как зовут. А знакомиться не собирался.

Через какое-то время медсестра вернулась, поставила уколы и снова ушла. А мы лежали и рассматривали пятна на стенах, трещины на пластиковом подоконнике, лампочки и друг друга. Я свернулся комочком, подтянул ноги к груди и, пытаясь согреться, чуть ли не с головой укутался в серо-белую простыню. Она была такой тонкой, что просвечивала. Но даже свет тут был белым, холодным и неуютным.

Мы ждали. И каждый раз, как звучала чья-то фамилия, я тихонько вздрагивал. И вот, когда в палате остались только я и девочка лет четырнадцати, назвали и меня:

– Скворцов. Твоя очередь.

Не сказать чтобы я рвался на операцию. Хотелось, чтобы это скорее закончилось и я снова оказался если не дома, то хотя бы в палате. Там в окно светило солнце, там Сашка Выдря гонял по постели машинки, а Макс рассказывал истории про домик на дереве. А еще, наверное, ко мне бы пришли родители!

Но… Я напялил шапочку и бахилы. Забрался на операционный стол, слабо улыбнулся врачу, который пытался меня подбодрить, зажмурился, когда делали укол, и провалился в темноту.

Металлический лязг каталки…

Громкие голоса…

Холод…

Это все, что я помню.

Наверное, меня куда-то везли…

Наверное, я с кем-то разговаривал…

Наверное, еле приподнимаясь и бормоча, я перекладывался на свою постель…

Наверное, все это было. Но возможно, и привиделось. Как рассказывала мама, во время наркоза люди часто видят странные сны. Мой сон был не странным, не страшным, а каким-то противным. Липким, как паутина, промозглым, как ноябрьский ветер. Внутри у меня все корчилось и кукожилось. Не покидало ощущение тревоги, чего-то неприятного, что скоро обязательно должно было случиться. Хотелось плакать.

Но больше всего – вынырнуть из этого сна и вернуться в реальность. Сон отпускал медленно, по частям. Сначала я стал слышать собственный голос, потом почувствовал, как шевелю пальцами на ногах, но когда наконец окончательно пришел в себя и попытался открыть глаза, передо мной была все та же темнота. Веки склеились. Дотронуться и разлепить руками – невозможно. Оба глаза закрывали плотные марлевые повязки.

– Мама! – вырвалось у меня. – Мама!

Говорить тяжело, язык застревает во рту, губы сухие, и очень хочется пить.

– Макс, смотри, Тыдря очнулся, – услышал я голос соседа.

Рядом засуетились. Я чувствовал, что Макс и Сашка подошли к кровати.

– Дрыхнешь долго. Мы на полдник уже сбегали. Булку тебе на тумбочке оставили.

– Да погоди ты, Макс, – прервал его Выдря. – Даня, ты нормально?

Я неуверенно кивнул. Сам не понимал, нормально ли я.

– Спи. Мы тихо посидим, не будем мешать.

Я тут же провалился в сон. На этот раз мне виделось что-то доброе. И просыпаться совсем не хотелось, если бы не мамин голос:

– Даня, Данечка…

Ух ты! Мама приехала! Я хотел сразу отозваться и обнять ее, но тут понял, что мы не одни:

– Наташ, не буди. Видишь, он спит.

Папа! Это был папа! Ура! Он здесь! Он рядом! Как же здорово!

Я лежал спиной к ним, свернувшись клубочком и уперев коленки в стену, и улыбался во все тридцать три зуба. На самом деле зубов у меня было меньше, некоторые выпали, а новые не выросли, но я все равно улыбался. Вот это сюрприз! Родители не говорили, что папа купил билет на поезд. Вот так подарок! Надо и мне им сюрприз сделать. Пусть думают, что я сплю, а я потом как повернусь, как напугаю их! Я беззвучно хихикал и представлял, как удивятся родители.

– А это нормально – так долго спать? Вечер уже. Вдруг ему большую дозу наркоза поставили и он никак очнуться не может? – волновалась мама.

– Все с ним нормально. Мальчишки сказали, что он просыпался, – папа говорил спокойно, уверенно.

– Все-таки надо спросить у медсестры.

– Не надо! Вспомни, что сказал врач – операция прошла хорошо!

– Это тогда было хорошо, а сейчас, может, ухудшение какое-то. Он же такой слабенький! – голос у мамы задрожал. Послышалось монотонное шуршание. Наверное, она опять что-то теребила в руках. Переживала. Всё! Хватит их разыгрывать. Я собрался повернуться и обрадовать родителей, но…

– Нормальный он! Не слабенький! Не хлюпенький! Не слепенький! – папа вышел из себя. – Пацан как пацан. И не надо над ним трястись.

И тут не выдержала мама:

– Конечно, тебе никогда ничего не надо: ни здоровьем сына поинтересоваться, ни приехать вовремя. Вот зачем ты его с поездом обманул? Знал же, что переживать будет!

– Я обманул? Да если бы не твоя идея скрыть от детей развод, ничего этого не было! Кто говорил: «Дай им время привыкнуть, что живем раздельно! Пусть Даня сначала в новую школу пойдет. Это дополнительный стресс для ребенка. Подожди, пока сделают операцию»?! Я? Я это все придумал?

– Тихо! Разбудишь!

– Спит он, – папа понизил голос. Теперь он говорил шепотом, но казалось, что вот-вот сорвется на крик. – Что так, что эдак, все плохо! Всем плохо!

Мама всхлипнула:

– Я как лучше хотела!

– Хотела она. Правду надо было говорить, а не хотеть!

О чем они?! Зачем? Какой развод!

Вжаться в стенку… Накрыться с головой и спрятаться… Стать невидимкой… Никогда не просыпаться, если это правда… Или, наоборот, скорее открыть глаза и понять, что все приснилось, и забыть.

Родители продолжали тихонько ругаться. А я тер кулаками щеки и прикладывал одеяло к мокрым повязкам. Казалось, я лежал так целый час. Ревел, боясь пошевелиться и выдать себя. Мне хотелось, чтобы они замолчали, ушли, исчезли, пропали, чтобы произошло хоть что-то, что помогло мне забыть то, что я сейчас услышал. Я вспомнил, как лежал в предоперационной палате, накрывшись простынкой, и мечтал, чтобы все скорее закончилось. Как же хорошо было тогда… Пока я ничего не знал.

– Даня! Ты проснулся?! – голос у мамы был испуганным. Я не шелохнулся.

– Данил, ты слышал? – папа легонько потянул меня за руку. Я вырвался и накрылся с головой.

– Данечка! – вздохнула мама и попыталась меня обнять.

«Видеть вас не хочу! Уйдите! Уйдите все!» – вертелось у меня в голове, но сил, чтобы это крикнуть, не было.

Зашла медсестра:

– Скворцов! Посещение окончено. Родители, дайте ребенку отдохнуть!

«Уйдите! Уйдите быстрее! Ненавижу! Предатели!»

– Еще пять минут, – попросил папа.

Мама прижала меня к себе, заговорила быстро, в самое ухо. Я укрылся сильнее и попробовал отодвинуться, но не вышло.

– Даня, я не хотела, чтобы ты так узнал. Мы оберегали тебя. У тебя столько всего случилось в последнее время: школа, больница… Хотели рассказать позже, когда ты поправишься. Пойми, так получилось. Взрослые люди расстаются, но продолжают любить своих детей. Мы с папой очень любим и тебя, и Свету. Вы – наша жизнь. Прости меня, сыночек, я хотела как лучше.

– Скворцовы! – сердито крикнула медсестра.

– Сейчас! – так же сердито отозвался папа.

Мама неловко чмокнула меня в одеяло, в то место, где, по ее мнению, должна была быть щека, и, всхлипывая, вышла из палаты. Ко мне наклонился папа:

– Мама правильно сказала. Мы вас любим. Держись! Я позвоню, как доберемся до дома.

Его шаги стихли. А через пару секунд в палату ворвались Макс и Выдря. Они что-то оживленно обсуждали, смеялись, рассказывали мне истории. Я не слышал их. Казалось, что я один. В этой палате, в больнице, в мире. У нас больше нет семьи, а значит, ничего больше нет. «Взрослые люди расстаются, но продолжают любить своих детей», – кажется, так сказала мама?! А друг друга мама с папой любить перестают?! Видимо, да. Но ведь так не бывает. Нельзя просто взять и разлюбить кого-то. Бабушку, например, да пусть она хоть каждый день овсяной кашей кормит, все равно не разлюблю. Или кота Баксика, хоть он иногда промахивается мимо туалета и делает дела в мои кроссовки. Если любишь, то разлюбить нельзя. Не получится, даже если очень захотеть. Неужели они этого не понимают?!

Время тянулось медленно. Мне казалось, что прошла вечность с момента ухода родителей, а вечер никак не наступал. Я ничего не видел, но прекрасно понимал, что происходит вокруг. Лежал и слушал разговоры соседей по палате, дребезжание кастрюль в больничной столовой, шаги медсестер, вслушивался в привычные звуки привычного мира, которого для меня больше не существовало. По моей просьбе Выдря отключил звук на сотовом. Поэтому меня никто не беспокоил, хотя, думаю, родители всё же звонили.

А потом мне сняли повязки…

Когда впервые после операции открываешь глаза, вокруг все другое. Мир меняется. Нет, зрение лучше не стало. Мне по-прежнему нужны толстенные очки, но пелена спа́ла. Теперь все иначе, все другое. А еще – это очень больно. Открывать глаза после того, как долго держал их закрытыми и ничего не видел. Как много я, оказывается, не видел. Даже собственную семью. А оно вон как, никакой семьи давно уже нет. Хоть под каким углом посмотри. Я вернулся в палату и лег на кровать. Закрыл глаза. Меня должна была спасти темнота. Но, увы, ее не было. Осеннее солнце пускало в окно солнечных зайчиков. Они прыгали по палате, скакали по проходам и спинкам кроватей, забирались на тумбочки и лезли на стены. Я видел их даже с закрытыми глазами. Вокруг все было слишком ярким и солнечным и бессовестно радостным. Как можно веселиться, когда… Я снова свернулся клубочком и накрылся одеялом.

Вот бы вернуть все назад и никогда-никогда не делать операцию, не слышать разговор родителей, не замечать того, что происходит вокруг. С пеленой жить куда приятнее, спокойнее.

– Скворцов, к тебе пришли! – в палату заглянула медсестра, которая только что снимала мне повязку. Заглянула и сразу убежала. Видимо, пошла дальше превращать слепошариков, как я, в нормальных бесповязочных людей.

«Иии… Куда бы деться?» – промелькнуло в голове. Ни маму, ни папу видеть совершенно не хотелось. Только бабушку и Светку. Но сестра вряд ли приехала бы одна, а бабушка… Она старенькая, не станет же она трястись час в маршрутке, чтобы на пятнадцать минут увидеть внука. Хотя нет. Бабушка станет! Она меня любит. Не то что некоторые.

– Выдря, сбегай узнай, кто ко мне пришел, – шепнул я соседу.

Выдря оторвался от телефона и удивленно посмотрел, как я выпутываюсь из одеяльного кокона. Нужно было бежать, пока мои, если это, конечно, мама или папа, не зашли в палату. Одеяло не поддавалось, я попал ногой в пододеяльник, и, пока дергал ей, как бешеная лягушка, послышался треск. Порвал. От медсестры мне влетит.

Сашка жутко тормозил. Он все еще валялся на кровати.

– Ну, пожалуйста, – умоляюще попросил я, уже твердо стоя на ногах, точнее заталкивая их в тапки.

– Ну ок! – пожал плечами Выдря и вышел из палаты.

Я следовал за ним. Прильнул к дверному проему, один нос и макушка торчали, и смотрел, как он топает к главному сестринскому посту, затем поворачивает к выходу из отделения. На несколько секунд Сашка скрылся из виду. Тудум-тудум-тудум. Это мое сердце колотилось. Наверное, у преступников, когда они совершают что-то плохое, сердце бьется именно так: быстро-быстро. А время, наоборот, тянется медленно, словно только что купленный слайм. Я в эту минуту тоже был немного преступником.

Наконец показался Выдря. Он ткнул пальцем на дверь, потом провел себе по волосам и сделал вид, что откидывает со лба длинную прядь. Мама! Ко мне приехала мама. Все! Не отвертеться! Где бы я ни спрятался, она меня из-под земли достанет. Сашка махнул мне рукой, мол, беги, а сам повернул обратно. Ага! Решил помочь и немного задержать маму. Во Выдря! Хоть и тормоз, а соображает!

Оставаться в палате нельзя. Значит, придется выбираться в коридор и искать что-то подходящее. Я пробежал глазами по табличкам на дверях и увидел спасительное: «Туалет для персонала». Обычно он закрывался на ключ, который врачи, медсестры и санитарки носили с собой, но сейчас дверь была приотворена и оттуда лился свет. Вот это удача! И всего в пяти шагах от моей палаты.

Я выскочил в коридор, быстренько перебежал на другую сторону и на цыпочках начал красться к туалету. Не утерпел и посмотрел на дверь в отделение. Выдря что-то увлеченно рассказывал моей маме, она слушала, но скорее из вежливости, потому что все время крутила в руке телефон и пыталась уйти.

Эх! Как же я соскучился по маме. Она такая красивая стоит, хоть и сердитая немного. На Выдрю, наверное. В руке у мамы сумка-передачка. Из нее коробка с соком торчит, моим любимым, яблочным. Везла тяжести в такую даль. Вот бы она пришла сейчас, села рядом на кровать, обняла меня, обдав запахами огурцовых духов и котлет, которые она, наверное, жарила целое утром, чтобы привезти в больницу. Я бы ей все-все простил. И их развод, и обман.

Мне стало очень грустно. Но вместо того чтобы побежать маме навстречу, я юркнул в щель, плотно закрыл за собой дверь, задвинул щеколду. Зачем я им нужен, если они все равно меня не любят. И, даже если любят, могут в любой момент разлюбить, как друг друга. Зайдут как-нибудь утром ко мне в комнату и скажут: «Все, Данил, ты теперь будешь жить отдельно, мы с тобой разводимся. Извини, у взрослых так бывает». Я представил себе эту сцену – в глазах защипало. Так и не понял, от слез или из-за недавней операции. А потом вдруг подумал про Светку. С ней же тоже может такое случиться. Ну, что родители ее разлюбят. И все вокруг перестанут друг друга любить. Мне представился лиловый шар. Вот он, большой, сверкающий, катится по нашей квартире и распространяет вирус злобы. Или, скорее, нелюбви. Родители уже заразились, скоро он и до нас доберется.

В коридоре послышались суетливые шаги. Топ-топ-топ в одну сторону, топ-топ-топ в другую. Потом голоса. Еще шаги. Их стало больше, будто человек пять одновременно бегали взад и вперед, дверьми хлопали. Ищут! Может, выйти, а то мама переживает?! Сейчас всю больницу поставит на уши. Только я к щеколде прикоснулся, чтобы открыть, как с обратной стороны кто-то ключами бренчать начал, сует их в замочную скважину, крутит, а дверь не поддается. Меня прям холодный пот прошиб. Нет, буду сидеть до конца. Сейчас все увидят, что я в туалет для врачей пробрался, еще и от них влетит, не только от мамы. Много-много минут прошло, а по коридору хождения так и не прекратились. У меня рука уже затекла, так крепко за ручку держался. И запахи эти… туалетные. Фу! Надышался на всю жизнь. Нужно выходить. Но как?!