Текст книги "Пелена. Собачелла"

– Котятки?! – услышал я насмешливый голос. – Ути-пути! Какой хороший мальчик.

Слева кто-то гоготнул. Громко и противно.

– А он… этот… ботаник!

– В натуре, ботаник, они ж кошечками-мышечками всякими занимаются.

Такой расклад не сулил ничего хорошего, надо было как-то выбираться.

«Если проскочить между ними, шансы есть», – подумал я, но не успел ничего сделать.

– Чего молчишь, когда с тобой нормальные пацаны разговаривают? Опупел, ботаник?

Меня швырнуло к мусоропроводу. В нос ударил запах прокисшей еды и еще чего-то жутко противного. Почему-то сразу подумалось, что вот сейчас рядом пробежит здоровенная крыса и заденет меня тонким склизким хвостом. Меня передернуло от этой мысли. Что-то заструилось по ноге. Кровь. Во время падения я, вероятно, зацепился за выступающий из бетона стальной крюк. Поднял глаза и увидел самую настоящую «крысу». Не животное, а человека. Коренастого мальчишку года на три старше меня. Так, по крайней мере, мне показалось в тот момент. Он поставил меня на ноги одним рывком, и я заглянул в его глаза, темные, бешеные. Точно как у зверя перед нападением. Рядом противно хихикал второй.

– Понял теперь, как себя надо вести? В глаза смотри, я сказал. Чтобы тебя, ботан, на нашей улице больше не было.

Ботан! Дурацкая кличка, получить которую я боялся всегда. Во дворе у нас был один такой – жалкий, забитый Петька Пуговкин. Родители что, специально решили над ним поиздеваться, когда к такой нелепой фамилии придумали такое нелепое имя? Петя. Ладно бы Петр! Но Пуговкин был именно Петей, Петюней, как его звала мама. За этого Петюню ему доставалось еще больше.

Я таким быть не хотел! Это я знал твердо. Наверное, потому, что понимал, внутри меня тоже живет вот такой Петюня, и боялся выпустить его наружу. Дворовая жизнь сурова. Хочешь, чтобы тебя уважали, держись до последнего. Стоит только дать слабину – не простят, затюкают. Я не любил разборки. Каждый раз, когда приходилось отстаивать себя или друзей, во мне что-то предательски сжималось, съеживалось до размера какого-нибудь насекомого – комара или осы, которых, маленьких и жалких, можно было прихлопнуть одной рукой. Но я не показывал виду. Наоборот, чтобы заглушить в себе это отвратительное чувство, ошалело влезал во все драки и дворовые потасовки. У осы было жало. И в случае опасности она нападала.

Но то были, скорее, детские шалости. Никто никого не бил всерьез. А теперь, столкнувшись нос к носу с реальной опасностью, мой Петюня дал о себе знать. Перетрусил я страшно. Даже заикаться стал. До того самого момента, как этот коренастый назвал меня ботаном. Покорно кивнуть и уползти с позором в сторону означало спастись, но навсегда стать Петюней. Я обязан был ответить! Выпустить жало.

Руки мои в тот момент висели плетьми, ими я управлять не мог. Поэтому набрал побольше слюны и смачно плюнул обидчику в лицо. Не знаю, откуда смелость взялась. Он заревел как бешеный бык, швырнул меня на бетонную плиту, и тут началось… Я мало что понимал. На одном из нападавших были резиновые сапоги. На втором ботинки. Черные, с толстыми металлическими крючками. Ими прилетало больнее всего. Сопротивляться больше не имело смысла. Я лежал на ступеньках и ждал, когда все закончится.

* * *

Дыхание… Частое и прерывистое. Что-то холодное и влажное уткнулось мне в руку. Всполохи прояснявшегося сознания подсказывали, что меня кто-то обнюхивает. Животное. Я не видел его, глаза были залеплены чем-то противным и не открывались, но кожей я ощущал, как щетинистые усы щекотали ладонь. Крыса! Фу… Я резко дернулся и сел. Зверь с писком попятился назад. По крайней мере, мне показалось, что он ретировался. Разлепить веки удалось с трудом. Я сидел один на бетонной плите около чужого подъезда. Рядом растоптанные вещи, клочки бумаги и небольшая бурая лужица. Кровь. Моя кровь. От этой мысли передернуло. Крови я боялся до обморока. Голова гудела, ноги и руки ныли и отказывались слушаться. Будто меня каток переехал. Моих обидчиков уже не было. «Гады! – мелькнуло в голове. – Двое на одного!» Внутри все клокотало от возмущения и обиды, но я был горд собой. Не сдался. Не превратился в Петюню и ботана, но, наверное, со стороны сейчас выглядел весьма жалко.

Я попытался встать, но меня шатнуло обратно. На четвереньки. Уже что-то. Так хоть ползти можно до ближайшей лавочки. Вот только передохну. Глаза закрылись сами собой. И тут я вновь услышал, как кто-то дышит рядом. Фырчит и немного поскуливает. Через секунду мокрый шершавый язык скользнул по моей щеке.

– Булька, куда ты меня притащила, зараза? О божечки! Дюшка!

Перед моим лицом появились чьи-то ноги. Это была Собачелла. Я узнал ее по голосу, а еще по ботинкам. Тяжелым, мужским, стоптанным со всех возможных сторон, суровым, как она сама. С ней была Булька – мелкий волосатый клубок с выпученными глазами. Какая-то дикая помесь разных пород. Ее знал весь двор. С ней Собачелла гуляла чаще всего. Булька была собакой доброй, навязчивой и говорливой. Но сейчас она, как ни странно, молчала. Жалобно поскуливала и суетливо бегала рядом.

Я, наверное, впервые так обрадовался соседке. Даже попытался улыбнуться. Пусть лучше она меня в таком виде застанет, чем мама или кто-то из одноклассников. Собачелла, конечно, не подарок. Но одно я знал точно – секреты она хранить умеет. А еще – причитать не станет и не посмеется, как некоторые, над моим положением.

– Эка тебя угораздило! Ну вставай, ушибленный. Теперь тебе уж точно это прозвище подходит.

Собачелла взвалила меня на себя, хоть я и пытался сопротивляться. И мы пошли. Медленно, вяло, с остановками. Надо было добраться до дома. Всю дорогу Собачелла что-то говорила, о чем-то спрашивала. Я хоть и был в невменяемом состоянии, но искренне этому удивился. Обычно от нее и десяти слов не добьешься. Только рявкает.

– Булька тебя учуяла. Мы так-то по соседнему проулку шли, по делам. Она рванула сюда, во дворы. Я уж подумала, опять пошла помойки обнюхивать. Жрет что попало, потом по несколько дней лежит, лапу поднять не может. Эй, ты чего совсем-то ноги не передвигаешь? Думаешь, я тебя на себе тащить буду? Ну вот… Другое дело. Не раскисай. Нечего. Со всеми бывает. И не так метелят. А ты, кстати, как вляпался-то вообще? Ладно, не отвечай. Вижу, что трудно. Мычи только иногда, чтобы я видела, что ты в сознании. Вообще бы тебя в больничку надо. Но это с матерью. Пусть сама решает. Мне эти заморочки не нужны. И так вон тащу тебя. Слушай, да ты никак с Заболоцким встретился? Местный тут паренек такой, блатной весь. От горшка три вершка, а самому лет тринадцать. Лупит всех вместе со своими дружками. Мозгов нет, а самооценку поднимать как-то надо. Ничего. Подлечишься и за себя ответишь. Обязательно надо таких на место ставить. Мать будет уговаривать в милицию пойти, не вздумай. Сам свои проблемы решай. Не сможешь – тухляк ты, а не мужик. Кулаки не выросли, мозгами дави. Они у тебя на месте. Хоть раз слабость свою покажешь, заклюют. И не только Заболоцкий с прихвостнями. Все остальные. Да и сам к себе уважение потеряешь. А это знаешь как страшно… – Собачелла тяжело вздохнула. – …Когда сам себя не уважаешь. Пришли. Сползай, ушибленный. Давай-ка ко мне пока. Я тебя хоть в божеский вид приведу. А то заявишься домой таким страшилищем, мать не узнает. Переживать будет. Что головой машешь? Напугаешь ее до смерти. Давай уж не только о себе думай. О других тоже заботиться надо. А то выросли… эгоисты.

* * *

Оказывается, к запаху можно привыкнуть. Когда я в третий раз переступил порог квартиры Собачеллы, меня уже не воротило от вони. Да и не до того мне было. Соседка, видимо, прониклась моим бедственным положением: открыла гостиную, уложила меня на диван и шикнула на собак, чтобы не мешали. Те послушались. Все! Без исключения! Даже суетливая Булька улеглась около стены рядом с другими обитателями этого дома. Сколько их было? Восемь, десять… Посчитать так и не удалось. Глаз болел и начал заплывать, но мне было жутко интересно. Поэтому, пока Собачелла ходила за зеленкой и другими примочками, я пытался рассмотреть собак. Точнее, мы с ними разглядывали друг друга. Я их, они меня. Псы были разные. В основном, конечно, дворняжки. Коричневые с белыми пятнами. Белые с черными пятнами. Рыжие, серые, лохматые, гладкошерстные, щенки и взрослые собаки. Больше всего меня удивило, что среди них были и породистые. Четыре немецких овчарки с седыми мордами и проплешинами на боках. Откуда они здесь? Такие, наверное, когда-то в выставках участвовали, медали получали. Красавцы. Я был как-то на собачьей выставке, знаю. После этого год выпрашивал у родителей собаку. Мечтал, как гордо буду выхаживать с ней по двору, а она, большая и гладкая, будет позвякивать медалями и во всем меня слушаться. Мечта разбилась о папино строгое «нет». Даже хомяка или кошку завести не разрешили. Никакой живности. А тут вот их сколько! Лежат, следят за каждым моим движением. Строго, но незлобно. Даже с жалостью. Как будто всё понимают.

Вошедшую в комнату хозяйку псы встретили так, словно не видели сто лет. Вилянием хвостов и радостными мордами. Но Собачелла снова приказала им лечь. Те послушались, и она взялась за меня. «Сядь, встань, сними, повернись…» Командовала как хотела. Даже обидно стало. Собака я ей, что ли? Приходилось терпеть. И не зря. Собачелла меня подлатала как надо. Вычистила штаны и куртку, постирала и высушила футболку, натерла какими-то вонючими мазями проступающие синяки, залепила ссадину под глазом. Наверное, только поэтому у мамы не случился сердечный приступ, когда я вечером тихонько, бочком попытался проскочить от входной двери в свою комнату. На самом пороге я был, конечно же, остановлен, рассмотрен, отруган, обцелован и отправлен ужинать.

Есть не хотелось. Болела голова, и все время тошнило. Сотряс я все-таки заработал. Мама поохала-поахала и на следующий день повела меня к врачу. Оттуда я вернулся только через десять дней.

Никогда не любил больницы. Это просто какое-то адское испытание. Скука смертная. Часами валяешься на кровати, смотришь в потолок и ничего не делаешь. Бегать по коридорам нельзя, в спортзал, который находился в подвале больницы, ходить нельзя, читать и смотреть телевизор тоже. На улице показываться вообще строго-настрого запрещено. «У тебя же сотрясение! Полный покой», – раз по сто на дню повторяла медсестра. Будто я успевал за это время забыть про свой диагноз.

Но были и плюсы. Я не ходил в школу! Что может быть приятнее, чем валяться в постели, когда другие зубрят алгебру и пишут километровые диктанты. Пару раз ко мне забегал Славка. Рассказывал про школьные дела, про шухер, который устроила во дворе моя мама, пытаясь выяснить, кто меня избил. В версию со случайным падением она, конечно же, не поверила. Но и правды выведать ей не удалось. А вот Славке я рассказал все. В подробностях! Ведь он был моим лучшим другом. Про Заболоцкого знали и во дворе. Но Славка представит все так, будто это была драка, а не просто вдалбливание меня в асфальт.

А еще за эти дни я придумал, как отомстить своим обидчикам.

Спустя несколько дней после выхода из больницы мы со Славкой поймали Заболоцкого в подъезде и устроили ему темную – специально выбили ради этого все лампочки, запаслись бабушкиной старой наволочкой, которую потом накинули на голову Заболоцкому. Проделывали мы все это вдвоем, как он с приятелем пару недель назад. Немного помутузили, потом вылили на голову бидон молока. Заболоцкий как раз возвращался от продавщицы тети Тани, и молоко было у него с собой. Он вопил как резаный и выглядел не таким уж и крутым, каким был во дворе при своих друзьях. Мне он даже показался жалким.

Все это мы провернули молча, боялись себя выдать. Признаюсь, это была трусость, ведь мы прекрасно понимали, что будет, если правда раскроется. Заболоцкий и его шайка не простят! И будут мстить. Поэтому, оставив грязного и мокрого врага на ступеньках лестничной клетки, мы со Славкой тайными тропами побежали в свой двор, по кустам перебрались через детскую площадку, чтобы нас, липких от молока и взбудораженных битвой, никто не заметил, и отправились ко мне – приводить себя в порядок и обсуждать произошедшее. Потом мы долго обходили стороной район обитания Заболоцкого и компании.

Нас он все же вычислил. Но гораздо позже.

* * *

– Ребята, перерыв. Аккумулятор разрядился. Сейчас поменяю. Погуляйте пока.

Оператор выключил камеру и принялся рыться в громадном чемодане с техникой. Журналистка громко фыркнула, кивнула «герою» – Андрею Колганову и зло зашептала в ухо оператора:

– Раньше не мог подготовиться? Теперь точно здесь до утра торчать.

Ее коллега недовольно отмахнулся и продолжил заниматься своим делом.

– Раз перерыв, приглашаю всех в дом, пообедать. Проголодались с дороги, наверное. От города до нас далековато. Сейчас Тоня – жена моя – накроет на стол.

Андрей поднялся с лавки. Осветитель, обрадованный таким предложением, бодро шагнул по направлению к дому, за ним засеменил водитель съемочной группы.

– Управлюсь и тоже подойду, – отозвался оператор.

– А вы? – Андрей улыбнулся журналистке, которая с надменным видом стояла около оборудования и, похоже, идти никуда не собиралась.

Девушка покачала головой, вытащила из сумки бутылку с йогуртом:

– Спасибо. Все свое.

Оставшись одна, она присела на лавочку и тихо выругалась.

Застряли. В этой чертовой глуши. И похоже, до завтра. Угораздило же ее попасть в эту богом забытую деревню. Как там она называется? Перелуки? Хотя чему удивляться? С ней всегда так. Именно ее шеф-редактор отправляет на самые «тухлые» съемки. И это в то время, когда другие делают крутые материалы: встречаются со звездами, снимают Олимпиады или какой-нибудь экшен. А у нее собачки… Бред!

Девушка закрыла глаза и представила, как она несется на разбитом камазе по кавказскому серпантину. Рядом чернобровый водитель в глухо надвинутой на глаза кепке на ломаном русском вперемешку с отборным матом пытается сказать, что у машины напрочь отказали тормоза. К горлу подступает тошнота, сердце колотится как сумасшедшее. Паника! И хочется самой что есть силы рвануть руль и остановить эту проклятую колымагу. На соседнем сиденье притаился друг и оператор Денис. Он весь бело-серый от безумной тряски и пыли, которая через выбитые стекла накрывает его волной на каждом повороте. Дэн закостеневшими от страха руками прижимает к себе камеру и тихо матерится. Удар, скрежет колес по острым камням, противный запах резины, еще удар… Это водитель пытается остановить тяжелую машину о борта заграждения. Старенький, видавший виды камаз того и гляди развалится прямо на ходу, так и не сумев затормозить. Но выдерживает суровый натиск. И машина замирает на самом краю дороги, одним колесом повиснув над километровой пропастью. Так начинается их путешествие на войну, в Южную Осетию.

Девушка вздохнула… Да… Было бы здорово побывать там, испытать все это самой и привезти горячий материал из горячей точки. Только увы! Все, что представляла молодая амбициозная журналистка Аня Арзамасова, на самом деле произошло не с ней, а с ее женихом Сеней Казаковым. Историю с камазом он рассказал ей по возвращении из обстрелянной Осетии в августе две тысячи восьмого. С Семеном они работали вместе, на одном провинциальном канале. За это время успели друг в друга влюбиться, расстаться, опять сойтись и даже начать жить вместе.

В общем, жизнь личная била у Аньки ключом, а вот профессиональная лилась тусклой, тонюсенькой струйкой, еле-еле пробиваясь сквозь камни тщеславия других корреспондентов и редакторскую цензуру. Не то что у ее Семена. К моменту их знакомства он уже был довольно известным в городе журналистом, успешным телеведущим. Визит политика, крушение вертолета, ограбление банка и даже сопровождение гуманитарного груза в зону военных действий – все доставалось ему. С работой он всегда справлялся на отлично. А Аньке оставалось тихонько завидовать, наблюдая, как любимый человек снимает самые сливки.

Это не значит, что она не любила своего Семена. Любила, даже очень. Радовалась его победам и искренне желала ему успешной карьеры. Но внутри все же сидел маленький червячок непризнанного гения. И когда Сеня приходил домой с очередной церемонии награждения за журналистские заслуги, этот червячок начинал больно-больно грызть Анькино самолюбие.

Ей казалось, что она тоже может так! Что она достойна, но не признана! Что всему виной узкое мышление главного редактора, который не доверял ей важные, интересные темы! Что она способна сделать это даже лучше, гораздо лучше…

А еще ей очень хотелось вести вечерние новости. Она представляла, как стоит в студии за стойкой в свете софитов. Вся такая строгая и красивая. В руках планшет с текстом, в ухе наушник, а в складках платья спрятан маленький микрофон. Все смотрят только на нее. Десятки тысяч телезрителей, затаив дыхание, ждут ее выхода в эфир.

Она всего этого достойна! Тем более что у нее такая звучная, действительно журналистская фамилия. Анна Арзамасова! С такой фамилией будущее в кадре должно быть обеспечено автоматически. Не то что у Семена. Казаковым он был только на работе. Псевдоним пришлось взять из-за смешного наследия предков – совершенно не эфирной фамилии Солдатиков.

У нее и образование было специальное, не то что у Семена. Зря, что ли, она пять лет в университете билась над раскадровкой, училась писать сценарии и выстраивать драматургию текста?! Да и журналистом Сеня стал совершенно случайно. Просто пришел на телевидение попробовать свои силы. Ради интереса. Она же с детства мечтала об этой профессии: внимательно смотрела все выпуски новостей, корпела над русским и следила за своей внешностью, чтобы достойно выглядеть в кадре. В свои двадцать четыре года она была первой красавицей на канале – стройная, подтянутая, с большими карими глазами и всегда идеальной укладкой.

Но при всем этом оставалась на вторых ролях. Аньке казалось, что ей все время дают скучные, сентиментальные истории, из которых получались такие приторные сюжеты, что зрителям и ей самой становилось тошно. Какие-нибудь зарисовочки про бабулю, связавшую тысячу и одну рукавицу для детского дома. Тьфу. Скукотища. Вот и сейчас Аню Арзамасову ожидал очередной мимимишный материал про приют для собачек. Бедных и сирых. А также про их владельца – больного на голову бульдозериста Колганова, который тратит все заработанные деньги не на жену и двоих детей, а на пропитание и лечение бродячих песиков. Что он там рассказывал? Собачелла, котята, драка… Анька особо не вслушивалась. Записать да скорее слинять отсюда. Потом разберется, что с сюжетом делать.

– Мы готовы. Макс, цепляй петлю и погнали, – услышала она голос оператора.

Анька оглянулась. Погрузившись в собственные мысли, девушка даже не заметила, как все вернулись на импровизированную съемочную площадку. Надо было писать продолжение. Она нехотя поднялась с лавочки, уступив место герою сюжета.

– Итак, на чем мы там закончили? На котятах?

* * *

Раза два в неделю после школы, забросив портфель с невыполненной домашкой, я поднимался на девятый этаж к Собачелле. Анфиска встречала меня мурлыканьем и почему-то лизала руки, словно она не кошка, а собака. Ее котята давно подросли и отправились жить к новым хозяевам. Видимо, Анфиска решила, что раз заботиться больше не о ком, то ухаживать она будет за мной, как за единственным ребенком, появляющимся в квартире Собачеллы. Я, конечно, был уже не ребенок, тринадцать лет в октябре стукнуло, но Анфиска-то об этом не догадывалась.

Псы Собачеллы меня хорошо знали: одни радовались при появлении, другие равнодушно отворачивались, но пускали в дом как своего. А вот Собачелла за своего меня, похоже, не считала. Ушибленным меня уже не называла, но особо в свою жизнь не пускала. Уходила от ответа, если я вдруг решался спросить что-то о ее прошлом, меняла тему и все время рассказывала о животных: как Джекки лапу повредила на прогулке, сколько корма съел обжора Аполлон… Это задевало! Будто со мной и поговорить больше не о чем. Я же рассказывал ей почти все: про школу, про друзей, про месть Заболоцкому. Про родителей, правда, старался не распространяться. Она не спрашивала, и меня это устраивало.

О самой Собачелле я не знал вообще ничего. Степанова Клавдия Дмитриевна, живет в нашем доме, в сто двадцать третьей квартире, держит девять собак, кошек Мурену и Анфиску, ругается с соседями, дружит с участковым. Все! Ровно столько же я знал о ней до нашего знакомства. В отличие от остальных. Особо осведомленными о жизни Собачеллы оказались мои одноклассники. Многие жили в соседних дворах, и моя соседка казалась им некой достопримечательностью. Впрочем, как и мне раньше.

Как-то на перемене, стоя в школьном коридоре, мы с Ванькой Маковкиным обсуждали очередную схватку в стрелялках. Несколько дней назад по его милости я расстался с мечом джедая и теперь очень хотел отыграть его обратно. Неожиданно к моим ногам упал кожаный ремень. Это был поводок Аполлона, одного из псов Собачеллы, еще несколько минут назад он лежал в моем рюкзаке. Во время утренней прогулки у поводка сломался карабин, и после школы я думал заскочить в мастерскую.

– Андрюха, и не стремно тебе?

Перед нами стоял Колян Иванов. Малоприятный тип. Он перевелся в нашу школу около года назад, из предыдущей его выгнали, и было понятно почему. С одноклассниками отношения у него сразу не заладились. Колян хамил, грубил, лез не в свои дела. С учителями вообще не церемонился. Мог запросто встать посередине урока, собраться и уйти. А если кто-то пытался поставить его на место, огрызался. Даже нашу классную – Степаниду, Ирину Степановну, железную женщину, пару раз довел до слез. Перед Коляном маячил педсовет и отчисление, из-за всего этого он совершенно слетел с катушек. Учиться его заставляла мать, Колян не хотел. И старался сделать все, чтобы его выгнали из школы.

– Чего? – я даже поперхнулся, не сразу сообразив, что Иванов только что рылся в моих вещах.

– Не стремно с Собачеллой таскаться? – ехидно уточнил Колян. Он пнул поводок. И тут я взорвался: в этой ситуации мог помочь только точный хук левой. Колян этого ждал, поэтому легко увернулся и немного отошел в сторону. Я сделал еще пару попыток, но противник оказался ловким. Все мои удары пролетали в нескольких сантиметрах от его челюсти. Колян мерзко улыбался, чем бесил меня еще больше.

От нового бесполезного выпада меня удержал Ванька. Крепко схватил за руку и держал, пока я понемногу не начал приходить в себя. Вокруг стала собираться толпа. Я заметил парочку одноклассников, кого-то из параллели. Любопытные носы младшеклассников выглядывали отовсюду – из кабинетов, из-за спины Коляна, из-за угла примыкающего коридора. Никому не хотелось пропускать такое шоу.

– Ты совсем оборзел, Колян? Андрюха, не ведись. Этому уже все равно.

– О, сбрендил, как и твоя старуха! – продолжал язвить Колян, отойдя все же на безопасное расстояние. – Иди какашкин склад разгребай, собачник.

Колян залился лаем. У меня внутри все заклокотало. Эх, если бы не Ванька… Но он был прав. Директриса драк в школе не прощала. Если бы мы сцепились, я бы вылетел вслед за Коляном.

– Иванов! Колганов! Маковкин! Что за цирк?

Неизвестно откуда появившийся физрук схватил Коляна за плечо и хорошенько встряхнул.

– Опять выступаешь? К директору захотел? – пробасил учитель.

Колян спокойно улыбнулся, поднял вверх руки, как бы сдаваясь на милость физрука. Видимо, встречи с директором он и добивался. Хотел как можно раньше, не дожидаясь педсовета, оказаться подальше от школы.

– Ведите! Мне терять нечего. Оревуар, собачата! – он махнул нам рукой и пошел по направлению к кабинету директора.

Я хотел рвануть следом, но встретился с железным взглядом учителя:

– А вы все в класс! Через пять минут приду проверю.

Все нехотя разбрелись по кабинетам. Как раз со звонком. Я сел на свое место и отвернулся к окну. Кулаки еще чесались. Чтобы как-то успокоиться и привести мысли в порядок, я попытался согнуть первое, что попалось под руку, – пластиковую линейку. За спиной слышался шепоток – взбудораженные одноклассники обсуждали нашу стычку с Коляном. Между тем урок все не начинался, географичка опаздывала.

– У нас тут что, драка была? – запыхавшись, прокричал ворвавшийся в класс Славка. – Все пропустил, пока в столовке сидел.

Он плюхнулся на свое место и вопрошающе посмотрел на остальных. Ванька мотнул головой в мою сторону. Славка присвистнул.

– А чего? – спросил он тихо, но так, что слышала добрая половина класса.

– Колян начал. Из-за Собачеллы, – отозвался Ванька.

– Ого! Из-за Клавдии?! – удивился Славка.

– А ты тоже ее знаешь? – влезла в разговор моя соседка по парте Нелька Платова, ужасно вредная девчонка, которая считала, что знает обо всем лучше других. – Все с вами двумя понятно. Она же чокнутая, неделями не моется, лазает по подвалам, собирает бродячих собак и тащит домой. Фу, гадость какая!

– Ага. А потом дрессирует и сдает в цирк, – хихикнул кто-то с задних парт.

– Или делает из них собачьи котлетки, – поддержали с соседнего ряда. – Идиоты. Ничего смешного, – возразила отличница Оля Антохина. – Человек болеет, а вы… Мне сестра рассказывала, что у Собачеллы в детстве потерялся любимый щенок, она так переживала, что сошла с ума. Даже в психушке лежала. Андрей правильно делает, что больной женщине помогает.

– Дураки! Нормальная она, просто животных любит, – вступился Славка.

– Хорошая тетка, – поддержал его Ванька.

– Нормальная, нормальная. Собачелла в детском саду сторожем работает, у меня туда брат младший ходит. Чокнутую в садик бы не взяли, – лениво растягивая слова, произнесла Света Каблукова.

– Воров лопатой гоняет, – хохотнул кто-то сзади. – Тебе, Андрюха, не достается?

– Да пошли вы все! – психанул я. Линейка, которую все еще держал в руках, щелкнула и разломилась на две части. Я схватил рюкзак и бросился к выходу, в дверях столкнулся с географичкой. Она о чем-то спросила, я не расслышал, просто выскочил из кабинета.

На улице меня догнал Славка.

Некоторое время мы шли молча. Потом он все-таки не выдержал, заговорил. Спросил в лоб. Без обиняков:

– Андрюха, они, конечно, идиоты. Все, кроме Антохиной. Та просто наивная и всему верит. Но правда, зачем тебе все это надо? Проблем мало?

И тут я растерялся. Совсем не знал, что ответить. Из любви к животным? Одноклассникам, дворовым приятелям, даже родителям можно было соврать именно так. Что они понимали?! Но не лучшему же другу! Тем более что я и сам до конца не знал зачем. Сначала я помогал Собачелле из чувства вины перед сбитой Анфиской и ее котятами, потом из жалости к самой соседке – как там она одна справляется с такой оравой. Но все это прошло быстро. Анфиса выздоровела, котят раздали. Даже с псами я успел порядком наиграться.

И все-таки зачем? Меня туда тянуло! Было в этом что-то такое… такое… необычное! Не как у всех. Какая-то другая, непривычная жизнь. В ней не было школы, родительских нравоучений, бабушкиных теплых свитеров, Заболоцкого с его приятелями, ненавистного борща и вареного лука. Там была квартира в три комнаты, неприятный запах и заботы о корме, псы, Собачелла и я. Всего этого вполне хватало для счастья. Да, чуть не забыл… Еще пирожки… Жареные пирожки с печенкой. Завидев меня, Собачелла сердилась, ворчала, но я знал, что она мне рада. Всегда! Что бы ни случилось. Мы сидели в гостиной в окружении псов. Она поила меня чаем с печеночными пирожками и подолгу рассказывала о собаках.

Я был частью той жизни. Или она стала частью меня? Тогда, в тринадцать, я этого не понимал. Но уж точно не хотел, чтобы это закончилось.

* * *

Постепенно в школе перестали шептаться о моей дружбе с Собачеллой. Поняли или нет, не важно. Это было их дело. Главное, ко мне больше никто не лез с расспросами.

Даже отец смирился. Три месяца, пока он был в командировке, пролетели незаметно. Я и забыл наказ мамы, что ему не следует знать о моих походах в сто двадцать третью квартиру. Вахта закончилась, и отец вернулся домой. Сначала все шло неплохо. Первое время после приезда он ходил к друзьям, часто отлучался к бабушке – что-нибудь отвезти, купить, отремонтировать. Затем засел дома безвылазно. Набрал дисков и пересматривал все вышедшие в его отсутствие фильмы. Особо меня выручала «Бригада». Пятнадцать длиннющих серий, на которых отец просто залипал у компьютера и ничего вокруг не видел. В это время я мог делать все что захочу. Но вот когда все фильмы были пересмотрены и отцу стало скучно, он решил-таки взяться за мое воспитание.

– Где шлялся? – встречал он меня вопросом после школы. – Иди обедай, и пойдем на стадион, мяч погоняем. Хлюпиком растешь. Поди, и в морду дать никому не можешь? Мать тебя распустила. Хоть в секцию какую походил бы… на бокс или карате там.

На стадион? С отцом? Когда-то я мечтал об этом. Но сейчас придумывал предлог, чтобы сбежать подальше от таких «веселых» тренировок и нравоучений отца. Сбежать к Собачелле и ее псам. Я делал вид, что с головой ушел в учебу, обкладывался книгами, сидел за уроками по несколько часов. Это, кстати, пошло на пользу. Я подтянул успеваемость сразу по нескольким предметам. А чтобы уйти вечером из дома, говорил, что мне срочно надо к Славке, взять задание по реферату, или сходить к другому однокласснику за учебником. Выкручивался как мог. Отец хмурился, ворчал, но против школы, как против лома, у него приема не было. Он тягу к знаниям уважал. К тому же на моей стороне была мама.

Но «добрые» соседи меня все-таки выдали.

– Твой-то вон у Клавдии на побегушках. Смотри, Володька, учебу забросит, станет так же животинок по помойкам собирать. Дурное влияние от нее! Ох дурное, – шепнула как-то отцу старшая дома Ираида Станиславовна. Собачеллу она ненавидела лютой ненавистью. За разрытые псами лужайки, за запах в подъезде, за то, что та всегда могла дать Ираиде отпор.

После этого разговора отец долго ругался. Очень, очень долго. Наверное, целый месяц, по чуть-чуть каждый день. Его успокоила мама и новая командировка. Из нее он вернулся уж с другим настроем. Не знаю, что произошло, но мне это было на руку.

– Ладно, ходи, – устало сказал он, распаковывая чемодан. – Только чтобы учеба была на отлично. Узнаю, что двойки и трояки хватаешь, месяц под домашним арестом будешь. Никакой приставки и телевизора. И Клавдии этой тоже сладкую жизнь устрою. Имей в виду.

Да какие там трояки! Учеба мне давалась прекрасно, хоть особых стараний я и не прикладывал. Так… вполуха слушал учителя, потом читал нужный параграф прямо перед следующим уроком и отвечал. Если и не на отлично, то на твердую четверку точно. А тем более сейчас, когда после месячного мозгового штурма оценки поползли вверх. Так что опасаться было нечего. За Собачеллу я был спокоен. И продолжал ходить на девятый этаж в квартиру номер сто двадцать три.