Текст книги "Все оттенки боли"

Глава 6
Глубокие чувства интернационализма

Когда я вернулась домой, мама уже была обижена.

– Зачем ты к Горынычу ходила? – тоном субъективного следователя спросила она.

Пока мыла руки, собралась с мыслями, что наврать.

– Просто шла мимо, решила зайти…

– Когда ты виновата, у тебя всегда фраза начинается с «просто». Виктор сказал, что ты проститутку какую-то привела.

– Это Светка была, а не проститутка! – возмутилась я закулисным интригам. Кто бы говорил! Спаивал, щупал, а потом нажаловался и обосрал…

– А тебе в голову не пришло, что мне будет неприятно? Зачем ты притащила к нему молодую и симпатичную подругу? У него всегда отбоя от женщин не было, для него она очередная кисуля, не более!

Я удивленно посмотрела на любимую мамочку и села за стол:

– Ты это серьезно? Ты действительно считаешь, что ЭТОТ может быть кому-то интересен? Тем более моей Светке? Ты ошибаешься!

Мама холодно на меня посмотрела (точь-в-точь как папа Виктор) и сказала:

– Ой, девочка, ты недооцениваешь коварства этого человека! Он – Змей Горыныч! Но безумно притягательный и умный. Поэтому ты такой талантливой и яркой родилась, что я любила и люблю этого мужчину.

– Хорошо. Я скажу тебе правду. Мы хотели попросить денег на репетитора. Вот и весь наш коварный замысел.

Мама хохотнула и шлепнула мне в тарелку гречневую кашу, которую называла «размазней».

– А шпроты? – вывернулась я к столику возле холодильника.

– Шпроты на Новый год оставила. Нечего сразу все съедать, вчера только заказ получила… Он вас хотя бы покормил?

– Нет. У него продуктов нет.

Про «бабу-сволочь», которая накануне съела все его запасы, я не стала говорить. Зачем, если мать так болезненно относится к присутствию других женщин…

– У него не только продуктов, у него и денег нет. Зря ходили. Дуры.

Меня достало, что весь день нас называли дурами – сначала ЭТОТ, потом родная мама. Зря только гречневую кашу ем, мама говорит, в ней железо и она в мозги идет.

– А на водку есть, да? – обиделась я в принципе.

– Конечно, – как урок объяснила мама, – и на водку, и на преферанс есть. А на тебя никогда не было, поэтому я и вырастила тебя одна и никогда ни копейки у него не просила.

– Но ведь как-то он живет? На что он себе продукты покупает?

– А я ему даю.

Тут я вообще перестала что-либо понимать. У мамы едва хватало средств оплачивать мою музыкальную школу, провиант и одежду. Хорошо, бабушка всегда помогала и добавляла свою пенсию. Но все равно бесконечные ломбарды, займы и другие экономические ловушки для честного советского служащего.

– Ты ему деньги даешь?

– Когда просит – даю. А что делать? Он же не работает, откуда ему взять?

– А почему он не работает? – продолжала удивляться я.

– Не хочет. Говорит, что не желает работать на советскую власть… Отрезать докторской колбасы?

Я жевала любимую докторскую колбасу и думала о том, что, наверное, мама все делает правильно. Раз человек не работает – ему нужно помогать. И раз он мой родственник, значит, его нельзя бросать на произвол судьбы.

Тем же вечером в центре Москвы, в самом любимом доме советской номенклатуры, по адресу: улица Алексея Толстого, дом восемнадцать, мирно ужинала семья Григорьевых.

Таня сидела перед фарфоровой тарелкой, услужливо наполненной домработницей, и неаппетитно ковыряла в ней вилкой.

Напротив нее сидели папа и мама. Отец любовно ухаживал за супругой, подливал белое вино, собственноручно подкладывал сочные кусочки форели, лукаво улыбался.

Жена кокетливо смотрела на супруга и ответно шептала ему что-то на ухо.

«Воркуют, – недоброжелательно думала Таня, наблюдая за родителями. – Меня замуж выпихнули, наплевать им, что я каждый день чувствую. Зато гордятся, что выдали за «своего». Не дали мне подышать свободой. Безразличны к моим чувствам, и что жизнь мою разбили, им тоже начихать. Сидят, милуются, а мне выть хочется с тоски…»

– Что, дорогая, головушка болит? Может, таблеточку подать?

Таню бесило каждое слово мужа: «головушка»… Нельзя сказать голова? А что за плебейское «подать»? Подают прислуга, швейцары, а близкие люди дают. И по-другому никак! Лакей… И душа лакейская…

«Сейчас встану и скажу: я тебя не люблю, жить с тобой невыносимо. Дорогие мои родители! Вы столько сделали для меня, так помогите в последний раз. Отпус-ти-те! Я не умею любить по расчету, я хочу купаться в счастье. Вы же сами любили! В институте встретились и двадцать лет уже не расстаетесь. Как в первый день смотрите друг на друга. За что же мне такое испытание? За железным занавесом не только страна, и я тоже. Отдайте мне мои ошибки, и я вам руки целовать буду».

Но встал и заговорил муж, торжественно сжимая в руке бокал с красным вином, от которого у него неизменно обострялась язва.

– Дорогие тесть и теща! Вы вырастили белую лебедушку, умную, красивую, заботливую. Я благодарен вам за жену и приготовил на Новый год подарок для всей семьи. Жаль, придется выдать секрет раньше времени, но мы с Таней получили новую квартиру и…

– Вот так сюрприз! Танечка! Какая новость! – заворковала мама.

– Ну я-то совсем не рад, – притворно нахмурился отец. – Что же вы бросаете нас?!

– …и мы можем встретить 1986 год уже на новом месте! – закончил муж, почтительно переждав эмоции дражайшей семьи.

Танька выдала улыбку и опрокинула в себя бокал вина. Затушила очаг возгорания. Может, не нужно сейчас расстраивать родителей и недалекого мужа? Пусть радуются своим мещанским достижениям. Возможно, когда они с мужем переедут, он станет ей менее отвратителен, ведь в этом случае ее глаза каждый день не будет мозолить образцовая пара родителей. Да и сбежать в Баку будет уже проще…

Но утром произошло ужасное…

За ночь Таня настроила себя на позитив и решила воспринимать мужа как ногтевой грибок – нарывает, но ходить можно.

И как назло, на сером депрессивном небе вдруг проглянуло солнце. Да, да, в прямом смысле речь идет о погоде. Появилось солнышко, и небо приобрело нежно-голубой жизнеутверждающий оттенок.

На кухню вошел муж и сел спиной к окну…

Это была его роковая ошибка. Если бы он учился, как и Таня, в литературно-театральной школе и был творческой натурой, предрасположенной к влиянию любого внешнего раздражителя, он никогда бы не сел спиной к окну. Но он просто хотел выпить чаю перед работой и сел напротив любимой супруги.

В его оттопыренные уши нежно «ударило» солнце.

Он смотрел на Таню влюбленными глазами, а его локаторы горели розовато-пастельным цветом с ретушью хрящевых завитушек.

– Я тебя ненавижу, – грустно сообщила Татьяна и опустила глаза.

– Терпи, – невозмутимо ответил муж. – Мы ячейка общества. Семья – важный социальный институт, и мы не имеем права идти на поводу у своих мимолетных желаний или капризов. Я уважаю твое мнение, но считаться с ним не могу. Меня назначили отвечать за тебя, доверили твое будущее. Ты еще молода, и я знал, что будет непросто. Поэтому готов к любым провокациям с твоей стороны, но учти, что я и впредь не собираюсь обращать на них внимание. Если у тебя есть какие-то жалобы относительно меня – обращайся к родителям. Я со своей стороны обеспечиваю тебе все привычные условия жизни. Повторяю, если у тебя есть какие-либо вопросы…

Таня еще ниже опустила голову под гнетом черствых слов.

– Просто я не люблю тебя – вот и весь вопрос. – Так же, как и я, в момент «наезда» Танюха начинала фразу с «просто». – Стараюсь изо всех сил договориться с разумом, но, к сожалению, ты взял в жены не умницу-разумницу. Если б ты только знал, что я вытворяла в школе…

– Как ты заметила, я никогда не задавал тебе вопросов о твоей первой любви. Ты, наверное, на это намекаешь? Но я все равно не пойду у тебя на поводу. Если что-то было, то это несерьезно.

– Ошибаешься. Серьезней не бывает. Потому что это была любовь, – с удовольствием повторила аксиому Татьяна и выдала садистскую улыбку.

– Там любовь, а здесь семья, – не сдавался муж. – И семья тебя никогда не бросит: и я, и мама, и папа. Мы – твоя защита навсегда. А грезить несбывшимися мечтами свойственно молодым женщинам, у которых еще нет детей. И я тебя понимаю, и ни в коем случае не осуждаю. Ты пишешь чудные стихи, имея тонкую душевную организацию. Любовная грусть тебе нужна для вдохновения. Пиши, ради бога, мечтай, фантазируй. Я поддержу тебя, потому что тоже умею любить. Только не обижай меня. Может, я и не похож на предмет твоих тайных желаний, но со мной, как в танке…

– Взорвемся – так вместе, – рассмеялась Танька, потому что ей стало вдруг очень хорошо.

Действительно, если рассудить, ее муж прекрасный человек. Работящий, неглупый, порядочный, «тащится» по ней. Он мизинца Мухаммеда не стоит! Но от объятий мужа тошнит, а за черноглазой сволочью на край света бы побежала…

– Я улетаю, – вдруг сказала Таня и сама испугалась.

– К нему? – не удивился муж.

– Да. В Баку. Хочу его увидеть, чтобы больше не страдать. Возможно, произойдет переоценка ценностей, и я выброшу из головы прошлые воспоминания.

– Если ты хочешь узнать мое мнение, то я категорически против. И не из ревности. Ревности нет к недостойным. Он тебя не оценил и поэтому недостоин. Иначе твоим мужем был бы он, правильно? – разумно излагал муж, начиная нервничать. Поэтому собственноручно вымыл чашку с блюдцем.

– Раз ты меня не ревнуешь, отчего же против? – с легкой издевкой спросила Таня, уверенная, что муж врет. Ревнует, конечно, как ее можно не ревновать?

– В этом регионе сейчас неспокойно. У нас есть сведения, что растет недовольство среди населения Нагорного Карабаха.

– А где это? Причем здесь Баку? – поморщилась Танька, которую раздражали излишние подробности.

– Ну, уж если ты туда действительно собралась, то должна знать, что территория Нагорного Карабаха принадлежит Азебарджанской ССР, хотя там проживает много армян. В ЦК идут письма, в которых говорится о нарушении национального и расового равноправия, встречаются даже требования вывести Нагорно-Карабахскую область из состава Азебарджана.

Танька заметила, что муж подражает генеральному секретарю Горбачеву, коверкая название союзной республики. Кстати, папа тоже старался, но у него хуже получалось, скатывался с «Азебарджана» на «Азербайджан». Но Таньке приятно было любое произношение, ведь там жил ее Мухаммед.

– Одну я тебя не отпущу, – все более уверенно настаивал муж, перемыв уже и остальную посуду, включая заварочный чайник.

Заварку в раковину вывалил; засорится, конечно, но разве это важно, когда семья под угрозой?

– Не волнуйся, я полечу по заданию редакции. На телевидении готовится юбилейный выпуск передачи «Наш адрес – Советский Союз». Поскольку я стажируюсь в главной редакции народного творчества, мне поручили подготовить материал, воспитывающий чувства интернационализма и уважения к человеку-труженику. Я выбрала Азербайджан, потому что хорошо знаю богатство духовного мира наших соседей. Нас летит шесть человек, вместе с главным редактором. Ты, главное, не волнуйся, это ненадолго, три дня, и я уже дома.

План работы над мифической съемкой Танька придумывала на ходу и сама упивалась своей находчивостью. На случай, если муж окажет сопротивление, она заготовила цитату из июльского пленума ЦК КПСС, где Горбачев развивал тему по укреплению Политбюро и аппарата ЦК КПСС молодыми кадрами.

Немолодой муж спал и видел себя в Центральном комитете под крылом Танькиных родителей. Конфликты были ему совсем ни к чему.

Изначально организация ВЛКСМ состояла из рядовых комсомольцев, верных служителей идей добра и созидания. Они стремились в светлое будущее с диким энтузиазмом; отправлялись на ударные стройки века, сверяя каждый шаг со старшими товарищами-коммунистами. Тургсиб, Магнитка, БАМ, Днепрогэс, целина – везде рулил комсомол. На этой географии воспиталось не одно поколение.

«Школа воинствующего большевизма» породила комсомольских вожаков – алчных шустрых номенклатурщиков. Вот из них впоследствии и вышли профессиональные комсомольцы, циничные шакалы с высшим образованием, откосившие от армии. Освобожденные комсомольские секретари работой не были обременены и основной своей задачей считали наполнение собственного кармана. На идеологию им было глубоко наплевать, но на рожон никто не лез, просто, тихо подсмеиваясь, лепили собственный капитал.

Танин муж, который, к слову, носил фамилию Счастливый, наверное, таковым и был. Конфликты обходил, старшим угождал, а Таню, возможно, любил. Ведь если партия прикажет – комсомол ответит «есть»! Вот счастливый муж и старался оправдать оказанное доверие.

Короче, раунд борьбы «кто в доме хозяин» прошел с явным преимуществом слабого пола.

Без скандала Татьяна улетела в Баку.

Часто в жизни так и бывает – придумаешь себе историю, а она сбывается наяву.

Когда Танька самозабвенно врала про командировку, она и не предполагала, что в самой народной редакции многонационального творчества действительно шла масштабная подготовка к фестивалю танца в Баку. Таньке лишь оставалось присоединиться к съемочной группе. Естественно, за свой счет. Никто не возражал, потому что «молодой контингент» рассматривался как амурный релакс в свободное от работы время. Тем более даже командировочных платить не нужно – все сама, сама.

Съемочная группа приземлилась на военном аэродроме Кала в тридцати километрах от Баку. Это было сделано в целях экономии на билетах – съемочную группу прихватили в самолет вместе с ценными грузами еды и шмоток.

Весь коллектив заселился в центральную гостиницу «Азербайджан». Танька взяла себе отдельный номер и, только выйдя на балкон, поняла, что случилось. Первый раз в жизни она, инкубаторский цыпленок, отбилась от родительской опеки и, наплевав на мужа, совершила непостижимое!

Она стояла на мелком балконе, перила которого были ей до колен, и с восхищением смотрела на море. Все заграничные курорты, куда возил ее муж и родители, не шли ни в какое сравнение с этим морем. Это было особенное море. Она сама приехала в чужой край, где ее никто не ждал. И, вдыхая нефтяной запах Каспийского моря, поскуливала от радости свободы и приближающейся встречи с Мухаммедом.

Коллектив дружно собирался внизу, чтобы затяжным походом в гостиничный ресторан отметить усталость, но Танька демонстративно прошла мимо на улицу, лишь загадочно улыбнулась. Хозяин – барин. Кто платит – тот и по городу гуляет.

Как могут сравниться эти линялые операторы и суетливые режиссеришки с ее парнем! Пусть они варятся в своем узком кругу, обсуждая, кто с кем спит и сколько платят в других редакциях. У Таньки своя дорога – в старый город.

По средневековым улочкам, мощенным камнем, девушка вошла во внутреннюю часть Ичери Шехер.

Дворец Ширваншахов, минарет и самая высокая башня, которую, наверное, в ее честь назвали Девичьей, потому что легенда о башне, которую наизусть выучила Татьяна, повторяла историю ее и Мухаммеда. Ну, правда, с той маленькой разницей, что в истории шах влюблялся в дочь и хотел на ней жениться. А дочь, спасая свою честь, бросилась с этой башни в море и разбилась. «Камень девственницы» прозвали в народе то место, где погибла честная девушка. К нему непорочные невесты и по сей день кладут белые цветы. Благо цветы в Баку дешевые, да и легенда правдоподобная. С родным-то отцом! Это вообще никуда не годится. Ладно, там жених старый, богатый и дряхлый – еще можно как-то рассматривать. Но с папашей под венец? Позорный инцест.

Таня тоже купила цветы, хотя в ее истории она не лишилась девственности лишь потому, что так захотел «извращенец» Мухаммед.

Не станем пересказывать юность Татьяны и детально описывать, как из нее ваяли совершенную женщину. Если бы тогда родители узнали, что она вытворяла, то наверняка «скульптору» оторвали бы руки. Но не пойман – не вор, и Мухаммед благополучно отбыл к себе на родину, внеся в биографию поэтессы Тани деликатную историю о несчастной любви с открытым финалом.

Обычно мужчины запоминают женщину, которая ему «не дала». В случае с Танькой произошло наоборот. Мухаммед стал ее навязчивой песней аксакала – без конца и все о том же.

Вот уж поистине сладостные мгновения – представлять близость с мужчиной, который был рядом и остался недоступен. Танька, словно мазохистка, жаждала новых страданий – она болела Мухаммедом, его пренебрежением, его жестокостью. Твердо решила – хоть из-под земли, но она выроет его и заставит любить себя. Даже если ради этого придется драться с его женой.

Во внутреннем дворе сидели и резались в нарды мужчины. Кучками грудились над деревянными досками и шумно реагировали на игру.

– Баилово? Ну да, тебе сюда, – на русском языке ответил участковый милиционер, показывая рукой прямо. – Ты кого ищешь?

– Спасибо! Я по номеру дома найду! – лучезарно поблагодарила Танька и заспешила вверх по мощеной улице с низкими балконами, до которых можно было дотянуться рукой.

– Лучше по фамилии, проще будет, – порекомендовал участковый и подошел к игрокам.

Татьяна поднялась в гору и наугад зашла в следующий двор – там тоже мужчины играли в нарды.

На одной из построек она углядела какую-то бумажку с фамилиями.

– Расписание, – прочла вслух Таня.

Под заголовком шли фамилии семей: Гасанов, Мамедов, Акопов, Гаджиев, Саркисян, Кац. Для чего этот список, Таня не поняла, поэтому обратилась к двум женщинам, тут же неподалеку стиравшим белье.

– А, это чья очередь стирать. Видишь, дорогая, в понедельник жена Гасанова стирает, во вторник – Лейла Мамедова, в пятницу – Сара Кац.

Женщины стали разговаривать между собой на азербайджанском, и Таня направилась было дальше.

Тут во двор зашел тот же участковый и до нее донесся разговор:

– Как дела? Все спокойно у вас? Никто не хулиганит?

– Да, да, здоровья тебе, Вагит.

Мужики что-то протянули ему, и участковый отправился дальше.

– А зачем милиционер ходит по дворам? Что-то случилось? Таня решила, что участковый преследует ее.

Женщины удивленно посмотрели на девушку:

– Ничего не случилось, обычная проверка. Зачем ходит? Так ведь никто не работает, каждый платит ему по десятке, он и не трогает. Поди, плохо – по двести пятьдесят с одного двора собирает! А ты кого ищешь? – вытерла руки о фартук та, что помоложе, в косынке.

– Я ищу Мухаммеда – мы вместе с ним в МГУ учились. Не поможете найти? – с надеждой спросила Таня и показала адрес на бумажке.

– Ааа, – протянула соседка, забирая бумажку, – это же Карины муж. Он учителем в школе работает. Так его дома-то сейчас не будет, тебе лучше с его женой поговорить. Сбегай за Кариной, – хлопнула она по попе подвижного пацаненка, который крутился возле.

– Как вы тут живете, хорошо? – поддержала разговор Таня, которая еще не решила, нужна ей жена Мухаммеда или нет.

– Да как! – рассмеялась та, что постарше. – В тесноте, да не в обиде! Семь человек на десять метров, общий кран, стирка по очереди. Зато море видно! Лучшее место в Баку наше Баилово!

Таня огляделась вокруг и поежилась:

– А туалет у вас здесь есть?

– Нет. Это, дорогая, в соседний двор нужно идти. Пойдем, провожу.

Молодая тетка в косынке, сопровождая Таньку, болтала без остановки:

– Кажется, что здесь жить нельзя? Вот и ошибаешься! Наш двор – это наша семья. Всех по именам знаем. У нас многонациональный город – и армяне, и евреи, и татары, и украинцы, и лезгины. Вот позавчера у семьи Джафаровых крыша на кухне обвалилась – так весь двор их спасал.

– Как крыша обвалилась? – изумилась Танька, пытаясь пристроить зад точно над дыркой туалета.

– Так ведь самостройка же! Один этаж есть, к нему пристраивают второй этаж и еще комнаты сооружают, если получится. В каждой комнате по семье. Отапливать нельзя, потому что печку не разрешают строить. Вот так и живем – тесно, но дружно.

– А на что же вы живете, если мужья не работают? – потрясла задом Танька и натянула трусы «неделька».

Разговорчивая тетка с интересом разглядывала Танькино белье.

– Красивая ты какая. Барыня прям, – восхитилась она, всплеснув руками.

– На рынке, наверное, торгуете? – поделилась единственными познаниями об азербайджанской культуре девушка.

– И на рынке торгуем, когда из Москвы товар привозят. Шестьдесят пять рублей югославская ночнушка стоит, а у нас ее за триста пятьдесят продают. Или духи «Клима». В Москве они двадцать пять стоят? А здесь за сто рублей идут. На Кубинке каждая улица под свой товар торгует. На одной только еда: чайхана, плов. Другая улица – только шубы. Есть улица, где только анаша продается. На четвертой улице – белье. Почти такое же красивое, как у тебя. Вот ты где свое покупала, на рынке?

– Мне папа из Парижа привез, – скромно ответила Таня.

– Ааа, – не поняла тетка, – из Парижу здесь многие бирки делают… А вообще, у нас мужики хорошо зарабатывают. Мой, например, на стройке работает. В бригаде пятнадцать – двадцать человек, половина из них «мертвые души», поэтому зарплата выходит по триста – триста пятьдесят рублей. Половину, конечно, прорабу отдаем, как положено…

– Так много? – удивилась Таня, муж которой получал официально значительно меньше.

– У моего мужа девять трудовых книжек! – гордо произнесла тетка и белозубо рассмеялась. – А ты зачем Мухаммеда ищешь? По работе или так?

Таньке вдруг дико захотелось материнского участия. Эта болтливая в косынке располагала к задушевности: и в туалет отвела, и про все нелегальные схемы распределения заработной платы рассказала. Или дура, или просто добрая. Татьяну устраивало и то и другое. К тому же у тетки была большая грудь, а на ней всегда хочется поплакаться.

– Мухаммед – мой любовник еще со школы, – прошептала Таня тетке в ухо. – Только не говорите никому!

Последняя фраза была наша, классная, из девятого «Б». Никому не говорить божились на месте и «зуб» давали, отвечая за слова. Правда, через пять минут разбалтывали все следующим подружкам, которые тоже «давали зуб». Если проверить, кто в результате оказался «могилой» и не выдал тайны, уверена, половина будет с беззубыми ртами.

– Су-у-учка этакая! Вы посмотрите-ка на нее! – вдруг заголосила не своим голосом «добрая» тетка. Она сорвала с головы пеструю косынку, расшитую «золотыми» нитями, и крест-накрест отхлестала Танькину физиономию.

Та даже сказать ничего не успела.

– Ну-ка вон пошла отсюда, блудница! Каринин муж ей понадобился, да я тебе оба глаза выцарапаю сейчас! Ишь ты, проститутка!

Танька выскочила из двора на улицу и бегом припустила вниз под горку. Бежала, пока не увидела на остановке автобуса огромный портрет Брежнева с надписью: «Широко шагает Азербайджан!»

– Широко шагает, чтобы в говно не вляпаться, – прокомментировал пожилой дядя, проследив за взглядом застывшей Таньки. – Тебе куда, дочка? Заблудилась никак?

Таньке Брежнев показался единственно родным человеком в этом враждебном лагере. Жаль, что нельзя ему пожаловаться, как в местком, когда обижают. Но все равно, в лице генерального секретаря, пусть даже неживого, ей виделась поддержка.

– Дура я, – поделилась с Леонидом Ильичом своими соображениями Татьяна. – Надо было сразу с женой поговорить, а не с этими прачками.

Пообедала без аппетита в кафе «Босоножка», побродила по рынку в поисках «сама-не-знаю-чего» и на такси вернулась в гостиницу.

Пьяная съемочная группа уже закончила отмечать первый съемочный день и разбрелась по номерам, так ничего и не сняв. Перенесли на завтра.

– А всех уже разобрали, – едва ворочая языком, сообщил линялый оператор, с трудом выбирая свою кнопку в лифте. – Только я остался…

Таньке было неприятно, гадко и противно. Оператор тоже был неопрятный, жухлый и противный. Два физических состояния совпали в общее омерзение.

– Хочешь, я пойду к тебе в номер? – с отвращением предложила Татьяна.

– Хоч-чу, – икнул оператор и сразу полез к ней склизким ртом.

Лифт остановился, оператор, заплетаясь кренделями, шел к номеру, звеня над головой ключами. Типа Таня как собачка должна бежать на звук.

Не раздеваясь, оператор грохнулся на деревянную кровать с шерстяным одеялом неромантичного цвета и, как Буратино, протянул к ней прямые «деревянные» руки.

– Иди сюда, Чародейка!

– Почему я Чародейка? – зло прикопалась Таня, не двигаясь с места.

– Торт такой есть. Сладкий, как ты. Сладкушечка. Иди, моя сладенькая, ко мне!

Таня спросила себя, неужели ей настолько плохо? И ответила вслух:

– У меня аллергия на сладкое и на пошляков. Спасибо. Вы меня вернули к жизни. Можете не провожать.

«Буратино» так и остался лежать удивленным бревном. И утром на завтраке не поздоровался, значит, обидчивый и злопамятный. И правильно она ему, такому плохому, не дала.

За ночь Татьяна изменила сценарий, решив действовать нахрапом.

Нужно идти прямо к жене и все ей рассказать. Покричит, поплачет, глядишь, и смирится. У Таньки вон и квартира в Москве, и работа интересная, и родители важные, а в Баку никакой перспективы. Учитель в школе это не прораб на стройке – откат не выдают. Спасать надо Мухаммеда. А жена себе другого найдет, например взяточника участкового Вагита, поди, плохо?

Одежда у Таньки была из каталога, дорогая и модная, а вот прическа отсутствовала. Нельзя без экстерьера произвести правильное впечатление. В гостиничной парикмахерской Тане накрутили сумасшедшую халу в стиле «кассир семидесятых». С халой надбавился возраст для солидности. Это тоже плюс.

А текст заучила еще в школе. Это было письмо Веры Печорину, наверное, самое женское из всех любовных писем в русской литературе.

«Ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна», – повторяла про себя Таня, выверяя правильную интонацию.

Предназначались эти слова Мухаммеду, но до него так и не дошли. Все некогда было. А потом уже и некому. Сегодня Таня скажет эту фразу, заменив лишь «ты» на «он». Получалось складно и по-взрослому. Сначала она будет цитировать письмо, потом они с Кариной вместе поплачут, а вечером придет из школы уставший Мухаммед, увидит ее, может, даже разозлится, но на другой день будет «гнать лошадь», чтобы успеть в аэропорт и улететь вместе с ней навсегда.

В прекрасном настроении Татьяна зашла во двор, где вчера была несправедливо охаяна подружками Карины.

Мужики по-прежнему играли в нарды, бегала детвора, возле чана с бельем толпились женщины.

– Карина? – наугад окликнула Таня.

– Карина, – отозвалась невысокая молодая женщина с ровной челкой до карих глаз. – Вы ко мне?

По ровной уверенной походке и отсутствию улыбки Татьяна поняла, что Карине уже рассказали о ее вчерашнем визите. Вот и хорошо, будет легче объясняться.

– Меня зовут Таня. Или, помните, как у Пушкина: «Итак, она звалась Татьяной». Ну, вы поняли, – улыбалась Танька, легко жестикулируя правой рукой.

Она вдруг почувствовала необычайное вдохновение! Сначала Пушкиным жену заморочить, потом Лермонтова «вставить», немного от себя, и дело сделано.

Карина не мигая смотрела на Таню, а Таня уже гнала дальше:

– Вы понимаете, любившая его раз, не сможет без некоторого содрогания смотреть на других мужчин, и не потому, что он был лучше! В его природе есть что-то особенное, ему одному свойственное…

Ей не дали договорить.

Четыре женщины подбежали к ней и, гневно лопоча на своем языке, потащили ее за руки к пристройке. Кинули на деревянные ступеньки и принялись мутузить Таньку за волосы. Прическа распалась, высыпались шпильки, и это еще больше завело женщин. Косматая соперница возбуждает фантазию мстительницы. Откуда ни возьмись, появились садовые ножницы, и Карина скомандовала:

– Держите ее крепче!

Женщины прижимали ее к ступенькам, выплевывая нерусскую ругань прямо в лицо жертве. А Карина под корень срезала прядь за прядью и бросала себе за спину как фокусник.

Через пять минут Таня стала лысой.

Прохожие видели испачканную, дрожащую от страха молодую женщину, которая, прикрывая сумочкой изуродованную голову с проплешинами, брела по набережной. По ее согнутой спине скользили любопытные взгляды, и никто не предлагал помощь, уж слишком красноречиво она стыдилась своего позора. Плоскостопая неуверенная походка и затекшая к вискам тушь; испачканное в грязи пальто, из которого беззащитно торчала шея, без платка похожая на цыплячью. А платок потеряла, видимо, там во дворе…

Да бог с ним, с платком… Позор, стыд, куда идти теперь?.. В гостиницу? Вернуться в Москву к мужу и забыть Мухаммеда, как и обещала?.. Но что за жизнь рядом с нежеланным и нелюбимым? А может, лучше броситься в вязкое нефтяное море и утонуть? И все разрешится само собой…

Татьяна подошла к парапету и легла на него, чтобы вжиться в образ самоубийцы. Но задняя ее часть, та, что стояла на асфальте, перетягивала больше, чем верхняя, которая висела над высотой.

«Это у меня жопа такая тяжелая или мне жить хочется?» – промелькнула трезвая мысль, и Танька села на корточки.

Долго плакала, не представляя, что делать дальше.

«И совета даже не у кого спросить. Авантюристка. Приехала в чужой край, к чужому мужу. На что я рассчитывала? Что она расцелует меня, и мы его чемодан пойдем паковать?.. Мои одноклассницы назвали бы меня круглой дурой за этот эксперимент. Но… стоп… Девчонки!»

Татьяна поймала такси и поехала на почту. По пути заехала в магазин и купила косынку. Абсолютно идентичную той, которой хлестала ее вчера по щекам прачка.

Очереди в переговорный пункт не было. Коммутатор нас быстро соединил, и я подпрыгнула от удивления:

– Почему межгород? Ты где? Случилось что?

Как и в школе, сперва Танька предвосхитила рассказ рыданиями и только после рассказала, что произошло.

– Возвращайся в Москву и прекрати всех мучить, – ответила я так, как ответила бы моя мама.

Мне очень хотелось дать взрослый совет, чтобы оправдать доверие Тани. Но тут с моей лоджии вышла Светка с загашенным бычком, который несла утопить в сортире.

– Покурить нормально не дадите, что за крик, а драки нет?

Началось трио из оперы Верди. Это комплимент нам, потому что у Верди всегда безумно красивые ансамбли: один начинает, сразу вступает второй и тут же третий заводит свою тему. Кто в лес, кто по дрова, но вместе звучит очень убедительно.

Если распределить вокальные партии, то Светка была уверенным контральто (прокурила верха), Танька – колоратурным сопрано (потому что жалобно пищала на высоких), ну а мне оставалась только меццо-сопрано, потому что это и был мой тембр.

Из всего многоголосья выделялся совет Светки. Ей мокрые эмоции были чужды, поэтому совет выглядел здраво.

– Пусть идет на рынок и купит парик. Потом напишет письмо Абдулле…

– Свет, кончай, он Мухаммед, – поправила я из уважения к рыдающей подруге.

– …и отнесет ему завтра в школу. Я не со зла, просто запомнила, что в имени две согласные.

– Я не согласная! – забилась на том конце провода Танька, не расслышав половину. – Они меня могут вообще зарезать! Я боюсь туда идти!