Текст книги "Все оттенки боли"

Светка выбросила бычок в унитаз и спустила.

– Ладно, я домой пошла, сами разбирайтесь. Но мой совет самый лучший. На фиг она ехала туда? Без толку скаталась, да еще и изуродовали. У нее и так шея короткая, а без волос вообще ужас… Ну и нравы у них. Нецивилизованные какие-то тетки попались…

Я не могла отойти от телефона, потому что от движения он разъединялся. Пришлось застыть на месте посредником между пострадавшим и «адвокатом».

– Свет, она боится! Может, ей лучше вернуться? Кстати, без волос шея будет казаться длиннее.

Светка уже взялась за ручку входной двери.

– Раньше нужно было бояться. А теперь пусть возьмет с собой какого-нибудь мужичка, вместе сходят в школу типа родители. Шикарный совет! Я пошла.

– Подожди! Тебя же родители не зовут домой, посиди еще.

Но Светка уже открыла дверь.

– Ты телефон занимаешь, вот они и не могут дозвониться. Я к тебе на перекур забежала, а вы тут развели драму… Маме своей не говори, что я приходила, а то она сердится, что я тебя тогда на юг увезла.

– Иди уж… конспиратор липовый – после тебя полдня бычок в туалете плавает, не тонет, зараза, – махнула я Светке в знак прощания.

– Ладно, забудь, – как обычно, разрулила проблему Светка и захлопнула за собой дверь.

Танька по мудрому совету ненавидящей ее Светки купила на рынке каштановый парик и поехала в гостиницу искать «второго родителя».

– А я опять один остался. Ты поздно приходишь, уже всех разбирают. Пошли ко мне в номер? – с надеждой спросил жухлый оператор, нависая над полом.

– Да вы еле сидите, зачем вам секс? – пожалела пьянчужку Таня, но тут же смекнула, что он тот, кто нужен.

Оператор продолжал с надеждой смотреть, не в силах подняться.

Таня помогла по-родственному – проводила до номера.

– Завтра я приглашаю вас в хороший ресторан. Вы сумеете найти свободное от съемок время?

Оператор отмахнулся от работы, как от мухи, и тут же полез к ней слюнявым ртом.

– Нет, нет, завтра обсудим. А пока спать. Вам нужно хорошо выглядеть, а то у вас морда как у шарпея, – проявила чуткость Таня и ушла к себе.

А ночью так рыдала, что соседи стучали ей в стену стеклянным графином. Такие не бились, а вот стены наверняка получили вмятины. Но что такое стены, когда душа в нешуточных пробоинах…

На другой день хрустящий от чистоты и надушенный оператор с камерой в руке ждал ее в вестибюле гостиницы. Остальная группа рано утром уехала на съемки танцевального фестиваля, чтобы своим несвежим видом внести русский колорит в азербайджанскую культуру. В группе остались только три человека – администратор и журналистка отпросились на рынок.

– Как они вас отпустили? – спросила Таня, усаживаясь с оператором в такси.

– Там еще один оператор. И потом у нас имеется материал с прошлогодней съемки. Смонтируют – будет как новый, не боись!

А Танька боялась. И чем ближе они подъезжали к школе № 91, тем становилось страшнее.

– Вы запомнили? Снимаем сюжет о школьном учителе. Для передачи пригодится. Идея такая: кадры для школ Азербайджана куют в Московском государственном университете.

– А при чем здесь фестиваль танца? – закономерно спросил оператор, обнимая одной рукой Таню, другой камеру.

– Ни при чем. Вам нужен материал? Вот и снимайте! Кстати, половина участников фестиваля училась в этой школе…

Оператор заржал и радостно потрепал ей волосы. Парик съехал и напугал мужчину.

– Ты странная какая-то… Про участников наврала, конечно? Да ладно, мне плевать, что снимать. Главное, с рестораном не обмани, а то трубы горят…

Танька вглядывалась в номера домов и механически отвечала:

– Не боись, все будет в лучшем виде… Приехали!

Трехэтажная школа стояла на возвышенности, торжественно белея колоннами. Перемена еще не началась, и Тане пришлось ждать звонка.

Сразу защекотало в носу, потому что вспомнила, как сама недавно училась и бегала после уроков на свидание к Мухаммеду. И он ее ждал, любил, ревновал. Неужели это было? Будто сто лет прошло. И школа тоже с белыми колоннами была. И подруги преданные советы искренние давали…

Оператор курил в сторонке и не мешал предаваться воспоминаниям.

Удивительно в жизни происходит. Таня с Мухаммедом практически были как муж и жена, просто ему не хватило времени понять это. Говорят, если женщина любит мужчину, он рано или поздно это оценит. Если, конечно, он не конченый мудак. Значит, она все делает правильно. Она приехала за своим.

…Двери школы распахнулись, и оттуда врассыпную бросились ученики. Таня с оператором прошли в учительскую, и там же выяснилось, что Мухаммед преподает… физкультуру.

Эта новость перевернула весь сценарий. Она думала, что он учитель обществоведения или, на худой конец, математики, но физкультура причем? Ему секс всегда физкультуру заменял, может, теперь чего-то не хватает? Наверное, тактильный предмет выбрал, чтобы ядреных девиц щупать? Сволочь ненасытная…

С камерой наизготовке они вошли в зал, но там никого не оказалось.

– Я боюсь, – вдруг сообщила Таня и выбежала из зала.

И тут же в коридоре, пахнущем свежей покраской, она с размаху уткнулась носом в грудь Мухаммеда.

Действительно, сволочь… Он стал еще красивее.

Черные с поволокой глаза, высокий лоб, ровный аккуратный нос и вытаращенные вперед губы. Она всегда неотрывно смотрела на его рот, когда он говорил. Словно выталкивал губами каждое слово, а они призывно выворачивались, как для поцелуя. Все помнит Таня, каждый штрих его лица, и все жестокие складки тоже остались. Только еще больше ожесточились, и, видимо, не от хорошей жизни.

– Здравствуйте! Мы московские корреспонденты, хотели бы взять у вас интервью, – сразу вскинул камеру на плечо оператор.

Молодец, не растерялся! А Таня онемела. У нее было одно желание – упасть в обморок, чтобы далее не принимать участия в этой сцене. А может, он ее не узнает, а может…

– Это ты? – Мухаммед несколько секунд пораженно смотрел, а потом стянул с нее парик.

Таня лишь проследила безвольной рукой за своими фальшивыми волосами и сдалась.

– Я…

Мухаммед нежно обнял ее и заплакал.

– Родненькая… Я так скучал по тебе… Девочка моя любимая…

Татьяна вцепилась ему в грудь и тоже зарыдала.

Она никак не ожидала такой встречи.

– Прости меня! – на миг оторвался от Тани Мухаммед и снова вернулся на ее плечо, окольцевав объятиями.

– О, это ты меня прости! – вскидывала голову Таня и опять мочила слезами тренировочный костюм любимого.

– Я гадко поступил с тобой, и мне нет прощения! – откровенно поведал физрук и в приступе самобичевания прошелся руками по ее выпуклостям.

– Поедем ко мне в гостиницу. Прямо сейчас! – взмолилась Таня.

Она так и не научилась ждать предложений. Все должно быть сразу, по первому ее желанию.

– Мне продолжать съемку? – оторвался от объектива оператор.

Оказывается, все это время он исполнительно запечатлевал встречу бывших сокурсников. И, придерживаясь легенды, зарабатывал на свой обед.

– Да, поехали, куда скажешь, милая. Господи, как часто я представлял себе нашу встречу! – молился Мухаммед, запирая зал на ключ.

– Там дети не остались? – на всякий случай спросила Таня.

– Нет, у меня кончились уроки, – ответил Мухаммед, подхватил Татьяну на руки и закружил в восторге.

– Э-э! Я не понял! Так мы едем в ресторан? – удивился оператор и пощелкал себе по горлу узнаваемым жестом.

– Зайка, в другой раз, ладно? Сейчас некогда, понимаешь? Не до того! – быстро проговорила Таня, и пара влюбленных понеслась бегом по коридору, как несколько минут назад школьники, у которых закончились уроки.

Таня привезла Мухаммеда в гостиницу, как вожделенную добычу.

Она кружила над ним как коршун, сторожила настроение, угадывала мысли. Она бежала впереди их будущего счастья, опережая все события, которые им уготованы; расстилалась батутом под его ногами и разрешала себе не скрывать абсолютную любовь. Ее принадлежность единственному мужчине была терпко сексуальна. Она захлебывалась своими чувствами и знала наверняка: убьет любого, кто им помешает. Зарежет или задушит руками. Но никогда уже не отдаст никому. Даже ему самому.

Так она думала до этой встречи.

…Он сидел к ней спиной, по-семейному обстоятельно снимая брюки. Пропустил ее вперед, и теперь она ждала его в глубине кровати в одном парике, жадно глядя на его спину.

Сейчас произойдет то, чего она ждала столько лет. Как хочется протянуть это мгновение как можно дольше. Ведь именно в ожидании соития сконцентрирован весь накал эмоций. Когда никакая сила уже не может оставить сумасшедшую тягу друг к другу. Даже мир рухнет, а они только крепче стиснут объятия, потому что это и есть животная сила нереализованной страсти.

– Сними парик, пожалуйста. Мне нравятся твои рваные кустики, – в пол-оборота сказал он и бровью повел. Так интимно…

Таня вдруг вспомнила те дни, когда она школьницей пыталась ему отдаться, а он так и не воспользовался ее предложением. Вспомнила, как он трахал проститутку на ее глазах и в это же время говорил о своей любви. Вспомнила и о том, как в поисках разнообразия он готов был поделиться ею с другом, лишь бы не лишать ее девственности.

И она тут все поняла.

Ему не нужно ПРОСТО. Он гениальный импровизатор, и гаммы ему претят. И если она хочет быстро ему наскучить, то сейчас должна как курица просто подать себя к разделке.

Она сняла парик, встала с кровати и голая прошла в ванную.

– Это бритвенный станок. Я хочу, чтобы ты побрил меня налысо. – И Таня протянула ему опасную бритву.

В глазах Мухаммеда появилось такое, такое… Словно он удав, а кролик дразнится и бегает вокруг, но не убегает, а только язык показывает. Удав пытается его окольцевать, но тот все время ускользает и пахнет, пахнет едкой зайчатиной. И этот запах делает охоту невыносимой и еще более желанной. Запах вожделения.

Таня села на стул задом наперед, раздвинув ноги.

Мужчина встал за ней и медленно ото лба к шейке провел лезвием. Остатки волос посыпалась через плечи на пол и упали на грудь-трамплин.

– Еще? – спросил он.

– Да. Я хочу начать все заново, а волосы держат память. Их не должно быть совсем.

Мухаммед задохнулся воображением. Он брил ее голову, и его чувства она ощущала спиной, по которой синхронно движениям бритвы скользил его орган.

Как и тогда в Москве, когда он любил другую у нее на глазах, Таня одной рукой мяла свою роскошную грудь, а другая плавно опустилась между ног.

Мухаммед зарычал как зверь:

– Не смей. Держи эмоции при себе. Звуки мешают нам обнуляться. Мы начинаем все сначала, сначала… сначала…

И тут она глубоко вошла в себя рукой и конвульсивно изогнулась несколько раз, высвобождая поток чувств.

Мухаммед не удержал бритву и поранил ей шею.

– Маленькая капля крови… Когда-то ты не захотел быть моим первым мужчиной. Вместо тебя это сделал нелюбимый и нежеланный. Я хочу, чтобы намазал мою кровь себе на член, сволочь, и будем считать, что сегодня ты лишил меня девственности. Я кончила.

А потом все было как было: он проник в нее и почувствовал себя как дома. И он снова возвращался домой, и она его впускала и радовалась с визгами и криками каждому его приходу. А он вылизывал языком ее чистую как коленка голову и находил в этом непревзойденные эмоции. А она выгибалась как пантера, чтобы все его соки как можно глубже зашли в нее и не вытекли.

К утру они похудели. Только как маньяки смотрели друг на друга и думали, чтобы бы придумать еще.

– Ты сумасшедшая женщина, и я тебя больше от себя не отпущу, – вытолкнул призывными губами самые важные слова.

– И я тебя, – приняла слова Таня.

Оба откинулись навзничь соображать, что делать с семьями.

– У тебя есть дети? – спросила Таня, опустив вопросы о жене. С ней она уже имела «счастье» познакомиться.

– Да. Трое.

Таня удивленно посмотрела, но не прокомментировала.

– Как ты оказался в школе, да еще и физруком? С твоими талантами ты должен в худшем случае в университете преподавать!

Мухаммед сразу расстроился и переключился на социальную несостоятельность.

– Да здесь работы нет. Хорошо еще в школу взяли. Вообще невозможно на работу устроиться. Думаешь, мне самому не тошно? А что делать? Семья здесь, дом здесь, родина здесь. Что же мне делать?

Таня за эту ночь стала вдруг взрослой. Как будто действительно ее созревание целиком зависело от Мухаммеда. А теперь он вошел в ее жизнь – и она горы свернет.

– Мне муж говорил, что у вас здесь неспокойно? Какой-то Карабахский конфликт назревает, с работой плохо. Что ты обо всем этом думаешь? – издалека начала Татьяна.

– Да. Армянский народ хочет, чтобы нам передали Нагорный Карабах и Нахичевань. Видишь ли, Горбачев поддерживает армян, и вполне вероятно, что этот конфликт закончится в нашу пользу. Хотя я ничего не имею против азербайджанцев. У меня здесь много друзей, это моя родина, я здесь вырос.

– Почему ты все время говоришь «нам», «нашу»? Разве ты армянин? У тебя же имя азербайджанское, – осторожно удивилась Таня, еще помня, как молоденькой школьнице Мухаммед вообще представился арабом.

– У меня отец азербайджанец, а мать армянка. И жена Карина – тоже армянка. Здесь у нас Баку не разделяют людей на национальности, поэтому и вражды нет. Евреи, армяне, татары, лезгины – все живут сообща и дружно.

– Зато вон какой красивый родился – от смешанных кровей всегда дети красивые, – провела Таня пальчиком по профилю мужчины.

– Да у меня и жена красивая, а она чистокровная армянка.

Ну, на сей счет у Тани было свое мнение, которое оно разумно не стала высказывать.

– Так если все такие дружные, откуда конфликт? И насколько он серьезный? – спросила Таня уже как журналистка.

– Конфликт – присоединять или не присоединять Карабах. Проблема еще в том, что из Армении стали изгонять азербайджанцев. А здесь и так проблемы с жильем, по человеку на метр. Но, думаю, политики там наверху решат все эти вопросы. Хотя жить становится здесь все труднее. И нужно думать, как прокормить семью.

Таня давно ждала этой фразы. Она подвела его к этому откровению. И теперь или пан, или пропал.

– Поехали со мной в Москву. Я устрою тебя работать на телевидение, там неплохо платят, и ты сможешь отсылать деньги семье. А главное – мы будем вместе.

Мухаммед молчал.

– Ты отлично знаешь русский язык. Ты жил и учился в Москве. Считай, уже москвич.

– А твой муж? – выдавил он из себя.

– Это мои проблемы, и я их решу сама. Легенда такая – ты едешь на заработки в Москву, как и многие твои земляки. Только не на рынке торговать, а работать по профессии. Ты же закончил философское отделение МГУ? Значит, можешь работать журналистом в нашей редакции.

Какая связь между дипломом Мухаммеда и редакцией народного творчества на телевидении, Танька не знала, но чувствовала себя опытным стратегом.

– А где я буду жить? У меня нет накоплений, а за квартиру платить надо, – трезво рассуждал Мухаммед.

– Это все мои проблемы. Я приглашаю тебя в Москву, потому что для меня родина там, где ты. Ну не оставаться же мне в Баку, в конце концов? – рассмеялась Таня.

– А у вас еще нет детей? – уважительно подчеркнул семейный статус мужчина.

– Если у меня будут дети, то только от тебя, – с удовольствием произнесла Таня и залезла на Мухаммеда. – Меня возбуждают эти разговоры, – добавила она и поцеловала его в лоб.

– И меня, как видишь, – рассмеялся Мухаммед и попрыгал бедрами, на которых восседала Танька.

– Можешь ответить мне только на один вопрос? – проговорила она интимно.

– Сколько раз я за ночь могу? – иронично поднял бровь Мухаммед.

– Нет, конечно, хаха! Почему ты не был таким тогда в Москве? Я ведь свободна была и моложе, и влюблена до чертиков? Почему ты был таким засранцем?

– Э! Женщина! Знай свой место! – в шутку обиделся засранец.

– Ну и все-таки?

– Ты не меня любила. Ты ВООБЩЕ любила. Есть женщины, которые так страстно желают любви, что находят жертву и начинают ее душить своими чувствами.

– Тогда сейчас почему ты мне поверил?

– А я понял, что ты от меня не отстанешь, пока я тебя не трахну.

Танька вперилась в него недоверчивым взглядом:

– Врешь!

– Вру. Просто настало наше время.

Вечером Мухаммед заехал домой, собрал сумку и улетел вместе с Таней в Москву.

Глава 7
Диплом в квадрате

И все же, как я ни старалась найти халявные деньги на репетитора, платить пришлось маме. И немало.

Вполне вероятно, что я смогла бы поступить и без репетитора, но нравственные устои мамы не допускали слов «просто» и «без проблем». Как я уже говорила, все должно было происходить с надрывом, «из последних сил». Поэтому я твердо уяснила себе, что поступить «сразу» я не смогу ни при каких обстоятельствах.

Полгода занятий с педагогом из самого училища отшлифовали мой репертуар, увеличили диапазон и дали твердую уверенность в том, что я будущая Елена Образцова. Поскольку моя педагог была академической певицей или, говоря простым языком, оперной, то, естественно, она «повела» меня как оперную.

Мне было все равно, какой жанр выбирать, – я одинаково любила и народные песни, и оперные арии, и романсы. Знала наизусть все современные и ретроэстрадные песни.

Музыка наполняла меня снизу доверху, ведь всю свою несознательную жизнь я только ею и занималась. Начиная с музыкальной школы имени Дунаевского, куда меня привозили на троллейбусе в полуобморочном состоянии, потому что стабильно укачивало.

В знаменитой музыкальной школе на Соколе была весьма «интересная» система обучения музыкальной грамоте – венгерская!

Что это такое и почему венгерская, я затруднюсь объяснить. Но хорошо запомнила, что вместо до, ре ми… там были совершенно другие названия, и их мы показывали руками, как глухонемые.

Учительница сольфеджио невзлюбила меня с первого урока – я ее раздражала тем, что постоянно качала ногой.

От переизбытка энергии или просто ноги до пола не доставали, и нужно было их чем-нибудь занять, но я действительно постоянно качала ногой. Когда уставала правая, я начинала качать левой. И так весь урок.

Учительница сольфеджио сначала пожаловалась маме, которая тут же в коридоре ждала меня после занятий. Мама пообещала, но нога все равно двигалась. Тогда училка стала меня «засуживать». И это было несложно, потому что сольфеджио – это та же математика, только музыкальная. Требует точности, совершенствуя слух, развивает визуальное представление о нотах. Но весьма пресно и скучно сидеть и выстраивать одни и те же интервалы, транспонировать произведения в другие тональности и с педантичной точностью воспроизводить голосом по две-три-четыре сухие ноты. Гораздо приятнее музыкальная литература о жизни и судьбе (как правило, трагичной) знаменитых композиторов, либреттистов и исполнителей.

Я подвожу к тому, что из школы имени Дунаевского мне пришлось уйти. К тому же далеко от дома, а троллейбус – это не яхта. На яхте если укачивает, то романтично. И если рвет, то за борт. А ехать с пакетиком, который услужливо держит мама, даже для шестилетней девицы позор. К слову сказать, потом меня никогда не укачивало – нигде и никогда. Поэтому безжалостный диагноз «слабый вестибулярный аппарат», поставленный мне, естественно, мамой, себя не оправдал. Наверное, потому, что играет роль, КУДА едешь и зачем.

Короче, от венгерской системы меня тошнило.

Поступив в районную восьмилетнюю музыкальную школу (никуда ехать не надо, пять минут пешком между домами), я окунулась в атмосферу хорового культа.

Директор школы, красивая породистая женщина, была фанаткой хора. Мы строили, строили, целыми уроками строили звуки, звучки́, звучо́чки, вот здесь на губках, шепотом, пиано и пианиссимо, а потом жахали громко, разом, но организованно и патриотично… По-моему, она от этого тащилась.

Репертуар нашего хора я помню наизусть, хоть ночью разбуди. Моей любимой, например, была «Мы верная смена твоя, комсомол». Хитовая мелодия Чичкова заглушала внутренний протест, испытываемый к слащавой заказухе хорошего поэта Михаила Пляцковского.

 
По праву твой путь озарен орденами,
По праву ты громкую славу обрел,
Одно у нас красное знамя,
Одно у нас красное знамя,
Мы верная смена твоя – комсомол.
 

Слеза душила распетую глотку, когда я солировала:

 
Вечно радостно, вечно молодо
Нам кремлевская светит звезда.
 

И дружный хор пионеров подхватывал:

 
Пионерия – Комсомолия,
Мы – неразлучны всегда!
 

Но не только патриотическую обязаловку исполнял наш хор. На стихи того же Михаила Пляцковского мы любили петь «Улыбку».

Солировала всегда отличница с тоненьким жалостливым голоском, конечно же сопрано. Потом подхватывали мы, укрепляя веру в добро и справедливость вторыми сопрано и альтами.

Музыка имеет такую силу, что даже спустя многие годы ты проглатываешь комок в горле, напевая те ностальгические, пусть даже идейно-патриотические песни.

 
Дремлет притихший, северный город,
Низкое небо над головой,
Что тебе снится, крейсер «Аврора»,
В час, когда утро встает над Невой…
 

«С чего начинается Родина», «Сережка с Малой Бронной», «И вновь продолжается бой», «Беловежская пуща», «Лесной олень», «Погоня», «Голубой вагон», «Пропала собака». Гениальное детское песенное творчество. Браво, авторы!

Хотя прорваться в музыкальную школу после уроков было не просто (сбор макулатуры, уборка класса, шеренги, построения, собрания дружины), мама умело отпрашивала меня у классного руководителя. Понятно, что «вся эта музыка» не приветствовалась, потому что отрывала меня от «активной жизни отряда». И тройка по поведению за мои вечные занятия музыкой у меня была всегда.

Тем не менее я закончила восьмилетку по классу фортепиано, но любовь к хоровым занятиям у меня так и не возникла. К песне – да, к хору – нет. Поэтому я крепко замолчала в своих альтах и последние два года только открывала рот, чувствуя себя офигенно изобретательной.

 
Нас завтрашний день и зовет, и тревожит,
Заря поколений над нами зажглась.
Пусть всех депутатов мы нынче моложе,
Мы тоже Советская власть!
 

Наконец настало лето, и начались вступительные экзамены в вузы.

Я подготовила документы для музыкального училища и уже готовилась отвезти их в комиссию. Как вдруг…

Позвонила «вся гнилая» с телевидения и сообщила, что собирается поступать в МГИК на библиотечное. Студенты расшифровывали эту аббревиатуру как институт культуры и отдыха.

И тут мне в голову пришла знаменательная мысль: а не пойти ли мне с подружкой сдавать экзамены, тем более что в культуру отбор в июне, а в музыкальное училище только в июле! Лишний раз сдать сочинение и историю, порепетировав перед главными экзаменами.

Важным вопросом, конечно, было, что скажет мама. И она, как ни странно, оказалась не против. Поэтому я без лишних проволочек сдала документы в МГИК на вечернее отделение, на специализацию литературы и искусства.

Вот где во всей красе открылся мой гений – я сдала все экзамены на круглые пятерки!

Стоя у вывешенных списков принятых абитуриентов мои новые подружки не могли понять, отчего я грущу. А как не грустить, если ты с блеском поступила в самый культурный из всех халявных институтов, а теперь должна забирать документы?

Мама гордилась мною и резонно заметила, что теперь мне будет проще сдавать эти предметы в музыкальное училище. У нее всегда все было по правилам.

Но я хорошо помнила прищуренный глаз В. И. Ленина, когда он сказал: «Мы пойдем другим путем».

Недолго думая, я метнулась в поликлинику за новой справкой о здравии; нагло наврала в школе, что потеряла аттестат, и мне выдали дубликат, а потом преспокойно сдала все эти документы для поступления в музыкальное училище. А вдруг не поступлю? Вот я и подстраховалась.

Профилирующий предмет, конечно, был вокал.

Если голос хороший, то примут, даже если ты двух слов в сочинении не напишешь. Но «страшилки» про «одну девочку» и «одного мальчика», которые пели как Карузо, но их срезали на сочинении (истории), сильно портили нервы. И никто ни в чем не был уверен.

Вокал я сдала на пять, но расслабляться было рано. Сочинения я не боялась, а вот за грамотность тряслась ужасно. Привести в туалет маму, которая проверила бы ошибки, было невозможно – в комиссии не дураки сидят. Поэтому вся надежда оставалась на интуицию и принцип «писать проще».

Окончив литературно-театральную школу, писать проще это все равно, что плюнуть себе в лицо. Практически невозможно. Слова и мысли кувыркались наперегонки и складывались в образы и красивые умозаключения. Я выбрала тему для сочинения о Великой Отечественной войне и послевоенной жизни. Гордая прекрасно изложенными мыслями, я неслась домой обрадовать мать.

Мы сидели за столом, и я, набивая рот колбасой и оливье, подробно рассказывала, о чем я писала в сочинении. Дойдя до слов «реабилитированный посмертно», я вдруг увидела, как у мамы в ужасе расширились глаза, и упавшим голосом она спросила:

– Как ты написала слово «реабилитированный»?

Я догадалась, что мне лучше не отвечать. Но все равно ответила:

– Риобелетированый… С одной «н»…

Мама вскрикнула, как будто ее ранили в самое сердце.

– Зачем же ты, дура, взялась писать слово, которое не знаешь, как пишется!

Я запротестовала;

– Но ведь я думала, что знаю!

– Тебе же все говорили: и педагог по вокалу, и я – пиши простыми словами, чтобы ошибок не сделать! Куда ты полезла? В одном слове ты ПЯТЬ ошибок сделала! Это сразу двойка!

Я и так, благодаря маме, никогда не была высокого мнения о своих умственных способностях, но тут совсем расстроилась.

Черт меня дернул написать это слово! Можно было просто сказать – «перед ним извинились». Опять-таки, извИнились или извЕнились? Конечно, проверочное слово «вина», но с перепугу можно и ошибиться. И потом, писать о трагедии человека, потерявшего жизнь в лагерях, перед которым… извинились? Разве это сочинение? Это фуфло! И пусть в одном слове я сделала хоть шесть ошибок, но главную мысль я донесла. Вот. Значит, буду учиться в институте культуры, а потом стану библиотекаршей. Все же лучше, чем машинисткой.

Через неделю на полусогнутых я подошла к спискам отметок за сочинение. Уже узнала все про апелляцию, если получу заслуженную пару. Кстати, апелляция тоже слово трудное – две «п» или две «л»?

И тут случилось чудо! Напротив моей фамилии стояла… четверка!

Я попросила показать мое сочинение, не веря в грамотность комиссии. Мне отказали. Я попросила еще раз. Мне дали.

В сочинении не хватало трех запятых и присутствовала одна стилистическая ошибка. И ни одной грамматической!

Я судорожно стала искать слово «реабилитированный», которое мне попортило столько крови! Ведь не могла же я, не зная, как оно пишется, написать правильно. Чудес же не бывает! Хотя бывают, но, как правило, не со мной.

Ага… Вот он, этот абзац…

Вместо чуда меня ждал сюрприз. Слово «реабилитированный» оказывается, я вообще не писала. Вместо него было написано «репрессированный», которое не вызвало у меня затруднений. И, пересказывая маме сочинение, я сочиняла его практически заново.

А с историей получилось вообще блестяще.

Накануне историю сдавали инструменталисты, и они подсказали, что темы дают, как сядешь. То есть сядешь на первую парту – получишь возникновение первых государств, ну и так дальше по партам. «Камчатка» по идее получала тему про советское время, то есть надо было знать все документы съездов и конференций.

Но, учитывая, что вокалистов было всего штук двенадцать, тем едва хватило бы до революции 1917 года.

Зачем рисковать и выучивать такой объем? Проще сесть на первую парту и получить то, что знаешь. А я зазубрила про Киевскую Русь и Урарту.

Едва педагог положила листок с Урарту перед моим лицом, я уже тянула руку, выражая готовность поделиться знаниями. После первой эмоциональной фразы экзаменатор радостно замахала на меня рукой и поставила пятерку. Меня зачислили на дневное отделение музыкального училища имени Октябрьской революции.

Безумная радость вскоре сменилась озадаченностью – как я буду учиться в ДВУХ учебных заведениях одновременно? Понятно, что все силы я отдам музыке. Но в восьмидесятых годах училищное музыкальное образование не имело статус высшего.

И тут запротестовала мама:

– Нельзя бросать институт, который даст тебе высшее образование. Из последних сил, но ты должна потянуть оба учебных заведения!

И я, как каторжная, стала целыми днями учиться… «как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия».

Утром я приезжала в музыкальное училище и проводила там весь день. Вечером я садилась в метро и еще час ехала на Пролетарскую, где проводились занятия для вечерников института культуры.

В конце первого полугодия я настолько «загналась», что стала прогуливать занятия в институте. К тому же за посещаемостью там не особо строго следили. Главное – сессию сдать. А они были одновременно в обоих заведениях.

Однажды дошло до курьеза.

В тот день я сдавала ансамбль и освободилась часам к восьми вечера. Тут же помчалась на метро, чтобы успеть сдать библиографию художественной литературы. То есть практически два профилирующих предмета в один день. Прибежала вся в поту, дубленка нараспашку, но шарфом замотано все лицо, чтобы горло не простудить. На часах уже половина девятого вечера. В учительской сидела молоденькая педагог, помечала что-то в журнале.

– Простите, вы не подскажете, где сдают библиографию?

– А у вас какой курс? – доброжелательно спросила женщина.

– Первый.

– А фамилия педагога какая?

– Ой, я не знаю. Хищная какая-то… вроде Коршунова… Помните, как у Антона Павловича Чехова «Лошадиная фамилия»?

– Так лошадиная или хищная? – не поняла моего заигрывания с классиками педагог.

– У Чехова – лошадиная. У меня – хищная. Ну, понимаете? – еще раз попыталась я пробить ее на смех.

– Вы не знаете вашей фамилии? – на полном серьезе спросила училка.

– Да нет! Свою я знаю! Я фамилию учительницы не знаю, – поняла я, что с ней лучше не шутить.

– Ну как же так, – наконец хихикнула молодая учительница. – Как зовут хоть?

– Да не знаю! Понимаете, я учусь в двух заведениях одновременно и сюда не всегда успеваю.

– А где вы еще учитесь?

– В музыкальном училище. Я певицей буду. Хотите спою?

– Давайте!

Я спела «Исходила младе-ше-нька по лугам и боло-о-о-там…». Спела очень жалобно, потому что песня жалостная. Там еще трудный такой скачок наверх, интервал – ну очень неудобный. Младе-ше-нька – вот в этом месте, на «ше». Но сейчас все удачно получилось, зев открылся, как требовала педагог, и я осталась довольна нотой. У первокурсников-вокалистов только так: получилась нота – день удался.

– Молодец вы, – похлопала учительница. – Но сегодня уже все экзамены закончились. Мне жаль…

Я тоже расстроилась – в такую даль ехала. С Октябрьского поля до Пролетарки еле впихнула себя в час пик…

– А когда пересдача будет? – вздохнула я.

– Ну как же я посмотрю, если вы не знаете фамилию педагога? – тоже вздохнула добрая женщина.

– Ну, может Орлова? Посмотрите Орлову! Нет такой? Лисицына? Волкова?

– Нет таких. Давайте попробуем через вашу фамилию найти. Вы свою фамилию знаете?