Текст книги "Перепутаны наши следы (сборник)"

– Подожди, Вань, – остановил Олег. – Давай еще по одной, – предложил, доставая сигареты. Они снова закурили, затянулись.

– Ну? Что сказать хотел?

– Не совсем я, Вань, чист перед тобой…

– Это точно, – согласился Иван.

– Да я не про то. Все не совсем так, как ты думаешь… Как я тебе дал повод думать…

– Ну? Не тяни.

– Помнишь, я тебе эсэмэску показывал, где Аня пишет, что любит меня?

– Не тяни. Чего хочешь?

– А ты не перебивай, – огрызнулся Олег и продолжил с трудом: – Это была единственная эсэмэска с таким текстом. Знаешь, теперь, когда… когда надежды нет, мне все равно уже. И ты должен знать: Аня всегда тосковала по тебе. Встречалась со мной – а по тебе тосковала. Вернее, по тем временам, когда ты ее любил, по вашим бывшим отношениям.

Иван молчал.

– Ей не было все равно, что ты к ней охладел, она от этого страдала. Понимаешь, не просто страдала без любви, а без твоей конкретно. По-моему, она тебя так всю жизнь и любила.

– Любит, – сурово поправил Иван. Олег взглянул вопросительно. – Любит, – повторил Ваня. – Аня жива.

– Да-да, конечно. В общем, ты должен знать…

– Спасибо.

Они затушили сигареты и поднялись в отделение.

* * *

Теперь уже в основном Олег сидел в холле, а Иван разговаривал с Аней. Прошел день, другой, потянулся третий… Олег был подавлен. Иван – ожесточен. Он рассказывал жене, как теперь, когда чуть не потерял ее (он упрямо подчеркивал это «чуть не», потому что отчаянно не хотел верить, что это конец), понял, как она нужна ему. Рассказывал, что совершенно иначе посмотрел на жизнь, когда все это случилось с ними, что совсем другое ему кажется теперь самым важным. Говорил о Кате, что у дочки все хорошо, что скоро будет ребенок, их с Аней внучка, что девочке очень-очень нужна будет бабушка, что все они ждут Аню и верят, что она очень скоро вернется к ним… Да и вообще говорил с ней о всяких пустяках, обо всем на свете, – чего они не делали уже, может, несколько лет.

Он держал Аню за руку и обстоятельно рассказывал, как меняется погода. Неожиданно и сильно потеплело, и Иван, совершенно как будто забыв о необходимой Ане операции, строил планы, как они вдвоем, а потом и с маленькой внучкой в коляске скоро будут гулять по парку. Он рассказывал, какое яркое светит солнце, какое высокое голубое небо открылось после обычных февральских метелей, каким весенним выглядит конец февраля в этом году… Автоматически бубнил про любовь и про семью – он рефреном говорил об этом постоянно, после каждой другой пришедшей на ум темы. Ему казалось, если что-то и может особенно подействовать на жену и действительно дойти до сознания Ани, вернуть ее к жизни, то именно такие слова.

И тут позвонила дочь.

– Пап, – сказала она радостно. – Ты почему трубку не берешь?!

– Да я… вообще-то нельзя тут, я звук сбросил…

– Ну да, ну да… Пап, а я с утра уже мама!

– Мама? – не понял отец. – Нормально мама, привет тебе передавала.

– Да нет, пап! – рассмеялась Катя. – Это я – мама! У меня дочка родилась!

– Господи, Катюша, уже! Ну поздравляю!

Катя радостно поделилась сведениями о параметрах новорожденной, сообщила, что уже принесли кормить и она сейчас дала девочке грудь и потому говорит так тихо и осторожно.

– Катя, Катюш, – взмолился Иван, – а ты поднеси к ней трубку-то, а?

– Пап, ну ты что, она же ест! – хихикала Катя над непонятливостью отца. – Куда я ей поднесу-то?

– Все равно, дочка, – настаивал Иван. – Все равно, мне очень нужно. Поднеси, пусть хоть прочмокает, хоть покряхтит. Послушать хочу.

– Пап, да послушаешь еще, – сердилась уже Катя. – Ну я боюсь ее потревожить! Пап, ну я ж сама с ней только еще несколько часов знакома, только присматриваюсь. – Катя умиленно смеялась, как видно, любуясь дочерью. – Да, да, моя лялечка… Вот как мы, вот… – засюсюкала, обращаясь к дочери.

– Чего она там? – поинтересовался отец.

– Теряет грудь и головкой трясет, ищет, – смеялась Катя. – Кряхтит… А головка такая замшевая, па-апа-а! Я даже не думала, что они такие сладкие!

– А то! – подтвердил отец. – Ну ты все-таки поднеси к ней трубку, Катенька, сделай, как я прошу!

– О господи! – взвыла дочь. – Ну что ты хочешь услышать?

– Да хоть что-нибудь! – воскликнул отец с отчаянием, непонятным Кате.

– Ой, боже мой, ну что за капризы! – прибавила она ворчливо. И вдруг испугалась: – Папа, а что с мамой?

– Потом, Катюш, все потом. Ты только поднеси ребенку трубку, очень нужно.

– Ладно, я сейчас ее разверну немножко…

Иван замер и вскоре услышал в трубке жалобное кряхтение, ойканье и бормотание Кати где-то на заднем плане и потом жалобный младенческий плач, скорее мяуканье новорожденной девочки.

– Анечка, Анечка, ты слышишь? – кричащим шепотом зачастил Иван, придвигаясь вместе с трубкой к самому лицу лежащей без сознания жены. – У нас внучечка родилась! Здоровенькая, красивая, три шестьсот! Слышишь, это она голосок подает, слышишь? Ты теперь бабушка! – Он еще поближе придвинул трубку к уху Ани. – Ты слышишь, Анечка, слышишь нашу маленькую?

Ему показалось, что Аня сглотнула. Он отпрянул, всмотрелся в жену. Движение горла повторилось. Померещилось еще и шевеление пальца. Иван закричал, призывая врача, и бросился из палаты. К нему уже спешили медсестра и доктор.

– Она шевелится! Она двигается! – кричал Иван. – Горлом! Глотает… И палец!

Врач ворвался в палату, склонился над пациенткой.

– Аня, вы слышите меня? Аня!

Больная опять дрогнула пальцем.

Раздался звук рингтона, врач гневно обернулся на Ивана, и тот заметил, что сжимает в руках звонящий телефон.

– Выйдите из реанимации! – резко приказал доктор. Иван подчинился.

Звонила Катя. Она уже успокоила дочь, которую снова кормила, и не могла понять, что там происходит у родителей.

– Папа, я ужасно тревожусь. Объясни мне, что с мамой. Не может она мне так долго не звонить. И даже сейчас… – Катя заплакала.

– Не плачь, не плачь, дочка, – заволновался отец. – Тебе нельзя, молоко пропадет.

– Но ты объясни мне толком – что с мамой? Она… жива?.. – Катя зарыдала.

– Жива, жива, Катенька. Просто больна. Но сейчас уже лучше, ее лечат. Сейчас улучшение. Катенька, я как раз в больнице, побегу сейчас к ней, а телефон придется выключить, нельзя тут. Но ты не волнуйся. Я тебе вечером позвоню.

– Папа, подожди! – закричала Катя. – Ну… Ну я не знаю, что спросить. Просто чувствую, что-то не так. А мама точно не умирает?

– Точно, дочка, ну что ты! Она как раз сейчас послушала нашу девочку, и ей сразу стало лучше.

Раздался снова скулеж ребенка, очевидно обеспокоенного материнскими слезами.

– Пап, ну ты держи меня в курсе.

– А ты будь умницей и думай только о хорошем.

– Ладно. Но только если ты будешь мне часто-часто звонить, – улыбнулась дочь.

– Хорошо, хорошо, целую, Катюша. – Ваня торопился назад к жене. – Ну что? Как? – зашептал он, сунувшись было обратно в палату. Но там царила суета, и его выдворили снова в холл. Он, собственно, ничего не успел увидеть, не понял, пришла ли в сознание Аня или нет.

Таких острых переживаний надежды и страха у него еще не было в этой истории. Он успел подумать: а если очнется? и я буду не нужен? – и тут же испытать отчаянное согласие на такой вариант. Пусть не нужен, но пусть только жива. Успел подумать: а если умрет? И закричать «не-е-ет!» в голове своей. Она не умрет, едва переводя дух от страшной мысли, сказал он себе, придав собственной внутренней интонации самую глубокую убежденность. Она не может умереть. Так не бывает. Ибо что я скажу тогда дочери…

И все-все показалось ему ерундой по сравнению со смертью, с ее непоправимостью. «Какая ж суета все, что нам кажется важным, – изумлялся Ваня. – Все суета и… все такая глупость. А понимаешь это, только подойдя вот к этой черте. Если бы я знал, что Аня когда-то может умереть! То есть я знал, конечно, все про это знают! – но я этого не понимал никогда. А если бы понимал – не так бы мы жили». Он вспомнил про Любу – с жалостью и смущением. Про то, как неловко они силились отомстить, про нелепый их, никому не нужный секс. «И чего достигли? – спросил себя с грустной усмешкой. – Только в души себе наплевали».

Из палаты наконец вышла медсестра. Ваня встал в ожидании вестей.

– Что там? – спросил смиренно.

– Похоже, ваша жена приходит в себя, – ободрила его девушка. – Вы тут посидите, врач выйдет, все вам расскажет.

– Ну что, вы меня пустите к Ане наконец? – бросился он к врачу, тоже вскоре вышедшему из палаты.

– Присядьте, – предложил доктор. – Вам пока туда не нужно заходить. С ней медсестры.

– Да скажите же мне, она пришла в себя?

– Думаю, можно надеяться. Но сейчас ей сделали укол, она спит. Вам пока туда нельзя. И не забывайте, если Аня очнется, ей вскоре предстоит сложная операция.

– Да-да, конечно. Я помню. Но когда она проснется, я смогу ее увидеть?

– Не сразу. Сначала ее должен понаблюдать я. Дополнительное потрясение при переходе из комы в сознание может быть очень вредным для нее, понимаете? Необходимо минимизировать стрессы.

На другой день утром ему позвонили и сообщили, что Анна очнулась от комы, что можно повидать ее и поговорить с ней.

– Осторожно и недолго, – предупредил доктор.

– А что значит «осторожно»?

– Поспокойнее. Не поднимайте никаких волнующих тем. Будьте внимательны к ее состоянию…

Иван взял ее за руку, улыбался радостно и испуганно. Она тоже улыбнулась, чуть скривив губы.

– Ну как ты? – спросил он почти шепотом.

Она улыбнулась шире и сказала с расстановкой, прислушиваясь к себе:

– Хорошо.

– Молодец! – закивал он радостно. – Ты у нас молодец!

– Ваня, – с трудом выговорила она. – Олег ведь был за рулем. Он…

– Он в порядке. В порядке, не беспокойся. Он ничуть не пострадал. Приходил к тебе каждый день. Волновался…

– Приходил?.. – Аня испуганно смотрела на мужа.

– Да… Беспокоился…

– Ваня, – вдруг встрепенулась жена. – Как Катя? Как она себя чувствует? Мне показалось…

– Тебе не показалось, – возбужденно закивал опять Иван. – У нас внучка, Анют. Только ты не волнуйся, там все хорошо. Катя уже кормит девочку… Счастливая такая.

Аня мечтательно улыбалась, задумчиво глядя на мужа.

– Внучка, – сказала наконец. – Какая радость.

– Да, Анечка. Сплошная радость у нас. Главное вот, что ты теперь пойдешь на поправку.

Аня смущенно взглянула на него. Что-то ее тяготило.

– Вань… Я так тебе рада… – Она вздохнула. – Раньше ты не держал меня за руку… Уже давно. Ради этого стоило попасть в аварию, – усмехнулась. – Ты знаешь, мне кажется, я сто лет тебя не видела. Сейчас бы вот так смотрела и смотрела.

– Там Олег должен подъехать, – осторожно вставил Иван.

– А зачем? – спросила она испуганно.

– Анют, да ерунда это все. Ты пойми, – поморщился он, желая прояснить обстановку и забывая о предостережениях врача. – Я все знаю… Люба тоже.

Она в испуге смотрела на него и молчала.

– Ты не думай, все бывает. Как захочешь, так и будет. Ты только поправляйся. Ты держись, Анют, старайся. Думай о хорошем и ни о чем не печалься.

Она в отчаянии замотала головой. Он опомнился, заулыбался опять.

– Не опасайся, Анька, ничего не бойся, прорвемся! – воскликнул преувеличенно бодрым тоном.

Глаза жены наполнились слезами.

– Ань, я дурак, вот расстроил тебя, – сказал он с досадой. – Хотел только тебе объяснить, чтобы ты не думала ни о чем таком, о пустяках о всяких. Я, Ань, сам-то о многом передумал, не так это все, ерунды много, – забормотал как-то невнятно, но с внутренним убеждением. – Не в этом дело. Вот – внучка у нас, Катя наша мамой стала – вот это серьезно.

Она кивала, успокаиваясь. Заплакала слезами облегчения, крепче цепляясь за его руку. Он улыбнулся, погладил ее по щеке.

– Мне так все странно, – сказала Аня. – От всего отвыкла.

– Пустяки, пустяки, – говорил он успокоительным тоном. – Были бы все здоровы – а остальное ерунда. Ты вот у нас теперь поправишься, и снова будет семья. Будем с внучкой возиться. Будем дальше жить.

– Мне казалось, ты меня разлюбил.

– Может, и мне так казалось. Но это все пустяки… Куда ей деваться – любви-то? Была же она – значит, и есть. Ты, Анют, только поправляйся. Мы же все ждем тебя. И все у нас хорошо будет. Все по-человечески…

Зашла медсестра, потянула его на выход.

– Пойдемте, пойдемте, сейчас врач придет – рассердится, что вы еще в палате. А жене вашей буду капельницу ставить.

– Да, да, – закивал Иван, отрываясь от Аниной руки и пятясь к двери. – Ставьте, делайте, что нужно. Теперь все хорошо будет, Анечка.

Она кивала, провожая его любовным взглядом.

Он вышел, перевел дух и с воодушевлением принялся набирать номер дочери.

Я с тобой

– Да чё ты ко мне прикопалась! – Вася опять кричал на нее, голос срывался. – Оставь меня в покое! Альфонса своего воспитывай, если делать нефига! – Ему было не лучше, чем ей. Но и она не могла сдерживаться.

– Почему это, интересно, он альфонс? Да Олег зарабатывает больше меня, между прочим! Как ты вообще смеешь…

– Ну вот и отлично, что зарабатывает! Иди целуйся с ним! От меня только отвянь! – Василий швырнул ложку, свекольник брызнул по виниловой скатерти малиновыми каплями.

Несмотря на раздражение, Юля все же испугалась, что сын сейчас вскочит и уйдет и снова не поест как следует, а потому примолкла. Васька и так худющий, вырос как жердь, да мяса не нарастил. Питается черт-те как. А она все-таки мать…

– Ну ладно, ладно, – попыталась она говорить примирительно. – Ешь. Ну что ты на меня кидаешься, я же просто переживаю за тебя.

– Переживала бы поменьше, мне бы легче жилось. – Лицо Васьки было злым и отстраненным. Он смотрел угрюмо, суп не доедал, но и не уходил. Юля взяла салфетку, стала вытирать свекольные брызги со стола. Положила ложку на край тарелки. Видно было, что и это все раздражает сына. Она перестала сдерживаться.

– А ты можешь нормально поговорить с матерью хоть раз?! – рявкнула по новой.

– А ты можешь нормально говорить?!

– А что я тебе сказала?!

– Да ты достала уже меня, достала! Я теперь даже девушек с именем Юля за километр обхожу! – с ненавистью глядя на мать, крикнул Вася.

– Что ты себе позволяешь?

– Что хочу – то и позволяю!

– Хватит хамить! – Юля заплакала, и сразу с надрывом, без разбега.

– О господи! Начинается! – Василий бросился вон из-за стола и, хлопнув дверью, скрылся в своей комнате.

Юля осталась одна. Рыдала, кривя и комкая лицо. Выла, жалея себя. Наконец всхлипнула, умолкая, вытерлась платком, высморкалась. Взяла телефон, набрала Олега – как в воду бросилась. Вообще-то она знала, что не нужно в таком состоянии звонить, но нестерпимо захотелось приклонить изболевшуюся голову к чьему-то теплому плечу.

– Юлька? – откликнулся Олег почти сразу. – А что с голосом?

Она вздохнула.

– С Васей опять поссорились, – сказала печально.

– Девочка моя бедная, – посочувствовал друг. Повисла пауза. Юля молчала, ждала новых целительных слов. – Ну ты что там затихла? – спросил Олег.

– Так грустно, – выдавила Юля.

– Бедняжка, – вздохнул он, и в его интонации она услышала нотки нетерпения.

– А сам что делаешь? – постаралась собраться Юля.

– В компе сижу. Проги качаю.

– А-а… Не до меня? – Юля надеялась, что голос звучит не раздраженно и достаточно доброжелательно.

– Ну почему не до тебя? – замялся Олег. – Просто… занят немножко.

Она опять вздохнула судорожно, жадно ловя его молчание – ведь ясно было, что на сегодня это уже последние секунды разговора, и потом ей снова придется остаться одной.

– А ты… – Олег, кажется, не знал, что сказать. Наконец смутился. – Господи, – заговорил более естественным тоном. – Юлечка, ну прости меня. Просто в самом деле занят. Но я тебе очень сочувствую. И очень тебя люблю.

Юля перевела дыхание, стало легче.

– Ну ты там держись, моя хорошая, да? – сказал еще Олег. – Держись. Не первый раз, не последний у тебя с Васькой проблемы. Ой… – вдруг отвлекся он, видимо уже думая о чем-то другом. – У меня тут, похоже, трабл какой-то… – Он явно смотрел в компьютер и про Юлю, видимо, уже почти забыл. – Ни фига себе! – воскликнул чуть в стороне от трубки. – Ну давай, Юлька, давай там, не грусти, моя хорошая, – проговорил речитативом. Она что-то пискнула в ответ, в очередной раз неожиданно покидаемая им. И услышала возле уха короткие гудки.

Сидела в безвольной позе, отрешенно уставившись в угол комнаты. Телефон вывалился из поникшей руки.

Подошла кошка Бася. Обнюхала гаджет. Потом обратилась к хозяйке. Глядела на нее преданно, сочувственно мявкнула, задирая серую голову. Стояла и просила, терпеливо, кротко – мя! И после долгой паузы опять, без раздражения, все с той же кротостью – мя!

– Только тебе я и нужна, Басенька, – сквозь плач проскулила Юля, привычно накручивая себя. – Если бы не ты – никому меня не надо. Зачем жить человеку, который никому не нужен? Зачем?

Кошка стояла рядом и ждала. В последнее время она не вспрыгивала ни на диван, ни на стул, ни на колени. Неизвестно почему, ей стало трудно двигаться, хотя была еще не старая. Десять лет всего, жить бы да жить в любящей семье… Васька и Юля души не чаяли в своей Басе. Но Басю явно что-то беспокоило, передвигаться она стала как-то бочком, чуть приседая на задние лапы. Юля закусила губу, с тревогой глядя на потерявшую прыть любимицу. «Нужно Васе сказать, – подумала. – К врачу нужно».

Она застучала в дверь сына:

– Вась, выйди, что-то с Басей не то. Ва-ся!

Сын выглянул из-за двери.

– Ну что с ней? – спросил нехотя.

– Ходит как-то странно. И не прыгает.

– Уж не девочка – прыгать, – хмуро процедил Василий. – Бась, эй! Басинда! Ну что там с тобой?

– Мя, – сказала Басинда и подошла к Васе, боднула в ногу, взглянула снизу вверх с ожиданием.

– Нормально все, что ты опять сочиняешь, – с привычным раздражением кинул Васька матери, нагибаясь за кошкой.

– Не нормально! Вот посмотри сзади, когда идет. Она как будто припадает на лапы. К Татьяне Ивановне нужно.

– Ладно, посмотрим, – буркнул Василий, скрываясь вместе с кошкой за дверью.

«Но почему он обозвал Олега альфонсом? – огорченно раздумывала Юля. – Никакой не альфонс. Даже денег у меня никогда не занимал. Правда, и мне не помогает. Но разве он обязан?.. А зато подарочки дарит… – вспомнила утешительное. – И вообще он хороший. Он меня любит. Просто сейчас время у него такое. И на работе аврал… И нужно еще заботиться о маме и сестре…»

Юле было тридцать шесть, а Олегу двадцать девять. Эти семь лет не давали покоя Васе. Да и Юлю, если честно, заставляли комплексовать. Тем более что Олежка был красив, весел и востребован.

Когда-то оба были ужасно влюблены. Однако на третьем году этих необязательных встреч его чувства приугасли. Юля и раньше стеснялась заговаривать о создании семьи, а теперь-то уж… Завести об этом речь было выше ее сил. Она часто плакала по ночам в ванной комнате от обиды и жалости к себе, остро переживала собственную неустроенность. Включив воду, чтобы Васька случайно не услышал, оплакивала нескладную свою любовь и очевидную, как ей казалось, несправедливость к ней судьбы. Правда, если шестнадцатилетнего Васи ночью не оказывалось дома, что случалось все чаще и чаще, тут уж ей было не до Олега. Тогда она не находила себе места, тревожась за сына, особенно если его телефон был выключен, – и тоже плакала, от страха за Василия. Когда же мобильник мальчика был включен, Юле оставалось одно утешение: ответит, нахамит – ну и слава богу, значит, по крайней мере жив.

А ведь еще недавно любовь и дружба процветали в их маленькой семье. Жизнь круто изменилась, когда Ваську накрыло пубертатом – парень стал отчаянно демонстрировать, что между ними больше не может быть ничего общего, что он сам по себе и не допустит ее вмешательства в свою жизнь. Юля страдала, но чувствовала себя бессильной изменить ситуацию.

Однако неприязнь к ней была не главной бедой Васьки. Главной стала несчастная любовь.

С Наташей Вася познакомился в дворовой компании. Это была типичная «плохая девчонка», в образе trash girl, с печальными, даже трагическими глазами, выражение которых только подчеркивал отчаянный «антигламурный» макияж. Наташа была самостоятельна и ершиста. Совершенно не ладила с родителями. Отец ее, дальнобойщик, мужчина решительный и к рассудительности не склонный, на всякую Наташину выходку реагировал выхватыванием ремня из брючных шлевок. Дочь убегала из дома.

Всякий раз, когда Юля смотрела в глаза этой девочке, у нее щемило сердце от какого-то безысходного сострадания, которого она не могла объяснить. Но вообще-то Васькину пассию, конечно, не любила. За что ей было любить Наташку, если именно с ее появлением начался их разрыв с сыном? Вряд ли девчонка настраивала Василия против матери. Но весь ее образ жизни, с ночными гуляньями, депрессивной музыкой, покуриванием травки (об этом Юля узнала по отрывочным сведениям, роняемым Василием еще вначале его любви, когда он с матерью не ругался так часто и так ожесточенно), – весь образ жизни Наташи утягивал Васю от Юли, заставлял резко и безжалостно отрываться от семьи, доказывая собственную безусловную взрослость и смехотворность попыток матери управлять им или навязывать свои дурацкие устаревшие правила жизни.

У Наташи тоже была какая-то любовь, и отнюдь не к Ваське. Любовь эта опять же была не взаимной, какой-то трудной, болезненной и безысходной. Васькой Наташа не то лечилась, пестуя его чувствами собственные раны; не то она на нем отыгрывалась за свои любовные неудачи. Как бы то ни было, девочка явно стала для парня бедствием, что было совершено ясно Юле. А безумствующий Васька все лез и лез на эту амбразуру, все пытался привязать Наташку, все стелился ей под ноги. Иногда они даже приходили вдвоем ночевать. Юля скрепя сердце это терпела. Только, судя по больным тоскующим глазам Васи после каждой такой ночи, вряд ли это приносило сыну много радости. Отдаваясь ему от тоски, Наташа за мужчину Василия не держала. Ей вообще нравились парни постарше. Но она страдала от пренебрежения своего жестокого возлюбленного и о влюбленного Ваську, словно в отместку, вытирала ноги. При этом по первому зову бежала опять туда, в ту жизнь, где ноги вытирали об нее, но куда ее неудержимо тянуло. А Вася страдал. Но всякий раз был счастлив, когда, в очередной раз поверженная, Наташка приползала к нему зализывать раны.

Юля с болезненным чувством наблюдала эту повторяющуюся цепную реакцию, понимая свое бессилие хоть чем-то помочь сыну. Беспокоило ее и то, что он учился в выпускном классе. Предстояло поступление в институт, и надо было готовиться к ЕГЭ. Но он, прежде устойчивый хорошист, учебу почти забросил. Единственное, что в нем еще напоминало прежнего Василька, – это его привязанность к кошке Басе, которую они когда-то подобрали на улице и принесли домой больным котенком. Басю он по-прежнему любил. А Юлю, казалось, ненавидел.

В принципе, и самому Василию так казалось. Мать его напрочь отказывалась замечать, что он окончательно и совершенно вырос. К тому же в последнее время она, по его наблюдениям, чудовищно поглупела. А главное – упрямо встречалась с этим уродским Олегом, что действительно выводило парня из себя, отбрасывая от нее на километры. Мало того, что в свои почтенные вроде бы тридцать шесть мать неизвестно зачем встречалась с мужиком, так был бы еще хоть нормальный мужик. Но нет, она выбрала молодого парня! И этого Василий принять уж никак не мог. Он считал, что глупая курица позорится сама и позорит его. Ему мерещилось, что наглый красавчик смеется над ней, а она, вместо того чтобы проявить гордость и выставить козлину вон пинками, липнет к нему, для него носит короткие юбки и дурацкие прически. И воображает как идиотка, что этот гад ее любит и вот-вот на ней женится. Женится он, как же! Вот все бросит – и начнет жениться…

А раньше Вася гордился своей мамой. Ему нравилось и то, что она выглядит почти девчонкой, и ее юбки, и веселые стрижки. Теперь Юля казалась Васе нелепой. Да просто безмозглой дурой. Он злился и говорил жестокие слова. А главное – не звонил ночами, когда подолгу задерживался с друзьями или с Наташкой. Даже выключал телефон – «чтоб не доставала».

Юля понимала: давить на мальчишку бессмысленно и вредно, иногда ей удавалось проявлять рассудительность. Но и в этих случаях сын держался, скорее, враждебно. Она старалась терпеть «несправедливость», но в конце концов нервы не выдерживали напряжения – Юля переходила на критику, срывалась на крик. Надежды на обретение хоть какого-то общего языка в очередной раз не оправдывались. Возвращаясь с работы или с переставших радовать свиданий с Олегом, она с трудом занималась домашними делами, душу тяготила тоска. И утешить ее было некому.

Хотя нет… Одно существо в мире было ей неизменно предано. Кошка Бася терлась у ног, смотрела в глаза, любила забраться на руки, чтобы помурлыкать, потоптаться передними лапами от избытка чувств… И вот теперь Юля с тревогой наблюдала странную беспомощность и пугающую кривоватость ее походки.

– Что же с тобой стряслось? – озабоченно бормотала она, поднимая кошку с пола. Благодарное животное урчало еще в полете. – Что с лапами? – Бася сидела, поджавшись, видно было, что на коленях хозяйки ей лучше, чем на полу, и что на свою долю кошка не жалуется. Юля развернула заднюю Басину ногу, пытаясь что-нибудь на ней рассмотреть.

– Мя, – сказала кошка, осторожно освобождая лапку из Юлиных рук и мостясь у нее на коленях в прежней позе.

– Больно? Девочка моя… – Она поцеловала кошку, склонившись и прижавшись лицом к нежной шерстке. – Только ты меня понимаешь, Басюша, – приговаривала, поглаживая животное по спинке, – только ты и любишь. Васька все время орет, и это еще хорошо! Орет – значит, дома. А Олег… Прямо не знаю, что у нас происходит, стал на меня раздражаться… И Васька злится, что с ним встречаюсь… Бась, но это же смешно! Можно подумать, было б лучше, если бы я встречалась с каким-нибудь дедушкой. Далась Ваське Олежкина молодость! Ну правда же? Он же не в папы напрашивается… – Юля вздохнула, мысленно обозревая свою невеселую жизнь, и опять поцеловала кошку.

С Олегом они ссорились все чаще. На самом деле Юля и сама не представляла, как бы можно было им жить втроем – Олег, она и ее сын. Но то, что Олежка не делал предложения и не предлагал селиться вместе – ее оскорбляло. Да и просто, по обычной «девичьей» запрограммированности, Юля хотела замуж. А Олег мечтал о собственном строительном бизнесе, о «Майбахе», о большом загородном доме – но никак не о женитьбе. С Юлькой Олега все устраивало как есть. Если бы еще подруга не донимала его так часто разными женскими заморочками, было бы вообще офигенно. Юльку он любил. Но любовь любовью – а семья семьей. Пока что его семьей были мать и сестра, вот за них он добровольно нес полную ответственность. А Юлька была его радостью. И почему ее это не устраивало, он не понимал. Ну разве не к радости должен стремиться человек?

В общем, Олегу было почти хорошо, а Юле довольно-таки плохо. Причем сама Юля могла придраться к чему угодно. Ее могло раздражить, что он опоздал на свидание, что в обеденный перерыв, когда, метнувшись к нему домой, они крутили свою торопливую любовь, из-за спешки Олег был не слишком внимателен. Или что, гуляя вдвоем по парку, они говорили только о том, что занимало его. Ее проблемы Олега не то чтобы не интересовали, но… Да что там говорить! Не интересовали они его совершенно. Просто пофиг были Олегу все ее проблемы.

– Юлька, ну отстань ты от Васьки, сразу всем полегчает! – умолял он как бы в шутку, хотя Юля отлично понимала, сколько там процентов шутки, а сколько действительного нежелания вникать в ее трудности. – Ну что нам, поговорить, что ли, не о чем, кроме как о твоем пока еще не перебесившемся сынуле! – скулил он.

– Вот так, да?! – надувалась она.

– Ну, прости, зай, прости, не обижайся, – умолял он, целуя ее. – Просто я и сам в его возрасте таким же был. А ты разве нет? Да все у парня нормально. Нельзя же постоянно только о нем и разговаривать.

– А о чем, например, нам можно разговаривать? – вскипала Юля. – О твоих проблемах на работе? Или о твоем будущем отпуске, твоем ремонте? Типа твои заботы – это наши заботы, а мои – уже только мои, да?..

Олежка, конечно, человек был неплохой, но уж больно легкомысленный. Уж больно эгоистичный в своей беззаботности. Молодой, небитый, непуганый, счастливый прямо до жестокости, до категорического нежелания вникать ни во что тяжелое, горькое в жизни… В общем – не ее поля ягода. Так считали и мать Юли, и Васька, и подружки ей намекали. И в целом получалось, что огорчений и боли в этих отношениях было больше, чем утешения и радости.

Печаль свою и неудовлетворенность, и раздражение от непонятости, от того, что ей так по жизни не везло, Юля несла домой. А Вася нес в их дом отчаяние нелюбимого и без памяти влюбленного подростка. И молодую злость кипящего гормонами, жаждущего самостоятельности шестнадцатилетнего мальчишки, которого по-прежнему, как будто он не вырос уже, пыталась опекать реально поглупевшая и ставшая невыносимой мама.

* * *

…Васька вернулся около двух. То есть не поздно. Юля только измученно взглянула, не в силах упрекать. Ее терзал страх за кошку.

– Вась, ну посмотри внимательно, неужели не видишь, Бася как-то бочком стала лапы ставить. Задние. Ну вот, вот! – Кошка как раз выходила из комнаты навстречу Василию. – Видишь, видишь? – тревожилась Юля.

– Ну… да. Вроде бы… А что это с ней?

– Откуда ж я знаю! Я тебе давно говорила. Ну, может, к врачу ее? Вдруг срочно нужно! – Юля, как обычно, заплакала.

– Ладно. Завтра позвоню Татьяне Ивановне, – обнадежил Василий. И, подхватив кошку, понес ее к себе. Бася привыкла ночевать в постелях хозяев. Не капризничала – кто возьмет, с тем и спит. А если и мать и сын, собираясь ложиться, про нее забывали, так кошка была не гордой – просилась сама. Хозяевам отвечала она полной взаимностью, обоих любила и обоим всегда все прощала, даже несправедливость, если случалось.

Утром Вася договорился с ветеринаршей. В свое время, разочаровавшись последовательно в нескольких ближайших клиниках, они обратились к женщине, имевшей в их районе репутацию доктора Айболита.

Принеся к ней Басю впервые и с трудом извлекая ее, упиравшуюся, из переноски, Василий, отчаянный любитель всякой живности, с удовлетворением наблюдал мелькавших повсюду в квартире кошек и собак. Татьяна Ивановна держала стационар да еще и принимала к себе брошенных животных, которых ей нередко подкидывали, – лучшей характеристики для Васи и быть не могло.

Вечером Юля с сыном сидели плечом к плечу. Перемены в кошке пугали обоих.

– Давно она такая? – уточнил Васька.

– По-моему, недели три… Я, наверное, тоже не сразу заметила…

– Это ведь может быть что-то нестрашное. – Сын с надеждой взглянул на мать. – Полечат – поправится.

Юля неуверенно кивнула.