Текст книги "Сиверсия"

– Может идти. Эта баба то кричит, то плачет, то дерется. Истеричка. Да?

Хабаров открыл глаза и тут же увидел беспокойные глаза Осадчего. От этих глаз загоралось все внутри. Что-то они бередили такое, чего трогать было нельзя ни при каких обстоятельствах.

– «Стокгольмский синдром» наоборот? – спросил он Осадчего.

– Нет. Просто понимание хрупкости человеческой жизни…

Хабаров трудно сел.

– Надо убираться отсюда.

– Идти-то, спасатель, можешь? Передохнем еще. Посиди.

Хабаров хмуро глянул на Осадчего. Его забота, если это можно было назвать заботой, была неприятна.

– То гонишь, аж язык на плечо, то «посиди». Определись!

Он тяжело поднялся, двинулся вперед, махнул рукой сидевшим на груде битых кирпичей Марине и Тагиру.

– Уходим. Из-за завала тупик плохо вентилируется. Концентрация углекислого газа и метана высокая. Отравимся. Диггеры здесь никогда привалов не делают.

Марина первой догнала его.

– Зачем ты им про углекислый газ и метан сказал?! – зло зашептала она. – Пусть бы сидели. Может, сдохли бы!

Хабаров кивнул.

– Это скорее всего. Только я, девочка, спасатель, а не убийца.

– Чистоплюй ты! Я думала, ты – мужик. А ты… – она запнулась, решая, стоит ли переходить на мат, потом сквозь слезы в истерике крикнула. – Жук ты, навозный!

Осадчий присвистнул.

– Леди, поберегите мои уши! От вашего мерзкого лексикона Тагир краснеет.

– Пошел ты, бандитский козел!

По кирпичам и гравию они вскарабкались к самому потолку, потом начали потихоньку спускаться уже с другой стороны завала. Спускаться было много тяжелее. Гравий ехал под ногами, осыпался вниз, и острые осколки кирпичей при соприкосновении больно впивались в тело.

В неверном электрическом свете фонариков дно сводчатого тоннеля напоминало лунный пейзаж. Оно было сплошь усеяно россыпью больших и мелких камней вперемешку с беспорядочными полутораметровыми кучами песка и круглыми кратерами луж, блестевшими черным маслянистым глянцем. Песок был влажным, и ноги утопали в нем до середины голени.

– Спасатель, глубоко мы? – спросил Осадчий.

– Метров сто десять. Точно не знаю.

– Холодища тут! – Осадчий поежился.

– Это из-за влажности. Влажность воздуха близка к ста процентам.

Они шли по недостроенному перегонному тоннелю, ведущему к несуществующей на карте Московского метрополитена станции «Дмитрогорская».

«Дмитрогорская» была станцией-призраком, так же как «Волоколамская», «Советская», «Первомайская» и «Калужская». Станцию запроектировали, ее строительство началось, но из-за тяжелой гидрогеологической обстановки подвести перегонные тоннели к станции так и не удалось, строительство бросили.

Стены и свод тоннеля были укреплены серыми, похоже, стальными листами, а встречающиеся редкие деревянные конструкции от сырости покрылись грибком и прогнили. Освещения в тоннеле не было. Зато чем дальше они по тоннелю уходили, тем воды становилось больше. Вода сочилась по стенам, через швы капала с потолка, собираясь на земле в зловонные, покрытые радужной пленкой громадные лужи, и они шли по этим лужам, уже не выбирая дороги.

– Никита, долго будет продолжаться этот беспредел? Жизнью клянусь, этот спасатель хочет, чтобы я подох прямо здесь!

Тагир стоял по щиколотки в воде и все не решался поставить саквояжи прямо в лужу.

– А я пить хочу, – тихонько сказала Марина. – Очень. Я уже давно пить хочу, еще когда по пыльным трубам ползли. И ноги у меня замерзли.

Тагир нервно рассмеялся, что-то добавил на родном языке.

– Никита, дай ей свой саквояж, пусть греется!

– Сейчас выйдем к бомбоубежищу, там артезианская скважина. Будет вода, – сказал Хабаров.

Шпалы с уложенными на них рельсами возникли в лучах фонариков внезапно. Шпалы были старые, деревянные, рельсы на них – ржавые. На фоне сплошной водной глади они казались странным, наспех сколоченным мостом. По правой стене поползла связка проводов. То и дело по обеим сторонам стали попадаться непонятные металлические приспособления и агрегаты, все покрытые толстым слоем ржавчины и, очевидно, не работавшие с войны.

Конечно, они обрадовались: теперь можно было идти не по воде, а по шпалам. То, что это худший вариант, оценили очень скоро. Между шпал были глубокие ямы, заполненные водой, поэтому нужно было постоянно следить, куда ставишь ногу. Одно неверное движение уставших от ходьбы, замерзших ног грозило неминуемым падением, что напрягало.

Тоннель был длинным, очевидно, самым длинным из всех существовавших когда-либо тоннелей. Он вымотал их.

– Налево, – вдруг сказал Хабаров.

Он переступил со шпал на бетонную ступеньку, торчавшую из стены вровень с водой, толкнул тяжелую металлическую дверь, за нею еще одну и протиснулся внутрь.

Электрический свет резанул по привыкшим к темноте глазам.

Они вошли в абсолютно пустое помещение бомбоубежища. Оно было размером с теннисный корт, с серыми бетонными стенами, полом и потолком, снабженное двойными гермодверями с разобранными устройствами замков. Убежище освещалось двумя рядами тридцатишестивольтовых лампочек.

– Что это за буквы на двери: «ДСО»? – спросил Тагир.

– Дистанция спецобъектов.

Вдруг обвальный грохот сотряс воздух. Мороз от страха побежал по спине. Женский визг. Лязг автоматных затворов. Падающие с матом тела.

Хабаров передернул плечами. Он помнил, что его первая реакция была столь же мощной и как потом он долго пенял Севе Гордееву за эти свои «острые ощущения». Включающиеся среди тишины подземелья над ухом насосы дренажной системы производят неизгладимое впечатление. Он вздохнул: «Как же давно это было! В другой жизни…»

– Поднимайтесь. Пойдем воды попьем. Здесь хорошая артезианская вода.

Хабаров направился к маленькой металлической двери, что вела в смежное, выложенное голубым кафелем помещение.

– Что это было? – тоном еще не оправившегося от потрясения спросил Тагир.

Осадчий зло сплюнул, быстро поднялся и пошел за Хабаровым.

Вода была холодной, необыкновенно вкусной и без тошнотворного запаха хлорки. Они пили ее жадно, поочередно подставляя под единственный работающий кран сжатые лодочкой ладони, потом умывали чумазые от подземелья лица.

Тагир сидел на бетонном полу и, покашливая, курил.

– Во, Тагирчик, тебя пробрало! Ты ж не куришь!

Осадчий не смог сдержать смеха.

– Я ни разу в жизни так не боялся! – с сильным акцентом произнес тот. – Мамой клянусь! Что это было, вы скажете мне?

– Дренажная система – это погруженные насосы и трубопроводы. По достижении ватерлинии автоматический датчик уровня включает насос для откачки воды. Поэтому бомбоубежище не подтопляет, – сказал Хабаров. – Мы слышали звук включающегося насоса.

– О-о-о! Горе мне! – простонал Тагир. – Опозориться из-за какой-то железки!

– Ты пить пойдешь или нет? Не пойдешь, тогда поднимайся. Тагирчик, времени в обрез. Идти надо.

– Куда ты все торопишься, слушай?! – недовольно заворчал Тагир. – Часом раньше, часом позже… Какая разница?! Отдохни, дорогой. Давай посидим. Сдохну ведь! Не дойду.

– Дойдешь.

Осадчий помог Тагиру подняться. Он смотрел ему вслед, когда тот измученной походкой шел в умывальную. Хабаров перехватил этот взгляд и тут же отвел глаза. Когда-то он уже видел такой взгляд. Это был его собственный взгляд. Этот взгляд был у него всякий раз перед боевым вылетом, когда знаешь, что будешь убивать, а убивать не хочется. Вот как раз для таких взглядов и были предусмотрены «боевые 100 грамм».

– Баба сбежала! – вдруг заорал Тагир.

Наскоро вытирая лицо грязной полой пиджака, он выбежал из умывальной.

– Не сбежала я, – сказала Марина, выходя следом. – Там дальше туалет есть.

– Все. Уходим! – строго сказал Осадчий.

Он подхватил саквояжи и боком протиснулся вслед за Хабаровым в приоткрытые двойные гермодвери, точно такие же, как те, через которые они вошли.

Тоннель, в котором они оказались, как и бомбоубежище, был серый, бетонный, освещен тридцатишестивольтовыми лампочками, что было и непривычно, и необычно после долгих часов блуждания в темноте.

Здесь не было воды между шпал, и рельсы были не такие ржавые. Здесь даже был контактный рельс на восемьсот двадцать пять вольт, запитывающий поезда. Правда, напряжения в нем не было. Вдоль обеих стен шли связки силовых кабелей. Периодически встречались двери с непонятными табличками «СУ – NN», «ДСО-2», «ВВ», «Людской ходок».

Не прошло и десяти минут, как впереди показался просвет – довольно большое пространство, освещенное ярче, чем тоннель. Увидев его, Осадчий остановился.

– Это и есть «Дмитрогорская» – станция метро, на которую не ступала нога пассажира? – обернувшись к Хабарову, спросил он.

Хабаров кивнул.

Осадчий толкнул ногой ржавую рыжую дверь слева и посветил внутрь фонариком. Луч света скользил по серым бетонным стенам комнаты метра два на полтора. Стены были то там, то здесь покрыты белесым грибком, на бетонном полу валялись остатки какой-то аппаратуры.

– Тагир, оставим саквояжи здесь. Мало ли что…

Идти без груза было наслаждением.

Они прошли еще немного вперед. Платформа стала видна более отчетливо. Подходить к ней вплотную Осадчий не стал.

– Ждите меня здесь. Тагир, пожалуйста, без резких движений. Если ты меня оставишь без проводника, я тебе башку прострелю.

Он соскочил со шпал в канаву, шедшую вдоль левой стены и, пригнувшись, побежал вперед.

Приблизившись к платформе, Осадчий не стал подниматься наверх, а юркнул вниз, под бетонный настил, и исчез.

Хабаров хмуро глянул на Тагира.

Тот взял Марину сзади за ворот куртки, упер ей в спину ствол автомата

– Только дернись, спасатель! Ты – проводник, а про бабу Никита ничего не сказал.

Полковник Добрынин заметно нервничал. Он курил сигарету за сигаретой и то и дело поеживался от противного озноба, мурашками пробегавшего по спине.

Уже обсудили все доступные темы. Решили, почему в России уж два века как все одна и та же проблема – дураки и дороги; почему «Ниссан» голландской сборки 1992 года выпуска лучше новенького, собранного у нас; почему обычный банковский кредит выгоднее, чем предлагаемая заманиха-овердрафт; почему с красивой жить тоскливо, а со страшненькой страшненько; почему всех денег все равно не заработать, но хочется, и почему хочется всегда не там и не тех.

Как раз когда они почувствовали друг в друге родственные души, Мозговой, тощий и долговязый напарник Добрынина, задушевно так, с матерком, спросил:

– Товарищ полковник, какого х…я? Долго еще будем концы морозить? Четвертый час ждем!

– Не знаю, – хмыкнул Добрынин.

Он зябко поежился, шумно выдохнул, сплюнул.

– Знаешь, капитан, если бы он не пришел, это было бы лучшим исходом для нас обоих.

– Это почему же?

– Это сволочь, отмороженная на всю голову.

– А какая нам разница? Будет борзеть, шлепнем, и дело с концом! У нас же приказ: при выходе клиента из-под контроля действовать по обстановке. А кто сможет проверить эту обстановку?

Добрынин вздохнул, достал носовой платок, шумно высморкался.

– Крамольно мыслишь, Мозговой. Мелко. Лучше куртку застегни, чтобы бронежилета видно не было. Твое дело не принимать решения, а меня страховать. Не хватайся ты за ствол при каждом переходе разговора на повышенный тон! А-то будет как в Питере.

– Е-есть! – разочарованно протянул Мозговой. – На этой уголовной сволочи клейма ставить негде. Ее тупо мочить надо! А мы в дипломатию с нею играем, прикрытие обеспечиваем! Николай Алексеевич, может, вы мне объясните, почему офицеры ФСБ должны лебезить перед этой распальцованной шоблой?

– Тебе по выслуге майора когда должны были дать? – без перехода спросил Добрынин.

– Три года назад. А что?

– Вот когда поймешь почему, тогда и майора получишь. Я однажды спросил: «Почему?»

– И что?

– На подхвате с тех пор. Кстати, из-за того субъекта, что мы сейчас ждем.

Они стояли в самом конце пустынной серой платформы, разделенной двумя рядами опор, освещенной редкими лампами дневного света. Стены и потолок платформы были из ничем не прикрытых металлических тоннельных тюбингов[44]44
  Тюбинг (от английского «tube» – труба) – часть конструкции метрополитена, элемент крепления подземных тоннелей округлой формы.


[Закрыть].

Легкий шорох, едва уловимый в гулком подземелье, непонятный, нарушающий привычную слуху картину, заставил их насторожиться. Добрынин жестом приказал напарнику спрятаться. Мозговой тут же встал за опору, на всякий случай приготовив пистолет с навернутым на него глушителем.

Добрынин остался на месте. Напоказ беззаботно он закурил новую сигарету, затянулся и шумно выпустил дым через ноздри. Добрынин ждал его появления. Чекист чувствовал кожей, что человек, из-за которого его блестящая карьера очень быстро накрылась самым что ни на есть медным тазом, рядом. Добрынин всматривался в черноту тоннеля и в слабо освещенное пространство платформы, но никого так и не смог разглядеть.

– Любезнейший, не подскажешь, как мне на руддвор[45]45
  Руддвор – подземное помещение около ствола основного тоннеля, где могут размещаться депо, насосная и т. п.


[Закрыть] попасть? – голос был спокойным, доброжелательным.

Добрынин обернулся.

За его спиной, шагах в семи, у едва приметной двери с маленькой заржавевшей табличкой «Аварийный выход» стоял высокий, плотный, абсолютно лысый мужчина. Его рыже-зеленый камуфляж был в грязи, ноги, обутые в высокие армейские ботинки, почти до колен были в коричневой мокрой глине.

– Я новый электрик. Заблудился… – улыбаясь, добавил незнакомец и перекинул с руки на руку автомат.

– Руддвор на нижнем уровне ствола. Войдите в лифт и вызовите дежурного, – ответил отзывом на пароль Добрынин.

– Ну, слава богу! Я думал, тебя паралич разобьет при моем появлении, – сказал Осадчий.

Добрынин улыбнулся, шагнул навстречу и протянул руку.

– Здравствуйте, Никита Васильевич. Заждались мы вас. Как добрались?

Осадчий задержал руку Добрынина в крепком рукопожатии. По-прежнему приветливо улыбаясь, сказал:

– Позови из-за опоры Мозгового. Он мне на нервы действует. Или я ему яйца прострелю.

– Кого? – с деланным непониманием переспросил Добрынин, пытаясь освободить кисть.

Осадчий усмехнулся, холодно, нехорошо, разжал пальцы, и Добрынин едва не потерял равновесие.

– Я минут двадцать ваши байки слушал, Николай Алексеевич, – с убийственной вежливостью продолжал Осадчий. – Уже выбрал угол для стрельбы. Дальше рикошет сделает свое дело. Мне повторить просьбу или выбрать спуск?

– Иди сюда, капитан! – крикнул Добрынин.

Мозговой выглянул из-за колонны и с видимой неохотой пошел к Добрынину. Пистолет он держал в опущенной руке.

– Интуиция у вас, Никита Васильевич! – с деланным восхищением, как плохой актер, сказал Добрынин. – Ну, что ж, раз мы в полном составе, позвольте спросить, где же ваш груз? Нас предупредили, что груз будет с вами.

– Со мной. А о чем еще вас предупредили?

Добрынин смутился. Он взял Осадчего под руку, отвел к краю платформы и как бы по секрету сказал:

– Вы, Никита Васильевич, не волнуйтесь. Я обязан обеспечить не только вашу безопасность, но и безопасность ваших людей. Доверяйте мне.

Осадчий молчал. Он в упор смотрел на Добрынина. От его пронзительного холодного взгляда, от того, что Осадчий больше не улыбался, а был серьезен и сосредоточен, опять мурашки побежали по спине Добрынина.

– Хватит нам с вами танцевать по платформе, – понизив голос до шепота, продолжал Добрынин. – Зовите ваших людей, будем подниматься. Только…

Добрынин замялся.

Осадчий не задал привычного вопроса: «Что только?», никак не поддержал Добрынина, предоставив возможность ему самому справиться с неловкой ситуацией.

– Оружие придется сдать, – наконец выдавил из себя Добрынин и тут же добавил с выдававшей неуверенность поспешностью: – Только на время! Доберемся до места, все назад получите в целости и сохранности. Вы уж извините великодушно, Никита Васильевич. Такой у меня приказ. Вы-то, понятно, человек уравновешенный. А от ваших людей чего ожидать, мы не знаем. Придется и вам, и нам за ними в оба смотреть. К тому же, город перекрыт, с милицией меньше объясняться придется. Кому нужна головная боль? – Добрынин доверчиво смотрел в глаза Осадчему. – Вы устали. Мы устали. Закончим вашу переброску и – по домам. Отдыхать. Новый год ведь! Сдайте оружие, – просительно повторил он. – Я вот вообще безоружен. Обыщите.

Добрынин с готовностью поднял руки.

Осадчий усмехнулся.

– Если вы АК-74 считаете оружием…

Он отсоединил магазин и бросил автомат под ноги Добрынину. Магазин он с размаху швырнул в полутемный тоннель.

– Никита Васильевич! – с досадой сказал Добрынин.

Ему хотелось приказать Мозговому немедленно обыскать Осадчего, но, опасаясь конфликта, от которого едва ушли, он сдержался и поспешно предложил:

– Позовите ваших людей, Никита Васильевич. Все в порядке. Я понимаю вас.

Из нагрудного кармана Осадчий достал фонарик, несколько раз щелкнул кнопкой, направив луч в черноту тоннеля.

– Они заметят? – чтобы поддержать разговор, спросил Добрынин.

– Мы устали, полковник. Переход был тяжелым. Прошу тебя, не гунди.

Минут пять или, может, все десять прошли в полном молчании. Добрынин терпеливо ждал, стоя рядом с Осадчим все там же, у края платформы. Мозговой топтался справа, чуть поодаль.

Наконец из тоннеля послышалось невнятное шарканье. Прошло еще какое-то время, и звуки стали громче, отчетливее. Они превратились в неторопливые шаги и отрывистые, короткие фразы. В просвете тоннеля уже можно было различить силуэты идущих к платформе людей.

– С вами трое? – спросил об очевидном Добрынин. – А это еще что за маскарад?

Он с недоумением разглядывал остановившуюся шагах в пяти компанию. На Хабарове был потрепанный грязный комбинезон спасателя, на Марине явно не по размеру зимняя форменная куртка с надписью «Центроспас», из-под которой виднелись лохмотья юбки и халата, ноги девушки были в грязных обмотках бинтов. Марина трогательно прижалась к плечу Хабарова, обхватив обеими руками его руку выше локтя, словно была уверена, что этот хмурый безоружный человек сможет ее защитить. На Тагире был свитер, костюм и черная кожаная куртка, тоже грязные, от пыли и глины. По лицу Тагира легко читались недоверие и неприязнь к встречавшим.

– Ситуация сложилась так, что мне понадобился проводник, – сказал Осадчий. – Он! – он указал на Хабарова. – Спасатель превосходно знает эти подземелья. Без него бы не вышли.

Добрынин рассеянно кивнул, о чем-то напряженно размышляя.

– А девка? – спросил Мозговой.

Осадчий недовольно глянул на него.

– Кто обучал вас русскому языку, капитан?! Вы более мерзко воспитаны, чем я мог предположить вначале. Присутствие дамы, – он сделал акцент на слове «дамы», – было обязательным условием нашего проводника. Без нее ну никак не хотел идти!

Осадчий развел руками, извиняясь.

– А кто третий? – все же спросил Добрынин.

Платком он отер пот со лба и расстегнул куртку.

– Это вам знать не обязательно.

– Хорошо. Тогда прикажите ему сдать оружие. Пожалуйста, Никита Васильевич.

– Тагир, отдай автомат.

Видя его замешательство, Осадчий с нажимом добавил:

– Отдай.

Тагир отточенным движением отсоединил магазин, не оборачиваясь, через плечо бросил его назад, на железнодорожные пути, автомат передал подошедшему Мозговому.

– Капитан, обыщи всех троих!

Мозговой поспешил исполнить приказ. У Тагира он нашел пистолет, подал Добрынину.

– Его тоже…

Добрынин кивнул на Осадчего, из наплечной кобуры небрежным жестом вынул пистолет и направил на Осадчего. Осадчий покорно поднял руки.

– Скучно с вами, серые клоуны.

– Вы, Никита Васильевич, притащили двоих заложников. Я статус этих людей правильно понимаю?

Осадчий отступил на шаг.

– Пришлось.

– Осадчий, вы отдаете себе отчет, что вы нарушили закон? Вы причинили много страданий этим людям. Я не оставлю это безнаказанным! Спокойно, граждане, – как можно доброжелательнее сказал Добрынин, обращаясь к Хабарову и Марине. – Мы сотрудники ФСБ. Вам больше ничего не угрожает. Вы свободны!

Дальше события были спрессованы в мгновения. Только потом, прокручивая их в памяти вновь и вновь, они поражались тому, сколько смогли вместить эти несколько коротких секунд.

– Лежать, Хабаров! – страшно крикнул Осадчий и толкнул Хабарова, едва Добрынин успел закончить фразу «Вы свободны».

Кто из них успел выстрелить – Добрынин или Мозговой – Осадчий не понял. В прыжке с разворота он нанес мощный удар ногой в грудь Добрынину, обернувшемуся на его крик, и в то же время всадил выхваченный из-под левого манжета кинжал в шею Мозговому.

– Мама… Мама родная… – с сильным акцентом произнес Тагир и рухнул набок на бетон платформы, трогательно прижимая к груди свой грязный носовой платок, ставший алым от крови.

Хабаров ладонью зажал рот лежавшей с ним рядом Марине, пытавшейся закричать.

– Сука! – взревел Осадчий и ногой выбил у Добрынина пистолет, кинулся на него, схватил за грудки, тряхнул. – Время идет, а пароли не меняются! «Вы свободны!» опять означает приказ убивать!

Кулаком он ударил Добрынина в лицо, швырнул на землю.

– Хабаров, живой?! – крикнул он, не оборачиваясь, потом вновь схватил Добрынина за грудки, придавил к платформе. – Иди сюда! Кто?! Я спрашиваю, кто меня заказал?!

Добрынин извивался ужом, брыкался, пытаясь освободиться от удушающего захвата, что-то хрипел.

– Кто? Ну?! – он заломил руку Добрынину. – Говори! Сломаю!

Добрынин что-то невнятно просипел.

Осадчий ослабил захват.

– Не слышу!

– Пошел ты… – прохрипел Добрынин.

Осадчий впился пальцами в горло Добрынина.

– Этот прием называется «тигр ломает шею журавлю». Полковник, я проведу его медленно, чтобы ты почувствовал, как рвется твоя гортань и остается в моих руках.

– Одессит… Костик… Вор в законе…А-а-а-а… – он жалобно застонал.

– Погоны продаешь! Мразь!

Осадчий брезгливо отпихнул его.

– Скажешь Одесситу, что заказ выполнил. Понял?!

– Ты больше не жилец… – выдохнул Добрынин.

– Уходи, полковник. Прошу тебя! Уходи, пока живой!

Добрынин трудно поднялся, держась за горло, покачиваясь из стороны в сторону, побрел прочь. У двери с ржавой табличкой «Аварийный выход» он споткнулся, упал, чуть замешкался, потом неожиданно резко вскинул руку.

Выстрела слышно не было. Только очень тихий, свистящий звук. Потом удивленный, по-детски удивленный взгляд Добрынина и расползающееся темное пятно на его лбу, точно третий глаз. Пару секунд он еще держал вскинутой правую руку с зажатым в ней маленьким ПСМ, потом, так и не закрыв глаз, рухнул ничком на усеянный окурками бетон грязной платформы.

Осадчий опустил пистолет Мозгового. Он был уверен, что сейчас вновь, как всегда, нахлынет, захлестнет знакомое чувство наслаждения чужой смертью, которое овладевало им всякий раз, когда он убивал, появится сладковатый привкус во рту, затрепещет сердце и захочется убивать, жестоко, без разбора, без повода, и нужно будет опять с этим бороться. Он ждал и боялся этого и ненавидел себя за «слабость», как он это состояние называл. Но ничего этого не произошло. Он обернулся к Хабарову и Марине.

Расширенными от ужаса глазами девушка не мигая смотрела на него. Осадчий поймал этот взгляд, вскинул руку, точно защищаясь, потом, пересилив себя, пошел навстречу.

– Наверху все тихо. На строительной площадке видим двоих в колеснице. По виду братки. Ждут. Наблюдают. Движения нет.

Доклад капитана Ивочкина был лаконичным.

– Спускайтесь внутрь. Задача – наблюдение. На связь через 15 минут. Как понял?

– Есть! Наблюдение. 15 минут.

Генерал Гамов посмотрел на часы. Стрелки показывали 10.05 первого утра наступившего года. Он достал сигареты, закурил. Это был хороший табак, чуть терпкий, чуть горьковатый, с глубоким насыщенным вкусом. Он курил и смотрел на белесые струйки дыма, что тянутся от сигареты зигзагами вверх. Он думал. Подобное состояние, чуть заторможенное, внешне абсолютно непроницаемо-спокойное, было у него всякий раз перед принятием важного решения. А он привык принимать решения. Привык к грузу последующей ответственности. И все-таки сейчас он медлил.

– Почему вы не отдаете приказа о штурме?

Слова неестественно резко прозвучали в пустом школьном коридоре.

Генерал не обернулся.

– Не надо стоять у меня за спиной, – холодно произнес он.

Тасманов шагнул вперед, встал рядом.

– Иван Андреевич, я не собираюсь вас поучать. Это было бы глупо с моей стороны. Но мне не понятно, почему вы медлите. Неужели вы не понимаете, что промедление будет стоить жизни и рабочим, и спасателям?!

Гамов не ответил.

– У рабочих, вероятнее всего, комбинированные травмы. Вдобавок у всех заложников наступила вторая стадия психотравмы. Вы знаете, что это такое?

Гамов обернулся.

– Новеньков! – громко позвал он.

– Я, товарищ генерал! – Новеньков поставил на учительский стол глобус, резко поднялся из-за стола и вытянулся по стойке «смирно».

– Проводите доктора. Он торопится к подчиненному врачебному персоналу.

Тасманов кивнул.

– Да! Мешки для трупов пойду готовить. Еще надо труповозки вызывать. Куча дел! Как всегда! Спустите меня с лестницы, Новеньков. Только это заставит меня заткнуться!

Гамов улыбнулся, ладонью прикрыл глаза. Он слушал звук удаляющихся шагов, но – странное дело! – чем дальше, тем шаги звучали гульче, отчетливее. Наконец, скрипнула дверь.

– …Вызывали, товарищ полковник? Старший лейтенант Найденов!

– Входи, старлей.

Полковник Гогоберидзе стащил с гвоздя рваное, неопределенного цвета полотенце и отер пот с шеи и подмышек.

– Жара сучья! Никак привыкнуть не могу, – прокомментировал он. – Даже не знаю, что лучше, песок на зубах или пот в подмышках. Пленного видишь?

– Так точно.

– Вот что, Василий. Я без Зонова, переводчика нашего, как без рук. Его утром с аппендицитом увезли. А мне допрос безотлагательно оформить надо.

– Что от меня-то требуется? – спросил старлей.

– Спроси у него: кто, откуда, зачем.

– Как?

– Как… Как… На пушту или на дари[46]46
  Пушту и дари – два официальных языка Афганистана.


[Закрыть].

– Товарищ полковник, вы меня с кем-то путаете. Я не переводчик. Я – «летун». Я в «вертушках» спец.

Полковник недовольно поерзал на стуле, пошевелил какие-то бумаги, потом вдруг резко отпихнул их и припечатал кулаком по столу.

– Отставить, Найденов! У тебя в личном деле три курса иняза записано.

– Так точно. Я их, – он кивнул в сторону пленного, – я их понимаю прекрасно. Но говорить… Практика на уровне «Сколько стоит?» и «Руки в гору, мордой в землю!».

– Тогда начинай! – рявкнул полковник, побагровев. – Не ломайся, как телка валдайская!

Старший лейтенант сел на стул, боком приставленный к обшарпанному складному столу полковника, взъерошил волосы, ладонями потер лицо, вздохнул.

– Дайте выпить! – неожиданно сказал он. – И не надо на меня орать, Амвел Суренович. У меня сегодня было пять боевых вылетов, а сейчас личное время, и я должен спать! У меня глаза слипаются.

Полковник искоса глянул на наглеца, потом на пленного, но промолчал. Из ящика от снарядов, приспособленного под тумбочку, извлек бутылку спирта, два граненых стакана, поставил на стол.

– Ну, наливай, что ли. Не томи!

Старший лейтенант Найденов наполнил стаканы на треть. Молча чокнулись. Выпили.

Найденов обернулся, внимательно посмотрел на пленного, сидевшего в углу комнаты на полу. Под его взглядом старик сжался, превратившись в маленький, тщедушный комок. Из-за густой седой бороды и усов, грязного лица его возраст угадать было сложно. Сухонькое тельце, одетое в грязные драные лохмотья, было жалким.

– Откуда ты? Как твое имя? – спросил старший лейтенант на дари.

Старик молчал. Он никак не отреагировал на вопрос.

Старший лейтенант приблизился к нему, слегка нагнулся. Руки старика заметно задрожали.

– Откуда ты? Как твое имя? – вновь спросил Найденов уже на пушту.

Старик опасливо глянул на старшего лейтенанта, показал руки, связанные спереди отрезком парашютной стропы и что-то залепетал. Сначала его речь была почтительно-просительной, но потом в голосе стали слышны требовательные нотки, и полковник Гогоберидзе не выдержал, спросил:

– Найденов, что он говорит?

– Он говорит, что близится час молитвы. Он просит развязать руки, так как не может молиться со связанными руками.

Но старик не ждал, когда его переведут. С завидным упорством он тараторил на своем витиевато-каркающем языке, все убыстряя и убыстряя темп речи, так что Найденов едва успевал переводить.

– Он говорит, что бесчеловечно лишать пожилого человека молитвы, что молитва – это основа жизни. Говорит, что Бог накажет за это нас. Говорит, что лучше бы мы его лишили пищи и воды. Он готов терпеть любые физические лишения. Говорит, что у людей с красными звездами черные души и что эти люди, мы то есть, несут горе его народу. Он говорит, что…

– Хватит! – рявкнул Гогоберидзе. – Скажи ему, что он получит возможность молиться сразу после того, как ответит на наши вопросы.

Найденов перевел.

Старик вздохнул, что-то пробубнил непонятной скороговоркой.

– Он говорит, что слишком стар, у него нет сил, чтобы спорить, – перевел Найденов и, – уже на пушту, старику: – Наши вопросы немногочисленны. Назовите место, откуда вы. Назовите ваше имя.

Старик смиренно сложил руки на груди и стал говорить.

– Он из селения Катузган, что близ города Гиришк. Зовут Маших, – переводил Найденов. – Его семья занималась разведением каракульских овец. У него был дом, был большой сад, два колодца, чтобы поить овец, и два колодца с чистой водой. Люди в его селении продавали воду. Он же позволял брать воду даром, потому что считал, что то что Бог дает даром, надо людям отдавать даром. За это убили его жену и его дочь. Потом наши вошли в Гиришк. Его селение было стерто с лица земли в боях за Гиришк. Короче, товарищ полковник, бизнес старика накрылся, а вся его семья погибла.

Найденов присел на корточки перед стариком. Он смотрел в его грязное, обветренное лицо, в его испуганные глаза с нескрываемым чувством сострадания.

– Как ты здесь-то оказался? – спросил он старика как можно мягче.

Старик закивал, опять залопотал витиеватой скороговоркой. Гогоберидзе почесал затылок.

– Как ты только эту хрень разбираешь? По мне все одно – набор звуков. Черти безъязыкие!

– Он говорит, что мусульманин-суннит. Здесь, недалеко, религиозная община, куда собираются такие, как он, бездомные.

– А в окрестностях аэродрома что делал этот «суннит»? – с издевкой спросил Гогоберидзе. – Ты только про аэродром не переводи.

– Само собой.

Старший лейтенант Найденов перевел:

– Почтеннейший, что вы делали в окрестностях нашей общины?

Услышав перевод, старик замахал руками, что-то оживленно заговорил.

– Чего это он заволновался? – спросил Гогоберидзе.

– Он говорит, что за ним гнались вооруженные люди. Кто, не знает. Он бежал от них, прятался. Потом сбился с дороги. Потом наш патруль его задержал. Еще он говорит, что никогда не воевал и осуждает войну, что люди должны выращивать хлеб и виноград, разводить овец и молиться. Его отношение к войне… – Найденов запнулся. – Тут, вероятно, употребляется какая-то анаграмма. Как это точнее перевести? Его отношение к войне аристофано-лисистратское…

– Мне что, так и писать? – спросил полковник.

Найденов пожал плечами.

– Это буквальный перевод. Я спрошу, что это значит.

– Не надо. Мне интересно его отношение к войне, как интересны его грязные портянки.