Текст книги "Сиверсия"

– Прости меня, командир. Не мог я по-другому. Ни там, «за речкой», ни в подземельях.

– «По-другому»… – Хабаров усмехнулся. – Тебе у меня не за что прощения просить. Ты прощения проси у жен и матерей тех несчастных, что умерли в твоей вонючей кладовке от комбинированных ожоговых травм. А если ребята мои там легли, я тебя вот этими руками… – Хабаров сжал кулаки.

– Ты прав, – очень спокойно, даже обреченно произнес Осадчий. – Сто чертей! – он с досадой вскинул руки. – Надо же, чтобы мне попался именно ты, Саня! Я же из-за тебя на заднице съехал. Я из-за тебя приказа выполнить не смог!

Он потер гладко выбритую голову.

– Сань, может, хрен бы с ним со всем, а? Есть ты и я. Вмажем по стакану за встречу! Ты как, Сань?

Хабаров хмуро глянул на него.

– Я уже вмазал. Еще под Джелалабадом. Тебя поминал. Ты для меня покойник.

– Может, так оно правильно …

Осадчий отвернулся и пошел назад, к еще не запертым дверям шахтного копёра. В какой-то момент он заметил, что на чердаке, занятом механизмами направления лифтовых тросов, что-то блеснуло.

«Солнце в оптику…» – ассоциация всплыла автоматически.

Он стоял как раз на линии огня, заслоняя собой Хабарова. Что последует выстрел, Осадчий не сомневался, но пригнуться или отойти он не мог…

Он падал, словно лист, сорванный внезапным порывом ветра, и поверженный, залитый слезами ангел-хранитель укрыл его своим невесомым крылом.

Высоко-высоко в утреннем небе таяли последние звезды, и все плыли и плыли в неведомую даль румяные, пропитанные солнцем насквозь облака. Как перелетные птицы, летели за ними вслед его боль и его горе, освобождая место для любви.

– Васька!

Хабаров бросился к нему, упал на колени рядом, приподнял, прижал его голову к своей груди.

– Живи, командир…

Осадчий сквозь боль улыбнулся. Эта улыбка, виноватая, искренняя, последняя застыла на его губах.

– Не-е-ет! – этот крик был похож на рев. – Господи, нет!

Хабаров прижимал к себе тело друга, в распахнутых темных глазах которого, точно в зеркале, отражались облака.

– Желтков! Вашу мать! – орал Гамов. – Взять его! Живым взять! Я хочу, чтобы при жизни он узнал, что такое ад!

Звучали автоматные очереди. Бойцы с нескольких сторон лезли на чердак шахтного копёра.

Кто-то крикнул:

– Он, подлюка, за сеткой, в брезентовом рукаве для подачи цемента. Потому мы его и не видели…

– …Сань, а Сань!

– Чего?

– Звезды, видишь, падают?

– У тебя совесть есть?

– Красота-то какая! Давай загадаем, чтобы Боженька воскресил, если что. Как Лазаря.

– Дурак ты, Васек. И уши у тебя холодные. Нашел тему за час до боевого вылета. Дай поспать!

– Зря ты так. А я загадаю, если кому из нас без времени суждено, пусть это я буду. Я слабый. Вторым не смогу я …

– Загадывай чего хочешь, только дай подремать. Двое суток на ногах. Глаза слипаются…

Когда-то давно, посещая, как турист, археологические раскопки у городка Пителия на юге Италии, Хабаров увидел надпись на золотой плите, только что найденной археологами: «Скажи: я – дитя Земли и звездного неба, но род мой принадлежит только небу».

Хабаров поднял полные слез глаза к небу, где сейчас, заглянув за облака, летела вместе со звездами душа друга. Летела домой…

– Кто здесь главный?! Я спрашиваю вас, кто здесь главный?

Истеричного вида дама в длинной ночной рубашке и песцовой шубе до колен, расталкивая людей, приближалась к курившему возле центроспасовского «Соболя» Сомову.

– Я хочу знать, когда закончится это безобразие? Все утро мигалки! Все утро сирены! Все утро ор! Шум! Гам! Какие-то грязные бомжи, какие-то люди с автоматами… У нас элитный район!

– Соня, Софочка, пойдем домой. Не надо мешать работать нашим экстренным службам.

Худощавый мужчина в очках старомодной оправы, похожий на профессора палеоботаники, попытался удержать за плечи даму.

– Иннокентий, оставь меня! – выскользнула та. – Молчи. Иди домой.

– Дорогая… – попытался продолжить тот, но, перехватив взгляд супруги, осекся и засеменил следом.

– Я хочу спать! Я была на банкете в Кремле. Я устала. Вы третий час не даете мне уснуть! – орала дама Сомову. – Что вы молчите, язык отморозили?!

Сомов не сразу нашелся.

– Мы… Простите. Мы почти закончили. Потерпите полчаса.

– Как полчаса? – она обернулась к мужу. – Иннокентий, еще полчаса! Я не сплю уже три часа! Элитный район! Боже, что ваши машины сделали с нашим газоном!

– Все в порядке с вашим газоном. Там снега метра полтора.

– Иннокентий! Мои маргаритки… Они уничтожили своими варварскими машинами мои маргаритки! Кругом грязные бомжи. Они разнесут заразу по всему району. Вы не могли их выгнать из подземелий в другой день и в другом месте? Опять же люди с автоматами, в масках… – она схватила Сомова за куртку. – Вы помните девяносто первый год? Так начинаются перевороты!

– Сонечка, ну что ты говоришь! Какие перевороты? – встрял «палеоботаник». – Идем домой. Видишь, люди обгоревшие, их в скорые грузят. Скажите, а что произошло? Это не из-за того пожара, что по всем новостям?

– Из-за того, – вымученно кивнул Сомов. – Пожалуйста, проводите домой вашу супругу.

– Я не уйду, пока вы не уберетесь с моих маргариток! Иннокентий, принеси мне записную книжку. Я буду звонить мэру!

– Покиньте зону оцепления, – едва сдерживая раздражение, потребовал Сомов.

– Мой муж – депутат Государственной Думы. Вам ясно?! – с вызовом объявила дама. – Если сейчас же вы не уберетесь из-под наших окон, считайте, что вы – безработный!

– Гордеев! Лисицын! – крикнул Сомов спасателям, грузившим в автобус снаряжение. – Проводите гражданку за оцепление!

– Сонечка, пойдем… – робко предложил «палеоботаник».

Он робко, по-женски прижал руку к груди и тихим, извиняющимся голосом сказал:

– Извините нас, пожалуйста, господа…

Супруга отвесила ему звонкую пощечину.

– Назовите мне ваше звание и фамилию! – крикнула она Сомову и погрозила пальцем. – Я из вас недееспособного пенсионера сделаю!

Только что поднявшийся на поверхность Григорий Андреанов мгновенно все понял. Он поймал руку женщины, поцеловал и жестом остановил Гордеева и Лисицына.

– Доброе утро, прекрасная незнакомка! – поправляя за спиной автомат и сияя белозубой улыбкой, произнес он. – Извините, но это я во всем виноват. Сейчас я все исправлю, – он обернулся к бойцам. – Отряд, в автобус, рысью! На посадку пятнадцать секунд. Время пошло! Позвольте мне как-то загладить мою нерасторопность. Позвольте, я буду вашей охраной. Позвольте мне проводить вас. Вы совсем продрогли.

Не дав опомниться даме, с изумлением наблюдавшей «бегство» с места конфликта двух десятков вооруженных до зубов бойцов, он заставил ее взять себя под руку, развернул в сторону дома и, нашептывая комплименты, повел к подъезду.

Сомов облегченно вздохнул, вытащил из нагрудного кармана валидол, воровато оглянулся и сунул таблетку под язык.

Возвращался Андреанов довольный, словно только что ему дали внеочередной отпуск.

– Не умеешь ты, Андрей Сергеевич, с женским полом. Нежнее надо, мягче… Мы закончили здесь. Милиции на оцепление хватит. Твои ребята уже поднимаются. Бывай, спасатель! Удачи тебе!

– Спасибо! – сказал растроганно Сомов. – Честное слово!

Он поискал взглядом Тасманова. Ему хотелось, чтобы именно Тасманов лично осмотрел его ребят. Тасманову он доверял. Однако среди машин, снующих туда-сюда, людей Тасманова не было видно, и он стал вызывать Тасманова по рации.

Закончив осмотр двух только что поднятых на поверхность тяжело пострадавших, проследив за оказанием им первой помощи и отправкой, в куртке нараспашку, без шапки и перчаток Тасманов шел по хрусткому искрящемуся на морозе снегу к «сортировке».

Там, сбившись в стайку, в наброшенных на плечи шерстяных одеялах стояли люди.

– Галя! Почему столпотворение у тебя?! – отнюдь не любезно крикнул он посиневшей от холода медсестре.

– «Медик-1», «Медик-1», ответьте «Спасателю», – прошелестела рация в нагрудном кармане.

– Возьми Вострухина из «пятнашки», Диму… Этого… с кем в Грозном работала. Поняла? Скажи, я приказал!

– Тасманов! «Медик-1», «Медик-1», ответьте «Спасателю», – повторила рация.

– Чего смотришь?! – рявкнул Тасманов. – У тебя люди мерзнут! Через пару минут чтобы я никого у машин не видел! Делай, чего застыла! Вострухин! Леша! Разберите мне сейчас же это стадо.

– «Медик-1», «Медик-1», ответьте «Спасателю»!

Тасманов выругался, достал рацию.

– Слушаю тебя, «Спасатель».

– Алексей Кимович, подойди, ребят встреть, – попросил Сомов. – Очень тебя прошу.

– Иду.

– Алексей Кимович, «тяжелых» в пятнадцатую направляю, – скороговоркой тараторила худенькая медсестра, едва поспевая за ловко лавирующим между людьми и скорыми Тасмановым. – А что делать с голыми? Практически здоровы, даже не истощены. Им разве что витаминчики поколоть и с психологом побеседовать.

– Лада, тебе приказ Хрыпова повторить? Всех в шестой спецсанаторий!

– Хорошо.

Он бегло осмотрел больного, лежащего на носилках, что два спасателя только что вынесли из здания ООО «ЛИЯ-Люкс».

– Стас! Этого к нам в Центр. Срочно! – крикнул Тасманов в толпу. – Стас, это третий к нам?

Врач обернулся, махнул рукой.

– Третий! Мы грузимся и поехали!

Тасманов подошел к Сомову.

– Ну, как, Алексей Кимович, успеваете? Еще наша помощь нужна?

– Спасибо, Андрей Сергеевич. Ваши спасатели хорошо поработали. Теперь наша очередь. Да мы, в общем-то, всех почти погрузили. Сейчас ваших четверых ребят поднимут, посмотрим их, и порядок.

– Выдалась ночка… Честное слово! – Сомов поежился от утреннего мороза, потер руки в меховых перчатках. – Слава богу, с минимальными потерями. Один только помер.

Тасманов хмуро глянул на Сомова. Его оптимизма он явно не разделял.

– Погоди считать-то. Кстати, хотел посмотреть твоего Хабарова.

– И…

– Он послал меня. Причем в категоричной форме. Но после праздников, в первый же рабочий день, пусть он ко мне приедет. В смену его не ставь.

– Я дам им по недельке. Пусть отдохнут. Натерпелись… А что? К тебе-то зачем?

– Понимаешь… – Тасманов замялся, тщательно подбирая слова. – Глаза мне его не нравятся. И вообще…

– Что вообще?

– Отечность под глазами, темные мешки… В общем, пусть обязательно приедет. Я сам с ним по кабинетам пройдусь.

– Ты, Алексей Кимович, что же думаешь, он все эти прошедшие сутки у тещи на блинах был? Тут будут и мешки, и… Честное слово!

– Ты поучи меня, Андрей Сергеевич, поучи. Мне ж, б…дь, больше делать нечего, как тебя, разъ…бая, уламывать!

– Понял! Пришлю. Где сейчас-то он? Что-то я его не вижу.

– За автобусом, на рюкзаках со снаряжением сидит. Не дергай его. Пусть один побудет.

– Алексей Кимович, – медсестра Галя тронула Тасманова за рукав. – Мы закончили. Надо бумаги подписать.

– Извини… – коротко бросил Тасманов и пошел за медсестрой.

Сомов обернулся к эвакуационному выходу, прищурился от ударившего в глаза солнца, внезапно прорвавшегося сквозь снежный заряд. В дверях показался Женя Лавриков. Чумазый и грязный, он простер руки к небу, выкрикнул от души:

– Ой, братцы, воля! Воля!

– Тысяча слонов! Мы живы… Позвонки, я не могу поверить! – Олег Скворцов, едва сойдя по ступенькам крыльца, рухнул на колени и отвесил земной поклон. – Спасибо тебе, Господи!

Володя Орлов скромно потоптался на крыльце, буркнул что-то невнятное и направился к Сомову.

Сомов протянул Орлову руку, потом обнял.

– Молодцы! Молодцы! Честное слово! – он хлопал Орлова по спине и растроганно улыбался, глядя, как, обняв друг друга, Олег Скворцов и Женя Лавриков смеясь катаются по снегу.

Игорь Лисицын и Сева Гордеев бежали к ним через парк, на ходу крича остальным спасателям: «Вернулись! Они вернулись! Мужики, они живы!».

Толпа человек в двадцать окружила Орлова, Скворцова и Лаврикова, подняла на руки. Голова кружилась от этого безобразия, от этой искренней, бесшабашной радости, от дружеского тепла и участия, от продолжения жизни без опасности, без оглядки!

– Стойте, мужики! – вдруг крикнул Женя Лавриков. – Пустите, говорю!

Он с трудом вырвался из дружеских объятий, продрался сквозь толпу.

У спасательского «Соболя» стоял Хабаров. Он был в своем грязном спасательском комбинезоне, в камуфляжной куртке с чужого плеча. Он сосредоточенно смотрел на восторженную встречу ребят, но был точно не здесь, точно оставил себя где-то за отступавшей молодой новогодней метелью. Снежинки путались и роились в его растрепанных ветром черных со свежей проседью волосах.

– Саня… – едва слышно произнес Лавриков.

Осторожно он протянул вперед руку и коснулся виска Хабарова, провел по волосам, которые то там, то здесь были прошиты белыми, как снег, прядями, виски же были абсолютно седыми.

– Позвонок».. – прошептал Лавриков.

Они обнялись и долго стояли так, не шевелясь.

– Живой… Саня, живой! Ты живой, чертяка! – растроганно повторял Лавриков.

Лавриков отстранился, тряхнул Хабарова за плечи и вновь уткнулся носом в его плечо и всхлипнул.

Их окружили ребята-спасатели, жали руки, хлопали по плечам, поздравляли со вторым рождением.

В машине Игорь Лисицын жестом фокусника извлек из-за пазухи бутылку коньяка.

– О! Малыш! Ты прямо ясновидящий! – зашумели позвонки.

– Спокойно. Не надо оваций. Держите стаканы.

Он протянул ребятам стопку белых пластиковых стаканчиков.

– Давайте за вас, мужики. Саня, Женька, Олег, Володя, Сева… С днем рождения!

Хабаров, не чокаясь, выпил коньяк, откинулся на сиденье и закрыл глаза. Он был уверен, что, если закрыть глаза, мысли и настроение по лицу не читаются.

– Сань, а девчонка жива?

Хабаров не ответил.

Разогретый коньяком, Орлов принялся бесцеремонно тормошить его за плечо.

– Володя, сядь! – резко сказал Лавриков. – Пей коньяк. Зачем ты с вопросами лезешь?

– Да жива, жива… – откликнулся Хабаров, не открывая глаз. – Врачи ее для порядка в больницу забрали.

– Ничего девчонка? – спросил Сева Гордеев.

– Ты на дорогу, бабник, смотри!

– Классная! – разоткровенничался Володя Орлов. – Все мужики дрожали, а эта боевая, хоть и лобешник разодран был. Помнишь, как она на охранника с автоматом смотрела, когда Саня ей лоб шил?

– Малыш, налей ему полный. Пусть заткнется! – склонившись к Лисицыну, попросил Лавриков.

Но коньяк не помог. Вцепившись в рукав куртки Хабарова, Орлов стал допытываться:

– Чё это на тебе, командир? Куртка странная. Твоя где?

Скворцов попытался оттеснить Орлова ближе к окну.

– Володя, сядь, родной. Отстань от командира.

– А пожрать чего-нибудь есть? У меня этот коньяк бродит по организму, как неприкаянный, – икнув, спросил Орлов.

Он на минуту затих, ожидая, что Малыш столь же волшебным способом извлечет из-за пазухи кусок колбасы или, на худой конец, прихваченную в придорожной тошниловке копченую курицу.

– Пи. дец! Я вспомнил! – вдруг торжественно объявил он. – Командир, я вспомнил, где видел твой прикид! – он вновь вцепился в рукав хабаровской куртки. – Это чмыря лысого куртка. Ну, их главного… Рождает же земля таких уродов! – Орлов сжал кулаки. – Задушил бы суку, если бы встретил!

Орлов рванулся к Хабарову, схватил за плечи.

– Сними это говно, командир! Сними!

Он принялся стаскивать куртку с Хабарова.

– Володя, сядь! Сядь на место! – Лавриков и Скворцов безуспешно пытались усмирить Орлова.

– Сева, останови! – Хабаров сбил руки Орлова, резко поднялся, пошел к двери. – Останови, я сказал! Всем до свидания. С Новым годом!

Он захлопнул дверцу, остановил шедшее следом такси и спустя несколько секунд скрылся из виду.

– Здравствуйте, вы помните меня?

Егор Серебряков протянул Алине букет роз.

– Нет, простите…

Алина прикрылась одеялом.

– Я тот самый гаишник, что вытащил вас из вашей разбитой «Мазды».

Алина кивнула, перед глазами пронеслось видение ночных событий.

– Да. Я вспомнила вас. Это мне вам надо цветы дарить. Если бы не вы…

– Это же наша работа. Вас ваша коса спасла. Если бы не она…

Он присел на краешек кровати в ногах.

– Жарко здесь у вас.

– А мне холодно. Мне теперь все время холодно…

– Как вас здесь лечат? – не очень-то понимая, о чем нужно говорить, спросил Егор.

– Спасибо. Благодаря брату у меня теперь одноместная палата. Как ваше имя?

– Егор. Егор Серебряков. Я с врачом говорил. Он сказал, что переломов у вас нет. Легкое сотрясение мозга. В рубашке родились! Вот…

Он неловко замолчал.

– Егор, пожалуйста, извините меня, мне укол сделали, я должна поспать. Я очень хочу спать.

Серебряков поспешно поднялся.

– Конечно-конечно. Отдыхайте. Я, если позволите, зайду завтра.

– Завтра… Да. Заходите. Еще раз спасибо вам!

Она легла на бок, до подбородка укрылась одеялом, закрыла глаза. От холода и нахлынувших испытаний сжалась в комочек. Ей хотелось плакать, но глаза словно высохли. Все внутри заполнила ноющая пустота. Тогда она стала ждать. Ждать хорошего или плохого – и с этим уснула.

Алина очнулась оттого, что Хабаров гладил ее по волосам. Она приподнялась и порывисто обняла его.

– Я умру без тебя… – сквозь слезы прошептала она.

– Мне незачем жить без тебя …

…Где-то позади бушевал буран, швыряя в белый свет пригоршни ледяной соли. Где-то позади остались лед, и снег, и холодная белая луна в просветах низких свинцовых туч. Здесь же, в этом загадочном месте, напоминавшем уютную бухту, защищенную неведомой силой от морозов, ветров, льда и снега, в дивном солнечном свете, на пригорке, цвели прекрасные голубые цветы. Он все-таки успел. Он все-таки почти дошел. Еще несколько шагов, и можно будет обнять это сокровище тундры – Хрустальную Сиверсию – своими усталыми, израненными в кровь лапами, вдохнуть их волшебный аромат и блаженно закрыть глаза. Но эти несколько шагов… Они самые трудные. Оказывается, мало найти, нужно еще и дойти! Даже если нет сил! Даже если стая в тебя уже не верит! И он вновь поднимается, и из последних, Богом посланных сил делает шаг, потом еще и еще… Из льдов и морозов неверия его сердце упрямо стремится туда, где есть любовь и где об руку с нею идут надежда и вера…

Глава 4. Хрустальная сиверсия

Первый луч солнца доверчиво заглянул в спальню.

– Доброе утро, родная.

Ладонью Хабаров коснулся ее щеки, погладил теплую кожу. Алина счастливо улыбнулась, потянулась к нему, обняла.

– Я люблю теб…

Он не дал ей закончить фразу. Слова утонули в опьяняющем поцелуе.

Порыв нежности. Жаркие ласки. Восторг страсти, уносящий двоих к зардевшимся рассветом небесам.

Им больше не нужно было жить только верой и надеждой. Настало время для всепобеждающей любви.

– Леш, ты прекратишь нянчиться со мною, как с маленьким? Давай еще сестрицу твою позовем. Вместе будете надо мною измываться! Кстати, вчера у нас в гостях ты мне показался куда более добрым и сострадательным.

Хабаров не любил больницы вообще. Его всегда охватывал панический страх перед этими учреждениями. После многочисленных процедур анализов и исследований на спецаппаратуре предложение Тасманова пройти томограф показалось ему явным перебором.

– Нормально со мною все. Ты слышишь меня, Леша?! Нор-маль-но! Из-за тебя меня сегодня Сомов к работе не допустил!

– Не ори. Здесь больница.

– Тасманов, ты упрям, как твоя сестра. Это Алина тебя попросила?

– Нет.

– Врешь!

– Нет.

– Я тебе восьмой раз объясняю, доктор: меня не били, ожоговых травм, обморожений у меня нет! Какого черта?! Да ответишь ты, наконец?!

Хабаров остановился посреди коридора и резко развернул за плечо Тасманова. Тот невозмутимо взял Хабарова за руку выше локтя и тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Пойдем на томограф. Я хочу, чтобы Астахов на тебя посмотрел. Он очень хороший нефролог.

Еще лежа в медленно возвращавшейся в исходное положение капсуле томографа по напряженному лицу Тасаманова Хабаров понял: что-то не так.

– Сергей Юрьевич, взгляни, вот здесь и вот здесь, – говорил Тасманов Астахову, указывая на экран монитора.

Поймав обеспокоенный взгляд Хабарова, Тасманов отвернулся.

– Спина болит? – спросил Астахов.

– Нет. Вернее, под землей прихватило пару раз. А что, ваша «машинка» и радикулит показывает?

В только что открывшемся баре кроме них посетителей не было.

Поставив перед Хабаровым и Тасмановым заказанный коньяк, блюдечко с колечками лимона и две пепельницы, бармен негромко включил диск модного в этом сезоне певца и ушел протирать стоявшие на подносе бокалы.

– Ну, и зачем ты меня сюда притащил?

Хабаров бросил на барную стойку пачку сигарет, щелкнув зажигалкой, закурил.

– Давай выпьем, – предложил Тасманов и поднял свой бокал.

– Я за рулем.

– Саша… – медленно, подбирая слова, начал врач. – У тебя проблема.

Он крутил в суетливых руках бокал коньяка и смотрел, как бьется о стенки чайного цвета жидкость.

– Когда у тебя начала болеть спина?

– Не помню. Всякое было. Я на заре моей туманной юности каскадером был. Профессия предполагает травмы. Почему ты спрашиваешь?

– Я не о травмах. Я о приступообразных болях. Таких, что ни двинуться, ни дохнуть.

– Было пару раз. Давно. Потом, вроде бы, прошло.

– Ты обследовался?

– Я сидел! Не знаю, говорила тебе Алина или нет… – его начинал выводить из себя этот разговор. – В солнечном Магадане! Девять лет!

– Не ори! Саша, у тебя опухоль. Злокачественная. Не операбельная.

Тасманов поставил коньяк на столешницу, придвинулся к Хабарову, обнял его за плечи.

– Уже затронута вторая почка. Отсюда боли.

Рука Хабарова с зажатой в ней сигаретой замерла на полпути к пепельнице.

– Что?

– Это рак, Саша.

Хабаров судорожно сглотнул. На его лбу мелкими бисеринками выступили капельки пота.

– Что-то нехорошо мне…

Он рванул ворот пуловера.

– Выпей.

Тасманов подал ему коньяк, зажал рюмку в его непослушных пальцах.

– Выпей… – еще раз повторил он и подтолкнул руку Хабарова.

Хабаров вылил содержимое в рот, облокотился о столешницу, запустил пальцы в волосы. Тасманов не трогал его. Он виновато сидел рядом. Просто сидел, коснувшись плеча Хабарова своим плечом, и ждал.

– Леш, это совсем не лечится? – тоном человека, не надеющегося на положительный ответ, спросил Хабаров.

– В твоем случае – нет. Время упущено. Прости.

Хабаров обернулся к нему, грустно улыбнулся.

– Ах, доктор-доктор… Как ты меня…

Он усмехнулся, надолго замолчал.

Внешне Хабаров был абсолютно спокоен, разве что была легкая дрожь в руках, которую мог заметить только внимательный наблюдатель.

– Любезнейший! – наконец, крикнул он бармену.

– Слушаю вас! – мгновенно отозвался тот.

– Плесни-ка нам коньячку по стакану. И пожрать чего-нибудь… Леш, – Хабаров обернулся к Тасманову, – а что с нею будет?

– О себе ты думать не хочешь?

– Что тут думать… Как она это переживет? Как я ей скажу? – он склонил голову к сложенным на столешнице рукам. – Ума не приложу… Легче… – он запнулся.

– Даже думать забудь! Тяжкий грех это!

– Грехом больше, грехом меньше… Алине не говори. Я сам.

– Обещаю.

Бармен поставил перед ними коньяк, мясную нарезку, фрукты.

– Давай выпьем, – Хабаров поднял свой стакан. – Будь здоров, док!

Коньяк растекался приятным теплом по каждой жилочке, только мозги он не отключал. На них он сегодня не действовал совершенно.

– Леш, сколько мне осталось?

– Саша, я не Господь Бог.

– Прости. Вопрос звучит некорректно. Я спрошу по-другому. Сколько обычно остается у подобных больных. Я «больных» правильно употребил?

– Правильно. Только я не буду тебе отвечать. Это бывает по-разному.

Хабаров нервно рассмеялся.

– Тебе придется мне ответить. Поверь! Прямо в лоб! Без сантиментов.

Тасманов украдкой вытер глаза.

– Сколько?

Взгляд Хабарова был жестким. Тон вопроса не допускал возражений.

– Месяца два. Смотря, какое сердце. Бывает, живут дольше. Черт! Это преступление!

– Спасибо!

Хабаров посмотрел на часы.

– Прости, мне ехать пора. У меня встреча, которую ни пропустить, ни отменить я не имею права.

Из-за пробок на похороны Василия Найденова он опоздал. Когда Хабаров подъехал к кладбищу, процессия уже разъезжалась. Люди в погонах, люди в штатском садились в автобус и в припаркованные у ворот кладбища на расчищенной от снега площадке машины.

Шум моторов всполошил окрестных ворон. С пронзительными криками они кружили над головами. Это действовало на нервы.

По главной аллее он пошел вглубь кладбища.

– Хабаров! Подождите.

Он обернулся и увидел Гамова.

– Здравствуйте, генерал.

– Здравствуйте. Я думал, вы приедете раньше.

– Обстоятельства.

– Да. Да…

– У вас дело ко мне?

– Вы были другом Василия. Он вас очень ценил и…

Хабаров не дослушал.

– Какая теперь разница?

Он отвернулся и пошел по заснеженной главной аллее в конец кладбища. Он был совершенно один. Он шел медленно, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, слушая шепот ветра в кронах берез и мерный скрип снега под ногами.

Свежую могилу Хабаров увидел издали. Увидел и сбавил шаг. Мерзлые комья рыжей глины, то маленькие, то большие, были свалены продолговатой горкой – рыжей кляксой на белом снегу. Горка была неуклюже прикрыта четырьмя венками и еловыми ветками. Между венков стояла серая металлическая табличка с написанными коряво черной краской номером и фамилией.

Хабаров достал телефон, набрал номер.

– Реваз? Хабаров. Приветствую тебя, дорогой! Я тут вспомнил, у тебя мастерская по изготовлению памятников есть. Заказ срочный. Черный гранит: памятник, гробница. Реваз, и чтобы установить. Здесь глина, так что песку придется подвезти. Я завтра заеду, привезу фотографию и текст, рассчитаюсь. Спасибо. Увидимся.

Он опустился на колени перед могилой.

«А у меня планида до девяносто одного дожить. Цыганка нагадала… Не дрейфь, командир, прорвемся! Никто, как Бог и маленькие боженятки…» – улыбающееся лицо друга стояло перед глазами.

– Что ж они тебя, подполковник Найденов, как бомжа-то…

Защипало глаза. Он поднял взгляд к небу.

Низкие серые облака, гонимые ветром, бесконечной вереницей все плыли и плыли за горизонт. Неспешно падал снег, укрывая белым саваном замерзшую без тепла землю. Крепчал мороз, отчего воздух делался легким и прозрачным. Вдалеке, через поле, черной стеной шумел лес, а справа пестрой лентой четырьмя потоками вливалось в город перегруженное шоссе. В городе бурлила жизнь: суета, дела, события… Люди не перестали любить и ненавидеть, страдать и мстить, маяться и окунаться в страсти, не перестали надеяться, не перестали предавать, искать легких путей, они не стали лучше или хуже. Все было, как всегда. Все и дальше пойдет заведенным порядком. День по-прежнему сменит ночь, за зимой обязательно придет весна, за молодостью наступят зрелость и старость. Оттого, что его не стало, ничего в этом мире не изменилось.

«Не изменилось? Неправда…» – подумал Хабаров.

Найденов был сложным. Иногда трогательно нелепым, иногда чересчур правильным, иногда непростительно жестким, даже жестоким, и всегда – непонятым.

Когда он ушел, Хабаров ощутил себя осиротевшим. Это ощущение сиротства накрыло его впервые еще там, в Джелалабаде, и он безуспешно глушил его водкой, а сейчас оно возникло еще явственнее. Он чувствовал, что часть его прошлого ушла вместе с Найденовым, а вместе с прошлым отломился и ускользнул кусочек души. Погасло, оборвалось внутри что-то. Безысходность накрыла его. Так бывает, когда живешь надеждой что-то исправить и не успеваешь. Время по-прежнему течет для тебя. Просто у него его уже нет, этого времени. У него теперь другие категории.

«Время… – Хабаров судорожно провел рукой по волосам, растрепанным ветром. – Как быстро и безвозвратно уходит время, делая нашу жизнь кладбищем упущенных возможностей и несбывшихся надежд…»

К машине Хабаров вернулся, когда почти стемнело. Он запустил мотор. Нужно было возвращаться домой, к ней. Он коснулся подбородком сомкнутых на рулевом колесе рук. Впервые в жизни он не знал, как быть дальше.

Входная дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился мертвецки пьяный Хабаров. Чтобы не упасть, он ухватился за стоявшую в углу вешалку, но не удержался и рухнул на пол вместе с этой шаткой конструкцией. Когда Алина вбежала в прихожую, Хабаров лежал на полу, укрытый упавшей с вешалки одеждой.

– Не ругайся, – едва выговорил он.

– Святая Мадонна! – Алина всплеснула руками.

– Так меня еще никто не называл.

– Поднимайся. Пойдем на диванчик. Пойдем. Вставай.

Она с трудом доволокла его до дивана в гостиной, сняла дубленку, ботинки.

– Ложись на бочок. Тебе надо поспать.

Она укрыла его пледом, поцеловала в щеку.

– А скандал? – он попытался удержать ее.

– Завтра. Все завтра.

Она выключила свет и, стоя в прихожей, долго прислушивалась к его тяжелому дыханию.

Настенные часы пробили восемь.

Хабаров открыл глаза. В комнате было тихо. Укрывшись пледом, она дремала в кресле рядом. Он попытался тихонько встать, но, услышав легкое поскрипывание кожаной обивки, Алина проснулась и, улыбнувшись ему, тут же умчалась на кухню. Вернулась она уже со стаканом брусничного компота.

– Давай, по глоточку, кисленького…

Он с наслаждением выпил компот и попросил еще. Алина послушно принесла кувшин.

– Спасибо.

Напившись вдоволь, Хабаров сказал:

– Линка, мне так хреново…

– Саша, приходи в себя. Вчера вечером принесли телеграмму. Вот она.

Лина подала ему свернутый вдвое листок.

Текст был коротким: «Приезжай меня хоронить. Митрич».

Хабаров закрыл лицо ладонями и какое-то время сидел так, не шевелясь. Алина обняла его за плечи.

– Саш, это тот старик, из таежной избушки?

Он кивнул и пошел в спальню, плотно прикрыв за собою дверь. Помедлив в нерешительности, Алина пошла следом.

Хабаров лежал на кровати, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, точно защищаясь от яркого электрического света.

– Ты полетишь?

– У него никого нет, кроме меня… – он усмехнулся. – Да, остается одно: опять нажраться до поросячьего визга.

Поджав губы, Алина с укором смотрела на него.

– Не смотри на меня так. Лучше накричи.

– Как ты, света белого не видя, мог сесть за руль? Это безответственно! Мне страшно, как подумаю, что было бы, если…

Он прикрыл ее губы указательным пальцем.

– А вы думали, мы такие пушистые, аж шерсть клоками валится… Вас никто здесь насильно не держит!

Она оттолкнула его руку.

– Поговорим, когда ты проспишься.

Она резко поднялась и вышла из спальни.

– Господи, что я делаю?! – Хабаров рывком встал, пошел следом. – Алина, подожди! Прости меня!

Она обернулась, ее глаза горели. Она сделала усилие, чтобы говорить спокойно.

– Что с тобой, Саша? Ты можешь мне объяснить?

– А что со мной?

– Мне пора на работу. Я уже опаздываю. Поспи еще хотя бы часа три. Ты неважно выглядишь.

Она холодно поцеловала его в щеку и, подхватив шубу, ушла.

Дворники продолжали отмечать Новый год.

По заснеженной нечищенной дорожке Алина шла к остановке маршрутных такси. В длинной шубе, в сапогах на высоких каблуках по узкой плохо освещенной дорожке идти было неудобно. Несколько раз она оступалась, проваливаясь почти по колено в снег. Бушевавшая всю ночь метель не успокоилась и утром. Вездесущий снег бесцеремонно лез в лицо, в волосы, и это было невыносимым.

На продуваемой всеми ветрами остановке было пусто и холодно. Очевидно, только что отошедшая маршрутка забрала всех пассажиров и теперь нужно было стоять и неизвестно сколько ждать. Ее настроение едва вытягивало на хлипкую троечку. Холод и снег, мокрое от снега лицо не добавили положительных эмоций.