Текст книги "Сиверсия"

– Так что у нас с новенькой в двадцать четвертой? Как наши де… – хирург-травматолог Юрий Алексеевич Галанин запнулся и замер в дверях. – Молодой человек… – он удивленно развел сильными волосатыми ручищами и на грани мата продолжил: – Какого хрена вы делаете в женской палате, да еще до обхода, да еще в верхней одежде?!

Серебряков дернулся к выходу, точно его застали на месте преступления. Пожалуй, только оказавшись в коридоре, когда Галанин недвусмысленно и жестко обматерил его, он окончательно пришел в себя. А ругался доктор просто виртуозно. Потом, сидя в ординаторской, его заковыристые кренделя Егор вспоминал с улыбкой.

– Не переживай ты так! – Галанин поставил перед Егором пластмассовый мерный стаканчик, в каких больным раздают микстуру, и из пузатой бутылки плеснул туда граммов пятьдесят спирта. – Огурчиком, солененьким, закуси. Пей, пей! Как лекарство.

Доктор лег на один из двух стоявших в ординаторской диванов, заложил руки за голову и, не скрывая улыбки, произнес.

– Не думал, что на самом деле бывает любовь с первого взгляда. Думал, киношники ее придумали. Уж больно красиво! Он, рискуя жизнью, спасает ее из разбитой, готовой вот-вот взорваться машины, и понимает, что в его руках его судьба. А тут режешь-режешь, и ни спасибо тебе, ни …

Галанин резко поднялся, сел, ладонями потер лицо, пальцами надавил на глаза, зевнул.

– Сейчас усну. Дай-ка мне огурчик.

Серебряков положил перед доктором конверт.

– Юр, это деньги. Посмотри ее нормально.

– Я и без денег посмотрю.

– Не-не, возьми.

– Ладно. Чего сидим? – Галанин посмотрел на часы. – Сейчас томограф с рентгеном начнут работать. Да… – Галанин потянулся за записной книжкой. – Я тебе телефончик дам. Сдается мне, что твоя Алина Кимовна Тасманова какая-то родственница Алексею Кимовичу Тасманову.

– Кто это?

– У-у-у, брат! Таких людей надо знать! Центр медицины катастроф. Если она родственница, переведем ее к ним. У них ресурсы мощнее.

– Я часам к двенадцати вернусь. Вот мой телефон. Если что надо, звони сразу.

Уже знакомой дорогой через больничный городок Серебряков возвращался к машине. Он вытащил из кармана взятый у доктора листок, набрал номер. Он был удивлен, что ему ответили сразу.

– Тасманов. Слушаю вас, – жестко произнес хорошо поставленный голос.

– Алексей Кимович? – уточнил Серебряков.

– Да.

– Простите, что я разбудил вас. Новогоднее утро…

– Я на работе. У меня совсем нет времени. Чем могу помочь?

– Инспектор ДПС Серебряков. У нас было ДТП. В больницу доставлена женщина по фамилии Тасманова.

– Имя?

– Алина Кимовна.

– Какая больница?

– Простите, а она вам кто?

– Какая больница?!

– Пятая.

– Спасибо, инспектор.

Дальше в трубке послышались монотонные гудки.

– Поговорили…

Серебряков сунул телефон в карман, поежился от утреннего мороза и сел в холодный салон служебной машины. Руки он положил на рулевое колесо, склонил к ним голову, закрыл глаза, прошептал: «Господи, спасибо тебе! Пусть и дальше все будет хорошо. Пусть она поскорее поправится…»

– Экипаж 234, доложить, почему покинули зону патрулирования, – проснулась рация.

– 234. Преследовал нарушителя, – монотонно ответил Серебряков.

В рации что-то щелкнуло, прошуршало, затем диспетчер уточнила:

– Помощь нужна?

– Он наш. Отбой!

Серебряков лихо сдал задом, до смерти перепугав отскочившего от шлагбаума охранника, развернулся и погнал на пост.

– Если ты, Ромео хренов, не будешь на посту через десять минут, мы с тобой положим на стол погоны и пойдем, как все, работать! Ты меня понял?! – орал в рацию напарник.

Серебряков вжал в пол педаль газа, включил мигалки и впервые за смену улыбнулся.

В шахте лифта был полумрак. Через решетки сюда проникал свет с платформы. Этот ход через отсек рукава для подачи сверху цементного раствора Никита Осадчий обнаружил давно. Как раз тогда, когда местом встречи на случай непредвиденных обстоятельств генерал Гамов определил не существующую на карте Московского метрополитена станцию метро «Дмитрогорская».

По опыту Осадчий знал, что порою обстоятельства бывают настолько непредвиденными, что лучше бы предвидеть их заранее. Поэтому еще тогда он тщательно осмотрел все примыкающие к платформе помещения и коммуникации, а также ведущую наверх лестницу. Полагаясь на известное «береженого Бог бережет», он даже хотел оборудовать здесь тайничок с оружием и диггерским снаряжением, но потом решил, что это уже слишком. Сейчас Осадчий откровенно жалел, что не перестраховался.

«Стареешь, Никита. Теряешь форму. По таким норам надо молодым лазить…» – думал он, пробираясь к шахте лифта по металлическим крепежам за рукавом для подачи цемента.

О себе он давно уже привык думать как о Никите Осадчем. Никита Осадчий жил, дышал, делал то, что от него требовал долг, старался быть расчетливым, жестким, бесчувственным.

Как же хорошо ничего не чувствовать, не мучиться угрызениями совести, не мытарить себя за то, что живешь не для того и не так!

Но Никита Осадчий так и не смог «задавить» в нем Ваську Найденова. Все чистое, светлое, что было когда-то в его жизни, что было в нем самом, хранилось именно в нем, Василии Найденове. Это он умел любить, а не проверять на лояльность или преданность, это он умел жалеть людей, а не видеть в них объекты потенциальной угрозы, это он радовался жизни, друзьям, а не разрабатывал план очередной операции «конторы» и не использовал людей для воплощения этого плана, это он мог беззаботно, запрокинув голову, глядеть в высокое ночное небо, загадывая на падающую звезду, а не видеть в нем только способ ориентирования на местности.

Осадчий чувствовал, что со временем Василия Найденова становится в нем все меньше. Он иссякал, таял, точно солнечный лучик, зажатый со всех сторон серыми тяжелыми тучами в пасмурный, ненастный день. В такие моменты ему казалось, что его обокрали, похитив самое дорогое, что у него было – его жизнь, дав взамен грязную, не по размеру, чужую.

Как-то случилось, что по делам он оказался поблизости от дома, где когда-то жили его родители и он сам. Он знал, что будет тяжело, но не удержался, пошел. Он хорошо помнил, как стоял посреди необитаемой квартиры, выронив из рук ключи от машины. С черно-белых фотографий на него смотрели мать и отец и он сам – то малыш-карапуз, то школьник, то длинноволосый студент престижного ВУЗа, то строгий, не по годам серьезный курсант военного училища. Он стоял неподвижно и вспоминал жизнь, которая здесь была когда-то, а теперь осталась только в его памяти. Вдруг за стеной заплакал соседский ребенок. Он вздрогнул, прислушался. Услышал, как ласково и терпеливо мать успокаивает малыша и тот перестает плакать. Вновь в мире воцаряется тишина. Он хорошо помнил, как в тот момент тяжелая, свинцовая усталость враз навалилась на него, он вдруг почувствовал себя ненужным, никчемным, всеми брошенным. Ему вдруг до боли захотелось назад, туда, в детство, где его любили, где он был нужен, где не было подлости и предательства, расчетливых, грязных схем и где дом действительно казался крепостью. Он сидел на полу и плакал. Он мог позволить себе эту слабость, первую за десять с лишним лет работы на «контору».

«Черт!» – почти вслух выругался Осадчий, когда усы стальной проволоки, из которой был сплетен трос лифта, больно врезались в ладонь. Превозмогая боль, он другой рукой поймал соседний трос и повис на нем, как на канате. Сдирая ладони в кровь, по тросу он стал спускаться вниз. Ему нужно было проползти метров шесть, потому что там, в сетке, отделявшей шахту лифта от лестницы, был технический люк, через который можно было выбраться на лестницу, ту самую, что была единственным путем наверх.

Никита Осадчий опасливо глянул вверх. Если бы сейчас кто-нибудь запустил кабину лифта, его моментально сорвало бы с троса и размазало по дну шахты, точно букашку по лобовому стеклу на скорости сто шестьдесят.

Ладони нещадно саднило, потом они загорелись, как от невыносимого жара. Он вспомнил это ощущение. Так горели ладони от самодельных носилок, когда, сложив кронами крест на крест два молоденьких деревца и положив на них раненого друга, он тащил эти носилки с десяток километров, без перерыва и отдыха. Но это было в другой жизни.

Лязг вылетающей крышки технического люка о стальную лестницу после идеальной тишины рвал и нервы, и барабанные перепонки.

Осадчий знал, что у него будет не больше четырех-пяти секунд, чтобы выбраться и занять позицию в темном узком лестничном пространстве над дверью. Он знал, что тот, кто стрелял в него, еще на платформе. Нет, он не слышал, но чувствовал это. И этого кого-то нужно было как можно быстрее выманить оттуда, потому что под платформой все еще были люди, чьими жизнями он никак не хотел рисковать.

Он все рассчитал правильно.

Пронзительный скрип открывающейся двери. Пустой дверной проем. Теперь рывок вперед и вправо. Осадчему был хорошо известен этот прием. Его применяли все подразделения спецназа. Он назывался «крючок». Сейчас боец пойдет «крюком» от правой стены к левой, прижавшись спиной к стене и контролируя все помещение. Оружие будет следовать за взглядом, словно третий глаз. Конечно же, он посмотрит и наверх.

«Не дать!» – подумал Осадчий.

Сверху он хорошо видел этого человека. И… прыжок! Молниеносный. Еще в прыжке – удар по загривку. Едва слышное: «Ничего, парень, жить будешь…»

Сидя на корточках возле поверженного противника, Никита Осадчий методично осматривал его карманы. Документов не было. Телефон, наушник-рация, два пистолета, два ножа. Взяв телефон, Осадчий посмотрел состояние связи. Связи не было.

– Ряхин, что там у тебя?

Осадчий надел наушник переговорного устройства.

– Вену мне перебил, сука. В тоннель ушел… – скороговоркой произнес он.

– Спускаюсь, держись!

Осадчий оттащил бойца на край платформы и положил так, чтобы его было видно с лестницы.

– Здоровый, кабан… – выдохнул он и отер пот с лица.

Топот ног по стальным ступеням приближался. Еще мгновение, и для ушей, привыкших к тишине, он станет просто нестерпимым.

Осадчий проверил магазин, сунул пистолет за пояс и полез в нишу технического люка.

Зажав автомат в руке, боец бежал вниз.

Вот он увидел лежащего на платформе напарника. Это было как раз возле ниши технического люка. Вид распростертого тела друга и следующая за этим жажда мести, как правило, делают нас менее внимательными и рассудительными. На это и был расчет. Боец, не останавливаясь, проскочил мимо. Осадчий нажал на спуск. Пистолет чавкнул. Из-за глушителя выстрела не было слышно. Топот разом оборвался, будто спускавшийся по лестнице человек налетел на невидимое препятствие. Тело мягко покатилось вниз, на платформу.

Осадчий знал, что попал бойцу в ногу и что, оказавшись внизу, тот тут же рывком откатится за дверной проем, сделав его своим надежным укрытием, и еще в движении начнет ответный огонь. Поэтому, что было сил, он рванул вверх по лестнице.

«Дзень… Дзень… Дзень…» – пели пули, плющась о сталь ступенек, но он уже был недосягаем.

Марина плакала. Крупные слезинки одна за другой скатывались по ее грязным щекам, оставляя за собой извилистые светлые дорожки. То ли от слез, то ли от нервов ее била мелкая дрожь.

– Я думала, он нас убьет. Я просто… просто уверена была… в этом, – сказала она прерывающимся шепотом. – Я… Я так… так испугалась. Я даже… даже описалась… – запинаясь, выговорила она. – Как заорет! Как глазищами зыркнет! И пистолет мне в нос… Я думала … думала … выстрелит. В меня… Понимаешь?

– Тихо… Тихо, девочка. Все будет хорошо.

Хабаров сидел рядом, привалившись спиной к заиндевевшей бетонной опоре, запрокинув голову назад, закрыв глаза.

– Я… Я оружие с детства… – она поморщилась. – Отец, как напьется, за мамкой с ружьем бегал. Я забьюсь… забьюсь под крыльцо, трясусь… От страха…. А потом… Потом слышу бах, бах. Сижу и думаю, маму убил или нет… – прошептала она ему в ухо и ткнулась холодным мокрым носом в щеку.

– Ты совсем замерзла.

Он обнял ее, прижал к себе. Девушка прильнула к нему, прижалась к его колючей щеке своей мокрой щекой.

– Скоро все это закончится… – устало и безразлично сказал он.

Груз событий последних суток, тягучей усталостью разлитый по всему телу, сделал Хабарова апатичным и заторможенным.

– Зачем мы здесь сидим? Бежать надо! – вдруг сказала Марина.

Он потер лицо ладонями, взъерошил волосы и замер, устремив неподвижный взгляд в одну точку.

– Не надо никуда бежать.

– Лысый вернется и убьет нас!

– Этот человек не причинит нам зла.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Хабаров привлек к себе девушку, распахнул теплую куртку Осадчего и спрятал ее закоченевшие руки на своей груди. Она склонила голову ему на плечо, со слезами в голосе прошептала:

– Я не хочу умирать! Я хочу жить и встретить такого мужика, как ты! Слышишь?! – она легонько толкнула его руками в грудь.

Он вяло усмехнулся.

– У меня родители в Припяти жили. Попали под аварию на Чернобыльской АЭС. Отец два месяца протянул, а мама полгода. Мне повезло. Я уже в Москве жила. К тетке Алевтине уехала, маминой сестре. Пожила у нее… – девушка вздохнула. – Туда не ходи, сюда не лезь, это не трогай, то принеси… Домработницей у нее была. Они все, Сорокины, такие. Потом мне брат комнатку в коммуналке снимал. Он адвокат. Шипулькин Дмитрий Романович. Я в нем души не чаяла… Ты слушаешь?

Она шевельнулась, попыталась рассмотреть лицо Хабарова.

– Конечно, – хрипло выдохнул он.

– Знаешь, мы всегда очень хорошо думаем о родных. Они просто не могут, не имеют права быть негодяями. А мой брат оказался негодяем…

Она замолчала. Ладонями вытерла слезы. Он не торопил.

– Это было два года назад. Брат рассказал мне, что на улице к нему подошел какой-то лысый бандит и пообещал зарезать, если брат не признается в убийстве девятилетней давности. Дима плакал, не знал, что делать. Он напился и рассказал мне, что в Иерусалиме, где был в командировке, он убил гримершу из их съемочной группы. Он зарезал ее прямо в номере, спящую…

– Как, ты сказала, фамилия тетке?

– Сорокина. Алевтина Сорокина.

– А брату – Шипулькин?

– Да. Как мне. Этот бандит… Он подошел к брату на улице. Лысый такой. Здоровый. На нашего мучителя похож. Я не знаю, что он ему сказал, но в этот же день брат пошел в милицию и во всем признался. Брата судили. На этапе его нашли мертвым в железнодорожном вагоне. Я потом долго боялась, что ко мне придет тот человек, что девять лет сидел вместо брата. Я даже свет по вечерам не включала. Закроюсь и сижу как мышка. Два года прошло, а я все боюсь его встретить. Так будет стыдно в глаза смотреть…

Девушка притихла, затаилась, как дикий зверек.

Хабаров зажмурился, пальцами сдавил веки.

– Я стала противна тебе, да? Ты думаешь, мы с братом одинаковые?

– Тихо! Кто-то идет!

После долгого и нудного допроса, учиненного генералом Гамовым прямо на железнодорожных путях у лаза под платформу, они гуськом поднимались наверх по гулкой стальной лестнице.

Это был как раз тот случай, когда эпопее все прочили золотой финал.

Еще какая-то сотня ступенек, и свежий морозный утренний воздух штурмом ворвется в легкие. Нет ничего замечательнее этого воздуха! Надо обязательно сделать его большой глоток, потом еще и еще упиваться им, чтобы поверить, что живой и что наконец-то закончился маразм прошедших суток! Сейчас даже сука-жизнь кажется совсем неплохой штукой, хотя порой случаются в ней досадные казусы!

– Врачей с двумя носилками сюда! – крикнул Гамов, едва поднявшись на верхнюю площадку. – Женщина ранена и наш боец.

– Я не поеду с вами никуда! Оставьте меня! Я с ним останусь!

Марина крепко ухватилась за рукав Хабарова.

Гамов недовольно наморщил лоб.

– Александр Иванович, – обратился он к Хабарову. – Пожалуйста, поговорите с госпожой…

– Шипулькиной! – подсказал подскочивший майор Желтков.

– Да. Она вам верит. Посадите ее в неотложку. Будьте добры.

Хабаров кивнул.

– Сам-то как? – спросил майор. – Серый весь.

– Нормально… – отмахнулся Хабаров и повел Марину к бежавшим навстречу врачам.

Три новеньких желтого цвета реанимобиля в лучах утреннего солнца на свежем искрящемся снегу смотрелись не в меру мажорно.

– Товарищ генерал, тут вневедомственная охрана с представителем метрополитена приехала. У них «колесико» сработало. Чего делать-то? – майор Желтков, одетый в камуфляж и черную заиндевевшую маску-шапочку застыл перед генералом.

– Колесико?

– Это датчик на дверях перед входом на лестницу, что ведет вниз, к платформе.

– Не морочьте голову, майор!

– Понял. Когда будем оцепление по периметру снимать?

Гамов посмотрел на толпившихся за оцеплением журналистов и просто зевак – «собачников» из соседних многоэтажек.

– Уедем, через час снимешь.

Гамов отвернулся, поискал взглядом Осадчего.

– Товарищ генерал, может, вашу машину подогнать?

Гамов недовольно смерил взглядом майора.

– Холодно же! Вы в осеннем, без шапки, – в оправдание добавил Желтков.

– Сергей, ты зачисткой сам руководил?

– Так точно. Все чисто.

– Немедленно проверь еще раз! Каждый угол проверь.

– Есть!

С той самой минуты, как он вошел на стройплощадку, генерала не покидало чувство, что за ним пристально наблюдают, причем наблюдают в перекрестье прицела. Такое чувство было у него в «горячих точках», всякий раз перед обстрелом.

Генерал зябко поежился, из кармана достал тонкие кожаные перчатки, надел.

– Товарищ генерал, разрешите обратиться? Можно, я в строй? Пуля прошла на вылет. Ногу мне перебинтовали. Я с ребятами на штурм. А майор меня в госпиталь посылает.

В лихо заломленном на затылок берете с неприступно-наглым выражением лица Ивочкин смотрел на генерала.

Гамов хорошо знал, что пара Ивочкин – Ряхин была одной из самых продуктивных тактических пар, способных выполнить любую поставленную задачу.

«Надо разбивать, – подумал Гамов. – Слишком сроднились. Отсюда результат…»

– Облажался, старлей! Забыл правило коммуникации: многословны и давят на жалость – вгоняй пулю в лоб. Не ошибешься. Понял?

– Так точно!

– Вторая твоя ошибка?

– Недооценил противника.

– Был убежден, что противник – заурядный уголовник, а вышел на профессионала, выше тебя классом. Так что сегодня, считай, ты второй раз родился. Если бы противник тебя не пожалел, в труповозку с Добрыниным и Мозговым тебя бы грузили. – Генерал ткнул пальцем в сторону машины, куда только что загрузили три трупа. – Выводы. Первое: если подобные ошибки повторятся – уволю из органов, если, конечно в живых останешься. Второе: за нарушение субординации я тебе взыскание наложу. Напомнишь мне завтра.

– Есть!

– Марш в скорую!

Гамов обернулся к Осадчему, стоявшему на площадке шахтного копера[47]47
  Сооружение для размещения подъемной установки.


[Закрыть]. Осадчий был сумрачный и злой. Генерал подошел к нему, протянул сигареты.

– Я бросил.

– Позвольте пройти, товарищи.

Трое бойцов поднимались по лестнице с саквояжами.

– В мою машину грузите и обеспечьте охрану! – отдал приказ Гамов.

Осадчий протянул генералу кассету.

– Запись переговоров с Добрыниным и Мозговым.

Генерал взял кассету и теперь крутил ее в руках, разглядывая.

– Да-а, – выдохнул он. – Кто же мог просчитать, что Добрынин и Мозговой – люди, проверенные не в одном деле… – Гамов замолчал, зажал кассету в кулак. – Подполковник, ты почему приказ не выполнил? – холодным, начальственным тоном вдруг спросил он. – Что мне теперь с твоими рабочими делать? Слушать их рассказы о рабстве?! Ты понимаешь, что начнется?!

Осадчий выразительно глянул на него.

– Моими рабочими?

Генерал проигнорировал.

– А заложники? Ты что, под пожар взорвать не мог все к чертовой матери?! Готовую продукцию и сырье ты в саквояжах унес. Мы что, помещений или специалистов тебе бы не нашли? Чем ты думал?!

– Я ухожу из конторы.

– Что?

– Я профнепригоден. Оказывается, я не могу себе простить, что людей с тяжелейшими ожоговыми травмами, нуждающихся в неотложной медицинской помощи, я запер, как скотов, как мусор, лишив всяких шансов на выживание. Оказывается – ну прямо как комсомолец! – я не могу себе простить, что хорошие мужики, рисковавшие жизнью ради спасения рабочих завода, из-за меня всю ночь вынуждены отходную по себе читать и видеть, как на их руках загибаются те, кому помочь они уже не в силах! Там умирают люди, генерал! Не бандиты какие-нибудь, а Петьки и Юрки, для которых мы служим! И если ты взорвешь их, генерал, я пойду против «конторы»! – холодно и жестко сказал Осадчий.

– Василий, послушай…

– Только про долг перед Родиной мне не надо! Про присягу и интересы государства не надо! Лицемеры, подонки и гады мы!

Осадчий достал помятую пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, демонстративно закурил.

– Ты же бросил…

– У вас рычагов давления на меня нет. У меня друзей нет. У меня семьи нет. У меня даже бабы своей нет! Ко мне приставлена ваша надсмотрщица! Мне жаль, что я загубил свою жизнь, болтаясь, как… – он смачно сплюнул. – Ради чего все? Вы можете мне ответить, Иван Андреевич, ради чего?! Не было у меня никогда такого финала. Бандюков, шестерок ЦРУшных мочил, что с оружием на меня перли. Там понятно: или они тебя, или ты их. Но чтобы своих… – он отстранился. – Идите генерал, освобождайте моих рабочих и моих заложников. С этой минуты мне не хочется иметь с вашим братом ничего общего.

– Боюсь, это у тебя не получится, подполковник. Тебе светит пожизненное. Никто не станет подтверждать твои секретные операции. Самое большое, что для тебя, Василий, я могу сделать в память о твоем отце, это не арестовать тебя сию же минуту!

Осадчий кивнул, усмехнулся.

– Что ж, буду опальным олигархом где-нибудь на Каймановых островах. Или в Лондоне. Сейчас это модно. Компромата, хранящегося за рубежом, у меня даже на свержение режима хватит. Надеюсь, вы поняли, Иван Андреевич, что я меняю свое молчание на жизни рабочих и заложников?!

Гамов хмуро глянул на него.

– Отменяйте, генерал! Отменяйте ваш приказ о взрыве. Судя по хлопцам, что здесь пасутся, работать будет РОДОН. Ваш верный пес Андреанов ждет указаний! А мне пора. Честь имею!

Зацепив большие пальцы за ремень, майор Андреанов вальяжно расхаживал перед строем.

– Ну, что, сынки, внутри нас ждут всего четыре охранника. Это хорошо. Но у них четыре «калаша» и боевые патроны. Это плохо! Чтобы мамы с папами вас дождались за новогодние столы, зажмите яйца в кулак, как самое дорогое, что у вас есть в этой жизни, вспомните наши лучшие операции и навешайте этим четырем отморозкам, как наши деды под Берлином в сорок пятом навешали одной очень вредной сволочи!

Бойцы заулыбались. Конечно, все они – профи. Но есть командир, лидер, настрой которого перед операцией они чувствовали кожей.

– Штурмовая группа работает по двойкам: Исаев – Коломиец, Иванов – Подгорный. Пресняков, Тихомиров, Уточкин со мной в группе прикрытия. Уточкин – проводная связь с внешним миром. Как видите, ничего нового. Работаем в обычном режиме. Резерв две группы по четыре человека. Подходим скрытно. Бесшумно открываем дверь. Код замка «7951». Используем фактор внезапности. По имеющейся у нас информации все четверо бандитов бритоголовые молодые люди лет 20–25, спортивного телосложения. По ним огонь на поражение. Среди спасателей и заложников бритоголовых нет. За второй металлической дверью с кодовым замком вы можете увидеть людей в белом, сидящих за ювелирными столами. Этих кладем на пол. Направо от этого зала узкий коридор с металлической дверью в конце. Дверь запирается на засов и на ключ. Ключ у одного из бандитов. За дверью заложники – рабочие завода и спасатели. Они – ваша главная цель. Эти люди должны быть живы, чего бы это ни стоило! На штурм даю вам полминуты. Помните, в течение всей операции необходимо сохранять высокий темп продвижения в режиме «перемещение – поддержка – перемещение». Помните об эффективности стрельбы с упреждением при пересечении целью узких пространств, в частности коридоров, которые отмечены красным на розданных вам планах. Напомню, что время пересечения коридора шириной два метра менее одной секунды. Для поражения такой цели с расстояния свыше пяти метров эффективной является только стрельба с упреждением, цель малочувствительна к плотности огня. Непосредственно перед началом штурма объект будет обесточен. Это значит, у нас, благодаря приборам ночного видения, будет явное преимущество. Продвижение по объекту скрытное, это значит, стрельба должна быть бесшумной. Двойкам друг от друга находиться на расстоянии прямой видимости. Помните: момент огневого прикрытия – закон на войне. Скорость, агрессия, «сюрприз» – ваши козыри. Зачистка объекта штурма – на пятьдесят процентов охота и на пятьдесят процентов принятие мер к тому, чтобы самому не превратиться в дичь. Действуйте осторожно и методично, поэтапно решая возникающую перед вами тактическую задачу. Не полагайте, что где-то опасности нет, пока не убедитесь в этом окончательно. Не давайте собственных объяснений необычным явлениям. Проверьте, чтобы знать наверняка. Помните: либо уверен, либо мертв, – майор остановился, оглядел строй. – Я повторяю вам прописные истины, а Коломиец зевать изволит! Он, вероятно, дважды профи. Лейтенант Коломиец!

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть!

Боец браво сделал шаг вперед.

– Продолжайте инструктаж.

Едва сдерживая улыбку, боец хорошо поставленным голосом продолжил:

– Далее, товарищ командир, вы всегда отпускаете нецензурные остроты в адрес бандитов, нашего правительства и лично полковника Хрыпова, как руководителя операции. Их приводить?

– Молодец! Стать в строй! Я-то думал, вы, орлы, во время этой обязаловки ушами хлопаете, про девок думаете. Остальное… – он еще раз окинул цепким внимательным взглядом ребят, улыбнулся. – Остальное вы мне сейчас нарисуете, филигранно и талантливо. Работаем!

Продвижение по подземным тоннелям заняло считанные минуты. Маршрут был проработан и изучен.

У поворота к последней замуровке, пробитой спасателями, Андреанов остановился. Он поднял руку вверх на высоту головы, что на языке жестов означало: «Стоп. Внимание».

Дальше ему надо было одному преодолеть метров шестьдесят от места, где он оставил ребят, до площадки с дверью в подземные помещения завода лакокрасок.

«Дай бог, полковник, чтобы информация твоя была надежной! – думал на бегу Андреанов. – А то я же тебя, Хрыпов, замучаю. Я же тебе с того света являться буду! Я ж тебя, суку, везде достану! Ты от меня даже в храме не скроешься! И весь небесный спецназ тебе не поможет!»

Он осмотрелся, юркнул в лаз и вышел на площадку перед дверью.

«Ну что, проверим твое везение, Григорий…» – сказал он сам себе и, подозрительно покосившись на датчик движения LS-100-PС, пошел к двери.

«…пассивный инфракрасный датчик движения серии LS-100-PС имеет цифровую обработку сигнала, оснащен специальной технологией, обеспечивающей точный анализ контуров тела человека и их дифференциацию от окружения и животных, – нудным монологом зудел в его голове голос спеца Серегина. – Обычно ПИК-извещатели обнаруживают стандартную цель, движущуюся со скоростью 0,3–3 м/с. Это требование ГОСТ Р 50777-95. Даже если двигаться очень медленно, датчик все равно сработает…»

– Твою мать! Заклинило тебя! – выругался Андреанов.

Он присел на корточки перед дверным замком и внимательно стал его осматривать.

«…принцип несложный, – голос Серегина был настолько реальным, что Андреанов невольно обернулся. – ИК-фотоэлемент, за ним усилитель и два интегратора, один с малым временем интеграции, другой с большим, импульсы поступают на входы компаратора. Когда скорость изменения теплового фона мала, на входах компаратора разности сигнала нет и нет срабатывания. При быстром изменении сигнала «медленный» интегратор не успевает за «быстрым». Происходит срабатывание. Электронный импульс идет не на пульт охранной системы, а на взрывное устройство. Цепь замкнулась. Взрыв…»

– То заминируй и взорви, то разминируй и спаси. Черт бы вас побрал, генералы! Ну, Господи, благослови! – прошептал Андреанов и последовательно нажал 7951.

Электронный зуммер замка тихонько промурлыкал в ответ, послышался легкий щелчок. Андреанов почувствовал, как мгновенно все лицо стало мокрым от пота. Он осторожно тронул дверь, она легко поддалась. Он поднял руку на высоту головы и, резко опустив ее до высоты плеча, указал в сторону двери. Тут же вперед пошла первая пара Исаев – Коломиец, за ними по пятам – вторая: Иванов – Подгорный.

«В тамбуре чисто, – докладывал Исаев. – Вижу второй кодовый замок. Набрал код. Входим!»

Андреанов вжал в ухо наушник переговорного устройства, пытаясь расслышать, уловить даже незначительный шорох.

«Объект один уничтожен», – голос Исаева был спокойным, точно действие происходило на учебном полигоне.

«Объект два уничтожен», – следом доложил Коломиец.

«Объект три и четыре обездвижены. Без оружия. Сопротивления не оказали. Заложники обнаружены. Свет!»

– Уточкин! Свет! – передал Андреанов связисту.

Через секунду непривычно ярко вспыхнул свет.

«В помещении чисто. “Авангард” работу закончил».

– Вхожу! – откликнулся Андреанов.

«Мы им навешали, командир, как в сорок пятом!» – с легким смешком звучало в наушниках.

Хабаров стоял на залитой рыжим утренним солнцем строительной площадке и сосредоточенно мял в руке комок снега. От руки снег стал грязным. Комок постепенно таял, и по пальцам стекали черные капли.

…Пересохшее горло. Скрежет песка на зубах. Едкий, невыносимый запах гари. Жара. Пекло. Мутный покачивающийся взгляд.

Он попытался подняться, но жгучая боль сбила с ног.

– Что ж ты творишь, командир?! Нельзя нам с тобой вставать. Стреляют, черти бы их побрали! Потерпи. Близко уже.

Найденов взвалил его на спину и пополз по горячему песку. Песок был вперемешку с камнями. Их острые края больно впивались в тело Найденова, в кровь царапали ему руки, ноги, живот.

Хабаров открыл глаза. Черные жирные капли пота стекали одна за другой из-за уха и по щеке друга.

– Брось меня, Васька. Не жилец я. Уходи сам! Брось… – прохрипел Хабаров.

– Брошу. Вон в ту расщелину заползем и брошу. Там наши…

Хабаров разжал пальцы, бросил на землю грязный снег.

– …А у меня планида до девяносто одного дожить! Цыганка нагадала! – улыбался Васька Найденов…

…Вспышка, внезапная, слепящая глаза, пронзающая нервы. Потом звук. Его не слышишь, его ощущаешь, впитываешь кожей. Огненный факел, черный едкий дым. И не оторвать глаз.

– Нет! – от этого крика Хабаров долго просыпался ночами…

«…Этот бандит подошел к брату на улице. Лысый такой. Здоровый. На нашего мучителя похож. Я не знаю, что он ему сказал, но в тот же день брат пошел в милицию и во всем признался…»

«Я-то думал-гадал, кто помог, почему дело пересмотрели…» – размышлял Хабаров.

Тяжелая рука легла на плечо. Хабаров обернулся.

– Здравствуй, командир!

Осадчий стоял перед ним, не решаясь протянуть руку.

Хабаров смотрел на этого абсолютно чужого человека. Нос… Скулы… Овал лица… Подбородок… Все чужое. А глаза… Глаза были прежними. Глаза его – Васьки Найденова. Разве что не было в них бесшабашных искорок, а была усталость и боль.