Текст книги "Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики"

Глава XIII. Пациенток душат и бьют

Мисс Тилли Майард жестоко страдала от холода. Как-то утром она села на лавку рядом со мной, мертвенно-бледная от стужи. Ее конечности тряслись, а зубы стучали. Я обратилась к укутанным в пальто трем санитаркам, сидевшим за столом в центре комнаты:

– Жестоко сажать людей под замок и морозить их.

Они ответили, что на ней столько же одежды, сколько на всех, и больше она не получит. Именно в этот момент с мисс Майард случился припадок, перепугавший всех пациенток. Мисс Невилл подхватила ее и обняла, хотя сиделки грубо сказали:

– Пусть валится на пол, получит урок.

Мисс Невилл сказала им, что она думает об их поведении, а вслед за тем мне приказали явиться в кабинет.

Как только я туда вошла, появился главный смотритель Дент, и я рассказала ему, как все мы страдаем от холода и в каком состоянии мисс Майард. Без сомнений, я говорила бессвязно, потому что я поведала о состоянии пищи, об обхождении санитарок и их отказе выдать нам больше одежды, о состоянии мисс Майард и о словах санитарок, что, раз лечебница – общественное учреждение, мы не можем рассчитывать даже на простую доброту. Заверив его, что я не нуждаюсь в медицинской помощи, я велела ему идти к мисс Майард. Так он и сделал. От мисс Невилл и других пациенток я узнала, что случилось вслед за тем. Мисс Майард по-прежнему была без чувств, и он грубо ухватил ее между бровей или где-то рядом и щипал, пока ее лицо не побагровело от прилива крови к голове и она не очнулась. Весь день после этого ее мучила ужасная головная боль, и с тех пор ей стало хуже.

Безумна? Да, безумна; и глядя, как совершенно здравый еще недавно рассудок медленно погружается в безумие, я втайне проклинала докторов, санитарок и все общественные учреждения. Возможно, кто-нибудь скажет, что она уже была сумасшедшей за некоторое время до помещения в лечебницу. Но даже если так – разве в такое место нужно отправлять выздоравливающую женщину, чтобы ее окунали в ледяную ванну, лишали теплой одежды и кормили чудовищной пищей?

Тем утром у меня состоялся долгий разговор с доктором Ингрэмом, помощником главного смотрителя лечебницы. По моим наблюдениям, он был добр к тем несчастным, которые оказались в его ведении. Я снова стала жаловаться на холод, и он вызвал в кабинет мисс Грэди и приказал ей выдать пациентам больше одежды. Мисс Грэди сказала, что, если я возьму за привычку жаловаться, мне это даром не пройдет, она меня предупреждала.

Ко мне приходило множество посетителей, искавших пропавших девушек. Однажды мисс Грэди закричала в дверь из коридора:

– Нелли Браун, вас спрашивают.

Я отправилась в приемную в конце коридора: там сидел джентльмен, близко знавший меня многие годы. По тому, как он внезапно побледнел и потерял дар речи, я поняла, что он совершенно не ожидал меня увидеть и испытал ужасное потрясение. В одну секунду я приняла решение, что, если он разоблачит меня как Нелли Блай, я стану утверждать, что никогда не видела этого человека. Однако прежде я решила попытать удачу. Мисс Грэди стояла в двух шагах от меня; я поспешно шепнула, полагаясь больше на чувство, чем на изящество выражений:

– Не сдавайте меня.

По выражению его глаз я увидела, что он меня понял, и сказала мисс Грэди:

– Я не знаю этого человека.

– Вы знаете ее? – спросила мисс Грэди.

– Нет, это не та молодая леди, которую я разыскиваю, – сказал он сдавленным голосом.

– Раз вы ее не знаете, вам нельзя здесь оставаться, – сказала она и повела его к двери. Меня охватил страх, что он решил, будто меня отправили сюда по какой-то ошибке, расскажет об этом моим друзьям и попытается меня вызволить. Поэтому я дождалась, пока мисс Грэди отопрет дверь. Я знала, что ей придется запереть ее перед уходом, и пока она будет занята этим, у меня будет возможность поговорить с ним, поэтому я окликнула его:

– Минутку, сеньор.

Он обернулся, и я громко спросила:

– Вы говорите по-испански, сеньор? – а затем прошептала: – Все в порядке. Я работаю над статьей. Помалкивайте.

– Нет, – ответил он особым тоном, означавшим, как я поняла, что он сохранит мой секрет.

Свободные люди не могут себе представить, как долго тянутся дни в лечебнице. Они кажутся бесконечными, и мы радовались любому событию, которое давало нам пищу для мыслей и разговоров. Там нечего читать, а единственная неистощимая тема для обсуждения – фантазии о всей той изысканной пище, которую пациентки съедят, когда выйдут на свободу. Мы в волнении ожидали часа, когда прибывал паром, чтобы узнать, не пополнит ли он наши ряды новыми несчастными. Когда они прибывали и их приводили в приемную, пациентки между собой изъявляли сочувствие к ним и торопились оказать им маленькие знаки внимания. Всех вновь поступающих приводили именно в шестой коридор, так что все они проходили у нас перед глазами.

Вскоре после моего прибытия привели девушку по имени Урена Литтл-Пейдж. Она была слабоумной от рождения, и ее больным местом был (как и у многих разумных женщин) ее возраст. Она утверждала, что ей восемнадцать лет, и очень сердилась, если ей противоречили. Санитарки вскоре обнаружили это и стали ее дразнить.

– Урена, – говорила мисс Грэди, – доктора говорят, что вам не восемнадцать, а тридцать три, – и остальные санитарки смеялись. Они продолжали в том же духе, пока бедное создание не начинало кричать и плакать, говоря, что она хочет домой и что все скверно обращаются с ней. Вволю поразвлекшись таким образом на ее счет и доведя до слез, они начали бранить ее и велели ей замолчать. Она впадала во все большую истерику с каждой секундой, и тогда они набросились на нее, осыпали пощечинами и стали сильно бить по голове. От этого бедное создание заплакало еще сильнее, поэтому они стали ее душить. Именно так – по-настоящему душить ее. Потом ее оттащили в чулан, и я услышала, как ее крики ужаса превращаются в сдавленные хрипы. Спустя несколько часов она вернулась в приемную, и я отчетливо видела отпечатки их пальцев, не сходившие с ее горла весь день.

Эта расправа, по-видимому, разожгла в них охоту к новым. Они вернулись в приемную и схватили старую седоволосую женщину, которую называли то миссис Грэди, то миссис О’Кифи. Она была безумна и почти непрерывно разговаривала сама с собой и с окружающими. Она никогда не говорила слишком громко, и во время, о котором идет речь, безобидно бормотала себе под нос. Они схватили ее, и у меня сжалось сердце, когда она крикнула:

– Ради бога, леди, не позволяйте им меня бить.

– Заткнись, шалава! – сказала мисс Грэди, схватила женщину за седые волосы и потащила вон из комнаты под мольбы и пронзительные крики. Ее тоже отвели в чулан, где ее крики становились все тише и тише, пока не смолкли совсем.

Санитарки вернулись в комнату, и мисс Грэди заметила, что «утихомирила старую дуру на время». Я рассказала некоторым докторам об этом происшествии, но они не обратили на мои слова никакого внимания.

Одной из обитательниц коридора 6 была Матильда, маленькая старушка-немка, кажется, сошедшая с ума после разорения. Она была миниатюрная, с милым розовым лицом. Особенных хлопот она не доставляла, разве по временам. У нее бывали приступы, когда она говорила в радиаторы парового отопления или взбиралась на стул и говорила в окно. В своих речах она поносила адвокатов, лишивших ее имущества. Санитаркам, очевидно, казалось невероятно забавным дразнить безобидную старушку. Однажды, сидя подле мисс Грэди и мисс Груп, я услышала, как они подговаривают ее обозвать мисс Маккартен совершенно гнусными словами. Подучив ее этим мерзостям, они отправили ее к другой сиделке, но Матильда доказала, что даже в нынешнем своем состоянии смыслит больше, чем они.

– Не могу вам сказать, это личное, – все, что она ответила. Я увидела, как мисс Грэди, притворившись, что шепчет ей на ухо, плюнула туда. Матильда спокойно вытерла ухо и ничего не сказала.

Глава XIV. Несколько несчастливых историй

К этому времени я познакомилась с большинством из сорока пяти женщин, содержавшихся в коридоре 6. Позвольте представить вам некоторых из них. Луиза, хорошенькая немецкая девушка, страдавшая от жара, о которой я рассказывала выше, пребывала в бредовой уверенности, что духи ее покойных родителей не оставляют ее.

– Меня много били мисс Грэди и ее помощницы, – сказала она, – и я не могу есть ужасную пищу, которую нам дают. Меня не должны заставлять коченеть за то, что я хочу подходящую одежду. О, я молюсь по ночам, чтобы папочка и мамочка забрали меня к себе. Однажды ночью в Бельвью пришел доктор Филд, я была в постели, я была так изнурена обследованиями. Наконец я сказала: «Я устала, я не буду больше разговаривать». – «Так не будешь? – сказал он гневно. – Посмотрим, не смогу ли я тебя заставить». Тут он положил свою клюку, взгромоздился на кровать и очень больно стал щипать меня за бока. Я подскочила и сказала: «Что вы делаете?» – «Я хочу научить тебя слушаться, когда я с тобой говорю», – ответил он. Ах, если бы только мне умереть и уйти к папочке!

Когда я уезжала, она была в жару и прикована к постели: может статься, что к тому времени, когда я пишу эти строки, ее желание сбылось.

В коридоре 6 содержится, или содержалась во время моего там пребывания, одна француженка, по моему твердому убеждению, совершенно в здравом уме. Я виделась и разговаривала с ней каждый день, за вычетом трех последних, и не смогла заметить ни малейшего бреда или мании. Ее имя Жозефин Депро (если я правильно записала), ее муж и все ее друзья остались во Франции. Жозефин остро переживает свое положение. Губы ее дрожат, она разразилась слезами, говоря о своем беспомощном состоянии. Я спросила:

– Как вы здесь оказались?

– Как-то утром, пытаясь спуститься к завтраку, я сделалась ужасно больна, и женщина из того дома вызвала двух полицейских, которые отвели меня в участок. Я не могла понять их разбирательство, и они не обращали внимания на то, что я говорю. Здешние порядки мне в новинку, и не успела я понять, что происходит, как была помещена в эту лечебницу под видом сумасшедшей. Когда я только сюда попала, я плакала, не надеясь на освобождение, и мисс Грэди с помощницами душили меня, пока не повредили мне горло, которое болит с тех самых пор.

Хорошенькая молодая еврейская женщина так плохо говорила по-английски, что я не смогла разузнать ее историю, за вычетом того, что рассказали мне санитарки. Они сказали, что ее зовут Сара Фишбаум и что муж отправил ее в лечебницу, потому что она питала слабость к другим мужчинам. Позвольте рассказать вам, как санитарки пытались ее лечить, принимая во внимание, что Сара помешалась, причем на почве мужчин. Они подзывали ее и говорили:

– Сара, тебе ведь хочется хорошенького молодого человека?

– О да, молодой человек – хорошо, – отвечала Сара на своем ломаном английском.

– Ну, Сара, хочешь, мы замолвим за тебя словечко перед кем-нибудь из докторов? Тебе ведь нравится кто-то из докторов?

Потом они расспрашивали ее, кого из докторов она предпочитает, советовали ей заигрывать с ним, когда он появляется в коридоре, и так далее.

Я несколько дней наблюдала одну светлокожую женщину и разговаривала с ней, недоумевая, почему ее сюда отправили, – она была такой здравомыслящей.

– Почему вы здесь оказались? – спросила я ее однажды после продолжительной беседы.

Она ответила:

– Я была больна.

– Вы были больны рассудком? – спросила я.

– О нет, с чего это вы взяли? Я слишком тяжело работала и надорвалась. У меня в семье нелады, ни гроша за душой, идти было некуда, так что я обратилась к комиссарам, чтобы они определили меня в богадельню, пока я не смогу вернуться на работу.

– Но бедняков не отправляют сюда, если они в здравом уме, – сказала я. – Разве вы не знаете, что сюда отправляют только сумасшедших или тех, кого считают сумасшедшими?

– Когда я сюда попала, я узнала, что большинство этих женщин сумасшедшие, но потом я им поверила, когда мне сказали, что в это место ссылают всех бедняков, которые обращаются за помощью, как я.

– Как с вами обращались? – спросила я.

– Что ж, до сих пор я избегала побоев, хотя мне тошно было все время их видеть, а еще чаще о них слышать. Когда меня привезли, меня повели в ванную, а та самая болезнь, от которой мне нужно было лечение, которой я хворала, требовала, чтобы я не принимала ванну. Но они меня заставили, и после этого на несколько недель моя хворь стала сильно хуже.

Некая миссис Маккартни, жена портного, кажется совершенно разумной, за ней не водится никаких причуд. Мэри Хьюз и миссис Луиза Шанц не обнаружили никаких явных признаков помешательства.

Однажды прибыли две новые пациентки. Одна из них, Кэрри Гласс, была слабоумной, другой была милая немецкая девушка – довольно молодая с виду, и когда она вошла, все пациентки стали говорить, как мило она выглядит и какой здоровой кажется. Ее звали Маргарет. Она сказала мне, что работала поварихой и была чрезвычайно чистоплотной. Как-то раз, стоило ей отскрести кухонный пол, горничные спустились в кухню и умышленно его испачкали. В приступе гнева она стала с ними браниться; вызвали полицейского и отправили ее в лечебницу.

– Как они могут говорить, что я умалишенная, просто потому, что я позволила себе вспылить? – жаловалась она. – Других не запирают как сумасшедших, когда они сердятся. Полагаю, мне остается только помалкивать, чтобы избежать побоев, которые достаются другим, как я вижу. Никто обо мне слова дурного не скажет. Я делаю все, что мне говорят, выполняю любую работу, какую поручают. Я во всем послушна и делаю все, чтобы доказать им, что я в своем уме.

Однажды привезли умалишенную. Она шумела, и мисс Грэди поколотила ее и поставила ей синяк под глазом. Когда доктора его заметили и спросили, в таком ли виде она прибыла в лечебницу, санитарки сказали, что так и было.

За все время пребывания в коридоре 6 я не слышала, чтобы санитарки обращались к пациенткам иначе, как с руганью и криками, – разве чтобы подразнить их. Большую часть времени они проводили, сплетничая о докторах и других санитарках самым приземленным образом. Мисс Грэди почти всегда уснащала свою речь нецензурной бранью и обычно начинала каждую фразу с упоминания имени Господнего всуе. Пациенток она обзывала самыми гадкими и нецензурными словами. Как-то вечером она побранилась с другой санитаркой, пока мы ужинали хлебом, и, когда та ушла, стала обзывать ее гадкими словами и отпускать на ее счет безобразные замечания.

По вечерам приходила женщина, как я полагаю, заведовавшая кухней для докторов, и приносила санитаркам изюм, виноград и печенье. Вообразите себе, что чувствовали голодные пациентки, глядя, как санитарки поедают все это, – для них это было недоступной мечтой о роскоши.

Однажды доктор Дент разговаривал с пациенткой, миссис Тарни, о неприятности, произошедшей у нее с санитаркой или экономкой. Вскоре после этого мы спустились к ужину, а женщина, побившая миссис Тарни, о которой говорил доктор Дент, сидела у двери столовой. Внезапно миссис Тарни схватила свою чашку с чаем, бросилась к двери и швырнула ее в женщину, которая ее била. Раздался громкий крик, и миссис Тарни вернули на место. На следующий день ее перевели в «отряд на веревке», предположительно состоящий из самых опасных и склонных к самоубийству женщин на острове.

Поначалу я не могла, да и не хотела спать до тех пор, пока могла услышать что-то новое. Возможно, ночные санитарки жаловались на это. Как бы то ни было, однажды ночью они вошли и попытались заставить меня принять порцию какой-то микстуры из стакана, сказав, что от этого я засну. Я ответила им, что не сделаю ничего подобного, и они меня оставили – как я надеялась, до утра. Но надежда моя оказалась тщетной: спустя несколько минут они вернулись с доктором, тем же, который принял нас сразу по прибытии. Он настаивал, чтобы я выпила лекарство, но я решительно не собиралась терять ясность сознания даже на несколько часов. Увидев, что я не поддаюсь на уговоры, он стал груб и сказал, что и без того слишком долго со мной провозился. И если я не приму лекарство, он вколет его мне в руку. Мне пришло в голову, что если его вколют мне в руку – я не смогу от него избавиться, но если я его проглочу – у меня останется надежда, поэтому согласилась его принять. Я понюхала стакан: он пах как лауданум[16]16
  Опиумная настойка на спирту, популярное в викторианское время снотворное и успокоительное средство.


[Закрыть], а доза была чудовищной. Как только они покинули палату и заперли меня, я как можно глубже засунула палец себе в горло и предоставила хлоралю[17]17
  Очевидно, Нелли Блай имеет в виду хлоральгидрат – одно из первых синтетических снотворных и седативных средств, применявшееся с середины XIX века.


[Закрыть] произвести свое действие где-нибудь в другом месте.

Хочу сказать, что ночная санитарка коридора 6, Барнс, была, кажется, очень добра и терпелива с бедными одержимыми. Другие санитарки не раз предпринимали попытки заговорить со мной о любовниках и спросить, не хотелось бы мне завести любовника, но обнаружили, что этот излюбленный ими предмет обсуждения не встречает во мне особенного отклика.

Раз в неделю пациенткам устраивали ванну, в другое же время они не видели мыла. Однажды одна из пациенток передала мне кусочек мыла величиной с наперсток: я была чрезвычайно тронута этим порывом доброты, но сочла, что для нее этот кусочек дешевого мыла представляет большую ценность, чем для меня, и с благодарностью отказалась от подарка. В банный день ванну наполняли водой, в которой купали пациенток одну за другой, не меняя воду. Это продолжалось, пока вода не становилась совсем мутной, затем ее спускали и ванну наполняли вновь, не ополоснув. Все женщины использовали одни и те же полотенца – пациентки, покрытые сыпью, наравне с теми, кто ее не имел. Здоровые пациентки настаивали, чтобы воду переменили, но были вынуждены подчиниться приказам ленивых деспотичных санитарок. Платья редко меняли чаще раза в месяц. Если к пациентке приходил посетитель, я видела, как санитарки спешно уводят ее в другую комнату и меняют на ней платье до его появления. Так создается видимость заботы и правильного управления.

Пациентки, не способные о себе позаботиться, приходят в звероподобное состояние, и санитарки никогда ничего не делают для них, а поручают это кому-то из пациенток.

Пять дней подряд мы были принуждены безвыходно просидеть в комнате. Время еще никогда не тянулось для меня так медленно. Все пациентки одеревенели, были измученными и уставшими. Мы собирались маленькими группами на скамейках и истязали свои желудки, воображая, что мы съедим, как только выберемся отсюда. Если бы я к этому времени не знала, как голодны они были и как жалка была эта беседа, она бы немало меня позабавила. Но теперь она только погружала меня в печаль. Когда тема еды – кажется, излюбленная – истощалась, пациентки обменивались мнениями об учреждении и его порядках. Санитарки и пища получали единодушный приговор.

Состояние мисс Тилли Майард ухудшалось день ото дня. Ей постоянно было холодно, и она ничего не могла съесть. День за днем она пела, пытаясь сохранить память, но в конце концов санитарки заставили ее перестать. Я разговаривала с ней каждый день и была глубоко опечалена таким быстрым ухудшением. Наконец у нее начался бред. Она думала, что я пытаюсь выдать себя за нее и что все те люди, которые спрашивают Нелли Блай, – друзья, приходящие за ней, но что я каким-то способом пытаюсь обманом им внушить, что это я – девушка, которую они ищут. Я пыталась вразумить ее, но это оказалось невозможно, поэтому я стала держаться от нее как можно дальше, чтобы мое присутствие не усугубляло ее состояние и не подпитывало наваждение.

Однажды одной из пациенток, миссис Коттер, хорошенькой хрупкой женщине, показалось, что она увидела своего мужа, идущего по дорожке. Она покинула свое место в цепочке и побежала ему навстречу. За это ее отправили в Приют. Позднее она сказала:

«Одно воспоминание об этом способно свести меня с ума. Когда я плакала, санитарки били меня ручкой метлы и прыгали на мне, нанося внутренние повреждения, от которых я никогда не оправлюсь. Потом они связали мне руки и ноги и, набросив мне на голову простыню, сильно закрутили ее вокруг горла, так что я не могла кричать, и так опустили в ванну с холодной водой. Они держали меня под водой, пока я не утратила последнюю надежду и не лишилась чувств. В другие разы они хватали меня за уши и били головой об пол и о стену. Потом они с корнем выдирали мне волосы, и они больше не отрастут».

Тут миссис Коттер показала мне доказательства своей истории: вмятину на затылке и проплешины в тех местах, где ей пригоршнями вырвали волосы. Я передала ее рассказ так безыскусно, как могла: «Со мной обращались не так скверно, как с другими на моих глазах, но это подорвало мое здоровье, и даже если я отсюда выберусь, я буду развалиной. Когда мой муж услышал, как со мной обращались, он пригрозил публично разоблачить это место, если меня не переведут, поэтому меня перевели сюда. Теперь я в здравом рассудке. Все прежние страхи оставили меня, и доктор обещал, что позволит мужу забрать меня домой».

Я познакомилась с мисс Бриджет Макгиннесс, которая в настоящее время, кажется, здорова. Она сказала, что ее отправили в Приют 4 и поместили в «отряд на веревке»: «Я вынесла там ужасные побои. Меня таскали за волосы, держали под водой, пока я не начинала захлебываться, душили и пинали. Санитарки там выставляют тихую пациентку на страже у окна, чтобы предупредить их, когда приближается кто-то из врачей. Бессмысленно было жаловаться докторам, которые всегда говорили, что все это плоды нашего болезненного воображения, а кроме того, за жалобы нас били снова. Они держали пациенток под водой и угрожали оставить там умирать, если они не пообещают ничего не рассказывать докторам. Мы все пообещали, потому что знали, что доктора нам не помогут, и потому что мы готовы были на все, чтобы избежать наказания. Когда я разбила окно, меня перевели в Сторожку, худшее место на всем острове. Там чудовищно грязно и стоит ужасный смрад. Летом мухи роятся в помещении. Еда хуже, чем в остальных корпусах, а тарелки дают только оловянные. Решетки там не снаружи, как в нашем корпусе, а изнутри. Там множество спокойных пациенток, которых санитарки не отпускают оттуда годами, потому что они делают всю работу. Помимо прочих побоев, которые я там перенесла, санитарки однажды прыгали на мне и сломали мне два ребра.

При мне туда привели хорошенькую молодую девушку. Она недавно болела и протестовала против помещения в такое грязное место. Как-то ночью санитарки взяли ее, избили, раздели догола и держали в холодной ванне, а потом швырнули на постель. Наутро девушка была мертва. Доктора сказали, что она умерла от судорог, и на этом дело было кончено.

Они колют так много морфина и хлорала, что сводят пациенток с ума. Я видела, как пациентки мучились нестерпимой жаждой из-за лекарств, но санитарки не давали им воды. Я слышала, как женщины ночь напролет умоляли о капле воды, но не получали ее. Я сама кричала и просила воды, пока мой рот не пересох и не спекся так сильно, что я потеряла способность говорить».

Я и сама видела то же в коридоре 7. Пациентки умоляли дать им попить перед сном, но санитарки – мисс Харт и другие – отказывались отпереть ванную комнату, чтобы они смогли утолить жажду.