Текст книги "Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики"

Глава X. Мой первый ужин

Когда с осмотром было покончено, мы услышали крик: «Выходите в коридор». Одна из пациенток любезно объяснила, что это приглашение к ужину. Мы, новоприбывшие, старались держаться вместе; мы вышли в коридор и встали у двери, где столпились все женщины. Как же мы дрожали, стоя там! Окна были открыты, в коридоре свистел сквозняк. Пациентки посинели от холода, минуты превратились в четверть часа. Наконец пришла санитарка и отперла дверь, через которую мы толпой устремились на лестничную площадку. Последовала новая долгая заминка прямо под открытым окном.

– Как неосмотрительно со стороны санитарок держать этих легко одетых женщин вот так на холоде, – сказала мисс Невилл.

Я поглядела на бедных дрожащих сумасшедших узниц и сочувственно добавила:

– Это ужасная жестокость.

Стоя там, я думала, что этим вечером мне поужинать не доведется. Они выглядели такими растерянными и безнадежными. Некоторые тараторили какую-то бессмыслицу невидимым собеседникам, другие бессмысленно смеялись или плакали, а одна старая седоволосая женщина подталкивала меня локтем и, подмигивая, глубокомысленно качая головой и жалостливо воздевая глаза и руки, уверяла меня, что я не должна обращать внимание на несчастных созданий, потому что все они безумны.

– Встаньте у обогревателя, – последовал приказ, – и постройтесь в очередь по двое в ряд.

– Мэри, найдите себе напарницу.

– Сколько раз повторять – станьте в очередь.

– Не двигайтесь.

Приказы сопровождались толчками, рывками, а нередко и оплеухами. После этой третьей и последней заминки мы проследовали в длинную узкую столовую и поспешно устремились к столу.

Стол, растянувшийся во всю длину комнаты, был ничем не покрыт и непригляден. Для пациенток были приготовлены длинные скамьи без спинок, на которых они сгрудились лицом к столу. Стол был тесно уставлен чашками с розоватой жидкостью, которую пациентки называли чаем. У каждой чашки лежал толстый ломоть хлеба с маслом и стояло блюдце с пятью ягодами чернослива. Толстая женщина торопливо схватила несколько блюдец своих соседок и опорожнила их в собственное блюдце. Затем, придерживая свою чашку, она подняла другую и осушила ее одним глотком. Так же она поступила со второй чашкой: все это произошло быстрее, чем я это описываю. Я была так увлечена этим успешным грабежом, что, не успела я взглянуть на собственную порцию, женщина напротив меня, не сказав даже «с вашего позволения», схватила мой хлеб, оставив меня ни с чем.

Другая пациентка, увидев это, любезно предложила мне свой хлеб, но я с благодарностью отказалась, обратилась к санитарке и попросила еще. Она швырнула толстый ломоть на стол, заметив, что хоть я и забыла, где мой дом, а есть, небось, не разучилась. Я попробовала хлеб, но масло было так ужасно, что его невозможно было есть. Голубоглазая немецкая девушка, сидевшая напротив меня, сказала, что можно попросить хлеб без масла, которое действительно почти никто не может есть. Я перенесла свое внимание на чернослив и пришла к выводу, что готова удовольствоваться очень малой долей. Пациентка рядом со мной попросила отдать его ей, так я и поступила. Все, что мне осталось, – чашка чаю. Я попробовала его, и одного глотка мне хватило. Он был без сахара, отдавал медью и был жидким, как вода. Чай также перешел к более голодной пациентке, несмотря на протесты мисс Невилл.

– Вы должны заставить себя поесть, – сказала она, – иначе вы заболеете, и кто знает, не сойдете ли вы с ума, в таком-то окружении. Чтобы сохранить здравый рассудок, нужно позаботиться о желудке.

– Я просто не способна есть эту дрянь, – ответила я и, невзирая на все ее уговоры, в тот вечер так ничего и не съела.

Вскоре пациентки истребили всю бывшую на столе снедь, после чего мы получили приказ выстроиться в очередь в коридоре. После этого двери перед нами отперли, и нам приказали вернуться в гостиную. Вокруг нас столпилось множество пациенток, и они вместе с санитарками снова уговаривали меня поиграть. Чтобы доставить удовольствие пациенткам, я обещала поиграть, а мисс Тилли Майард – спеть. Первым делом меня попросили сыграть колыбельную «Спи, малыш»[11]11
  «Rock-a-bye Baby» – английская народная колыбельная, зафиксированная в середине XVIII века.


[Закрыть], так я и сделала. Она прекрасно ее спела.

Глава XI. В ванне

Несколько песен спустя мисс Груп велела нам следовать за собой. Нас привели в холодную, сырую ванную комнату, и мне приказали раздеться. Возражала ли я? Я никогда в жизни не пыталась уклониться от чего-либо с большей горячностью! Они сказали, что, если я не послушаюсь, они применят силу, и нежничать они не собираются. В этот момент я заметила, что одна из самых безумных женщин в палате стоит у полной ванны с большим линялым лоскутом в руках. Она разговаривала сама с собой и хихикала – как мне показалось, зловеще. Теперь я знала, что меня ждет. Я задрожала. Они начали меня раздевать и сняли всю одежду, вещь за вещью. В конце концов на мне остался лишь один предмет. «Я не буду это снимать», – сказала я возмущенно, но они не прислушались. Я бросила взгляд на группу пациенток, собравшихся у двери и наблюдавших за этой сценой, и прыгнула в ванну скорее энергично, нежели грациозно.

Вода была холодна, как лед, и я снова стала протестовать. Но как бесполезны были мои протесты! Я умоляла, чтобы по крайней мере пациенток выгнали вон, но мне было велено замолчать. Сумасшедшая начала меня скрести. Не могу найти более подходящего слова. Зачерпнув мыла из маленькой жестянки, она обмазала меня им целиком – даже лицо и мои славные волосы. Под конец я не могла ни видеть, ни говорить, хотя и умоляла сперва не трогать мои волосы. «Три, три, три», – приговаривала старая женщина себе под нос. Зубы у меня стучали, а конечности покрылись гусиной кожей и посинели от холода. Внезапно мне на голову вылили одно за другим три ведра воды, все такой же холодной как лед: она попала мне в глаза, в уши, нос и рот. Думаю, мои ощущения были сродни ощущениям тонущего, когда меня, дрожащую и задыхающуюся, потащили из ванны. В кои-то веки я в самом деле выглядела безумной. Неизъяснимое выражение промелькнуло на лицах моих спутниц, которые стали свидетельницами этой сцены и знали, что та же неотвратимая участь ожидает их самих. При мысли о том, какое абсурдное зрелище я собой представляю, я не могла сдержать хохота. На меня, мокрую до костей, натянули короткую фланелевую сорочку, по краю которой шли большие черные буквы: «Лечебница для душевнобольных, О. Б., к. 6». Буквы означали: «Остров Блэкуэлл, коридор 6».

К тому времени мисс Майард была раздета, и какое бы отвращение ни доставила мне недавняя ванна, я приняла бы еще одну, если бы могла этим избавить ее от той же участи. Только представить себе, что эту больную девушку швырнут в холодную ванну, которая заставила меня, никогда не хворавшую, дрожать, как в лихорадке! Я слышала, как она объясняет мисс Гуп, что голова у нее еще болит после недуга. Волосы ее были коротко острижены и по большей части выпали, и она просила попросить сумасшедшую тереть полегче, но мисс Груп сказала:

– Не больно-то мы боимся вас повредить. Молчите, или будет хуже.

Мисс Майард замолчала, и в тот вечер я больше ее не видела.

Меня поспешно отвели в комнату, где стояло шесть кроватей, и велели лечь, но тут пришел еще кто-то и выдернул меня из постели со словами: «Нелли Браун сегодня должна ночевать одна, потому что она вроде шумная».

Меня отвели в комнату 28 и предоставили устраиваться на кровати. Это было непосильной задачей. Кровать возвышалась посреди комнаты и была покатой с обеих сторон. Стоило мне опустить голову на подушку, как она промокла насквозь, а от моей мокрой рубашки отсырела простыня. Когда появилась мисс Гуп, я спросила, нельзя ли мне получить ночную рубашку.

– В этом заведении такого не водится, – сказала она.

– Мне не нравится спать без нее, – ответила я.

– Ну, до этого мне дела нет, – сказала она. – Вы теперь в казенном учреждении, и вам не приходится капризничать. Это благотворительное заведение, скажите спасибо за то, что есть.

– Но город оплачивает содержание таких мест, – возразила я, – и платит людям за то, чтобы они были добры к несчастным, которых сюда отправляют.

– Ну, здесь вам не стоит ждать особой доброты, потому что вам ее не видать, – сказала она, вышла и заперла дверь.

Подо мной была простыня и клеенка, другая простыня и черное шерстяное одеяло сверху. Я никогда не ощущала ничего более раздражающего, чем это шерстяное одеяло, которое я пыталась подоткнуть под плечи, чтобы под него не просачивался холод. Когда я подтягивала его повыше, мои ноги обнажались, а когда опускала пониже, снаружи оказывались плечи. В комнате не было абсолютно ничего, кроме меня самой и кровати. Поскольку дверь заперли, я полагала, что осталась в одиночестве на всю ночь, но вскоре услышала в коридоре тяжелую поступь двух женщин. Они останавливались у каждой двери, отпирали ее, а через несколько секунд запирали снова. При этом они ничуть не старались не шуметь, следуя через весь коридор по направлению к моей двери. Тут они остановились. Ключ повернулся в замке. Я смотрела, поджидая, кто войдет. Вошли две женщины в коричневых с белым полосатых платьях с медными пуговицами, широких белых передниках и маленьких белых чепчиках, с тяжелыми зелеными шнурами у пояса, с которого свисали связки больших ключей. Поскольку они были одеты так же, как дневные надзирательницы, я поняла, что это санитарки. Первая несла лампу, она направила свет мне в лицо и сказала своей помощнице:

– Это Нелли Браун.

Глядя на нее, я спросила:

– Кто вы?

– Ночная санитарка, моя дорогая, – ответила она и, пожелав мне доброй ночи, вышла и заперла за собой дверь. Несколько раз за ночь они входили ко мне в комнату, и даже если бы мне удалось заснуть, меня бы разбудил грохот отпираемой тяжелой двери, их громкий разговор и тяжелая поступь.

Я лежала без сна, представляя себе, какая случилась бы трагедия, если бы в лечебнице вспыхнул пожар. Все двери были заперты, каждая по отдельности, а окна забраны решетками, так что спасение было бы невозможно. Только в одном здании, как говорил мне, кажется, доктор Ингрэм, содержалось около трехсот женщин. Все они заперты в комнатах, числом от одной до десяти. Если дверь заперта, выбраться оттуда невозможно. А пожар – отнюдь не невозможное и даже очень вероятное происшествие. Если здание вспыхнет, надзирательницы или санитарки и не подумают освободить своих умалишенных пациенток. Вы убедитесь в этом позднее, когда я поведаю об их жестоком обращении с горемыками, вверенными их заботам. Как я и сказала, в случае пожара и дюжине женщин не удалось бы спастись. Всех бросили бы гореть заживо. Даже если бы сиделки были добры (а добры они не были), понадобилось бы больше присутствия духа, чем отпущено женщинам их класса, чтобы рискнуть собственной жизнью, ступить в огонь и отпереть сотню дверей перед умалишенными узницами. Если ничего не изменится, однажды здесь произойдет кошмар, которому не было равных.

С этим связан забавный эпизод, произошедший перед самым моим освобождением. Я разговаривала с доктором Ингрэмом о самых разных предметах и, наконец, поделилась с ним своими соображениями насчет пожара.

– В этом случае санитаркам положено отпереть двери, – сказал он.

– Но вы знаете наверняка, что они не станут задерживаться ради этого, – сказала я, – и эти женщины сгорят заживо.

Он молчал, не находя возражений.

– Отчего вы это не измените? – спросила я.

– Что я могу поделать? Я до изнеможения вношу предложения, а что толку? Как бы вы поступили? – спросил он, обращаясь ко мне – официально душевнобольной девушке.

– Я настояла бы, чтобы установили замки, которые я видела в некоторых местах: повернув ручку в конце коридора, можно запереть или отпереть все двери по одной его стороне. В этом случае появится шанс на спасение. Сейчас, когда все двери заперты по отдельности, такого шанса нет.

Доктор Ингрэм посмотрел на меня, его доброе лицо выражало тревогу; он спросил с расстановкой:

– Нелли Браун, в каком учреждении вас держали прежде, чем вы попали сюда?

– Ни в каком. Я в жизни своей не была ни в каком заведении, кроме школы-пансиона.

– Где же вы видели замки, которые вы описали?

Я видела их в Западной тюрьме в Питтсбурге, штат Пенсильвания, но не осмелилась сказать об этом и просто ответила:

– О, в одном месте, где я побывала – я имею в виду, как посетительница.

– Я знаю только одно место с такими замками, – сказал он печально, – и это тюрьма Синг-Синг[12]12
  Синг-Синг – тюрьма максимально строгого режима содержания в городе Оссининг, в пятидесяти километрах от Нью-Йорка.


[Закрыть].

Вывод был однозначен. Я от души рассмеялась над обвинением, которое он подразумевал, и постаралась заверить его, что никогда не была заключенной в Синг-Синге и даже не посещала его.

Когда стало светать, я заснула. Прошло, кажется, всего несколько минут, когда меня грубо разбудили и велели мне вставать, окно отворили и сорвали с меня одеяло. Волосы мои были еще сырыми, а все тело болело, как от ревматизма. На пол бросили какую-то одежду и велели мне ее надеть. Я попросила вернуть мне мою собственную, на что мисс Грэди (по-видимому, старшая сестра) велела мне брать что дают и помалкивать. Я взглянула, что мне выдали: одну грубую темную хлопчатобумажную нижнюю юбку и дешевое белое ситцевое платье с черным пятном. Я затянула тесемки юбки вокруг пояса и натянула тесное платье. Как и все платья, в которых ходили пациентки, оно представляло собой прямой тугой корсаж, вшитый в прямую юбку. Застегивая корсаж, я заметила, что нижняя юбка примерно на шесть дюймов[13]13
  Примерно 15 см.


[Закрыть] длиннее платья, и на секунду присела на кровати, смеясь над своим нарядом. Никогда ни одна женщина не мечтала о зеркале сильнее, чем я в ту минуту.

Я заметила, что другие пациентки спешат по коридору, и решила не упускать ничего из происходящего. В коридоре 6 нас было сорок пять пациенток, а в ванной, куда нас направили, всего два жалких полотенца. Я видела, как сумасшедшие женщины с лицами, сплошь покрытыми страшной сыпью, вытираются полотенцем, а вслед за ними им пользуются женщины с чистой кожей. Я подошла к ванне и умылась проточной водой из-под крана, вытершись нижней юбкой.

Не успела я завершить омовение, как в ванную принесли скамью. Вошли мисс Груп и мисс Маккартен с расческами в руках. Нам было велено сесть на скамью, после чего волосы сорока пяти женщин были расчесаны шестью гребенками силами одной пациентки и двух санитарок. Видя, как чешут некоторые бедные головы, я подумала, что к этой процедуре я тоже не была готова. У мисс Тилли Майард была собственная гребенка, но мисс Грэди ее отобрала. Что это была за трепка! Я никогда прежде не понимала, что значит выражение «Я тебе задам трепку!», но теперь узнала. Мои волосы, спутанные и сырые еще с ночи, дергали и рвали, и после тщетных уговоров мне осталось только терпеть боль, сжав зубы. Мне отказались вернуть шпильки, заплели волосы в косу и перевязали ее красным хлопчатым лоскутом. Только мою вьющуюся челку пригладить не удалось – все, что наконец осталось мне от былой славы.

После этого мы пошли в гостиную, где я стала искать своих спутниц. Сперва я тщетно вглядывалась, не в состоянии отличить их от других пациенток, но немного погодя узнала мисс Майард по стриженым волосам.

– Как вам спалось после холодной ванны?

– Я почти окоченела, а шум не давал мне уснуть. Это было ужасно! Мои нервы были расстроены еще до прибытия сюда, и я боюсь, что не выдержу такого напряжения.

Я постаралась приободрить ее, как могла. Я попросила, чтобы нам дали недостающую одежду – по крайней мере, ту, которую предписывает женщине обычай, но мне сказали, чтобы я замолчала и что нам уже выдали все, что положено.

Нас подняли с постелей в 5:30, а в 7:15 велели собраться в коридоре, где повторилась та же церемония ожидания, что и накануне вечером. Когда мы наконец вошли в столовую, мы нашли там по чашке холодного чая, по ломтю хлеба с маслом и по блюдцу овсяной каши с патокой. Я была голодна, но кусок не лез мне в горло. Я попросила хлеба без масла и получила его – невозможно передать, какого он был грязного черного цвета. Хлеб был жестким, а местами представлял собой просто комки сухого теста. В своем ломте я нашла паука, поэтому есть не стала. Я попробовала овсянку с патокой, но она никуда не годилась, так что я без особого успеха попыталась проглотить чай.

Когда мы вернулись в гостиную, нескольким женщинам было велено заправить постели, а некоторым пациенткам поручили скрести полы, прочие получили другие поручения, составлявшие всю работу в отделении. Не надзирательницы поддерживали заведение в такой чистоте ради бедных пациенток, как я думала прежде, а сами пациентки, выполнявшие всю работу, даже убиравшие комнаты санитарок и стиравшие их одежду.

Около 9:30 новых пациенток, в числе которых была и я, вызвали к доктору. Там игривый молодой доктор – первый встреченный нами по прибытии – обследовал мои легкие и сердце. Отчет составлял, если я не ошибаюсь, помощник смотрителя лечебницы, Ингрэм. Мне задали несколько вопросов и отпустили обратно в гостиную.

Войдя туда, я увидела мисс Грэди с моим блокнотом и длинным карандашом, купленным специально по такому случаю.

– Мне нужен мой блокнот и карандаш, – сказала я вполне правдиво. – Они помогают мне запоминать разные вещи.

Мне не терпелось получить блокнот, чтобы делать заметки, и я была разочарована, услышав в ответ:

– Вы их не получите, молчите.

Несколько дней спустя я спросила доктора Ингрэма, нельзя ли мне получить блокнот назад, и он обещал мне об этом подумать. Когда я вновь затронула этот вопрос, он сказал, что, по словам мисс Грэди, у меня был при себе только блокнот, но не было карандаша. Я сердито стала уверять его, что карандаш был, вслед за чем получила совет не давать воли болезненному воображению.

Поскольку погода стояла ясная, хотя и холодная, после того как вся работа по дому была окончена, нам велели отправляться в коридор и надеть шляпы и шали перед прогулкой. Бедные пациентки! Как страстно они желали вдохнуть свежий воздух, как жаждали хоть ненадолго выбраться из своей тюрьмы. Они не мешкая устремились в коридор, где разыгралось сражение за шляпы. Видели бы вы эти шляпы!

Глава XII. Прогулка с умалишенными

Я никогда не забуду своей первой прогулки. Когда все пациентки надели белые соломенные шляпы, вроде тех, что носят купальщицы на Кони-Айленде, я не могла не рассмеяться над их курьезным видом. Невозможно было отличить одну женщину от другой. Я потеряла мисс Невилл, и мне пришлось снять шляпу, чтобы отыскать ее. Встретившись, мы надели шляпы и засмеялись, глядя друг на друга. Выстроившись в цепочку по двое в ряд, мы в сопровождении надзирательницы вышли на улицу через заднюю дверь.

Не успели мы сделать нескольких шагов, как я увидела длинные вереницы женщин в сопровождении санитарок, движущиеся по всем дорожкам. Как много их было! Куда ни бросишь взгляд, я видела медленные процессии в уродливых платьях, курьезных соломенных шляпах и шалях. Я жадно вглядывалась в проходившие вереницы, и от этого зрелища меня охватил ужас. Пустые глаза и бессмысленные лица, языки, мелющие бессмысленный вздор. Нас миновала одна из групп, и мои глаза (как и мой нос) сказали мне, что женщины чудовищно грязны.

– Кто они? – спросила я пациентку рядом со мной.

– Они считаются самыми буйными на острове, – отвечала она. – Они из Сторожки, первого здания с высокой лестницей.

Некоторые из них вопили, другие бранились, третьи пели, молились или причитали, охваченные наваждением: я никогда не видела столь жалких представительниц рода человеческого. Когда шум от их процессии стих вдали, передо мной возникло другое зрелище, которое я не смогу забыть.

Пятьдесят две женщины тянули длинный канат, привязанный к широким кожаным поясам, охватывающим их талии. На конце каната была тяжелая металлическая тележка, а в ней две женщины: одна держалась за больную ногу, другая кричала какой-то санитарке: «Вы меня бьете, я вам этого не забуду! Вы хотите меня убить», – при этом она плакала навзрыд. Все женщины на веревке, как называли их пациентки, были погружены в собственные мании. Некоторые непрерывно кричали. Одна голубоглазая женщина заметила, что я смотрю на нее, повернулась так далеко, как только могла, разговаривая и улыбаясь, – и какое ужасное, наводящее страх выражение совершенного безумия отпечаталось на ее лице! Об ее случае доктора могли судить с полной уверенностью. Человеку, никогда прежде не сталкивавшемуся с умалишенными, это зрелище внушало невыразимый ужас.

– Боже, помоги им! – прошептала мисс Невилл. – Это так страшно, что я не могу на них смотреть.

Процессия миновала нас, но ее место тут же заняла другая. Только представьте это зрелище! Один врач сказал, что на острове Блэкуэлл содержится 1600 сумасшедших женщин.

Безумие! Может ли быть что-нибудь ужаснее? Сердце мое дрожало от жалости при взгляде на старую седовласую женщину, бессмысленно толковавшую с пустотой. На одной из женщин была смирительная рубашка, и двум другим приходилось ее тащить. Увечные, слепые, старые, молодые, дурнушки и красавицы: полоумная людская масса. Нет участи хуже этой.

Я смотрела на прелестные лужайки, которые еще недавно казались мне великим утешением для несчастных созданий, заключенных на острове, и смеялась над своим заблуждением. Что за радость им от этих лужаек? Их не пускают на траву – на нее позволено лишь смотреть. Я видела, как некоторые пациентки старательно и нежно подбирают орех или цветной листок, упавший на дорожку. Но им не дозволялось сохранить это маленькое утешение, посланное Господом: санитарки неизменно заставляли их выбросить все это.

Минуя низкий корпус, где содержали безнадежных сумасшедших, я прочла на стене девиз: «Пока дышу, надеюсь». Его нелепость поразила меня. Я предпочла бы водрузить над воротами лечебницы другое изречение – «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Во время прогулки мне немало досаждали санитарки, слышавшие мою романтическую историю, которые окликали наших надзирательниц и спрашивали, которая здесь я. На меня непрестанно указывали пальцем.

Вскоре наступил час обеда, и я была так голодна, что готова была съесть что угодно. Повторилась обычная история с ожиданием в коридоре в течение часа пятнадцати минут, после чего мы наконец получили свой обед. В чашках, из которых мы прежде пили чай, теперь был суп, а на тарелке лежала одна холодная вареная картофелина и кусок говядины, которая при ближайшем знакомстве оказалась слегка испорченной. Ножей и вилок нам не дали, и пациентки выглядели сущими дикарками, когда, держа жесткое мясо в руках, рвали его зубами. Те, у кого зубов не было (или они были плохи), есть не могли. Для супа нам выдали по ложке, последнюю перемену блюд составлял кусок хлеба. Масла, как и чая или кофе, за обедом никогда не подавали. Мисс Майард не могла есть, и я видела, как многие больные женщины отворачивались от тарелок с отвращением. Я очень ослабела без пищи и попыталась съесть кусок хлеба. После первых нескольких кусочков голод заявил о себе, и мне удалось съесть весь ломоть, кроме корки.

Главный смотритель Дент шел через гостиную, время от времени говоря пациенткам «как поживаете?» или «как вы себя чувствуете сегодня?». Голос его был холоден, как стены лечебницы, и пациентки не предприняли никаких попыток рассказать ему о своих страданиях. Я побуждала некоторых из них сказать ему, как они страдают от холода и недостатка одежды, но они отвечали, что санитарка поколотит их, если они это сделают.

Я никогда так не уставала, как за время, проведенное на этой скамье. Некоторые пациентки пытались изменить положение тела, подложив под себя ногу или сев боком, но их всегда одергивали и велели им сесть прямо. Если они разговаривали, их бранили и велели им замолчать; если они хотели пройтись по комнате, чтобы размять застывшие члены, им велели сесть и не двигаться. Что, за исключением пыток, может свести с ума скорее, чем подобное обращение? Этих женщин направили сюда, чтобы исцелиться. Я бы хотела, чтобы ученые врачи, которые осуждают меня за мой поступок, доказавший меру их способностей, взяли женщину, совершенно здоровую рассудком и телом, заперли ее и заставили сидеть с шести часов утра до восьми вечера на скамье с прямой спинкой, все это время не позволяя ей разговаривать или двигаться, не давая ей читать, держа в полном неведении о том, что происходит в мире, со скверной пищей и жестоким обращением, и поглядели, много ли понадобится времени, чтобы она повредилась в уме. За два месяца она превратится в развалину душевно и физически.

Я описала свой первый день в лечебнице, и поскольку прочие девять прошли в общих чертах точно так же, я не стану утомлять вас, рассказывая о каждом. Я предполагаю, что многие люди, которых я обличаю, будут опровергать мою историю. Я просто, без прикрас и преувеличений рассказываю о своей жизни в сумасшедшем доме в течение десяти дней. Одним из самых ужасных испытаний была пища. За исключением первых двух дней после моего прибытия в лечебницу, еда была совершенно несоленой. Голодные и даже голодающие женщины пытались есть ужасное варево. Мясо и суп сдабривали горчицей и уксусом, но тем самым лишь делали пищу еще более несъедобной. Даже эти приправы закончились через два дня, и пациентки давились свежей рыбой, просто сваренной в воде, без соли, перца или масла; бараниной, говядиной и картофелем без крупицы приправ. Наиболее безумные из них отказывались глотать пищу, и им грозили наказанием. Во время наших кратких прогулок мы проходили мимо кухни, где готовилась еда для сиделок и врачей. Там мы замечали дыни, виноград, всевозможные фрукты, прекрасный белый хлеб, аппетитные мясные блюда, и чувство голода возрастало десятикратно. Я говорила с кем-то из врачей, но мои слова не возымели действия, и ко времени моего отбытия пища была по-прежнему несоленой.

У меня сжималось сердце, когда я видела, что больным пациенткам становится еще хуже от этой пищи. Я видела, как мисс Тилли Майард внезапно стало так дурно, что ей пришлось стремглав выбежать из столовой, а потом она получила за это нагоняй. Когда пациентки жаловались на еду, им велели замолчать, говоря, что они и у себя дома не питались бы лучше и что их и так из милости кормят лучше, чем следовало бы.

Немецкая девушка, Луиза, – я забыла ее фамилию – не ела несколько дней подряд, а потом как-то утром пропала. Из разговора санитарок я узнала, что у нее сильный жар. Бедняжка! Она говорила мне, что непрестанно молится о смерти. Я видела, как санитарки заставили одну из пациенток отнести в комнату Луизы такую еду, от которой отказывались и здоровые. Только представьте, что такой дрянью кормят пациентку с высокой температурой! Разумеется, она отказалась. Потом я увидела, как санитарка, мисс Маккартен, отправилась измерить ей температуру и по возвращении сообщила, что она около 150 градусов[14]14
  По Фаренгейту, то есть около 65 градусов по Цельсию.


[Закрыть]. Я улыбнулась при таком сообщении, и мисс Груп, видя это, спросила меня, какой была моя самая высокая температура. Я отказалась отвечать. Тогда мисс Грэди решила попробовать свои силы. Она вернулась с отчетом, что температура Луизы – 99 градусов[15]15
  37,2 градуса по Цельсию.


[Закрыть].

Мисс Тилли Майард больше всех страдала от холода, но, несмотря на это, старалась следовать моему совету не унывать и продержаться еще немного. Главный смотритель Дент привел какого-то мужчину, желавшего меня осмотреть. Он измерил мой пульс, пощупал голову и осмотрел язык. Я сказала ему, что в помещении очень холодно, и заверила, что не нуждаюсь в медицинской помощи, в отличие от мисс Майард, на которую им и следует перенести свое внимание. Они мне не ответили, и, к моему удовольствию, мисс Майард встала с места и подошла к ним. Она заговорила с докторами и сказала, что она больна, но они не обратили на нее внимания. Подоспевшие санитарки утащили ее обратно на место и после ухода докторов сказали: «Скоро вы поймете, что доктора вас не замечают, и бросите за ними бегать». Перед тем как доктора отошли, я слышала, как один из них сказал (не могу привести его точные слова), что мой пульс и зрачки не указывают на безумие, но главный смотритель Дент заверил его, что в случаях, подобных моему, такие проверки дают сбой. Понаблюдав за мной некоторое время, он заметил, что никогда не видел у умалишенной такого разумного лица. Санитарки были одеты в теплое белье и верхнее платье, но отказались дать нам шали.

Почти всю ночь я слышала, как какая-то женщина плачет от холода и молит Бога о смерти. Другая через равные промежутки времени кричала «Убийство!» и «Полиция!», отчего мое тело покрылось мурашками.

На второе утро, когда мы приступили к своему бесконечному распорядку дня, две санитарки при помощи нескольких пациенток привели женщину, которая минувшей ночью молила Бога прибрать ее. Меня ее молитва не удивила. С виду ей легко можно было дать семьдесят лет, и она была слепа. Хотя в коридорах стоял ледяной холод, одежды на этой старой женщине было не больше, чем на всех нас (как я описывала выше). Когда ее ввели в гостиную и усадили на жесткую скамью, она заплакала:

– Ах, что вы со мной делаете? Мне холодно, мне так холодно. Почему мне нельзя остаться в постели, почему мне не дадут шаль?

Вслед за тем она встала и попыталась на ощупь покинуть комнату. Время от времени санитарки дергали ее обратно на скамью, а потом отпускали и бессердечно смеялись, когда она натыкалась на стол или край скамьи. Потом она сказала, что от тяжелых ботинок, выданных в благотворительном заведении, у нее болят ноги, и сняла обувь. Санитарки заставили двух пациенток обуть ее снова, она же несколько раз повторила то же, сопротивляясь при попытках ее обуть: в конце концов я насчитала семь человек, одновременно пытавшихся надеть на нее ботинки. Затем старая женщина попыталась лечь на скамью, но ее заставили подняться. Она так жалобно плакала:

– О, дайте мне подушку и накройте меня, мне так холодно.

Тут я увидела, как мисс Груп садится на нее, проводит холодными руками по лицу старой женщины и засовывает их в вырез ее платья. В ответ на крики старушки она злобно смеялась, как и другие санитарки, и повторяла свой жестокий поступок. В тот день старую женщину перевели в другую палату.