Текст книги "Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики"

Глава XV. Превратности жизни в лечебнице

В палатах нечем скоротать время. Всю одежду в лечебнице шьют пациентки, но шитье не занимает разум. Спустя несколько месяцев в заключении мысли о внешнем мире отступают, и все, что остается бедным узницам, – сидеть и размышлять о своей беспросветной участи. Из коридоров верхнего этажа открывается красивый вид на проходящие суда и Нью-Йорк. Я часто пыталась вообразить себе, глядя через решетки на мерцающие вдали огни города, что бы я чувствовала, если бы некому было добиться моего освобождения.

Я смотрела, как пациентки стоят и с тоской глядят на город, куда им, по всей вероятности, никогда больше не доведется попасть. Он означает свободу и жизнь; он кажется таким близким, и, однако, он дальше, чем небеса от ада.

Тоскуют ли женщины по дому? Все они, за вычетом самых буйных, осознают, что заключены в лечебницу. Единственное их страстное, неотступное желание – освободиться и вернуться домой.

Одна бедная девушка говорила мне каждое утро: «Прошлой ночью мне снилась моя мать. Может быть, сегодня она приедет и заберет меня домой». Эта единственная мысль, это страстное желание не оставляет ее, однако она провела в заключении уже четыре года.

Безумие – великая загадка. Я видела пациенток, на чьи уста легла печать вечного молчания. Они живут, дышат, едят; они сохраняют человеческий образ, но то нечто, без чего тело может существовать, но что не может существовать вне тела, отсутствует. Я гадала, есть ли за этими немыми устами мечты, недоступные нашему разумению, или там одна пустота.

И все же не менее печальными были случаи пациенток, безостановочно разговаривавших с невидимыми собеседниками. Я видела пациенток, совершенно не осознававших происходящего вокруг и поглощенных невидимой жизнью. Однако, как ни странно, они повиновались любому приказу, который им отдавали, примерно так же, как собака повинуется хозяину. Одной из самых жалостных маний среди пациенток было наваждение голубоглазой ирландской девушки, которая верила, что на ней лежит вечное проклятье из-за какого-то проступка, совершенного ею в жизни. Моя душа содрогалась от ее ужасного крика утром и ночью: «Я проклята навеки!» Ее страдание казалось мимолетным видением ада.

После того как меня перевели в коридор 7, меня каждую ночь запирали в палате с шестью сумасшедшими женщинами. Две из них, казалось, никогда не спали и всю ночь бредили. Одна вылезала из постели и крадучись ходила по комнате в поисках кого-то, кого она хотела убить. Я не могла отогнать от себя мысль о том, как легко ей напасть на любую из пациенток, запертых вместе с ней. Это не способствовало спокойному сну.

Одна женщина средних лет, всегда сидевшая в углу, страдала странным помешательством. У нее был обрывок газеты, по которому она непрерывно читала самые удивительные вещи, какие мне доводилось слышать. Я часто садилась подле нее и слушала. Исторические сведения и небылицы с равной легкостью слетали с ее губ.

За все время моего пребывания там только одна пациентка как-то раз получила письмо. Оно возбудило большой интерес. Все пациентки жаждали получить весточку из большого мира, они сгрудились вокруг счастливицы и засыпали ее сотней вопросов.

Посетители, впрочем, вызывают мало интереса, но возбуждают немалое веселье. Однажды в коридоре 7 мисс Мэтти Морган играла, развлекая нескольких посетителей. Они слушали, столпившись вокруг нее, пока кто-то не шепнул, что она – пациентка. «Сумасшедшая!» – зашептали они громко и рассеялись, оставив ее одну. Этот эпизод возмутил ее, но в то же время и позабавил. Благодаря мисс Мэтти и нескольким девушкам, которых она обучила, вечера в коридоре 7 проходили очень приятно. Они пели и танцевали. Нередко доктора присоединялись и танцевали с пациентками.

Однажды, спускаясь к ужину, мы услышали слабый плач в подвале. Кажется, его услышали все; вскоре мы узнали, что внизу младенец. Да, младенец. Только подумайте – маленький невинный малыш, рожденный в этой обители кошмаров! Не могу представить себе ничего ужаснее.

Как-то раз одна из посетительниц пришла с ребенком на руках. Мать, разлученная с пятерыми маленькими детьми, попросила позволения подержать его. Когда посетительнице настала пора уходить, женщина не могла сдержать горя – она умоляла оставить ей ребенка, веря, что он ее собственный. Я никогда не видела такого общего волнения среди пациенток, как при этом случае.

Единственным развлечением, если это можно так назвать, была возможность раз в неделю прокатиться на карусели, если погода позволяла и пациенток выводили на прогулку. Это вносило разнообразие, поэтому пациентки соглашались и даже выражали удовольствие.

Спокойные пациентки работают на щеточной фабрике, фабрике половиков и в прачечной. За работу они не получают вознаграждения, только сильнее испытывают голод.

Глава XVI. Последнее «прости»

В день, когда Полин Мозер привезли в лечебницу, мы услышали ужасные крики, и полуодетая ирландская девушка появилась в коридоре, шатаясь, как пьяная, крича:

– Ура! Гип-гип-ура! Я убила дьявола! Люцифер! Люцифер! Люцифер! – и так далее, снова и снова.

Потом она вырвала у себя клок волос с ликующими восклицаниями:

– А, я провела чертей. Они вечно твердят, что Бог создал ад, но он этого не делал.

Полин внесла свою лепту в эту жуткую атмосферу, распевая отвратительные песни. Через час после появления ирландской девушки вошел доктор Дент, и пока он шел по коридору, мисс Груп шепнула помешанной девушке:

– Вон идет дьявол, займись им!

Я была удивлена подобными наставлениями сумасшедшей и была уверена, что бедное создание в исступлении бросится на врача. К счастью, она этого не сделала, а вернулась к своему припеву:

– О Люцифер!

После ухода доктора мисс Груп снова попыталась взволновать девушку, говоря ей, что исполнитель негритянских песен на литографии – дьявол, и бедное создание начало кричать:

– Ты дьявол, сейчас я тебе задам!

Так что сиделкам пришлось сесть на нее, чтобы усмирить. Надзирательницы явно развлекались и получали удовольствие, возбуждая буйных пациенток, чтобы они проявили себя с наихудшей стороны.

Я взяла себе за правило при любом случае говорить докторам, что я в здравом рассудке, и просить их освободить меня, но чем больше я старалась убедить их в своем здравомыслии, тем больше они в нем сомневались.

– Зачем вы, доктора, находитесь здесь? – спросила я одного из них, чьей фамилии не припомню.

– Чтобы заботиться о пациентках и проверять их душевное здоровье, – ответил он.

– Очень хорошо, – сказала я. – На этом острове шестнадцать докторов, и я ни разу не видела, чтобы кто-либо из них, за исключением двух, уделял пациенткам малейшее внимание. Как может врач судить о душевном здоровье женщины, просто желая ей доброго утра и отказываясь выслушать ее ходатайство об освобождении? Даже больные здесь знают, что бессмысленно жаловаться, потому что им ответят, что это плод их воображения.

– Подвергните меня любому испытанию, – побуждала я других, – и скажите мне, в здравом ли я уме или помешанная. Посчитайте мой пульс, послушайте сердцебиение, изучите глаза, попросите меня вытянуть руку и пошевелить пальцами, как доктор Филд в Бельвью, а потом скажите мне, сумасшедшая ли я.

Они не принимали мои слова всерьез, думая, что я брежу. И снова я говорила одному из них:

– Вы не имеете права держать здесь здоровых людей. Я в своем уме и всегда была, я настаиваю, чтобы меня подвергли тщательному обследованию или освободили. Несколько женщин здесь также в здравом рассудке. Почему их лишили свободы?

– Они безумны, – был ответ, – и страдают маниями.

После одного долгого разговора доктор Ингрэм сказал:

– Я переведу вас в спокойную палату.

Спустя час мисс Грэди вызвала меня в коридор и, обозвав меня всеми гадкими и нецензурными словами, какие только могут прийти на ум женщине, сказала, что я «уберегла свою шкуру», потому что меня переводят, а иначе она бы уж отплатила мне за то, что я жалуюсь на все доктору Ингрэму.

– Ты, клятая девка, ты позабыла о себе все, а доктору наушничать, небось, не забываешь!

Вызвав мисс Невилл, которую доктор Ингрэм также любезно перевел, мисс Грэди отвела нас в коридор 7 – этажом выше.

В коридоре 7 санитарками были миссис Кронер, мисс Фитцпатрик, мисс Финни и мисс Харт. Здесь я не видела такого жестокого обращения, как внизу, но слышала от них гадкие замечания и угрозы, они выкручивали пальцы и давали пощечины непослушным пациенткам. Ночная санитарка (кажется, ее зовут Конвэй), очень сварлива. Если кто-то из пациенток еще сохранял остатки стыдливости, в коридоре 7 с ними приходилось проститься. Каждую из нас заставляли раздеваться в коридоре перед своей дверью и складывать одежду на полу до утра. Я попросила позволения раздеться в своей комнате, но мисс Конвэй ответила, что, если она хоть раз поймает меня за подобной уловкой, она уж позаботится, чтобы мне больше в голову такое не приходило.

Первый доктор, которого я встретила здесь, – доктор Колдуэлл – потрепал меня по подбородку, и поскольку я устала от вопросов о том, где мой дом, я говорила с ним только по-испански.

На взгляд случайного посетителя коридор 7 выглядел довольно мило. В нем висели дешевые картинки и стояло фортепиано, за которым царила мисс Мэтти Морган, прежде работавшая в музыкальном магазине в городе. Она обучала пациенток пению, и некоторых – небезуспешно. Главной артисткой в коридоре была польская девушка Ванда. Когда она согласилась показать свои способности, она оказалась одаренной пианисткой. Самую сложную музыку она разбирает с листа, а ее туше и выразительность безупречны.

По воскресеньям самым спокойным пациенткам, чьи имена надзирательницы записывали в течение недели, позволялось отправиться в церковь. На острове есть маленькая католическая часовня, где проводятся и другие службы.

Однажды пришел инспектор и сделал обход с доктором Дентом. В подвале они обнаружили, что половина санитарок ушли обедать, как всегда оставив нас на попечение другой половины. Немедленно было сделано распоряжение вернуть санитарок обратно к их обязанностям до тех пор, пока пациентки не закончат еду. Кто-то из пациенток хотел было рассказать об отсутствии соли, но им помешали.

Лечебница для душевнобольных на острове Блэкуэлл – это человеческая крысоловка. Туда легко попасть, но оттуда невозможно выбраться. Я намеревалась добиться перевода в корпуса для буйных, Сторожку и Приют, но, получив свидетельства двух женщин в здравом уме, которые я смогла передать, я решила не рисковать здоровьем (и волосами) и не стала буянить.

В последние дни моего пребывания в лечебнице ко мне не допускали посетителей, поэтому, когда появился адвокат Питер Э. Хендрикс с известием, что мои друзья хотят взять на себя заботу обо мне в случае, если я предпочту их общество лечебнице, я согласилась с великой радостью. Я попросила его немедленно по возвращении в город прислать мне что-нибудь поесть и стала с нетерпением ждать освобождения.

Оно пришло раньше, чем я надеялась: это случилось на прогулке, когда я шагала в процессии и только заинтересовалась бедной женщиной, которая лишилась чувств, когда санитарки пытались заставить ее идти.

– До свидания, я отправляюсь домой! – сказала я Полин Мозер, проходившей мимо между двумя другими женщинами.

Я с грустью попрощалась со всеми знакомыми, которых миновала на пути к свободе и жизни, покидая их в участи, которая хуже смерти.

– Adios, – шепнула я мексиканской женщине. Я послала ей воздушный поцелуй и покинула своих подруг из коридора 7.

Я с великим нетерпением предвкушала, как покину это ужасное место, однако, когда минута освобождения настала, отъезд причинил мне душевную боль. Десять дней я была одной из них. Как ни глупо, мне казалось предельным эгоизмом бросать их в несчастье. Я ощутила донкихотское желание помочь им своим состраданием и присутствием – но лишь на мгновение. Решетки растворились, и свобода никогда не казалась мне слаще.

Вскоре я пересекала реку, приближаясь к Нью-Йорку. После десяти дней в сумасшедшем доме на острове Блэкуэлл я снова была свободной девушкой.

Глава XVII. Следствие Большого жюри

Вскоре после того, как я попрощалась с лечебницей для умалишенных на острове Блэкуэлл, я получила повестку предстать перед Большим жюри[18]18
  Первая часть расследования Нелли Блай была опубликована 9 октября 1887 года, спустя два дня после того, как она покинула лечебницу на острове Блэкуэлл, и сразу вызвала широчайший резонанс. Дело попало на рассмотрение к Большому жюри – коллегии присяжных заседателей, которая определяет обоснованность и целесообразность предъявления кому-либо официальных обвинений. В отличие от суда, где присяжных всего 12, в Большом жюри их может быть от 16 до 23.


[Закрыть]. Я с удовольствием последовала приказу, всем сердцем стремясь помочь несчастнейшим Божьим созданиям, которые оставались узницами после моего отбытия. Пусть я не могла даровать им величайшее из благ – свободу, но надеялась по крайней мере повлиять на других, чтобы сделать их жизнь более сносной. Двадцать три присяжных заседателя оказались джентльменами – мне не пришлось трепетать в их августейшем присутствии.

Я поклялась, что мой рассказ правдив, а затем передала все, от моих первых шагов в Приюте до освобождения. Вслед за этим члены жюри попросили меня сопровождать их в поездке на остров, и я с радостью согласилась.

Никто не должен был знать о готовившемся посещении, и, однако, вскоре после нашего прибытия к нам присоединились один из попечителей и доктор Макдональд. Один из присяжных сказал мне, что из разговора с кем-то он узнал, что в лечебнице были предупреждены о нашем визите за час до нашего прибытия на остров. Должно быть, это произошло в то время, когда Большое жюри инспектировало корпус для душевнобольных в Бельвью.

Это второе мое посещение острова разительно отличалось от первого. На этот раз мы плыли на чистой новой лодке: как я узнала, та, на которой я путешествовала прежде, была поставлена на ремонт.

Жюри опросило нескольких санитарок, которые дали показания, противоречившие друг другу и моему рассказу. Они признались, что обсуждали готовившийся визит комиссии с доктором. Доктор Дент признался, что никоим образом не мог сказать с уверенностью, была ли ванна холодна и скольких женщин купали там, не меняя воду. Он знал, что еда была ненадлежащего качества, но объяснил это нехваткой средств.

Была ли у него возможность убедиться наверняка в жестокости санитарок по отношению к пациенткам? Нет, не было. Он сказал, что все врачи некомпетентны и это также объясняется нехваткой средств, не позволяющей нанять сведущих медиков. В разговоре со мной он сказал:

– Я рад, что вы это сделали, и, знай я раньше о вашей миссии, я оказал бы вам содействие. У нас нет никакого другого способа узнать, каковы здесь порядки. С тех пор, как ваша статья была опубликована, я обнаружил, что санитарка в Приюте выставляет пациенток сторожить наше приближение точно так, как вы описали. Она уволена.

Привели мисс Энн Невилл, и я поспешила встретить ее в коридоре, потому что знала, что зрелище такого множества незнакомых джентльменов взволновало бы ее, будь она даже в здравом рассудке. Мое опасение было не напрасным. Надзирательницы сказали ей, что ее собирается допрашивать толпа мужчин, и она тряслась от страха. Хотя я покинула ее всего две недели назад, она выглядела тяжело больной – так разительно она изменилась. Я спросила ее, принимала ли она какие-то лекарства, и она ответила утвердительно. Потом я сказала, что все, чего я от нее хочу, – чтобы она рассказала комиссии обо всем, что случилось с нами с тех пор, как нас с ней привезли в лечебницу, чтобы убедить их, что я в здравом уме. Она знала меня только как мисс Нелли Браун и была в неведении о моей статье.

Она не принимала присягу, но ее рассказ, должно быть, убедил всех слушателей в правдивости моих показаний:

– Когда нас с мисс Браун привезли сюда, санитарки были жестоки, а еда была такой скверной, что невозможно есть. У нас было недостаточно одежды, и мисс Браун постоянно просила дать нам еще. Я думаю, она очень добра, потому что, когда доктор пообещал ей еще одежды, она сказала, что отдаст ее мне. Странно, но с тех пор, как мисс Браун увезли, все изменилось. Санитарки очень любезны, и нам выдали много одежды. Доктора часто посещают нас, и еда стала гораздо лучше.

Нужны ли были другие доказательства?

Потом члены комиссии зашли на кухню. Она сияла чистотой, и две подозрительно открытые бочки соли красовались прямо у двери! Выставленный на обозрение хлеб был прекрасным, белым и ничем не походил на тот, который нас принуждали есть.

Коридоры мы нашли в безупречном порядке. Кровати стали лучше, а ведра, в которых нам приходилось мыться в коридоре 7, сменились сверкающими новыми раковинами.

Заведение выглядело образцовым, и никто не нашел бы в нем изъяна.

Но где же все те женщины, о которых я говорила? Ни одной из них не оказалось на прежнем месте. Если мои свидетельства об этих пациентках не были правдой, к чему было переводить их, не оставив нам возможности их отыскать? Мисс Невилл жаловалась комиссии, что ее переводили несколько раз. Когда мы посетили этот коридор позднее, она была переведена на прежнее место.

Мэри Хьюз, о которой я рассказывала (женщину, по всей видимости, в здравом уме), найти не удалось. Ее забрали какие-то родственники. Куда – никто не знал. Красавица, которую поместили сюда только за то, что она была бедна, по их словам, была переведена на другой остров. Они отрицали, что слышали о мексиканской женщине, и уверяли, что такой пациентки здесь никогда не было. Миссис Коттер выписали, а Бриджет Макгиннесс и Ребекку Фаррон перевели в другое здание. Немецкую девушку, Маргарет, найти не удалось, и Луизу отослали куда-то из коридора 6. Француженку Жозефин нам увидеть не довелось – по их словам, эта прекрасная здоровая женщина умирала от паралича. Если я ошибалась в своей оценке здравомыслия этих пациенток, зачем было принимать все эти меры? Я видела Тилли Майард, и она так переменилась к худшему, что я содрогнулась при взгляде на нее.

Большое жюри нашло все совсем не таким, как было при мне, и я не ожидала, что члены жюри поддержат меня. И, однако, они поддержали и в своем отчете суду рекомендовали все те улучшения, которые предлагала я.

Моя работа принесла мне одно утешение – на основании моей статьи совет попечителей выделил на содержание душевнобольных на $ 1 000 000 больше, чем выделял когда-либо в прошлом.

Девушки, которые делают коробки

Нелли Блай рассказывает, каково быть белой рабыней

Она пробует свои силы в изготовлении картонных коробок. – Трудности при поиске работы. – Вынуждена работать две недели даром. – Овладев ремеслом, трудно заработать на хлеб. – Беспристрастное описание этой работы.

The New York World, 27 ноября 1887 года

Тем утром я встала ни свет ни заря – не с теми, кто прожигает жизнь, а с теми, кто тяжко трудится весь день напролет, чтобы добыть себе пропитание. Все вокруг меня торопились – девушки всех возрастов и разной наружности и спешащие мужчины, – и я заторопилась вместе с ними, влившись в толпу. Меня нередко удивляли рассказы работающих девушек о скудном заработке и жестоком обращении. Был лишь один способ доискаться до правды, и я решилась к нему прибегнуть – самой стать Девушкой С Фабрики Картонных Коробок. Во исполнение этого плана я пустилась на поиски работы – без опыта, рекомендаций и какой-либо помощи.

Поиски оказались утомительными, чтобы не сказать больше. Если бы от этого зависело мое пропитание, они привели бы меня в уныние, почти в исступление. Я обошла великое множество фабрик в районе улиц Бликер и Гранд и вокруг Шестой авеню, где рабочие исчисляются сотнями. «Вы знаете ремесло?» – спрашивали меня все до единого. Услышав отрицательный ответ, ко мне теряли всякий интерес.

Я настаивала: «Я готова работать бесплатно до тех пор, пока не научусь».

«Работать бесплатно! Скажете тоже – да заплати вы нам, и то мы не позволили бы вам путаться под ногами», – сказал один.

«У нас тут не женское ремесленное училище», – отвечал другой на мою просьбу о работе.

«Но как же женщинам выучиться ремеслу? Они ведь не рождаются с этим умением?» – спросила я.

«У любой девушки всегда есть подруга, которая хочет выучиться. Если девушке охота терять время и деньги, давая ей уроки, мы не возражаем, потому что труд новичков обходится нам даром».

Никакие средства убеждения не позволили мне получить допуск на крупные фабрики, так что в конце концов я решила попытать счастья на маленькой, по адресу Эльм-стрит, 196. Не в пример нелюбезным бесцеремонным мужчинам, с которыми я сталкивалась на других фабриках, человек, встретивший меня здесь, был очень вежлив. Он сказал:

– Если вы никогда не занимались такой работой, не думаю, что она вам понравится. Это тяжелый труд, и девушкам приходится осваивать его годами, прежде чем они начнут хорошо зарабатывать. Новичкам у нас обычно лет по шестнадцать, и первые две недели они не получают платы.

– Сколько они могут заработать после этого?

– Иногда мы поначалу платим им полтора доллара в неделю. Когда они становятся искуснее, переходят на сдельную оплату, то есть получают деньги за каждую сотню коробок.

– И сколько же они зарабатывают тогда?

– Хорошая работница зарабатывает от пяти до девяти долларов в неделю.

– Много ли здесь девушек?

– В здании – около шестидесяти, кроме того, многие берут работу на дом. Я занимаюсь этим бизнесом всего несколько месяцев, но, если вы хотите попробовать, я переговорю с партнером. Некоторые из девушек работают у него уже одиннадцать лет. Присядьте, я его разыщу.

Он вышел из кабинета, и вскоре я услышала, как он за дверью говорит с кем-то обо мне, настаивая, что мне нужно дать шанс. Вскоре он вернулся вместе с невысоким человеком, говорившим с немецким акцентом. Он молча стоял передо мной, поэтому я повторила свою просьбу.

– Что ж, сообщите ваше имя джентльмену за конторкой и приходите утром в понедельник – мы посмотрим, что можем для вас сделать.

Так и получилось, что я вышла из дому ранним утром. Я надела ситцевое платье, которое подходило для работы и пристало моему новому положению. В славном маленьком свертке из коричневой бумаги с жирным пятном посередине был мой обед. По моим представлениям, любая работающая девушка носила обед с собой, и я старалась создать впечатление, что мне это не в новинку. Больше того, я считала обед выразительным, продуманным штрихом моего нового образа и не без гордости (к которой примешивалось огорчение) глядела на жирное пятно, постепенно увеличивавшееся в размерах.

Несмотря на ранний час, я обнаружила прочих девушек уже за работой. Я миновала маленький двор для разгрузки – это был единственный способ попасть в контору. Я извинилась перед джентльменом за конторкой, и он подозвал хорошенькую девочку, проходившую мимо с полным передником картона, и сказал:

– Отведи эту леди к Норе.

– Она будет делать коробки или рожки? – спросила девочка.

– Скажи Норе определить ее на коробки.

Вслед за своей маленькой провожатой я вскарабкалась по самой узкой, темной и крутой лестнице, какую когда-либо имела несчастье видеть. Мы всё шли и шли через маленькие комнаты, набитые работницами, на верхний этаж – четвертый или пятый, я сбилась со счета. Так или иначе, пока мы добрались, я совсем запыхалась.

– Нора, поставь эту леди на коробки! – выкрикнула моя славная маленькая провожатая.

Все девушки, сидевшие вокруг длинных столов, оставили работу и с любопытством посмотрели на меня. Девушка с каштановыми волосами – это ее звали Норой – подняла глаза от коробки, которую делала, и ответила:

– Посмотри, открыт ли там люк, и покажи ей, где повесить одежду.

Затем бригадирша приказала одной из девушек «принести леди табурет» и уселась за длинный стол, на котором громоздились прямоугольные листы картона с пометкой в центре. Нора разложила на столе несколько длинных бумажных полос; затем взяла жесткую щетку, окунула ее в ведро с клейстером и обмазала им бумагу. Потом она взяла лист картона и большим пальцем ловко подогнула края вверх. После этого она взяла бумажную полосу, быстро и аккуратно наложила ее на получившийся угол, соединив и скрепив края картонки. Ногтем большого пальца она быстро обрезала излишек бумаги, повернула всю конструкцию и проделала то же самое с другим углом. Таким образом, как я вскоре обнаружила, получилась основа коробки. Это выглядело (да и было) очень просто, и через несколько мгновений мне удалось изготовить такую же.

Работа оказалась вовсе не сложной в освоении, но неприятной. Комната не проветривалась, а клейстер и клей отвратительно пахли. Груды коробок не оставляли возможности побеседовать ни с кем из девушек, за исключением одной начинающей, Терезы, сидевшей рядом со мной. Поначалу она очень робела, но после моих дружелюбных расспросов стала более общительной.

– Я живу с родителями на Элдридж-стрит. Мой отец музыкант, но он не пойдет играть на улицах. Он очень редко получает ангажемент. Моя мать почти все время больна. У меня есть сестра, она работает на позументной мануфактуре и зарабатывает от трех до пяти долларов в неделю. Другая сестра вот уже пять лет наматывает шелк на Двадцать третьей улице. Она получает шесть долларов в неделю. Когда она вечером возвращается домой, у нее все лицо, руки и волосы в краске от шелка, с которым она работает целый день. Из-за этого она хворает и вечно принимает лекарства.

– Вы работали прежде?

– О да, я раньше работала в позументной мануфактуре на Спринг-стрит. Я работала с семи до шести часов, сдельно, и в неделю зарабатывала примерно три с половиной доллара. Я уволилась, потому что начальники там были грубы и у нас на всех было для работы три маленькие керосиновые лампы. В комнатах было очень темно, но нам никогда не позволяли зажечь газовый свет. Туда приходили леди и брали работу на дом: они это делали задешево, просто для удовольствия, и мы из-за них зарабатывали меньше, чем могли бы.

– Чем вы занимались, уволившись оттуда? – спросила я.

– Я пошла работать на бахромную фабрику на Канал-стрит. То место держала одна женщина, она очень скверно относилась ко всем девушкам. Она не говорила по-английски. Я работала всю неделю с восьми до шести, на обед отводилось всего полчаса, и в конце недели она заплатила мне только 35 центов. Сами понимаете, девушка не может прожить на 35 центов в неделю, так что я ушла.

– Вам нравится на фабрике коробок?

– Что ж, начальники, кажется, очень любезны. Они всегда желают мне доброго утра, а такого не бывало ни в одном месте, где я работала прежде, но для бедной девушки делать двухнедельную работу даром – плохая сделка. Я тут уже почти две недели и переделала кучу работы. Это все чистая прибыль для начальства. Говорят, они часто увольняют девушку после первых двух недель под предлогом, что она не справляется. После этого я буду получать полтора доллара в неделю.

В 12 часов загудели гудки соседних фабрик, и бригадирша сказала, что мы можем прервать работу и пообедать. Моя гордость за ловкую маскировку под работающую девушку поубавилась, когда одна из них сказала:

– Хотите послать за обедом?

– Нет, у меня с собой, – ответила я.

– А! – воскликнула она понимающе и улыбнулась, как будто услышала что-то забавное.

– Что в этом плохого? – спросила я, улыбнувшись в ответ.

– Нет, ничего, – ответила она поспешно, – просто девушки вечно потешаются над теми, кто носит обед в корзинке. Ни одна работница не носит обед в пакете или корзинке. Это теперь не в моде, потому что по ним сразу видать работницу. Я бы хотела брать с собой корзинку, но не решаюсь, потому что они меня на смех поднимут.

Девушки послали за обедом, и я справилась у них о ценах. За пять центов можно получить добрую пинту кофе, если угодно – с молоком и с сахаром. За два цента можно купить три ломтя хлеба с маслом, за три – сандвич. Нередко несколько девушек скидываются и покупают изрядное угощение. Миски супа за пять центов хватает на четырех девушек – каждой понемногу. В складчину они могут позволить себе горячий обед.

К часу дня все мы вернулись к работе. Я успела сделать шестьдесят четыре крышки и, израсходовав свой запас, была поставлена на формовку. Это означает, что в стенки коробки помещается дно и приклеивается. Поначалу довольно сложно плотно и аккуратно соединить все края, но после небольшой практики это становится просто.

На второй день меня определили за стол с несколькими новыми девушками, и я постаралась их разговорить. Я с удивлением обнаружила, что они очень стесняются назвать свое имя, рассказать, где и как они живут. Я испробовала все свое женское хитроумие, чтобы получить приглашение к ним домой, но потерпела неудачу.

– Сколько девушка может заработать здесь? – спросила я бригадиршу.

– Не знаю, – сказала она, – они никогда не рассказывают этого друг другу, а весь учет ведет начальство.

Я спросила:

– Вы давно здесь работаете?

– Да, я тут уже восемь лет и за это время выучила трех сестер.

– Это доходная работа?

– Во всяком случае, надежная, но девушке приходится практиковаться много лет, прежде чем она сможет работать достаточно быстро, чтобы хорошо зарабатывать.

Все девушки выглядят довольными. В течение дня они оглашают маленькое здание фабрики пением. Песня начинается, вероятно, на втором этаже, каждый следующий этаж подхватывает ее в свой черед, и в конце концов поют все. Девушки почти неизменно были милы друг с другом. Маленькие перебранки казались не слишком ожесточенными и очень быстро потухали. Все они были чрезвычайно добры ко мне и прилагали все усилия, чтобы сделать мою работу легкой и приятной. Я ощутила немалую гордость, когда мне удалось изготовить целую коробку.

За одним из столов сидели две девушки, работавшие сдельно: они перебывали на множестве картонажных фабрик и приобрели разносторонний опыт.

– Девушки не получают за свою работу и половины того, что следовало бы. Фабрики коробок ничем не хуже других. Я не знаю ни одного ремесла, которое позволило бы девушке тяжелым трудом зарабатывать больше шести долларов в неделю. Девушка не может на это одеваться и платить за жилье.

– Где такие девушки живут? – спросила я.

– Есть пансионы на Бликер и Хаустон-стрит и в подобных местах, там девушка может снять комнату и столоваться за три с половиной доллара в неделю. В комнате иногда живут по двое, на одной кровати, а иногда и дюжина – зависит от ее размера. В таких местах нет никаких удобств или уюта, и обычно там же снимают комнаты очень сомнительные мужчины.

– Отчего они не живут в тех домах, которые устраивают для проживания работающих женщин?

– О, эти дома – сплошное надувательство. Домашнего уюта найдешь там не больше, а к тому же действуют такие правила и запреты, которых девушки не могут снести. Девушке, которая работает день-деньской, нужно отдохнуть и поразвлечься, а в таких домах это невозможно.

– Вы давно работаете на фабриках коробок?

– Одиннадцать лет, и не могу сказать, чтобы этого хоть когда-нибудь хватало на жизнь. В среднем я получаю пять долларов в неделю, три с половиной отдаю за жилье, а стирка мне обходится по меньшей мере в 75 центов. Ну как может женщина одеться на оставшиеся гроши?