Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

– Сакура… – поняла Регина, – словно в саду, в замке. Хана младенцем была, а улыбалась, завидев цветение. Ей тогда едва месяц исполнилось, а она улыбалась… – из-за каменной стены звенели голоса детей. Дверь на террасу приоткрыли, Регина вдохнула аромат свежего, куриного бульона.

– Твой любимый… – она приложила ладонь мужа к своей щеке. Наримуне подмигнул ей:»

– Верно. Но рис у тебя тогда удался еще лучше… – знакомая, крепкая рука легла ей на плечи, Регина закрыла глаза:

– С детьми все хорошо. Спасибо тебе, Господи, спасибо… – до нее донесся далекий голос. Регина вспомнила давнее, детское:

– Папа. Мне годик был, когда они с мамой погибли. Но слова я не забыла… – отец говорил «Шма». Регина успокоено подумала:

– Они счастливы, все счастливы… – она почувствовала знакомое, надежное объятье мужа.

Тацуо-сан учил древнееврейский язык, в Папском Университете, в Риме. Он стоял на коленях, у койки женщины, держа ее руку, ощущая смертный холод, от костлявых пальцев:

– Она просила, детям письма передать… – записки священник спрятал в большом пакете, среди писем покойного графа и его жены, – просила, чтобы дочь ее не забыла, что она еврейка… – он не стал осенять мертвое, неожиданно безмятежное лицо, крестным знамением:

– Хана не забудет… – прикрыв тело Реи-сан одеялом, вздохнув, епископ вышел из палаты.

В углу небольшой, уютной спаленки, под бумажным абажуром ночника, переливалась красным цветом маленькая платформа, где Хана расставила свои куклы. Наверху, как и положено, красовались император с императрицей.

Епископ сегодня провел весь день с детьми. Они ходили к императорскому дворцу, рассматривали витрины с куклами, на Гинзе. Девочка ахала над шелком и парчой крохотных кимоно. День выдался яркий, светлый, над Токио парили черные точки истребителей императорской авиации. На Гинзе продавали воздушные шарики, девочки надели свои лучшие кимоно. На Хану оглядывались, Йошикуни слышал шепот:

– Какая прелесть, словно красавица, со старинной гравюры… – сестра бойко цокала деревянными сандалиями по мостовой, лукаво улыбалась уличным продавцам. Без подарков они с Гинзы не ушли. Хане вручили несколько кукол, и кусок красной, отделанной золотом парчи. Карманы Йошикуни оттягивали пакетики с рисовыми, разноцветными, сладкими крекерами.

Его высокопреосвященство сводил детей в ресторан. Хана быстро орудовала ложкой. После традиционного супа с ракушками принесли миски с рисом для суши, заправленным сырой рыбой и овощами. С зеленым чаем им подали комплимент от заведения. Сам повар, улыбаясь, подошел к их столику:

– Для такой красавицы все самое лучшее… – даже в дешевом, детском кимоно Хана выглядела, как героиня древней повести, из жизни императорского двора. На тарелке лежали любимые пирожные сестры, слоеные, трехцветные рисовые мочи. Не успел Йошикуни опомниться, как девочка вскочила на ноги, поклонившись повару:

– Я вам спою, в благодарность за ваше мастерство… – Хана побежала к маленькой эстраде, в углу зала.

– Ей весь ресторан аплодировал… – Йошикуни смотрел на черные косички девочки. По дороге к церкви сестра зевала, но не улеглась спать, пока не устроила платформу, в комнате, и не расставила куклы.

– Обещай мне, что ты все снимешь, в полночь… – Хана свернулась клубочком под одеялом, на футоне, – нельзя оставлять куклы на следующий день. Иначе я… – длинные, черные ресницы дрогнули, она справилась с зевком:

– Иначе я поздно выйду замуж… – наклонившись, Йошикуни плотнее укутал сестру одеялом:

– Начало марта, а ночи еще холодные. Она сегодня бегала по Гинзе, вспотела… – уже пробило полночь. Йошикуни бросил взгляд на куклы:

– Потом все сниму. И вообще это ерунда, сказки. Ей четыре года, а она о замужестве беспокоится… – он думал о празднике и куклах, потому, что совсем не хотел думать о разговоре с его высокопреосвященством. Уложив Хану спать, Тацуо-сан увел мальчика вниз, в гостиную. Завтра они уезжали обратно в Нагасаки, в приют.

Йошикуни не мог поверить тому, что услышал:

– Папы больше нет, его казнили… – мальчик, изо всех сил заставлял себя не плакать, – и мама Регина умерла, сегодня утром. Они так нас и не увидели. Тацуо-сан возил маме Регине снимки, но мы даже не встретились. И на могилу нельзя прийти, могилы нет… – он рыдал, уткнувшись в дешевый, уютно пахнущий чаем и ладаном пиджак священника. Тацуо-сан гладил его по черноволосой голове:

– Не надо, не надо, милый. Иисус призревает сирот, помни. И у вас есть семья, она о вас позаботится… – епископ обещал отправить из Нагасаки письмо в Европу. Йошикуни помнил красивую, высокую женщину, с седоватыми волосами:

– Она Хану на руках держала. Тетя Анна ее звали. Тетя Анна и дядя Меир. Мы ездили, смотрели хризантемы… – Йошикуни было тогда немногим больше трех лет. Мальчик тяжело вздохнул:

– Япония воюет, с Америкой, с Европой. Но, может быть, пока письмо дойдет в Старый Свет, война закончится… – в приюте не преподавали иностранные языки, но Йошикуни собирался приложить письму епископа записку:

– Я постараюсь, – обещал себе мальчик, – мама и папа говорили со мной на французском языке. В библиотеке есть словарь, я видел. Я напишу, хотя бы пару строк… – он сказал епископу:

– Но Хана еще маленькая. Может быть, не стоит… – Тацуо-сан кивнул:

– Ты прав, конечно. Она подрастет, и ты ей все расскажешь… – он протянул Йошикуни пакет:

– Письма твоих родителей. Реи-сан попросила меня, чтобы ты их прочитал. И не забывай, Реи-сан была еврейкой… – Йошикуни кивнул:

– Я знаю. Папа мне рассказывал, как они познакомились. Мама Регина должна была в Палестину поехать, но выпрыгнула из поезда, чтобы с папой остаться. Хана тоже еврейка… – Йошикуни подумал:

– Я знал, что моя мама умерла. Я ее не помню, совсем, я новорожденным был. И Хана, наверное, ничего не помнит… – он решил, что все расскажет сестре позже:

– Когда нас заберут из Японии, когда мы родню увидим. Я ей дам прочитать письма. Она и читает еще плохо… – в комнатке уютно пахло сладостями. Пухлая ручка сестры сжимала деревянную куколку, кокэси:

– Четыре года ей, а с куклой спит… – мальчик, мягко забрал игрушку. Он коснулся нежных пальчиков Ханы:

– Я никогда тебя не оставлю, никогда. У нас больше никого нет, кроме друг друга… – устроившись на татами, под ночником, Йошикуни взял пакет. Он узнал, на немного пожелтевшем листке, с синим, тюремным штампом, четкий, изысканный почерк отца:

– Папа с принцами учился, в Киото… – Йошикуни вскинул голову:

– Я граф Дате, я наследник титула, потомок Одноглазого Дракона. Нашему роду семь сотен лет. Я обязан стать таким же, как папа. Помогать слабым, заботиться о людях, хранить свою честь. И писать я тоже буду красиво… – пока с письмом у мальчика дела обстояли не очень хорошо.

– По странице прописей, каждый день, – велел себе Йошикуни, – все время думай, что бы сказал тебе папа, и мама Регина. Надо быть достойным своих родителей… – он зашевелил губами:

– Милая моя Регина, вот и апрель, первое разрешенное письмо. Пожалуйста, сообщи мне, куда тебя отправили, что видно из твоего окна. Из моего дворика я могу смотреть на небо, и конус священной Фудзи… – ночник мирно светил. Йошикуни читал, положив письма на колени, пока за окном небо из темного не стало серым:

– Я буду читать письма каждый день… – он аккуратно снимал кукол, заворачивая фигурки в парчу, – как будто папа и мама Регина со мной говорят. Хана вырастет, и тоже все прочтет… – уложив свертки в холщовую, приютскую школьную сумку, он вытянулся на футоне, рядом с сестрой.

– Йо… – сонно сказала Хана. Малышкой, еще не умея говорить, она так называла брата.

– Я здесь, милая… – Йошикуни обнял ее: «Спи спокойно, я всегда буду здесь».

Пролог

Швеция, остров Готланд, Висбю, март 1945

В низком, туманном небе терялись черные шпили кафедрального собора. На зеленой, влажной траве лужайки расхаживали чайки. Утренняя месса закончилась, распахнулись тяжелые, резные двери. В неф повеяло влажным, соленым ветром. Под сводами мощного, серого камня, простоявшими в центре города семь сотен лет, еще гремели звуки органа. Через Готланд, в то время, шла торговая дорога на Русь, в Новгород. В порт Висбю купцы приводили караваны ладей, с русскими мехами и пшеницей, на восток отправляли дорогие ткани и пряности.

Ганза, предусмотрительно, обнесла город крепостной стеной, с башнями и пушками. Пушки давно сняли, под стеной теснились средневековые каменные дома, с крышами красной черепицы. Деревянные домики, по местному обычаю, красили в яркие цвета, карминный, изумрудный, лазоревый. Летом в палисадниках цвела сирень. На городском рынке стояли плетеные корзины с зелеными, мелкими, северными яблоками, и кислой вишней. Зимой в кафе подавали домашний джем, со свежими булочками, и горячим кофе, с имбирем и корицей.

Начало марта выдалось холодным, штормило. Балтика не замерзала, но рыбаки не рисковали отдаляться от острова. Швеция сохраняла нейтралитет, однако в море, как и на суше, шла война. Немцы гнали в рейх транспорты из Восточной Пруссии и польского побережья, с эвакуированными солдатами вермахта и гражданским населением. Над Балтикой продолжались воздушные бои. Подводные лодки русских топили корабли Кригсмарине, немецкие субмарины охотились за кораблями советского флота.

В боковом приделе собора висела мемориальная доска, темного гранита. Прошлой осенью, рядом с Висбю, в открытом море, русские пустили ко дну шведский гражданский корабль, SS Hansa. Погибло восемьдесят четыре пассажира. Двоих, единственных, оставшихся в живых людей, спасли местные рыбаки, и два шведских минных тральщика.

Стефан, как его называли в городе, покидая мессу, всегда останавливался перед табличкой. Люди смотрели на него с уважением, как и на всех рыбаков, что вышли тогда в ноябрьский, ночной шторм, по сигналам тонущей «Ганзы». Сегодня день был субботний. Рестораны в городке по воскресеньям не работали, рыбу не ловили. После церкви люди копались в палисадниках. Земля еще промерзла, но скоро, после Пасхи, надо было приводить овощные грядки, и клумбы с цветами, в порядок. У Стефана, в маленьком, старом домике, окрашенном в глубокую лазурь, с белыми наличниками, и дверями, тоже имелся огород и маленький, на три дерева садик.

Норвежец, как его, за глаза, звали в Висбю, появился здесь в начале зимы прошлого года. По рассказам покойного капитана, от которого Стефан унаследовал домик, рыбаки подобрали беднягу почти в середине Балтики. Рассохшаяся парусная лодка еле держалась на плаву. Норвежец стучал зубами, от жара, но упрямо, вел судно вперед. На крепкой руке Стефана синел пятизначный номер.

В городе его о таком не расспрашивали, как не интересовались круглым шрамом, на щеке, видимо, от пули. Люди понимали, что норвежец сидел у немцев, в концентрационном лагере.

На Готланде не было беженцев, но все слышали о спасении евреев Дании, осенью сорок третьего года, и читали в шведских газетах о лагерях в рейхе. Новости сюда доходили с опозданием, в два три дня. Закончилась ялтинская конференция тройки, а на прошлой неделе союзники вышли к единственной, еще не взорванной вермахтом, железнодорожной переправе через Рейн, мосту Людендорфа. Войска англичан и американцев форсировали реку. В пивной, обсудив новости, рыбаки сошлись на том, что рейху недолго осталось жить

– Русские переправятся через Одер, и тогда… – кто-то из мужчин сделал недвусмысленный жест рукой. Все расхохотались, Стефана потрепали по плечу:

– Тогда ты сможешь вернуться домой, Равенсон… – норвежец курил старую трубку, доставшуюся ему от покойного капитана шхуны, на которой сейчас ходил Стефан, – или оставайся здесь… – рыбак подмигнул ему, – в Висбю тебе рады, а кое-кто особенно… – норвежец немного покраснел.

В городке считали, что ему чуть за тридцать. Столько же было и незамужней хозяйке кафе, неподалеку от городского собора. Звали девушку Гуниллой, но в городке все привыкли сокращать имя до Гулы. На вывеске кафе тоже было написано: «У Гулы». Гунилла вздыхала, приходя в церковь. Девушка приносила на чаепития свои джемы и выпечку, и даже связала Равенсону шарф, впрочем, оделив такими же остальной экипаж его шхуны.

Выбив трубку, Стефан огладил каштановую, с легкой проседью бороду:

– Посмотрим, – коротко отозвался Равенсон, – в газетах писали, что Красный Крест миссию в рейх готовит. Датчан будут вывозить, норвежцев. Тех, кто в лагерях сидит… – один из ребят с его шхуны присвистнул:

– Ты только не вздумай туда ехать, капитан. Хватит тебе одного лагеря… – Равенсон не говорил, за что его отправили в лагерь. В городке считали, что он либо партизанил, либо работал на подпольной линии, соединявшей Норвегию и Шотландию. Рыбацкие боты и частные яхты эвакуировали из оккупированной страны подпольщиков и норвежских евреев.

– Должно быть, его лодку потопили, – сказал один из рыбаков, когда Равенсон вышел во двор пивной, – а немцы его в лагерь отправили. Жаль будет, если он уедет домой… – Стефана в городе считали человеком правильным, – но удерживать его нельзя… – паромы с автобусами, на которых Красный Крест эвакуировал скандинавских граждан, из лагерей, шли не через отдаленный Готланд, а через Мальмё и Копенгаген.

– И очень хорошо, – подытожил кто-то из экипажа Равенсона, – меньше опасности, что он к немцам поедет. Хотя кто бы на его месте такого ни сделал… – на загорелой шее норвежец носил простой, стальной крест, и старинный, золотой медальон. Безделушку Равенсон не открывал, и о содержимом ее не распространялся. Городские кумушки считали, что в медальоне хранится что-то очень ценное:

– Локон, наверное, – замечали рыбаки, когда Стефана рядом не было, – скорее всего, жена его тоже на потопленной лодке была. Или она погибла, или ее арестовали, в лагерь отправили. Понятно, откуда у него в глазах тоска… – глаза у Равенсона были лазоревые, теплые, в едва заметных морщинах. Коротко стриженые волосы, темного каштана, летом отливали золотом, на выгоревших концах.

По мнению рыбаков и их жен, бедняжке Гуле ничего не светило. Норвежец, судя по всему, был однолюбом:

– Но жена его к кухне приучила, – усмехались рыбаки, – с плитой он отлично управляется… – Равенсон жил один, в маленьком домике покойного капитана. Гунилла, было, повадилась бегать туда с банками и кастрюльками, делая вид, что в кафе остались лишние блюда. В городе поняли, что Равенсон мягко отказал девушке. Он сам пек хлеб, варил отличную рыбную похлебку, солил лосося, ловко заворачивал голубцы, и даже закручивал банки с джемом. К церковному чаепитию он приносил ржаную коврижку, со специями и глазурью.

Дом он содержал в полном порядке. Летом на грядках поднимались петрушка и укроп, зеленый лук и ботва картошки. Равенсон даже ухитрился вырастить кабачки, из семян, купленных в городской лавке для садоводов. На старых яблонях и кусте крыжовника тоже вызревал урожай. Норвежец заново выкрасил дом, поправил крохотную, деревянную террасу, и сарайчик, где перекликались куры. Собаки или кошки он не заводил, и вообще жил тихо.

Равенсон записался в городскую библиотеку. Книг на его родном языке там не держали. Стефан брал на дом английских и немецких авторов. О своей жизни до войны норвежец ничего не говорил. Рыбаки у него, конечно, о таком не спрашивали. Все считали, что после капитуляции он поедет в бывший рейх, искать жену.

– Главное, чтобы сейчас не поехал… – дверь пивной скрипнула, рыбак оборвал себя. Равенсон стряхнул воду, с больших рук:

– Можно и еще по одной кружке выпить, – добродушно сказал Стефан, – суббота на дворе… – отзвучал орган. В боковом приделе женщины готовили стол, для чая.

– И сегодня суббота, – Степан Воронов смотрел на высеченные золотом буквы, на мемориальной табличке:

– Они знали, что перед ними паром, гражданский корабль. Даже не немецкое судно, а нейтральное. Знали, не могли не знать… – о таком думать совсем не хотелось. Он принес свою обычную коврижку, но на чаепитие его ждали в другом месте.

– То есть там кофе подадут, со специями, с молоком… – поправил себя Степан. Застегнув толстую, шерстяную куртку, он вышел на паперть собора. Дети носились по траве, над головами мужчин, у ограды, поднимался папиросный дым. Помахав им, раскурив трубку, Степан посмотрел на свои дешевые часы: «Пора». Паром с большой земли четверть часа, как пришвартовался в порту.

– Оттуда до заведения Гулы десять минут медленным шагом… – ему было неудобно приглашать гостя в свой бедный дом, – впрочем, и отсюда тоже. Город маленький, все рядом. Но я и не ожидал, что он приедет… – надвинув на лоб суконный картуз, Степан вдохнул сырой, белесый туман:»

– Все равно, скоро весна, – подумал он, – настоящая весна. Весна и победа… – засунув руки в карманы куртки, он пошел по узкой, пустынной улице Бишопсгатан.

В палисадниках по дороге, в мелкой, стылой дымке мокли голые ветви кустов.

Летом в Висбю все цвело. Хозяева домов ухаживали за розами, на клумбах, за геранью и душистым горошком, в деревянных ящиках, на окнах. В магазине для садоводов стояла очередь, за семенами. В городской газете печатали колонку, где давали советы по выращиванию цветов.

В домике Степан тоже завел глиняные горшки, с геранью. Они стояли на чистой кухоньке, с дровяной плитой, у окна, под холщовыми занавесками. Рыбаки выходили в море рано, до рассвета. Просыпаясь, он подкидывал в плиту чурочек и варил себе кофе. Поливая герань, Степан ловил себя на том, что всегда хочет поставить на стол две чашки.

– Я с молоком кофе пью, а она любит черный, крепкий… – Констанца всегда была рядом. Все, что он делал, он делал для нее.

За обедом она сидела напротив, рассеянно откусывая от большого ломтя хлеба, с толстым слоем желтого масла и нежным, розовым лососем:

– В Шотландии такой лосось… – скрипел простой карандаш, шуршали страницы тетрадки, – вернемся домой, возьмем Густи и обязательно поедем в Шотландию. Там тихо, для работы хорошо… – она поднимала глаза, цвета жженого сахара:

– Я даже могу научиться водить. Наверное, – озабоченно добавляла Констанца, – в двигателе я, конечно, разбираюсь, но надо следить за дорогой, а мне в голову… – забрав тетрадь, Степан вложил ей в руку еще один бутерброд:

– Тебе в голову могут приходить мысли. То есть они всегда приходят. Но я буду рядом, любовь моя, ни о чем не волнуйся… – здесь, на Готланде, он мог бы посадить Констанцу за руль: «Дороги пустые, такое безопасно».

Он пек для нее хлеб, и солил лосося, варил уху, на русский манер, только из морской рыбы, и закатывал джемы, экономя сахар:

– Она не любит сладкое. Но можно ей, потихоньку, подсунуть булочку с джемом. Если она занята, она такого не замечает, а сахар полезен для мозга… – о сахаре Степан услышал в детском доме, и до сих пор в это верил:

– Мы тогда в карманах рафинад таскали, конфет у нас не было… – в Висбю конфеты продавались в кондитерских, в больших, стеклянных банках, на развес. Степан сам делал себе булочки, но иногда покупал пакетик сладостей:

– Словно ребятишкам, которых мы из Дании вывозили. Надеюсь, они все в безопасности… – пережевывая лакрицу, он вспоминал Инге:

– Немцы его убили. Его, Олафа, Кристину… Немцы похитили Констанцу. Я тогда ее не нашел, но я должен, обязан ее спасти… – другого пути у него просто не было. Он проклинал себя за то, что не бежал из лагеря раньше:

– Надо было сразу вставать на ноги и уходить. Ранение, не оправдание… – кроме шрама от пули, на щеке, у него появился еще один, на боку, под ребрами. В Штутгоф его доставили с затяжным воспалением легких, сразу определив в лагерную медицинскую часть. Заключенных из близких к арийцам народов, как выражались в рейхе, держали отдельно от евреев, цыган, славян и русских военнопленных. Даже в лагерном госпитале узников не смешивали. Степан только краем уха слышал от французов, бельгийцев и голландцев, о происходившем в той части лагеря, куда им хода не было.

– Понятно, что происходило… – он дымил трубкой, рассматривая чей-то палисадник, – то же самое, что и в других лагерях… – в Штутгоф привозили заключенных из рейха, из Дахау и Бухенвальда. Степан помнил кирпичную трубу, в низком, зимнем небе, черный дым, днем и ночью уходящий вверх:

– Ребята говорили, что в Польше другие лагеря… – из гавани до него донесся гудок парома, – там людей не гоняют на работу, а сразу… – как ни старался Степан, он не мог в такое поверить, как не мог поверить, что советская подводная лодка потопила нейтральный корабль, с гражданскими лицами.

– Даже если они не разобрались, кто перед ними… – думал он по ночам, – то «Ганза» сразу дала сигналы бедствия, когда в нее торпеда попала. Корабль дал себя опознать, сообщил о своем нейтралитете. Но они… моряки, не стали спасать тонущих людей. Лодка ушла, на восток, к берегам СССР… – лодка на поверхность моря не всплывала, но в городке отлично знали, что шведские тральщики видели ее на своих радарах, и слышали русскую речь, по рации.

– Немцы бы так сделали. Они в Норвегии расстреляли ребенка, невинных людей… – сердце Степана болело, – но на лодке, были советские моряки, коммунисты. А Каунас? – открывая глаза, он тянулся за трубкой:

– Рав Горовиц ни в чем не был виноват. Он помогал евреям, вывозил их из Германии, спасал от смерти. Его арестовали, пытали… Но это не Петя, – твердо говорил себе Степан, – Петя бы так никогда не поступил… – он беспокоился за брата, не зная, что с тем случилось, после Норвегии.

– Он работает в самом сердце рейха, – говорил себе Степан, – только бы его не разоблачили, не казнили… – летом прошлого года на Готланд пришли вести о неудавшемся покушении, на Гитлера. Пастор, в проповеди, тогда сказал, что даже в долине смертной тени, люди могут оставаться людьми:

– Петя именно такой, – подумал Степан, – он играет, притворяется гитлеровцем, предателем. Он честный человек, всегда останется честным… – он решил, что брат может знать, где находится Констанца:

– Петя эсэсовскую форму носил… – вспомнил Степан, – а Констанца говорила, что фон Рабе, похитивший ее, крупный чин в СС. Петя может быть с ним знаком… – искать брата, как Степан намеревался осенью сорок третьего года, было опасно, но не менее опасно было оставлять Констанцу в руках немцев.

Ночью он чувствовал прикосновение ее горячих губ, коротко стриженая, рыжая голова, лежала у него на плече. Вспыхивал и гас огонек ее папиросы:

– В Шотландии есть маленькие городки, такие, как здесь… – слышался знакомый голос, в полутьме, – я всегда хотела жить на море. Физиологи доказали, что природные шумы хорошо действуют на самочувствие человека, на его работоспособность. Плеск волн, крики птиц… – она приподнималась на локте:

– В Пенемюнде мне очень хорошо думалось, несмотря ни на что. Почта сейчас отличная, я не буду оторвана от научного сообщества. В Шотландии есть местная авиация… – Степан видел ее улыбку, – пойдешь туда пилотом. Заведем для Густи лабрадора, ты розы посадишь, в палисаднике… – он целовал кольцо, тусклого металла, на хрупком пальце, со следами от чернил:

– Все именно так и случится, любовь моя. И я буду надоедать тебе своими книжками… – каждый раз, читая что-то, Степан, невольно, отрывался от строк. Ему казалось, что Констанца, по своей привычке, сидит за кухонным столом, разложив тетради, склонившись над формулами. Ему хотелось подняться, и прочитать ей полюбившийся отрывок, или стихотворение:

– Она не интересуется литературой, искусством, но я читал ей того французского летчика, Сент-Экзюпери, по памяти. Ей понравилось… – в окно хижины светили горные, колючие звезды. Тихий голос щекотал его ухо:

– Это мой предок написал, Джордано Бруно. То есть мы считаем, что он мой предок… – Констанца хихикнула, – доказательств нет. Каждая лодка в море, словно звезда в небе… – в ее глазах отражалась Большая Медведица, – они идут своим путем, а нам, на берегу, остается только следить за ними… – Степан всегда вспоминал эти слова, выводя шхуну в море.

Он быстро выучился рыбацкому делу, ребята его уважали:

– Здесь бы поселиться, – думал Степан, – Констанце Висбю по душе бы пришелся. Все, как она хочет. И авиация здесь появится, обязательно, после войны… – все, что он делал, он делал с мыслями о жене:

– Но у нее семья, в Англии, – вздохнул Степан, – и Густи сиротой осталась. Ничего, найдем тихий шотландский городок. Будем по вечерам гулять, смотреть на звезды. Констанца уверена, что человек преодолеет земное притяжение… – жена в этом нисколько не сомневалась. Она рассказывала Степану о построенной в Пенемюнде конструкции:

– Сверхзвуковой самолет, с вертикальным взлетом, и круглым крылом… – жена, быстро, чертила, – но это только для стратосферы. Для космоса… – она махнула вверх, – понадобятся ракеты, такие, как строил фон Браун. Надеюсь, – неожиданно жестко добавила Констанца, – его арестуют и осудят. В Пенемюнде проводили опыты для Люфтваффе, с катапультированием, с барокамерами. Они убивали военнопленных, невинных людей. А звезды… – она легонько усмехнулась, – до звезд человек еще дотянется. Не мы, – Констанца задумалась, – наши… – оборвав себя, она деловито попросила: «Расскажи мне еще раз, о семи скалах, на Урале».

– Констанца всегда этими камнями интересовалась, – хмыкнул Степан, – но меня даже к ним не подпустили. То есть не меня, а мой самолет. Сразу после этого война началась. Впрочем, такое ерунда, конечно… – жена только подняла бровь:

– Совпадение, мой милый. Но камни… – она почесала карандашом висок, – с камнями надо разобраться… – Степану было, немного неудобно просить Гулу посадить их в отдельную комнату, но девушка владела единственным в городе кафе:

– Не в пивную же гостя вести… – за углом улицы показалась вывеска, – он из столицы приезжает… – едва оказавшись на Готланде, Степан послал телеграмму по выученному наизусть стокгольмскому адресу Рауля Валленберга. Бумага вернулась через два дня, со штампом: «Адресат выбыл». Степан решил, что друг где-то в оккупированной Европе:

– Выполняет миссию, от Красного Креста… – он видел, как на него смотрит Гула, но напоминал себе:

– Пока мы вместе, смерти нет. Констанца жива, я верю. Я ее найду, и все будет, как прежде. Мы всегда останемся вместе… – второй адрес он тоже помнил, но долго не решался послать телеграмму. Только прочитав в газете о будущей миссии в рейх, он пошел на почту.

Жестяные буквы «У Гулы» раскачивались под ветром с моря. Аккуратно выбив трубку в медную урну, стянув картуз, Степан вошел в кафе, где его ждал приехавший из Стокгольма глава шведского Красного Креста, граф Фольке Бернадотт.

От него пахло солью и трубочным табаком Крепкие, сильные пальцы неожиданно изящно помешивали кофе, маленькой ложкой. Граф Бернадотт внимательно, незаметно рассматривал лицо Равенсона:

– Рауль мне о нем говорил. Мы думали, что он погиб, в Эресунне. И Рауль погиб, бедняга… – с января о Валленберге никто, ничего не знал. После окончательного освобождения Будапешта посланцы из шведского посольства навестили полуразрушенный дом, на бульваре Андрасси. Валленберг успел передать свой последний адрес в Стокгольм. В разоренной квартире они никого не нашли. В штабе Красной Армии, на запрос шведов, ответили, что Валленберг, как представитель нейтрального государства, связался с ними по собственной инициативе:

– Его пригласили в Дебрецен… – по окну кафе стекали капли мелкого дождя, – он, видимо, выехал из Будапешта, с посольским шофером… – русская военная разведка заверила шведов, что господина Валленберга ищут. В январе Венгрия представляла собой месиво из отступающих немцев, бегущих за ними местных фашистов, и гражданского населения, и двигающейся вперед Красной Армии. По дороге из осажденной столицы в Дебрецен могло случиться все, что угодно.

– Мне ваш адрес дал Рауль… – Равенсон поднял лазоревые глаза, – он рассказывал мне о вашей работе. Я писал ему, Раулю, когда здесь оказался, но ответа не дождался. То есть мне сообщили, что адресат выбыл… – позавчера, восьмого марта, радио временного правительства Венгрии передало, что Валленберг и его шофер мертвы.

Граф так и сказал Равенсону. Бернадотт вздохнул:

– Это совершенно точные сведения. Рауля убили в январе, по пути в Дебрецен. Либо немцы, СС, либо «Скрещенные стрелы», местные фашисты. Он спас в Будапеште тысячи евреев, обеспечивал их документами, пристанищем… – Бернадотт помолчал:

– Мы считали, что вы тоже погибли, герр Равенсон. Но почему вы сразу мне не написали, когда бежали из лагеря, когда оказались здесь… – на лице Равенсона промелькнула какая-то тень. Норвежец, как о нем думал Бернадотт, нехотя сказал:

– Я вас лично не знал. Неудобно было… – Степан скрыл вздох. На Готланде он, несколько раз, думал поехать в Стокгольм, в советское посольство. Квартира Валленберга, в сорок третьем году, находилась по соседству. Ночуя у друга, Степан, каждое утро, видел в окно красный флаг родины, и часовых, в знакомой форме:

– Напротив литовец кафе держал, – вспомнил Степан, – он, должно быть, из тех людей, что Прибалтику покинули, когда туда Красная Армия вошла… – тогда в советских газетах писали об арестах буржуазных националистов и воротил, державших в бедности трудовой народ страны. Литовец сам стоял за стойкой, с женой и сыном, сам готовил кофе, и обслуживал посетителей:

– Гула тоже так делает. У нее один повар, а со столиками она сама управляется… – Гунилла, немного краснея, принесла чашки крепкого кофе, с пышной, молочной пенкой, булочки с корицей, блюдца с домашним джемом и медом.

– Пасеки здесь тоже есть… – мимолетно подумал Степан, – в Шотландии можно было бы ульи завести. Констанца рассказывала, там вереск цветет. Детям мед полезен, да и Констанце такое хорошо… – он набил трубку табаком:

– В общем, ваша светлость… – Бернадотт поднял руку: «Не надо титулов, пожалуйста. Мы делаем одно дело, господин Равенсон».

– В общем, – продолжил норвежец, – я не хотел вам докучать, а потом прочел в газете о будущей миссии… – идти в посольство Степану, конечно, было нельзя:

– Ни в сорок третьем году, ни теперь, – сказал себе полковник Воронов, – во-первых, тебе никто не поверит. Отвезут в СССР и будут мотать душу, в Особом Отделе… – он не мог оставить Констанцу в руках у немцев, как не мог подвергать риску родного брата:

– Петю тогда отзовут из Германии, из-за меня. И вообще, всех моих знакомых будут прочесывать… – шведские газеты печатали материалы из СССР, о ходе войны. В статьях об авиаторах Степан, иногда, видел имена давних товарищей, но о Лизе Князевой не упоминалось:

– Может быть, она погибла давно… – читая материал о женском бомбардировочном полке, Степан разозлился:

– Ночные ведьмы. Посадили девчонок на тихоходные машины, ради агитации и пропаганды. Они разбиваются, каждую ночь, совсем молодые. Зачем им звезды Героев? Лучше бы выжили, детей родили… – он вспомнил, что Ворон был против женщин в авиации: