Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

– Я тоже против, – мрачно сказал себе Степан, – против того, чтобы людей отправлять на смерть ради строчки в политическом донесении… – отогнав от себя мысли о советском посольстве, он продолжил:

– Если вы говорите, что Рауля больше нет… – Степан посмотрел куда-то вдаль, – то, тем более, я обязан вернуться в Германию, и помочь вывезти из лагерей заключенных. Я сам был в лагере, я дам заверенные показания… – по словам Бернадотта Рауль погиб, спасая евреев.

Равенсон раскурил трубку:

– Когда-то давно, господин Бернадотт, один человек сказал мне правильную вещь: «Кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир». Степан вспомнил темные, непроницаемые глаза графа Наримуне:

– Надеюсь, он не воюет, он в безопасности. Американцы Токио бомбят, почти каждый день… – пыхнув ароматным дымом, он отпил кофе:

– Меня самого спасли от смерти, много лет назад. Незнакомый мне человек. Поэтому… – Степан вытащил из кармана свой блокнот, где на смену норвежским словам пришли шведские, – расскажите мне о миссии, господин граф… – все, в общем, оказалось довольно просто. Из лагерей вывозили не только скандинавов, но, и как заверил Степана Бернадотт, всех, кто подвернется под руку:

– Германия трещит по швам, господин Равенсон, – заметил швед, – миссия находится под надзором гестапо, но они сейчас смотрят сквозь пальцы на то, что происходит вокруг. Их интересует только собственное спасение… – на прошлой неделе Бернадотт летал в Берлин, где вел переговоры с приближенными рейхсфюрера СС Гиммлера, Шелленбергом и фон Рабе:

– Бригадефюрер фон Рабе руководит эсэсовцами, приданными нашей миссии… – Бернадотт помнил холодные, голубые глаза бонзы. В приватном разговоре, сложив кончики длинных пальцев, Максимилиан покачал туда-сюда холеными, изящными ладонями:

– У нас нет возражений касательно эвакуации граждан Швеции и Дании… – в начищенном, черном сапоге отражался огонь камина, в библиотеке виллы фон Рабе, – что касается ваших остальных… – фон Рабе поискал слово, – усилий, я готов закрыть на них глаза, в случае определенных обстоятельств… – обстоятельствами стали алмазная осыпь времен Наполеона Бонапарта, и подлинник Караваджо, из личной коллекции семьи графа Бернадотта.

– В общем, – хмуро сказал Степану его собеседник, – сажайте в наши автобусы и грузовики как можно больше людей. Потом разберемся, что с ними делать… – отдельная миссия отправлялась на юг, в Терезин, за датскими евреями, находящимися в заключении:

– Они навестят и Дахау… – Бернадотт показал ему примерное расписание движения автобусов, – а вы будете на севере, в Нойенгамме, куда покойный Рауль ездил. Вы тогда в Данию отправились… – граф спохватился:

– То есть мы не можем просить вас об участии в миссии, господин Равенсон. Это опасно, и вы были в лагере… – Степан, невольно, усмехнулся:

– А зачем бы я тогда вам написал, граф Фольке? Все понятно, – он пошевелил губами, – триста человек добровольцев, тридцать шесть автобусов, двадцать грузовиков… – Степан добавил, про себя:

– И фон Рабе. Это большая удача, я на такое не рассчитывал. Он мне скажет, где Констанца. Ее, скорее всего, в тюрьме держат. Она тогда отказалась работать на Гитлера, и сейчас не согласится. И, может быть, я увижу Петю… – через два дня Степану надо было приехать в Мальмё, откуда выходили автобусы. Бернадотт добавил:

– У вас, конечно, будет шведский паспорт, господин Равенсон. Настоящий. Вы сможете оставить его себе, после войны… – граф улыбался, – его величество сам такое предложил, в благодарность за вашу работу в Дании. Мы дали всем датским евреям постоянное убежище, гражданство. И вам даем… – Бернадотт подумал:

– Он, скорее всего, захочет домой вернуться. В Норвегию, или не в Норвегию. Впрочем, какая разница, откуда он? Он настоящий человек, по нынешним временам таких мало осталось… – Равенсон запретил ему вытаскивать кошелек:

– Вы гость, я вас пригласил… – он взглянул на хронометр:

– Мы успеваем на вечерний паром, граф Бернадотт. Я только ключи от домика пастору оставлю, найду кого-то из своего экипажа, и саквояж сложу… – лазоревые глаза осветились теплом:

– Спасибо вам, вот что… – Равенсон поднялся, надевая картуз:

– Я попрошу Гулу вам еще кофе принести. Я скоро… – колокольчик звякнул, широкая спина скрылась в тумане мелкого дождя.

– Настоящий человек… – Бернадотт проводил его взглядом, – о таких Евангелие говорит. Соль земли, как покойный Рауль был. Только бы с ним ничего не случилось, в Германии… – союзников предупредили о миссии, автобусы снабдили большими, красными крестами:

– Летчики нас не тронут, – успокоил себя Бернадотт, – и гестапо тоже. Миссия безопасна, вывезем людей, война скоро закончится… – граф хотел помахать норвежцу, но Равенсон пропал за поворотом улицы. Бернадотт вспомнил его теплую улыбку, свет в лазоревых глазах:

– Миссия безопасна, – твердо повторил себе граф, принимая чашку кофе.

Часть двадцать пятая

Германия, апрель 1945

Концентрационный лагерь Нойенгамме

Длинные пальцы, осторожно, приподняли холст, закрывающий картину, в тусклой, бронзовой раме:

– Отто, – обернулся Максимилиан, – выключи верхний свет. Это конец шестнадцатого века, полотно всего один раз реставрировали. Яркие лучи вредны для краски того времени… – темноволосая девушка, в открытом, расшитом золотом корсете и белой рубашке, смотрела куда-то в сторону, слегка надув пухлые губы. Смуглая рука, с браслетом, держала цветок.

Увидев полотно, спешно доставленное Бернадоттом из Стокгольма, на самолете, Макс не мог поверить своим глазам. В музее кайзера Фридриха подтвердили его догадку. У Максимилиана в руках был последний эскиз Караваджо к гордости галереи, «Портрету куртизанки». Бригадефюрер любил картину с детства. Покойный отец всегда водил мальчиков фон Рабе на Музейный Остров. Заметив интерес Макса к искусству, граф Теодор устраивал ему приватные посещения запасников и даже занятия с кураторами.

– Теперь у меня есть свой куратор, так сказать, – легонько усмехнулся Макс, – карманный… – мальчишка прихрамывал, но в остальном с ним все было в порядке.

На Музейном Острове, удивились, когда Макс принес картину. Во всех каталогах значилось, что эскиз принадлежит семье Бернадотт, родственникам шведского короля:

– Граф Фольке мой хороший друг, – небрежно сказал бригадефюрер, – он подарил полотно рейху… – Музейный Остров готовился к отъезду на юг, в альпийский редут. Со всех сторон слышался стук молотков, пахло свежими стружками. Картины и статуи гнали из Берлина в Мюнхен, а оттуда, на грузовиках, перевозили в Австрийские Альпы. В соляных шахтах Альтаусзее хранился Гентский алтарь и Мадонна Микеланджело, из Брюгге. К неудовольствию Макса, фюрер наотрез отказывался разрешить эвакуацию шедевров на подводные лодки.

– На «Валькирию» отвезли Янтарную комнату, кое-что еще… – Максимилиан любовался тонкой работой мастера, золотыми искорками в немного раскосых глазах девушки, – и нашу коллекцию, конечно… – бригадефюрер ничего не оставил в галерее:

– Дом пусть погибает, не жалко, – думал Макс, – главное, картины и драгоценности… – с недавних пор он стал носить кольцо, с синим алмазом, на цепочке под рубашкой. Эскиз ван Эйка тоже хранился при Максе, в легком, прочном футляре, из особого, стойкого сплава. Футляр сделали по его заказу в концентрационном лагере Дора-Миттельбау, где до сих пор сходили с конвейера ракеты Вернера фон Брауна. С бесконечными бомбежками столицы, Максимилиан не доверял сейфам, даже в подземном бункере рейхсканцелярии.

С ракетами, или без ракет, Германия была обречена. Союзники в прошлом месяце форсировали Рейн, русские стояли на берегах Одера. Из концентрационных лагерей к морю гнали колонны заключенных, коменданты жгли документацию. Печи в крематории Нойенгамме работали круглыми сутками. Даже успешный монтаж реактора в деревне Хайгерлох и детонация экспериментального ядерного устройства на закрытом полигоне в концлагере Ордруф ничего бы не изменили.

Радиограмма о детонации пришла сегодня ночью, второго апреля. Сегодня же Гиммлер распорядился уничтожить все следы работы лагеря. Заключенных погнали пешим маршем в Бухенвальд. То же самое предполагалось сделать и с Дорой-Миттельбау. Максимилиан сверился с часами:

– Еще неделю им дали. Фюрер считает, что за неделю можно что-то изменить. Какая ерунда… – несмотря на продвижение союзников и русских внутренняя машина СС и личные дела Макса находились в полном порядке.

На рассвете в Нойенгамме приземлился специальный самолет, с фельдъегерями. Кроме новоприобретенного Караваджо, Максимилиан вез на «Валькирию» всю документацию по атомному проекту и работам фон Брауна. На лодках, в тщательно запечатанных трюмах, рядом с картинами, хранился запас тяжелой воды. Бригадефюрер не испытывал иллюзий касательно судьбы немецких инженеров и физиков:

– Гейзенберг встретит союзников с распростертыми объятьями, а фон Брауну они предоставят лучшие научные лаборатории. Ученые всем нужны. И нам они понадобятся. То есть она… – лицо куртизанки, на картине, напомнило Максу мадам Маляр, то есть номерную заключенную NN 1304.

Месье Маляр пребывал на «Валькирии», в компании с коллекцией Максимилиана, под надежной охраной.

Вернувшись из Будапешта, фон Рабе обнаружил, что младший брат выписался из госпиталя. Щеку Отто пересекал свежий, красный шрам. Брат собирался сделать в Южной Америке пластическую операцию:

– В Нойенгамме и Равенсбрюке велись хорошие программы… – Отто, с аппетитом, жевал тыквенный рулет, в слоеном тесте, – мои коллеги справятся… – в СС были отличные врачи. Протез, поставленный Отто, почти не отличался от настоящего глаза. Макс, только иногда, замечал мертвенный блеск светло-голубой радужки, черного зрачка.

Отто отправил распоряжение в Равенсбрюк. Мадам Маляр, что называется, остановили на пороге крематория. За немногим больше года женщина перенесла десяток операций на лице и теле:

– Она участвовала в программе изучения гангрены, – Отто разглядывал снимок, – ты уверен, что ее муж, как бы это выразиться, захочет на такое смотреть… – даже Максимилиан, невольно, отвел глаза от фотографии:

– Надеюсь, она в здравом уме, – хмыкнул бригадефюрер, – впрочем, какая разница? Мне просто надо показать ее товарищу барону, чтобы он не предпринимал в будущем никаких необдуманных действий. Из места, куда мы его отправляем, бежать, конечно, нельзя, но месье де Лу человек упрямый и бесстрашный… – Максимилиан не собирался тащить за собой изуродованную, полусумасшедшую женщину. Он отозвался:

– Отто, муж ее любит. Тем более, он будет любить ее такой… – он ткнул пальцем в фото, – из жалости… – Макс щелкнул золотой зажигалкой:

– Мы ее расстреляем, перед отправлением лодок, но мальчишка пусть думает, что она жива. Тогда он будет вести себя так, как надо… – Отто из Нойенгамме отправлялся в Равенсбрюк, с Максимилианом и месье де Лу.

Бригадефюрер опустил холст на место:

– Потом Берлин. Забрать Аттилу… – Макс пожалел, что не сделал этого сейчас, но успокоил себя:

– Пес никуда не денется. Западные кварталы до сих пор не бомбят… – у Отто тоже были, как он выразился, дела в столице. Максимилиан не знал, о чем идет речь, но пожал плечами:

– Медицинские вещи. В Равенсбрюк он за головой негритянки едет… – Отто хотел возродить на последнем плацдарме лаборатории рейха.

Макса, в Берлине, в общем, ничего не держало. Его не интересовали истерические крики Геббельса, марширующее с палками ополчение фольксштурма, или мальчишки из гитлерюгенда, бросающиеся под русские танки:

– Фюрер сидит в бункере, накачанный наркотиками, и внимает только астрологам, – недовольно подумал Макс, – они предрекают смерть кого-то из тройки. Даже если вся тройка перемрет, ничего это не изменит. И сепаратные переговоры бесполезны… – на прошлой неделе Макс вывез алмазную осыпь, полученную от графа Бернадотта, в Цюрих.

В банке его напоили отменным кофе с булочками. Клиента проводили вниз, к ячейкам. Он стоял в прохладной полутьме, в стальных ящиках поблескивали бриллианты и золото, изумруды и сапфиры. Бригадефюрер погрузил руки в россыпи драгоценностей:

– Здесь еще моим внукам хватит. Надо найти Цецилию, с ребенком… – Бреслау пока держался под натиском большевиков, но Петра Арсеньевича отправлять туда было опасно. После Цюриха Максимилиан поехал в Женеву, встречаться с личным представителем рейхсфюрера перед союзниками, главой СС в Италии, генералом Карлом Вольфом. Переговоры, по словам Вольфа, пока ни к чему не привели, но, сидя на берегу озера, с бокалом вина и сигаретой, Максимилиан улыбнулся: «Я знаю, что делать». Кроме аргентинского паспорта у него имелся еще один, о котором не знал ни младший брат, ни даже Гиммлер. Макс, задумчиво, полистал страницы швейцарского документа:

– Петр Арсеньевич тоже такой получит. В конце концов, мы с ним были швейцарцами, в Тегеране… – бригадефюрер предполагал, что после капитуляции Германии, Цецилия вернется в Палестину.

– Если она жива, если дитя выжило… – Максимилиан, сердито, сказал себе:

– Выжило, конечно. Моя девочка, моя Фредерика… – ехать в Палестину было опасно, однако другого пути не оставалось:

– Ладно, – решил Макс, – для оберштурмбанфюрера такое менее рискованно. И у него теперь номер появится… – Отто готовил операционное кресло. Машинку для татуировки заправили чернилами, использовавшимися в концентрационных лагерях. Петр Арсеньевич, в умывальной, приводил себя в порядок, опорожняя мешочек. Макс протянул Отто листок из блокнота, с переписанными цифрами. Бригадефюрер взял номер из папки заключенного Равенсона, в лагере Штутгоф. Сама папка благополучно сгорела, а Равенсон исчез.

– Но мы сделаем нового летчика Воронова… – весело подумал Макс, – он пригодится, в поисках 1103. Я найду свою драгоценность, обещаю. Она получит документацию, тяжелую воду, лабораторию и ученых. Она даст нам бомбу, она позаботится об удаленном управлении, для ракет… – разогнувшись, Макс велел:

– Не разрешай ему здесь курить. Живопись не любит табака… – из ванной медицинского блока доносился шум воды. Макс решил оставить Петра Арсеньевича в Европе:

– Пусть посидит в Швейцарии, а потом съездит в Палестину, и все выяснит. Канал в Южную Америку налажен. К осени он окажется на базе, привезет сведения о Цецилии, и я решу, что делать… – Макс напомнил Отто:

– Не перепутай цифры, пожалуйста. Это очень важно… – младший брат шумно вздохнул:

– Здесь всего пять цифр, Макс. У меня хорошее зрение, не беспокойся, пусть и одним глазом… – Макс указал на последнюю цифру:

– В канцелярии меня заверили, что это семерка. Хотя на их фотографии она больше напоминала единицу… – Отто включил машинку: «Семерка».

– Оберштурмбанфюрер, все готово! – крикнул Макс, берясь за китель:

– Не бойтесь так. Это всего лишь татуировка, и Отто введет вам обезболивающее средство… – он взглянул на часы:

– Ладно, встречу белые автобусы, – бригадефюрер тонко улыбнулся, – и отобедаем вместе. В столовой обещали форель, а для тебя делают картофельный гратен… – надев перед зеркалом фуражку, взяв с вешалки шинель, Максимилиан вышел во двор госпиталя, в мелкий, весенний дождь.

Выезжая из Фридрихсру, из штаба операции, Степан сам сел за руль потрепанного, довоенного американского форда. Вместе с автобусами и грузовиками шведы пригнали на паромах семь легковых машин. Автомобили сопровождали колонны, идущие из концентрационных лагерей. На капотах и дверках фордов и опелей, тоже нарисовали большие, красные кресты.

Замок в Фридрихсру с прошлого века принадлежал семье князей фон Бисмарк. Железный канцлер провел здесь свои последние годы, после отставки, в парке стоял его мавзолей. Имением владел его внук, тоже князь Отто, женатый на уроженке Швеции, хороший друг Бернадотта. Добровольцев разместили в десятках спален, старинных, плохо отапливаемых, с пыльной мебелью. В парке стояли шатры Красного Креста. Миссия, впрочем, добиралась до своих комнат только к полуночи.

За три недели марта из немецких лагерей во Фридрихсру доставили почти семь тысяч заключенных. Официально все они были гражданами скандинавских стран, однако гестапо, как и предсказывал Бернадотт, закрывало глаза на детали операции, как их называл Степан. В автобусах, оснащенных койками, в три яруса, в замок привозили бывших французских и польских партизан, русских военнопленных, и евреев.

Через несколько дней на север должна была вернуться колонна из Чехии и Баварии, с датскими евреями, заключенными в Терезине и узниками из лагеря Дахау. В палатках Красного Креста, у замка, людей, кое-как приводили в порядок, прежде чем отправить дальше, в Копенгаген, откуда уходили паромы в Швецию. Степан разговаривал с врачами и медицинскими сестрами. Он помнил вздох одного из докторов:

– Тифа мы пока не видели, но все впереди. Люди истощены, страдают от недостатка пищи, покрыты побоями… – по сообщениям из Швеции, из семи тысяч человек, доставленных в страну морем, умерло больше ста.

– Нельзя медлить… – Степан, аккуратно, вел машину в голове колонны, – правильно граф Фольке говорит, Германия трещит по швам. Они эвакуируют лагеря, если такое можно назвать эвакуацией… – он не показывал свое знание русского языка, не разговаривал с советскими военнопленными, но скандинавы и французы говорили, что СС отправляет заключенных в другие лагеря, чтобы освободить место для тех, кого забирали белые автобусы:

– Пешком, господин Равенсон, – хмуро сказал кто-то из норвежцев, – пешком, или в товарных вагонах, под налетами союзников. Люди ослаблены, они не доедут до места назначения… – по словам спасенных узников, коменданты лагерей спешно жгли все документы:

– Стараются покрыть свои преступления… – Степан, невольно, сжал руль, – после войны они будут делать вид, что ничего не произошло. Но даже если не останется бумаг, то есть могилы, с трупами. Есть выжившие люди. Надо обязательно сходить к адвокату, дать показания. Когда я в Швецию вернусь. То есть если вернусь… – он даже не заезжал в Стокгольм. В Мальмё его ждал шведский паспорт, на имя господина Стефана Равенсона. Местом рождения указали Норвегию. Вклеивая его фотографию на положенное место, Бернадотт усмехнулся:

– Поздравляю. Впрочем, вы, наверное, после войны захотите домой вернуться… – дорога из Фридрихсру в концлагерь Нойенгамме шла по сосновому лесу. Предместья Гамбурга не бомбили, вокруг простирались нетронутые опушки, заросли кустов, Степан почти ожидал увидеть на обочине лису, или оленя:

– Как в Норвегии… – сердце, мимолетно, заболело, – рядом со сторожкой, где мы с Констанцей… – лес вокруг замка просыпался, с началом весны. Иногда Степан ненадолго, на четверть часа, уходил из палаток, с оловянной чашкой кофе и трубкой. На солнце таяли, оседали сугробы снега, в сосновых ветках щебетали птицы. Пахло хвоей, свежей травой, он присаживался на влажное, поросшее мхом бревно:

– Скоро первоцветы появятся. В Норвегии они позже распускаются, там холоднее… – он всегда приносил жене букетик цветов, или зеленую ветку:

– Констанца, кстати, была не против… – он затягивался трубкой, – говорила, что такое хорошо для работы. В запахе растений есть полезные вещества… – он улыбался в бороду:

– Когда все закончится, я буду каждый день дарить ей цветы. Обязательно разведу розы, как она хотела… – ему казалось, что Констанца устроилась рядом, в темном, простом бунаде с вышивкой: – У нее тогда волосы отросли, она косы заплетала. Ей хорошо с косами, и с короткой стрижкой хорошо… – он вспоминал круглую, нежную косточку на щиколотке, острое колено, тонкие ключицы:

– Она всегда спала у стены. Смеялась, что словно в песне, о Вороне. Он обещает девушке уложить ее у стены… – Констанца засыпала мгновенно, как ребенок:

– Бессонница, удел бездельников, – замечала она, – я, бывает, и за рабочим столом засыпаю… – Степан иногда обнаруживал ее именно там. Рыжая голова лежала в сгибе руки, она дремала, уткнувшись носом в тетрадь:

– Я ее на руки брал, нес в постель… – господин Равенсон не оборачивался. На заднем сиденье машины сидело два офицера СС. Все колонны сопровождались гестаповцами. За три недели работы миссии их пока так и не пустили в концентрационные лагеря. Заключенные передавались комендантами, автобусы парковали у ворот. Узников освобождали согласно заранее поданным спискам, половину из которых занимали просто номера. На эти места вписывали всех, как говорил Бернадотт, кто подвернется под руку.

Граф вчера позвонил из Берлина. Голос у него был довольный, Степан услышал:

– Я договорился с Гиммлером, он отдал распоряжение своему представителю. Нам разрешают посетить территорию лагеря… – представителем рейхсфюрера СС на операции был Максимилиан фон Рабе. Степан эсэсовца не видел. В замке он не появлялся, а в ближайший лагерь, Нойенгамме, куда привозили скандинавских заключенных, миссии пока хода не было. Комендант Паули осаживал белые автобусы перед наглухо закрытыми, высокими железными воротами, на главном входе в лагерь.

Степан смотрел на черепичные крыши административного блока, на легкие облака, в весеннем небе:

– Союзники только сейчас начали лагеря бомбить. Впрочем, Нойенгамме до сих пор не тронули… – предместье Гамбурга авиационные налеты не задели. Город отсюда видно не было. Степан в Гамбург не ездил, но слышал от товарищей по миссии, что от центра и порта почти ничего не осталось:

– Ковровые бомбардировки, – вспомнил Степан, – эскадрильи не жалеют бомб, разрушают все на своем пути. Все германские города в руинах лежат. Но союзники знали, где находятся лагеря, где Аушвиц. Они даже не послали туда бомбардировщики, не атаковали железные дороги, по которым евреев везли… – когда ворота Нойенгамме открывали, Степан, каждый раз, надеялся увидеть в колонне заключенных Констанцу.

Он напоминал себе, что жену здесь держать не будут:

– Слишком рискованно, слишком близко к большому городу, к морю. Она бежала из Пенемюнде. Фон Рабе, наверняка, спрятал ее где-то в горах. Альпийский редут, так его гитлеровцы называют… – Констанца описала ему фон Рабе. Степан был уверен, что узнает эсэсовца. Ничего, кроме омерзения, он не испытывал:

– Все было насилием. Констанца его ненавидит, она собственными руками бы его убила… – сейчас бригадефюрера фон Рабе трогать было нельзя. Степан успокаивал себя тем, что после капитуляции, его и все СС ждет трибунал и петля:

– Как и русских коллаборационистов… – мрачно подумал он, – Петя одним из таких притворяется. В партизанах воевать легко, а он постоянно мерзавцами окружен. Я бы ни смог себя не выдать, потянулся бы за оружием… – оружия у него, конечно, не было, а эсэсовцы сзади сели в машину при пистолетах.

За каменной стеной лагеря поблескивала протока Эльбы. Дождь прекратился, распогодилось. Утро было свежее, ясное, с моря дул прохладный ветерок. Степан думал о пляже, белого песка, о серых скалах Шотландии, о шуме прибоя. Рука Констанцы лежала в его большой ладони:

– Бернадотт сказал, что я вернусь домой… – он сбросил скорость, – и вернусь, обязательно. Мой дом там, где Констанца. Петя поймет, у него самого жена и ребенок. Будем переписываться, мы союзники. Констанцу, конечно, британское правительство в Москву не пустит… – жена рассказывала ему о довоенных конференциях физиков:

– Не всегда же она останется засекреченной… – обнадежил себя Степан, – можно будет поехать в Европу, встретиться с Петей, с его семьей… – автобусы, следующие за опелем, были почти до крыши забиты ящиками с одеялами, медикаментами и сухими пайками, для заключенных. Степан, с отвращением, поставил в багажник своей машины пакеты с американским виски, и блоками хороших сигарет. Эсэсовцы, откровенно, требовали взяток, за каждую подпись, на каждом документе. В зеркальце Степан видел сытые, холеные, спокойные лица немцев.

– Все пойдете на эшафот, во главе с бесноватым фюрером… – колонна остановилась, ожидая, пока распахнут ворота лагеря. Товарищи, навещавшие Гамбург, рассказывали, что развалины домов города обклеили плакатами о долге каждого немца перед рейхом. В фольксштурм, ополчение, забирали подростков и пожилых людей, вооружая их охотничьими винтовками и бутылками с зажигательной смесью. Ходили слухи, что в Восточной Пруссии, почти павшей перед натиском русских, и в Польше, советская армия вырезает целые немецкие деревни. Восточные районы Германии почти опустели. Геббельс кричал по радио о предателях, оставшихся в своих городах и приветствующих русские войска.

– Сталин разделит Германию, – впервые понял Степан, – и Восточная Европа тоже станет социалистической. Венгрию почти освободили, в Румынии левое правительство. Я, между прочим, до сих пор член партии… – он тронул машину:

– Ладно, все потом. Надо сначала найти Констанцу… – они въехали в ухоженный двор административного блока. Степан вспомнил Штутгоф:

– Местный комендант, Паули, там подвизался. Сразу видно… – в Штутгофе, в закрытой зоне, эсэсовцы тоже развели клумбы с беседками. Ребята, которых гоняли на уборку территории, рассказывали об аккуратных, каменных домиках, с террасами, о кафе для персонала, и кинозале. Сейчас клумбы стояли пустыми, но кусты, у входа в резиденцию коменданта, фигурно постригли. Степану захотелось лично найти Паули и ткнуть ему садовыми ножницами в глаз:

– После войны здесь надо музеи сделать, – он заглушил машину, – и обязать всех немцев сюда приходить. И вообще, пусть они рвы голыми руками раскапывают, и хоронят узников, как положено. Они все знали и молчали… – дверь резиденции отворилась. Степан услышал скрип начищенных сапог.

Он узнал красивое, надменное лицо:

– Точно такой, каким его Констанца описывала… – бригадефюрер фон Рабе, в безукоризненной, серо-зеленой шинели, с меховым воротником, в высокой фуражке, с мертвой головой, спускался по каменным ступеням во двор. Длинные пальцы, в перчатке черной кожи, поигрывали офицерским стеком:

– Надеюсь, он мне руки не подаст, – пожелал Степан, – но если подаст, то нельзя вызывать подозрений. Потом умывальник найду… – на него пахнуло пряным, теплым сандалом. Глаза у бригадефюрера были голубые, окруженные мелкими морщинами. Он, едва заметно, улыбался, стягивая перчатки:

– Очень приятно… – приказав себе не вздрагивать, Степан пожал крепкую ладонь, – наконец-то мы увиделись с миссией. Бригадефюрер Максимилиан фон Рабе, ваш куратор, так сказать… – он слегка склонил изящную голову: «С кем имею честь?»

Степан заставил свой голос звучать небрежно:

– Герр Равенсон, Стефан Равенсон. Я помощник его светлости графа Бернадотта… – он все еще улыбался:

– А, – коротко сказал бригадефюрер, – я слышал о вас от графа Фольке. Добро пожаловать в Нойенгамме, герр Равенсон… – эсэсовец, радушно, пропустил Степана вперед.

Посылки от Красного Креста принесли в госпиталь два норвежских санитара, Ханс и Харальд. Остановившись на крыльце, оглянувшись, Харальд шепнул приятелю:

– Поверить не могу. Я тебе рассказывал о Равне. Значит, он жив… – Харальд вспомнил рейд на завод тяжелой воды:

– Майор Кроу тогда Инге в Лондон увез. Мы все считали, что Равн погиб, что немцы его застрелили, в хижине… – Харальд долго вглядывался в высокого, широкоплечего мужчину, с каштановой, в легкой седине бородой, и лазоревыми глазами. В дворе административного корпуса стояли белые автобусы. Охрана привела колонну из скандинавского блока, как его называли в лагере. Харальд попался эсэсовскому патрулю на следующий день после диверсии на заводе. Его отвезли в гестаповскую тюрьму, в Осло:

– Я им ничего не сказал, – хмуро заметил он приятелю, – впрочем, как и ты… – Ханс до оккупации работал фельдшером в рыбацком поселке на побережье. Он занимался вывозом евреев и подпольщиков, на «Шетландском автобусе». Познакомились юноши здесь, в Нойенгамме. Харальда привезли из Бухенвальда, Ханса, из Штутгофа:

– И Равн в Штутгофе сидел… – эсэсовцы выкликали из списка заключенных, по именам и номерам. Имена безжалостно коверкали, однако никто их не поправлял. При миссии Красного Креста охранники вели себя корректно, но все хорошо, помнили дубинку коменданта Паули и других офицеров. Люди держали узелки, с кое-каким скарбом. За годы жизни в лагерях заключенные обрастали мелкими вещами, украденными ложками, выточенными в мастерских гребнями и шахматными фигурками, ворованным со склада вещей зеркальцем.

Санитары сегодня уезжали из Нойенгамме. Утром в барак медицинского персонала пришел помощник заведующего госпиталем, доктор Курт Хессмайер. Заключенные, врачи и фельдшеры, про себя, называли его Мясником. Трзебинский, начальник медицинской части, был Крысоловом. Главного инспектора врачебного дела, в концлагерях, штандартенфюрера Отто фон Рабе, звали за глаза Циклопом.

– Раньше он был Ангелом Смерти, а теперь глаз потерял… – старую кличку фон Рабе принесли с собой ребята, переведенные из Дахау. Выстроив заключенных, Хессмайер, сухо, сказал:

– Мейер и Якобсен, собирайте вещи. Согласно договоренности с Красным Крестом, заключенных из Скандинавии эвакуируют… – Харальд смотрел на товарищей. Они с Хансом были самыми молодыми в бараке. Французским профессорам, членам Сопротивления, рентгенологу и биологу, шел седьмой десяток. Голландские санитары, тоже воевавшие в партизанах, оба перевалили за пятьдесят.

– И дети, дети… – Ханс, незаметно, сжал кулаки. Госпиталь почти опустел. Только в двух палатах оставались двадцать детей, еврейские мальчики и девочки, доставленные из Аушвица. По документам, они страдали туберкулезом, однако все работники госпиталя отлично знали, что ребятишки приехали в Нойенгамме здоровыми, просто истощенными. Сопровождавший группу персонал, еврейки, врачи, до барака медицинского персонала не добрались. Прямо с поезда их отправили в крематорий Нойенгамме.

Доктор Хессмайер заказал детей у коллеги по Аушвицу, доктора Менгеле. Хессмайер надеялся на звание профессора, но для диссертации требовалось отдельное исследование. После экспериментов с русскими военнопленными и польскими партизанами, доктор хотел проверить свою теорию на детях. В медицинском бараке шептались, что Хессмайер, удалив малышам лимфоузлы, заразил их туберкулезом:

– Говорят, он и в Аушвице такие опыты вел. Он там Мясником стал… – Трзебинский, начальник госпиталя, изучал сыпной и брюшной тиф. Крысоловом его звали не только из-за холеных, белых подопытных животных, живших в благоустроенных клетках. Доктор любил рассказывать детям сказку о гамельнском дудочнике. Малышей отлично кормили. Санитары приносили им какао и пирожные, с офицерской кухни. Трзебинский приходил по вечерам с коробкой конфет:

– Скоро вы выздоровеете, милые… – улыбался эсэсовец, – поедете к своим родителям… – за мытьем пола в палате, Харальд услышал от детей, как доктор Менгеле отобрал их для перевода в Нойенгамме.