Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

– С Авраамом, как и с Джоном, все по делу произошло… – довольно сердито отозвалась Роза, – я могла бы и подождать, не так я была одинока. То есть я тогда думала, что не так. А потом тебя встретила… – в голубом, ярком небе, среди заснеженных веток, перекликались птицы. Белые хлопья посыпались на вязаную беретку Розы, Гольдберг поцеловал ее в теплый нос:

– Это я тебя встретил, и сразу сказал, что ты вызывающе одета. Той же ночью ты мне приснилась, и потом снилась… – он обнимал Розу, прижавшись щекой к ее щеке:

– Надо с ней о Польше поговорить. Она поймет, она меня отпустит. Останется здесь, с Маргаритой, а я поеду на восток и вернусь… – Гольдберг напомнил себе написать капитану Авербаху:

– Я ни польского языка, ни идиш не знаю. Мне там трудно придется. Авербах местный, он поможет… – от Розы пахло спокойной сладостью дома. Эмиль закрыл глаза:

– Буду возвращаться из больницы, обедать, играть с детьми, и сидеть с Розой у камина… – он слышал стрекот швейной машинки, младенческий лепет, на него повеяло ароматом горячего молока и свежих вафель:

– Девочки, – ласково подумал Гольдберг, – пусть будут девочки, красивые, как Роза… – у его уха раздался шепот:

– Милый, тебя пациент ждет… – Эмиль шел проведать новых хозяев фермы месье Верне и осмотреть их заболевшего ребенка.

– Мальчик простыл, ничего страшного… – Роза прислушалась к голосам во дворе, – а самогонный аппарат работает, ничего ему не сделалось. На обеде, кроме водки из Льежа, еще и самогон на столы поставят… – в дорогу шахтер и его жена налили в трофейную флягу Гольдберга грушевой, прозрачной водки:

– И пока мы все не допили, мы в Мон-Сен-Мартен не вернулись… – Роза томно улыбалась:

– Скорей бы брачная ночь. Мы три года ждали с Эмилем, и дождались… – Маргарита сунула голову в дверь:

– Тетя Роза, последний гость приехал. То есть ее привезли… – девушка ахнула: «Не может быть!»

Во дворе барака стоял виллис американской армии. Драматург, в форме полковника, с орденами, усмехнулся:

– Если бы ни мои навыки чтения карты, я бы ферму фрау Беатрисы не отыскал. Хотя твой будущий муж мне все подробно объяснил… – Роза, невольно, вытерла слезы с глаз:

– Линия фронта в рейх продвинулась, но все равно, такое опасно… – фрау Беатриса носила суконное, деревенское пальто и шерстяной платок. На сиденье виллиса стояла плетеная корзинка: – Яиц вам собрала, – захлопотала пожилая женщина, – коврижку домашнюю, к праздничному столу. Герр Теодор мою выпечку хвалил… – она кивнула на Драматурга. Фрау Беатриса, мимолетно, подумала:

– Женщина, что аусвайс оставила, герра полковника напоминала. И мальчишка у нее повадками такой, серьезный. Может быть, сказать ему? Но мало ли людей похожих… – она раскрыла объятья:

– Иди сюда, моя милая. Как и обещала, на свадьбе у тебя буду. Хоть посмотрю, как это у вас делают… – фрау Беатриса шепнула Розе:

– И с дочками вашими повожусь, обязательно… – на крыльце зазвенели детские голоса:

– Фрау Беатриса, милая… – девчонки, сироты, жившие на ферме, бросились к пожилой женщине. Роза оправила кружево на голове:

– Пора и на площадь, Эмиль с Меиром ждут, под хупой. Там раввин и еще тысяча человек, даже на крышах сидят… – Розе, вдруг, стало немного страшно: «Как все сложится…». Она, уверенно, вскинула голову: «Мы с Эмилем любим друг друга. Мы три года этого ждали. Мы будем счастливы…»

Драматург открыл дверцу виллиса:

– Прошу вас, мадемуазель Портниха… – Маргарита устроилась рядом с Розой, придерживая шелковый шлейф платья:

– Я тоже в нем обвенчаюсь… – Роза обняла ее:

– А к тебе зубная фея скоро придет, моя милая… – во рту Маргариты красовалась новая дырка:

– Дядя Эмиль меня под венец поведет, – сообщила девочка, – я выйду замуж за принца… – въехав на площадь, Федор едва ни выпустил руль:

– Здесь больше, чем тысяча человек… – дети забрались на крыши. Над городским садом, над синим бархатом хупы, пронеслось «Мазл тов!».

– Раввин Эйхорн неделю с ними слова разучивал… – смешливо подумал Меир, – а голос у него красивый, даже и не скажешь… – у невысокого капеллана оказался сильный баритон. Меир и капитан Хоффман подписали ктубу, как свидетели:

– Гольдберга, оказывается, Эммануилом зовут… – вспомнил Меир, – с нами Бог. Правильно, так оно и было, и будет… – он покосился на Эммануила, сына Ицхака. Роза вышла из машины, Маргарита подхватила шлейф:

– Он только на Розу смотрит, – понял Меир, – и она от него глаз не отводит. Так Ирена делала. Ирена, Ирена… – Рейзл, дочь Яакова, шла к свадебному балдахину. Темные локоны шевелил легкий ветерок, площадь, потрясенно, затихла. Над бархатом хупы щебетали птицы. Роза улыбалась, глядя на будущего мужа:

– Евреям вход запрещен… – вспомнил Меир табличку на ограде сада, – а теперь здесь хупу возвели. Они с Гольдбергом в городе останутся, вырастят детей и внуков. Наш народ не убить, никогда… – голос раввина взмыл в яркое, полуденное небо:

– Кто она, поднимающаяся из пустыни, несущая аромат мирра и фимиама… – на Меира повеяло запахом сладких пряностей. Монах сглотнул, как Роза взмахнула влажными ресницами. Всмотревшись в дорогу, ведущую на восток, к окраине городка, Меир не поверил своим глазам.

– Стойте! – крикнул полковник Горовиц: «Стойте!».

Ему снилась Эмма.

Горячие, распухшие от поцелуев, искусанные губы, приоткрылись, она помотала растрепанной, белокурой головой:

– Еще, милый, еще… – длинные ноги лежали у него на плечах, он целовал тонкую, горячую щиколотку:

– Я люблю тебя, люблю… – рассохшийся диван отчаянно скрипел. Она стонала, привлекая Джона к себе:

– Я не думала, что бывает так хорошо, милый… – Эмма едва сдержала крик. Джон уронил голову на ее мягкое, нежное плечо:

– Люблю тебя… – позевывая, укрывшись в его руках, она загибала пальцы:

– Январь, февраль, март, апрель… – Эмма рассмеялась:

– В сентябре. У тебя, то есть у нас в замке розы еще не отцветут. Буду сидеть с малышом в саду, слушать, как поют птицы… – Джон приник губами к стройной, влажной от пота шее:

– Ты вся сладкая, любовь моя, вся, до последнего уголка… – он зашептал:

– Погуляем в парке, среди золотой листвы. У нас живут ручные олени, и спаниели, со времен гражданской войны. Король скрывался в замке, и оставил пару собак. От них наша свора и пошла. На Рождество мы поставим елку, малышу три месяца исполнится… – Эмма счастливо закрыла глаза:

– Я сделаю коврижку, развесим игрушки, ты мне на гитаре сыграешь. Ваши песни, рождественские. И эту песню, о ярмарке… – Джон почувствовал во рту что-то сладкое, прохладное:

– Как будто она меня целует. Или это вода? Я так хочу пить… – Эмма часто дышала, от нее веяло жаром:

– Сейчас я воды принесу, милый… – заскрипели половицы, он потянулся вслед:

– Не уходи, пожалуйста… – в голове шумело. Джон, внезапно, почувствовал резкую боль в животе: – Как в Бирме, когда у меня дизентерия началась, в тюрьме… – он крутился, ощущая холод остывшей постели. В лицо бил ледяной ветер, лицо сек мелкий снег. Трещали дрова в костре, он услышал знакомый голос:

– Вокруг не джунгли, но воду тоже, надо, как следует кипятить. И вообще, хорошо, что мы взяли таблетки, для обеззараживания… – Джон удивился:

– Что здесь Меир делает? Его не было в нашей группе, с бельгийцами и французами… – по дороге на запад, к линии фронта, они нарвались на военный патруль. Джону, и еще нескольким ребятам удалось сбежать, но, из соображений безопасности, они разделились.

– Я шел один, проселочными дорогами, лесами… – он метался, пытаясь справиться с болью, – тамошних жителей вермахт эвакуировал… – Джон взламывал запертые дома, ночуя в холодных, разоренных комнатах, не рискуя разжигать печь, или камин:

– Я растапливал снег на костре, кипятил воду. Я наткнулся на колодец, подумал, что вода безопасна… – он почти не помнил последние несколько дней. Он шел, шатаясь, не видя ничего перед собой:

– Словно в Тегеране, когда мне наркотики вкололи. Марта сказала, что фон Рабе меня похищал, с Вороновым. И Констанцу он похитил, из Норвегии. Или она у русских… – Джон приказал себе не забыть, что Воронов власовец:

– Мы считаем, что он разведчик, но мы неправы. Значит, Констанца в Германии, не в России. Немцы могут попытаться вывезти ее из страны. Марта говорила, о последнем плацдарме, в Южной Америке… – каждый раз, когда он думал об Эмме или Марте, Джон едва справлялся с болью в сердце:

– Я не смог их спасти. Генрих мне поручил их судьбу, поручил сына, а я не смог их спасти. Я должен вырвать Уильяма из России, обязательно… – выл зимний ветер, на горизонте вставали какие-то горы. Джон проваливался в снег:

– Тогда, в Тегеране, я тоже видел все это. Россия, очень похоже на Россию. Но почему Меир рядом… – ему, все время, слышался голос кузена. Джон подумал:

– Я помнил, что мне надо в Мон-Сен-Мартен. Интересно, где сейчас линия фронта, перешел ли я на сторону союзников… – голоса вокруг сливались в какое-то неразборчивое жужжание:

– Я упал на обочине, ко мне побежали… Кто побежал? – боль стала невыносимой, лицо пылало. Он скорчился на постели, хватая ртом воздух:

– Воды, еще воды… – Гольдберг, в белом халате, остановил руку капитана Хоффмана:

– Больше не надо, коллега. При дизентерии, конечно, надо бороться с обезвоживанием организма, но очень аккуратно… – он стер пот с разгоряченного лба Джона:

– У нас до войны бывали случаи, из-за старых колодцев. Городской водопровод обеззараживали, но до многих ферм трубы не протянули… – Эмиль напомнил себе, что надо внимательно следить за детьми:

– Подачу воды пока не восстановили. Люди к колодцам ходят, к Амелю. Надо пройти по баракам, поговорить с семьями. Дети ослаблены, после оккупации. Дизентерия для них особенно опасна. Надо у Хоффмана взять обеззараживающие таблетки… – капеллан сказал Гольдбергу, что хупа, стала самой быстрой на его памяти. Прямо из-под свадебного балдахина Эмиль пошел в больницу. Санитары капитана Хоффмана устроили Джона в отдельной, закрытой палате.

Одежду герцога Гольдберг приказал сжечь. Старые тряпки, испачканные испражнениями, кишели вшами:

– И по нему вши ползали… – Джона помыли, и выбрили грязную голову, – он из лагеря, что ли, бежал? Но номера на руке нет, и он не истощен. То есть он потерял вес, из-за дизентерии, но видно, что раньше он хорошо питался… – Хоффман боялся тифа. Палату заперли, завесив окна. Оба врача, тщательно, дезинфицировали руки.

Осмотрев герцога, Эмиль покачал головой:

– Сыпи нет, коллега. Полковник Горовиц сказал, что им делали прививки от брюшного тифа, перед миссией в Бирму… – вакцина от сыпного тифа пока была только экспериментальной:

– Как и вакцина от чумы, которой Кардозо занимался… – Гольдберг стряхнул градусник, – имею ли я право лишать человечество великого ученого… – Эмиль вздохнул:

– Он прекратил быть ученым и врачом, когда согласился сотрудничать с нацистами. Но могу ли я его судить, могу ли наказывать, единолично… – он вспомнил выстрелы по машине покойного барона, спокойные глаза профессора Кардозо, в подвале замка. Эмиль разозлился:

– Могу и накажу. У меня рука не дрогнет. Он предатель, а от таких людей я сам Сопротивление избавлял… – в случае доказанного сотрудничества человека с немцами, Эмиль не останавливался перед казнью предателя, по приговору трибунала Сопротивления. В случае профессора Кардозо, он не хотел устраивать суд:

– Во-первых, он может быть мертв… – Гольдберг задумался:

– А Монахиня? Она выдала рандеву, в форте де Жу. Погибли невинные люди, партизаны… – Эмиль напомнил себе, что Монахиню пытали:

– Кардозо никто не пытал. Он сам прибежал к немцам, лизать им задницу. Не нужны никакие трибуналы. Семейное дело, Меир сам так сказал… – Гольдберг откашлялся:

– От сыпного тифа их не вакцинировали, но клиническая картина не совпадает. Как я говорил, нет сыпи, и температура, для тифа, недостаточно высока… – термометр показывал чуть меньше тридцати девяти градусов.

Хоффман кивнул:

– Верно. При тифе она за сто зашкаливает… – Гольдберг усмехнулся:

– Ваша шкала Фаренгейта… В общем, – он внес измерения в карту больного, – покой, жаропонижающие, антибактериальные средства, и он пойдет на поправку… – они с Хоффманом согласились, что у герцога воспаление легких. Гольдберг смотрел на измученное, похудевшее лицо:

– Бедняга. Он, скорее всего, после провала заговора в подполье ушел, скрывался. Надо Розе сказать, что все в порядке, она волнуется… – Эмиль не чувствовал никакой ревности:

– Что было, то прошло. Роза знает, что я с Эстер встречался, и я о Розе все знаю. Все в прошлом, теперь есть только я и она… – Хоффман коснулся его плеча:

– Вы идите, коллега. Вам прямо из-под хупы пришлось к постели пациента отправляться… – из окна палаты виднелось здание мэрии. Большой зал, где накрыли обед, освещался тусклым светом, от армейских генераторов. В саду горели сделанные шахтерами факелы, дети носились по площади, перебрасываясь снежками. Эмиль посмотрел на часы:

– Так оно всегда и бывает, коллега. Я вас сменю… – Гольдберг хотел сказать: «Завтра». Он вспомнил пухлые губы, цвета спелых ягод, высокую грудь, под тонким шелком платья, длинные ноги, уверенно ступающие по снегу:

– Через… через три дня… – Эмиль смутился, – но я постараюсь… – он занял себя тем, что начал снимать халат.

Хоффман улыбался:

– Вообще в Торе сказано, что вам сейчас год нельзя работать, коллега. Знаете, шахтеры мне говорили… – он подмигнул Гольдбергу, – что вам осенью второй врач понадобится. Они обещают, что родильное отделение будет переполнено… – Эмиль подумал:

– Осенью. Здесь красиво в это время, в горах. Будем с Розой гулять, ей полезно дышать свежим воздухом. Все хорошо пройдет, обязательно… – вслух, он сварливо сказал:

– Найду кого-нибудь, из тех, кто в Сопротивлении воевал. Студенты новые еще не скоро дипломы получат. Немцы университеты закрыли, при оккупации… – Гольдберг шел по коридору, представляя себе девочек, темноволосых и темноглазых:

– Они на Розу будут похожи, – Эмиль даже остановился, – надеюсь, что не на меня, с моим носом и очками. У Маргариты отличное зрение, а она три года под землей просидела. Все-таки витамины помогают. Статью, что ли, потом написать… – он толкнул дверь приемного покоя. Полковник Горовиц и Драматург курили, рассматривая армейскую карту, крупного масштаба.

– Здесь больница, – скрипуче сообщил главный врач, – здесь не курят… – Меир помялся:

– Эмиль, когда мы с ним сможем встретиться? Он вообще… – полковник помолчал, – выживет… – Гольдберг вскинул бровь:

– У него воспаление легких и дизентерия. Ничего страшного, дня через три он очнется… – Монах вынул карту из рук Драматурга, – и все вам расскажет. Пойдемте, – он кивнул на дверь, – я еще жену не видел, после свадьбы… – взяв с крючка шинель, Гольдберг спустился с крыльца. Меир тихо сказал Теодору:

– Джон мог видеть Питера, за линией фронта… – Федор только кивнул:

– И мою дочь, – подумал он, – Джон может знать, что с Мартой случилось… – полуоткрытая дверь заскрипела, по ногам пробежал холодный ветер. Федор поежился:

– Может быть, Марта жива, просто в лагере. Надо дождаться, пока Джон в себя придет… – на небе высыпали яркие, зимние звезды. В стороне Германии, поднималась ясная луна. Федор взглянул на белое сияние снега, на языки пламени, над факелами:

– Правильно Анна мне сказала, нельзя преждевременно людей хоронить. Мы найдем и Марту, и ребенка, обязательно… – с востока задул резкий вихрь, в лицо ударила метель. Запахнув шинель, Федор поспешил к мэрии.

Во дворе маленькой сторожки сне давно замел следы трофейных, немецких сапог, и деревенских, на низком каблуке, ботинок. Позднее утро, почти день, выдался ясным. Птицы перепархивали в ветвях сосен, снежинки сыпались на почти незаметную тропинку. Сторожку в прошлом веке возвел покойный отец умершего фермера, месье Верне. Старик посмеивался:

– Здесь полчаса до большого дома. Папаша в сторожке пьяным ночевал, когда из Мон-Сен-Мартена приходил. Матушка моя была с тяжелой рукой, баловства не любила… – трубу чугунной печурки вывели в плотно забитое ставнями окно. Легкий дымок вился над крышей, уходя в солнечное, синее небо. Дверь приоткрылась, Роза пошатнулась, держась за косяк:

– Голова кружится… – она поймала себя на улыбке, – я сейчас, кажется, даже шага сделать не смогу. Но надо дойти до фермы, мы за два дня все съели, что с обеда принесли… – в сторожке было жарко натоплено, на набитом сеном матраце лежало трофейное, толстое немецкое одеяло: – Я здесь ночевал, в партизанах… – Роза, блаженно улыбаясь, слышала его шепот, – ночевал, и думал о тебе… – не выдержав, она вернулась к топчану. Гольдберг спал, уткнув голову в подушку, с чистой, холщовой наволочкой. Роза, едва дыша, осторожно, коснулась губами седоватого виска. В печурке весело горели сосновые ветки. На бревенчатой стене, на вбитых крюках, висели старые сковороды, и медный кофейник:

– Курицу съели, – Роза целовала его отросшие, вьющиеся волосы, – яйца вареные съели, хлеб съели, коврижку от фрау Беатрисы съели. Один кофе остался и папиросы… – пенсне Гольдберга, в аккуратной, жестяной коробочке, лежало на верстаке покойного месье Верне. Роза вдыхала запах сухого, ароматного сена, крепкого кофе, и табака:

– От него всегда так пахнет. Как будто по лесу идешь, осенью… – отвернув одеяло, она поцеловала крепкое плечо, со шрамом от ранения:

– У него много шрамов. На спине, от расстрела Мон-Сен-Мартена, этот, на плече, на руке… Пусть спит, – одернула себя Роза, – он говорил, что мечтает отоспаться, за все годы оккупации. Тем более, ему завтра в больницу возвращаться, доктора Хоффмана сменять… – Роза сказала мужу, что сама будет ухаживать за Джоном:

– Санитары пусть армейскими больными занимаются, а медсестер у вас нет пока. После занятий стану приходить… – Роза вела в школе уроки шитья, для девочек. В старинном подсвечнике трепетал огонек свечи, за ставнями выл ветер. Гольдберг перебирал пышные, теплые локоны, спускающиеся ниже тонкой талии, туда, где все было круглым и мягким, жарким, таким близким:

– Приходи, конечно… – он привлек ее к себе, правой рукой, – к осени, когда я из Польши вернусь, я и второго врача подберу, и медсестер наймем. Я сейчас тоже занят буду, на шахтах работа началась… – муж признался Розе, зачем хочет поехать в Польшу. Она кивнула:

– Ты прав, Маргарита должна услышать, что с ее отцом случилось. И надо помочь Эстер найти ее мальчиков, они братья Маргарите… – Гольдберг хотел дождаться появления на западном фронте капитана Самуила Авербаха:

– Меир ему даст наш адрес… – Роза почувствовала его длинные пальцы, – спишусь с ним, и обо всем договоримся. Думаю, к маю война закончится, и можно будет в Польшу отправиться. К осени я все сделаю… – муж больше ничего не говорил, но по упрямому выражению в его темных глазах, Роза поняла, что Кардозо, если он выжил, останется в Польше:

– Трупом, – подумала она, – Монах никогда не колебался, если надо было коллаборационистов казнить. Кардозо его предал. Но Маргарита и мальчики о таком, конечно, знать не должны… – она шепнула Гольдбергу:

– Это новое упражнение, для восстановления подвижности руки… – Роза скомкала в кулаке край подушки, – у тебя очень хорошо получается… – в полутьме она увидела его улыбку:

– Я все три года представлял себе, как им займусь. А осенью я займусь приемом беременных женщин и родами… – Роза тихо сказала ему что-то на ухо. Гольдберг кивнул:

– И тобой тоже, любовь моя. Ты не беспокойся, – ласково шептал он, – я не только раны зашивать умею. Я много родов принял, все будет хорошо. Осенью увидим нашу девочку, Аннет, или Надин… – Роза призналась ему, как хочет назвать дочек. Эмиль обнял ее:

– Имена хорошие. И вообще, все всегда будет так, как ты решишь, любовь моя… – Роза, на мгновение, отстранилась: «Тогда я поеду с тобой в Польшу, Эмиль».

– Он, конечно, пытался сопротивляться, но я его переупрямила… – Розе, отчаянно, захотелось скинуть простое, шерстяное платье, снять чулки и вернуться обратно под одеяло:

– Сказала, что я не могу, в моем будущем состоянии… – она легонько улыбнулась, – сидеть здесь и за него волноваться. Польшу очистят от немцев, поездка безопасна. Там русские, но мы с ними союзники. А за Маргаритой присмотрят… – Гольдберг, не открывая глаз, пошевелился:

– Холодно, – пробурчал Эмиль, – зима на дворе, а ты меня морозишь. Между прочим… – перевернувшись, он ловко поймал Розу за руку, – шахтеры, на обеде, мне говорили, что я счастливый человек. Хозяйка у вас славная, месье Эмиль… – услышав его местный акцент, Роза рассмеялась:

– Так оно и есть, месье Эмиль. Повезло вам… – Гольдберг притянул ее к себе:

– Я знаю, и всегда буду Бога благодарить, или судьбу, или еще что-то, за тебя, Роза… – его рука поползла под платье, под чулок. Роза запротестовала:

– Я хотела на ферму Верне сходить, яиц принести, хлеба, накормить тебя… – Гольдберг расстегивал пуговицы на ее платье:

– Видишь, и без очков справляюсь, – в его голосе слышался смех, – что мне надо, я увижу… – ему надо было увидеть высокую грудь, обнять горячие, нежные плечи, вдохнуть запах сладких пряностей и дыма, от печурки:

– Я проголодался… – задыхаясь, сказал Эмиль, – я два часа спал, и проголодался. Или час. Не помню. Слишком много. Иди, иди ко мне, Роза… – она вернулась на крыльцо, когда солнце почти закатилось за вершину Ботранжа. Роза быстро шла по тропинке, проваливаясь в снег:

– Я совсем, совсем не могу с ним расстаться, никогда. Осенью я ему девочку рожу, потом опять девочку… – она рассмеялась, – и еще девочку. И мальчика. И опять девочку… – стянув беретку, она подбросила ее вверх. Снег падал на темные локоны, Роза кружилась на тропинке, напевая что-то себе под нос. Она танцевала, раскинув руки, широко улыбаясь, вокруг звучала музыка:

– Я не знала, что бывает такое счастье… – Роза замерла:

– Мы всегда, всегда останемся вместе. Состаримся здесь, в Мон-Сен-Мартене, внуков будем пестовать. Эмиль Маргариту под венец поведет. У нее тоже дети родятся… – спохватившись, подняв беретку, она заторопилась дальше.

Во дворе фермы квохтали куры. Роза, осторожно, постучала в дверь. Жена шахтера, в переднике, выглянула наружу:

– К супу, дорогая моя, – сообщила женщина, – горшок только занеси, как обратно в поселок пойдете… – щеки Розы разрумянились, она часто дышала. От глиняного горшка пахло вареной курицей, Роза приняла мешок со свежим хлебом и яйцами. Фермерша отряхнула руки: «Вся сияешь. А ты и правда, портниха, что ли?»

Роза, мимолетно, вспомнила полеты на Лазурный Берег, стол для бриджа, на семейной вилле Тетанже, устрицы, на серебряных тарелках, обеды в «Рице», и пармские фиалки:

– Портниха, – кивнула она. Женщина обрадовалась:

– Это хорошо. До войны, чтобы платье для церкви сшить, надо было в Льеж отправляться. Знаешь ли, за каждым платьем не наездишься. Теперь своя мастерица есть… – она, зорко, оглядела Розу:

– Свадьбы у вас красивые. Повезло тебе, с месье Эмилем, вот что я скажу. За него любая девушка с закрытыми глазами пойдет, и никогда не пожалеет. Повезло, – подытожила женщина.

– Я знаю, – тихо сказала Роза, прижимая к себе горшок, – я знаю.

В вечернем, морозном небе, среди слабых звезд, парил сокол. Птица, раскинув крылья, полетела куда-то на восток. Проследив за ним глазами, попрощавшись с хозяйкой, Роза побежала обратно в сторожку.

Ложка зазвенела о фарфоровую миску. На Джона повеяло запахом детства, свежей кашей, куриным бульоном. Он услышал голос няни:

– Ложечку за маму, ложечку за папу, ложечку за кузена Питера… – Джон улыбнулся:

– Два года нам с Питером исполнилось. Папа с фронта приехал, его газами отравило. Он в госпитале лежал, мама с ним оставалась. В следующем году Тони родилась. Ворон тогда из Гималаев вернулся, я помню… – на лето детей отвезли в Банбери:

– Питер хорошо ел, даже слишком… – Джон лежал с закрытыми глазами, – он всегда по карманам печенье рассовывал. Я сахар забирал, для пони… – Питера и Джона еще не сажали на пони, но няня водила их на конюшню:

– Стивен с Лаурой занимались, с берейтором, – вспомнил Джон, – мы с Питером им очень завидовали… – кузина, в маленьком, бархатном платьице, для верховой езды, в беретке на темных волосах, свысока смотрела на Джона, проезжая мимо мальчика. Пони ступали по выложенной камнем тропинке, в парке, сзади крутились спаниели:

– Лаура хорошо в седле держалась, не боялась лошадей. Тони тоже, едва на ноги встав, на конюшню побежала. А Констанца с книжкой сидела, в уголке… – в детстве Джон всегда знал, где можно найти кузину. Констанца выбирала большое, просторное кресло, в библиотеке. Девочка сосредоточенно склонялась над старыми книгами, с экслибрисом: «Леди Люси Холланд, ее светлость герцогиня Экзетер». На пожелтевших страницах стояли автографы мадам Кюри, русского ученого, мистера Менделеева, первого лауреата Нобелевской премии по физике, профессора Рентгена. Заслышав шаги, Констанца поднимала коротко стриженую, рыжую голову. Глаза цвета жженого сахара серьезно смотрели на Джона:

– Если бы бабушка Люси ни умерла, она бы получила Нобелевскую премию, – кузина закрывала книгу, – я тоже ее добьюсь… – мадам Кюри выдвинули на награду в области химии за два месяца до смерти герцогини:

– Бабушка Люси быстро угасала, – подумал Джон, – бабушка Марта ей даже не стала говорить, что с тетей Джоанной случилось. Потом бабушка Люси умерла, Ворон и тетя Джоанна обвенчались, и ее в Шотландию отправили. Родился Стивен, Ворон опять в Арктику собрался. Потом он в Непал уехал. Тесса сейчас в Непале… – Джон понял, что с лета ничего не знает о семье:

– Стивен и Лиза были на Корсике, Меир с Питером воевали, в Нормандии. Париж еще не освободили. Мы не знали, где Лаура… – Джон вздохнул:

– Лаура мертва, и Эмма с Мартой тоже. Максимилиан, наверняка, явился во Франкфурт, забрал малыша. И я даже не знаю, что с Эстер, жива ли она… – кроме бульона, он ощутил аромат дезинфекции и лекарств:

– Я слышал голос Меира, но кузен мне мог привидеться, – напомнил себе Джон, – я не знаю, перешел ли я линию фронта. Я могу оказаться в немецком госпитале… – живот почти не болел, но он чувствовал слабость. Чья-то рука вытерла ему лоб, к губам прикоснулась ложка. Знакомый, красивый женский голос, весело сказал:

– Видите, мистер Джон, теперь я вас в больнице навещаю… – герцог, осторожно, открыл глаза. Она сидела рядом с госпитальной койкой, в простом платье, серой шерсти, и холщовом переднике. Темные кудри прикрывала косынка, пухлые губы, цвета спелых ягод, улыбались. На стройных коленях Портнихи красовалась фаянсовая миска с бульоном и сухарями из белого, армейского хлеба. Герцогу принесли и овсянку, тоже из рациона войск США. Эмиль строго велел жене не перекармливать больного:

– Он похудел… – Монах открыл дверь перед Розой, – ты, конечно, захочешь дать ему больше бульона, но такое может быть опасно… – Роза смотрела на измученное, побледневшее лицо:

– Температура у него спала, – услышала она шепот мужа, – лекарства у американцев хорошие… – тыловой госпиталь снимался с места, присоединяясь к наступлению танковой армии Паттона. Капитан Хоффман обещал снабдить рудничную больницу медикаментами. Гольдберг записал себе в блокнот, что надо сходить в управление шахт:

– Пока Маргарите опекуна назначат, пока он в делах разберется, время пройдет. Надо самому всем заняться, чтобы у человека, хотя бы, имелось представление о том, что на производстве происходит. Надо съездить в Брюссель, скоро появится временное правительство, проведут парламентские выборы. Надо встретиться с людьми, отвечающими за промышленность, рассказать о положении, в Мон-Сен-Мартене… – по словам инженеров, положение, в общем, могло быть и хуже. Немцы, при отступлении, почти ничего не разрушили, и не подорвали, но техника на шахтах и заводе, за почти пять лет оккупации, износилась и устарела. Надо было ставить новые подъемники, оборудовать новые комнаты отдыха, покупать новые автобусы, для доставки рабочих на сталелитейный завод, и вообще, как, со вздохом думал Гольдберг, приводить округу в порядок.

– Ветку на Льеж восстановить, – усмехнулся он, – и узкоколейку, которая через плато на юг идет… – железная дорога начиналась в Аахене. Эмиль предполагал, что Германией, какое-то время, будет управлять оккупационная администрация союзников:

– Ладно, – он, аккуратно, заносил все себе в блокнот, – об этом осенью можно позаботиться. Съездить в Аахен, встретиться с американцами, или кому западная часть Германии отойдет… – думая об осени, Эмиль не мог согнать с лица улыбку. После освобождения Мон-Сен-Мартена, Гольдберг, сначала, спал в пустующей палате больницы. Вернувшись из сторожки, после отпуска, как весело называла его Роза, жена немедленно перенесла его немногие вещи в барак, в свою комнату. За несколько дней Эмиль привык к лаю Гамена, по утрам, к топоту детских ног по коридору, к плеску рукомойника, и запаху омлета, на американском яичном порошке. Сирот поставили на довольствие армейской кухни, но Роза готовила детям сама:

– И мне она сама готовит… – по выходным Роза приносила ему завтрак в постель. В дни работы школы, Эмиль поднимался с женой, помогая ей на кухне барака. К зданию пристроили отдельную комнату, для столовой. Он оглядывал ребятишек, многих из которых Монах знал в лицо:

– Они все родителей ждут, с востока. Вернется ли, кто-нибудь… – Эмиль находил глазами черноволосую, кудрявую голову Маргариты:

– А если Кардозо выжил? Имею ли я право лишать Маргариту отца? Он был плохим мужем, но хорошим отцом. Элиза тоже так говорила… – Эмиль посоветовался с женой. Роза дернула гладкой, белоснежной щекой:

– Милый мой, ты слышал. Маргарита наследница крупнейших заводов Бельгии. Если он… – жена запнулась, – Кардозо, в живых остался, то ни о каком опекуне речь не пойдет. Он сюда вернется, и приберет все к рукам, до совершеннолетия Маргариты… – Эмиль считал Мон-Сен-Мартен своим домом, и такого бы никогда не позволил.

Дети галдели. Роза, с дежурными по кухне, разносила на подносах свежий хлеб, с кубиками маргарина, армейское какао, с порошковым молоком, и порции каши, в алюминиевых мисках. Мальчики и девочки бегали в поселковую школу, раввин приходил заниматься с ними Торой и еврейской историей, Роза пела детям песни на иврите, обучала их языку, и рассказывала об Израиле:

– И наших девчонок мы свозим в Израиль, непременно, – сказал ей Эмиль, – погостим у старых друзей, в кибуце… – он подмигнул Розе. Маргарита тоже собиралась в страну:

– Во-первых, – рассудительно сказала девочка, – мои братья будут там жить… – Гольдберг, внезапно, подумал:

– А если мальчишек нет в монастыре? Если Максимилиан их нашел, или если их отправили в рейх, на усыновление? Они помнят, кто они такие, но как их искать? Требниц еще не освобожден, и Эстер может не знать, что они в Требнице… – оставалось только самому отправиться в Польшу: