Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

– Не поверишь, я еще в конце декабря евреев выкупал, отправлял к вам, на юг, в горы… – он икнул:

– Вермахт на колесах был, а я бегал со взятками… – Авраам смотрел на испитое лицо:

– Мудрецы говорили. Среди всех народов есть праведники. Оскар, Рауль, о котором Блау рассказывал, в Будапеште… – забулькала водка. Оскар, бодро, сказал:

– Я уйду. Еще немного денег заработаю, и уйду. После войны навещу вас, в Израиле… – он пьяно покачнулся:

– Посидим, как в Праге сидели, как здесь, в Кракове… – они с Блау пристроили над костром жестяную кружку, из вещевого мешка.

Конрад грел руки над дымком, кофе закипал. Авраам курил, глядя на огонь:

– Вокруг Треблинки мы никого не нашли. И о Кардозо никто не слышал… – в самом Аушвице им появляться было опасно, лагерем управляли русские:

– Но, хотя бы, мы теперь знаем, где мальчишки… – едва ступив в переднюю архиепископского дворца, Авраам увидел знакомое лицо. После ранения, его память стала еще лучше, но какие-то вещи, все равно, упорно не возвращались:

– Я совершенно не помню, что мне комендант Аушвица говорил, на исповеди. Хотя понятно, что… – молодой послушник, Кароль Войтыла, его не узнал. Представившись своим настоящим именем, Авраам попросил аудиенции у архиепископа:

– Там все и выяснилось… – они с Блау передавали друг другу кружку, – мальчишки в Требнице. То есть были там, три года назад… – в Требниц пока пробраться было невозможно. Городок находился рядом с Бреслау, за линией фронта:

– Эстер все равно никуда не поедет, пока мальчики при ней не окажутся, – понял Авраам, – и новый малыш должен окрепнуть. Подождем конца войны, уже скоро. Нам еще две сотни людей из отряда в Израиль надо вывезти… – впереди их ждала дорога на юг, хорошо знакомая Аврааму, через Будапешт и Салоники:

– Или на Стамбул пойдем, – он пока не решил, – тамошних евреев никто не трогал. Знакомства в общине у меня есть, нам помогут… – Конрад, будто очнувшись, провел рукой по гладко выбритым щекам. Прежде чем спуститься с гор, они избавились от бород.

– Авраам… – Копыто пошевелил доски в костре, – в Треблинке, ничего нет… – летом, после уничтожения лагеря, немцы распахали поля, засеяв их травой:

– Только снег, Авраам… – темные глаза Блау взглянули на него, – это не как в Аушвице. В Треблинке ничего не осталось, от людей… – доктор Судаков, насадив хлеб на нож, обжаривал куски над костром:

– Осталось, – тихо отозвался Авраам, – кости и пепел, во рвах. И дым… – он указал на костер, – дым в небе. Но поэтому мы и воюем, Конрад, поэтому спасаем евреев. Чтобы возродить наш народ… – Блау прикурил от головни:

– Когда мы вернемся в горы, Циона, должно быть… – он не хотел, даже про себя, произносить это слово, – в общем, она станет такая, как была раньше. И очень хорошо. Я не хочу видеть, это. Потом, конечно, придется, и мне, и Ционе, но мы в кибуце не станем селиться. Обоснуемся в Тель-Авиве, город мне по душе. И вообще, у нее в следующем году мой ребенок появится, потом еще один, и еще… Она забудет об этом… – Блау поднял голову:

– После войны у нас будет много детей, Авраам… – он, неожиданно, нежно улыбнулся.

Доктор Судаков пристроил на кусок хлеба ломоть заледенелого сала:

– До конца войны еще дожить надо, Копыто, – он посмотрел на темнеющее, вечернее небо, – и неизвестно, что потом случится… – на востоке поднималась далекая, льдистая луна. Ветер швырнул в амбар мелкий, колючий снег. Авраам, поднявшись, захлопнул дверь.

Деревня Барвинек, граница Польши и Словакии

Приоткрыв заслонку беленой печи, Эстер, ловко вытащила глиняный горшок. В комнате уютно запахло кашей, щеки женщины раскраснелись от огня. На стенах висели местные тканые ковры, кровать покрыли вышитым одеялом. За маленьким окном, с кружевными занавесками, утреннее солнце освещало заснеженный садик, с покосившейся, деревянной оградой. К калитке вела протоптанная тропинка, на кольях забора устроился серый, с красной грудкой снегирь:

– Сейчас мы тебе масла в кашу положим… – Эстер потянулась за трофейной, жестяной бутылкой, с рисунком оливы и надписью на испанском языке, – сахаром посыплем… – на пакете сахара стояла печать вермахта:

– Хлеб свежий, сыр здесь свой, и видишь… – она отрезала Ционе хороший ломоть хлеба, – пригодился джем, что мы варили… – осенью Эстер оставила у хозяйки Ционы ворованные с немецких складов продукты. В саду созревали яблоки, Эстер и Циона закатали несколько банок варенья:

– Вкусное получилось… – облизав ложку, Эстер мимолетно вспомнила свою диету, в Амстердаме

– Развод, лучшая диета, – она усмехнулась, – а самая лучшая диета, партизанская война, одновременно с немцами и русскими… – Эстер забыла, когда взвешивалась, но думала, что сейчас в ней вряд ли больше пятидесяти килограмм:

– Мы с Ционой одного роста, за метр семьдесят, – девушка склонилась над раскроенной распашонкой, – она немного прибавила, не больше шести-семи килограмм. Девочка изящная родится. Хотя Циона высокая, и он тоже… – Эстер напомнила себе:

– И мы с Авраамом высокие. Малышка получится либо рыжая, либо светленькая. В меня или Авраама. Никто, ничего не узнает… – она подсунула Ционе чашку чая, из малиновых листьев, и тарелку каши:

– Поешь, пожалуйста. И бутерброд бери… – она не хотела курить при беременной женщине. Поднявшись, Эстер поцеловала племянницу в теплый пробор. Циона, по-деревенски, заплетала косы, и носила просторное платье, с меховой безрукавкой:

– Я уверена, что будет девочка, – хмыкнула Эстер, – живот у нее такой. Но вообще это бабьи сказки. В любом случае ребенок небольшой, лежит правильно, девушка она молодая и здоровая. Волноваться не о чем… – она обняла стройные плечи:

– Пей чай, он в родах помогает. Ешь кашу, и не хлюпай носом. Я покурю… – Эстер накинула крестьянский, подбитый мехом полушубок. В село она приходила в штатской одежде, как смешливо называла ее Эстер, но с пистолетом. Она проделывала тридцать километров по обледеневшей, занесенной снегом горной тропе, за три дня, ночуя в расселинах, укрываясь плащ-палаткой. В вещевом мешке она несла сахар, муку, и немецкие, трофейные, концентраты и консервы. Разведя маленький костерок, затягиваясь сигаретой, она думала о мальчиках и отце:

– Что у папы случилось? Связь прервалась, он только успел сказать: «Тре…». Эстер вздыхала:

– Треблинка или Требниц? Треблинка освобождена, Требниц на территории рейха. Или не у папы что-то произошло, а просто связь выключили… – Эстер не могла спуститься в Краков и потребовать у русской военной администрации звонка в Лондон:

– Меня сразу арестуют… – она устало закрывала глаза, – никто не посмотрит на мои заслуги. Тем более, я воевала против русских. Они ищут Штерну, наверняка. Я больше не увижу мальчиков и Авраама. Я обещала Иосифу и Шмуэлю, что мы встретимся, после войны. Так оно и будет… – сейчас Эстер принесла в деревню почти неподъемный мешок с провизией. У нее все еще побаливали плечи. Роды, по расчетам доктора Горовиц ожидались со дня на день.

Эстер вышла в холодную переднюю, где пахло куриным пометом, и дымом. Курицы, в накрытой шерстяным платком клетке, встрепенулись. Чиркнув немецкой зажигалкой, она прислонилась к бревенчатой стене:

– Циона волнуется, по лицу видно. Она девочка, семнадцати не исполнилось. Если бы Конрад ни был таким упрямым, ей бы легче стало… – Блау не захотел ничего слушать:

– Это не мужское дело, – отрезал Копыто, – а ваши, женские вещи… – Авраам поднял голову от трофейного пистолета. Доктор Судаков протирал тряпкой детали оружия:

– Дурак, – беззлобно сказал Авраам, – вроде ты, Копыто, мой ровесник, взрослый мужчина, а дурак. Хотя, конечно… – он оборвал себя. Блау отвернулся:

– Вот именно. Если бы она моего ребенка рожала, я бы, может быть, и пришел, а это… – Конрад скривился, – это я даже видеть не хочу… – больше они ничего не обсуждали. Эстер принимала роды, Авраам собирался быть рядом. Доктор Горовиц взяла провизии с расчетом на неделю:

– Если все хорошо пройдет, Циона на следующий день на ноги поднимется. Или в тот же день. Неделю здесь побудем, с мужчинами, и пойдем обратно в отряд… – ей предстояло нести новорожденного младенца, по горной тропе:

– Ночью еще ниже минус двадцати, – озабоченно подумала Эстер – но ничего, надену шинель и полушубок, устрою малышку в перевязи. Когда она родится, унесу, дам ей грудь. Ционе надо грудь перевязать, шалфей я успела собрать, насушила. Попьет отвар и молоко исчезнет… – кроме продуктов и шалфея, в мешке у Эстер лежали хорошие, ворованные у немцев лекарства и хирургический набор. Она, впрочем, надеялась, что дело до операции не дойдет:

– Швы я наложу, если что-то мелкое потребуется. Отдохнем, и вернемся в отряд. Надо думать, как дальше на юг идти. Если мальчик родится, то с обрезанием я сама справлюсь. Близнецов не обрезали, из-за него. Кто знал, что так лучше выйдет… – Эстер беспокоилась за сыновей и отца, но повторяла себе, что все живы:

– Мальчика можно было бы Хаимом назвать, но с папой все в порядке… – приоткрыв дверь, она выкинула окурок в сугроб. Село было тихим, немцы или русские сюда не заглядывали:

– Или Бенционом… – она прислушалась к дальнему лаю собак, – а девочку, Мирьям, как мы хотели. Но еще хочется жизни, время такое на дворе… – Эстер решила остаться в горах до освобождения Требница:

– Ребенок окрепнет к тому времени. Если мальчики в тамошней обители, мы поедем, их заберем и отправимся на юг. С Ционой, Конрадом и всеми остальными. А если нет… – холодок пробежал по спине:

– Где их искать? Их могли отдать в рейх, на усыновление, в католические семьи. Могли насильно крестить, поменять имена… – лай собак приближался, Эстер насторожилась:

– Неужели русские сюда явились? У них может быть мое описание… – рука потянулась за пистолетом, в кармане полушубка:

– Вряд ли… – Эстер оглянулась на дверь, – а если что, старуха скажет, что мы родственницы. Циона на сносях, никто ничего не заподозрит. Хотя русские с немцами и женщин на сносях… – она поморщилась. Эстер вспомнила погибшую в варшавском гетто Рахельку:

– Девочку ее и не найти теперь, в католическом приюте. Но это дитя мы сохраним, обещаю. Она ничего об отце своем не узнает. И мальчиков мы найдем… – Циона, отложив распашонку, тоже смотрела на дверь:

– Хоть бы все быстрее закончилось, – попросила девушка, – я отдам его… малыша, тете Эстер, и все будет по-прежнему. Может быть, – подумала Циона, – может быть, Блау от меня уйдет, бросит меня… – девушка шмыгнула носом:

– Никогда такого не случится. Он меня любит, а я его нет… – она сплела длинные пальцы на чашке с травяным чаем:

– Я не могу с ним жить, рожать его детей… – ночами Блау говорил ей о их будущем доме, в Тель-Авиве:

– Я все для тебя сделаю… – Циона слышала его ласковый шепот, – буду сутками работать, только бы ты ни в чем не знала нужды. Ты играй на пианино, милая, преподавай, занимайся с нашими детьми. Я тебя люблю, так люблю… – Циона чувствовала его крепкие, надежные руки. Блау не хотел возвращаться к воровству:

– Хоть Авраам мне и говорил, что без воров еврейского государства не построить… – он подмигнул Ционе, – я так сказать, на другую сторону перейду. Ребятам нужен человек, в полиции, а у меня большой опыт… – Копыто усмехнулся, – буду сидеть кротом, передавать сведения подпольщикам… – Циона тогда обрадовалась:

– Может быть, его британцы казнят. Хотя нет, Блау из тех, кого не убьешь. Как Волк… – она, иногда, думала о Будапеште и Рауле:

– Я бы могла принять его предложение, спокойно жить в Швеции. Но я его не любила. Я любила… – Циона замирала:

– Забудь его имя, навсегда. Он мертв, его больше нет… – каждую ночь, с Блау, она все равно вспоминала о Максимилиане, представляя его рядом:

– Он так хотел девочку, Фредерику. Я бы дитя Фридой назвала, но кто меня спрашивает. Максимилиан бы сейчас был рядом, носил бы меня на руках, баловал бы… – Конрад всегда брал в деревню сахар, сам делал Ционе чай, и подавал ей завтрак в постель:

– Все равно, видно, что он мной сейчас брезгует… – девушка опустила глаза к животу, под платьем, – даже прекратил то, что обычно… Говорит, что пока и так может справиться, а меня надо поберечь… – она скрыла вздох:

– Оставь, надо спасибо сказать, что тебя на весь мир не ославили, как подстилку нациста. Поляки таких девушек шматами называют, плюют им вслед. Они просто от солдат родили, а я от эсэсовца, палача, убийцы евреев… – крупные слезы закапали на холст распашонки:

– Цила осенью должна была родить. Они с Итамаром девочку хотели. Цила счастлива, она с любимым человеком, а мне надо будет до конца жизни Блау терпеть… – Циона предполагала, что после создания государства, Блау останется в полиции:

– Еще министром станет, – мрачно подумала она, – уголовник, не доучившийся в школе. Он от меня никогда не уйдет, можно не надеяться… – в животе заныло, она подышала. Дверь стукнула, тетя Эстер всунула светловолосую голову в комнату:

– Пришли, – женщина широко улыбалась, – и теперь мы знаем, где Иосиф со Шмуэлем. Поднимайся… – распорядилась она, – мужчины голодные, сейчас мы мяса сварим, к каше… – Циона уцепилась за край стола: «У меня, кажется, схватки, тетя…»

Печь жарко натопили, Эстер попросила мужа завесить окна полушубками. К ночи поднялся ветер, завыла метель. Из-за стены она слышала скрип шагов Блау, по старым, рассохшимся половицам. Эстер успела кинуть в горшок копченой свинины, для мужчин. Авраам уверил ее:

– Мы сами разберемся. Ты иди, не стоит Циону сейчас одну оставлять… – муж, со значением, посмотрел на пана Конрада. Копыто резал замерзшее сало, на столе лежала фляга с водкой:

– Надо дров нарубить, – хмуро отозвался Блау, – воды согреть. Вода понадобится, вы говорили… – он поднялся: «Я лучше делом займусь, вот что». Каша была пшеничная. У Эстер, в горшке, еще томился гороховый суп, приготовленный вечером:

– Голодными не останемся, – подытожил доктор Судаков, – я тебе потом воды принесу… – Эстер провела почти весь день в маленькой комнатке, с Ционой. Подложив под одежду подушку, она сходила в хозяйскую половину. Эстер громко крикнула пожилой женщине:

– У меня роды начались! Но племянница мне поможет, не волнуйтесь… – хозяйка обещала, что присмотрит за мужчинами. Циона бродила по комнате, испуганно постанывая, кусая губы. Девушка держалась за живот:

– Очень больно, тетя… – серые глаза наполнились слезами:

– Тетя, а если я умру… – Эстер вытерла бледные щеки своим платком:

– Никто не умрет. Я опытный врач, сотни родов приняла… – от печи веяло домашним теплом. Ребенок, у груди Эстер, мирно посапывал.

Авраам, открыв заслонку, грел у огня холщовые пеленки:

– Все, как в учебнике прошло, – смешливо сказала доктор Горовиц, глядя на длинные, темные реснички младенца, – первые роды, семь часов, ребенок лежал правильно. Весов у меня нет… – она, осторожно, покачала дитя, – но думаю, немногим больше трех килограмм… – приняв ребенка, аккуратно завернув ее в пеленку, Эстер подумала:

– На него похожа. Только волосы от Ционы, рыжие. Хотя, может быть, глаза еще серыми станут… – глазки у девочки были голубые, младенческие туманные. Эстер видела, как она сложена:

– В него. Изящная, кость тонкая. Высокой вырастет. Если бы я тогда убила его, в Венло, ничего бы этого не случилось… – над нежными ушками девочки завивались рыжие, еще влажные волоски. Быстро вытерев ее, Эстер устроила младенца под своей крестьянской, теплой блузой, в перевязи. Ребенок сразу нашел грудь, Эстер, мимолетно, подумала:

– Теперь сутки надо ее не отнимать. Я кормила, молоко появится… – молоко появилось даже быстрее, к вечеру. Она не хотела показывать ребенка племяннице, но Циона и не просила увидеть дочь. Во время родов, она почти не открывала глаз. Услышав крик ребенка, племянница отвернулась к стене, Эстер шепнула ей на ухо: «Девочка». Циона только кивнула.

– И с Ционой все хорошо… – девочка зашевелилась, Эстер велела мужу: «Давай тазик и пеленки».

– Все хорошо, – повторила она, вынимая дочку из перевязи, – даже швов накладывать не пришлось. Она на ноги встала, я слышу… – из-за стены доносился стук посуды. Циона, видимо, накрывала на стол:

– Пусть поужинают и спать лягут… – Эстер широко зевнула, – и мы здесь, на кровати устроимся, все вместе… – девочка оказалась тихой и почти не плакала.

Авраам этому удивился, Эстер весело отозвалась:

– А зачем ей плакать? Она в тепле, в покое, ее кормят, родители рядом… – Эстер ласково погладила маленькую голову, в холщовом чепчике, – зачем нашей малышке расстраиваться… – она была рада, что Циона не слышит голоса дочери. Авраам присел рядом, на лавку:

– Думаешь… – муж помолчал, – Ционе не тяжело будет ее видеть… – они понимали, что без этого никак не обойтись. Циона и Блау собирались обосноваться в городе, но, конечно, навещали бы кибуц. Эстер вздохнула:

– Блау хочет осенью хупу поставить, после праздников. К следующему лету Циона родит, ей не до такого будет. Да и потом… – она положила голову на плечо мужу, – нам с тобой еще надо малышку и остальные двести человек, до Израиля довезти… – Авраам обнял их обеих:

– Надо. И мальчишек надо из Требница забрать… – Эстер обрадовалась, услышав новости из Кракова, но Авраам заметил озабоченную складку между ее бровями. Он знал, о чем думает жена. Близнецов могли давно увезти из Требница:

– Куда угодно, – горько сказал себе доктор Судаков, – в рейх, в какой-нибудь итальянский монастырь, в Испанию, в Южную Америку… – Авраам знал, что у католической церкви есть свои каналы:

– Некоторые прелаты будут и нацистам помогать, – понял доктор Судаков, – за деньги… – посоветовавшись, они с женой решили пока подождать:

– Не надо рисковать жизнью, – заметил Авраам, – ни мне, ни тебе, ни Конраду. Русские освободят Бреслау, мы поедем на запад, заберем детей и уйдем отсюда, вместе с нашими евреями… – вернувшись на базу отряда, Эстер собиралась отдать распоряжение о прекращении военных действий.

– Кто хочет к украинцам идти, пусть идет… – над жестяным тазом, над теплой водой, поднимался пар, – а мы с евреями будем сидеть тихо, и воровать провизию с армейских складов… – жена улыбнулась:

– Летом легче на юг пробираться, и к лету война закончится… – Эстер добавила:

– Надеюсь, хотя бы из Стамбула мы сможем с Лондоном связаться, узнать, как у семьи дела… – посылать сейчас две сотни человек в Израиль было преждевременно. В Венгрии и Румынии еще шли бои. Авраам бы не оставил жену одну, с новорожденным ребенком, а Блау никогда не ходил тайными тропами, которые хорошо знал доктор Судаков. Авраам, с опаской, покосился на завернутую в пеленки девочку:

– А ей можно купаться… – Эстер, держа ребенка на одной руке, попробовала локтем воду:

– Можно, можно… – запах молока, младенца, напомнил ей о детской, в доме Кардозо, в Амстердаме:

– Я мальчишек сама купала, Давид мне не помогал. Говорил, что за младенцем должна ухаживать женщина, это ее естественное предназначение. Но он всегда у меня детей забирал, чистых, сытых. Объяснял, что они с младенчества должны быть с отцом, каждый день. Он хорошим отцом был… – Эстер разозлилась:

– Не думай о нем, он мертв. Авраам с Блау его не нашли. И Максимилиан погибнет, а если не погибнет, то его найдут и казнят. Он не уйдет от правосудия… – Авраам протянул руки: «Давай мне малышку».

Доктор Судаков еще никогда не видел новорожденных детей так близко. Он мог уместить ее в сомкнутых, больших, грубых ладонях. Поерзав в пеленках, зевнув, девочка почмокала ротиком. Глазки открылись, она смотрела вверх, на Авраама. Она была такая маленькая и хрупкая, что Аврааму, немедленно, захотелось прижать ее к себе, защитить, укрыть от всех невзгод и несчастий:

– Дочка, – ласково подумал он, – доченька. Она в кибуце вырастет, на земле, с братьями и сестрами. Нам с Эстер едва за тридцать, после войны у нас много детей появится. И близнецы обрадуются новой сестричке… – Аврааму показалось, что за окном не февральская, бесконечная метель, а солнце Израиля. Медный диск спускался за холмы, пахло горячей землей, спелым виноградом, дети визжали у колодца. Мычали коровы, они с Эстер сидели на скамейке, которую поставил еще покойный отец Авраама. Он держал малышку на коленях, девочка размахивала погремушкой:

– Даже зубки появились… – дочь потащила его палец в рот. Авраам очнулся от прикосновения к плечу:

– Вода остынет, милый… – шепнула Эстер, – давай сюда нашу красавицу… – она и вправду, была красавицей. Она не капризничала, крохотные пальчики обхватили палец Авраама. Эстер, осторожно поливала девочку из кружки. Авраам любовался спокойным личиком, легким румянцем на щеках, тонкими, рыжими волосами:

– Мы ее хорошей еврейкой вырастим, хорошей дочерью Израиля. Она никогда, ничего не узнает, наша радость… – доктор Судаков, внезапно, сказал: «Радость».

Эстер подвела под девочку пеленку:

– Да… – заворковала жена, – она наша радость… – Авраам улыбался:

– Я насчет имени. Пурим этим месяцем. Сказано, что с приходом месяца адар умножают в радости. Ты девочку Мирьям хотела назвать… – он усадил Эстер, с ребенком в руках, себе на колени. У жены была теплая щека, дочка задремала, у груди Эстер:

– Но можно и по-другому… – задумчиво сказал доктор Судаков, – можно Фридой, радостью. Если ты согласна, конечно… – Эстер усмехнулась:

– Имя хорошее. Фрида Судакова. Я ей кинжал отдам, как подрастет… – она кивнула на свой вещевой мешок:

– И у нее большая семья будет, – пообещала Эстер, – обязательно… – Авраам обнимал жену, слушая вой метели:

– Циона с Блау спят… – из-за стены не доносилось ни звука, – пора и нам… – Циона, действительно, лежала у стены, слушая размеренное дыхание Конрада:

– Он меня не стал трогать. Сказал, что подождет, пока все закончится… – грудь девушки стягивала повязка, – только, как обычно… – от десерта, как весело называл это Блау, он никогда не отказывался. Циона сглотнула. Ей показалось, что вкус до сих пор остался на губах:

– Я не хочу с ним жить, не хочу. Я хочу встретить любимого человека, вот и все. Не его… – она заставила себя не думать о Максимилиане, – его я больше никогда не увижу… – в полутьме она смотрела в беленую стену, тяжелая рука Блау лежала у нее на плечах:

– Господин Нахум… – пришло в голову Ционе, – он обещал, что найдет меня. Можно попросить его… Один раз, и больше мне ничего не надо. Он сказал, что я не должна ничего подписывать, что это просто услуга, с моей стороны. Красная Армия освободила Аушвиц, кроме русских, никто евреям не помог, как он и говорил… – Циона, уверенно, сказала себе:

– Когда господин Нахум появится, я намекну, что хотела бы… Только бы он быстрее в страну приехал, Блау собирается осенью хупу поставить. Может быть, его убьют еще… – Циона закрыла глаза:

– Я ничего плохого не делаю. Я просто не хочу быть его женой… – она задремала, под вой метели за стеной, вздрагивая, видя бесконечное, снежное поле. На горизонте темнел лес, за ним в белесое, мутное небо поднимались очертания семи скал. Застучав зубами, Циона услышала ласковый голос:

– Иди сюда, моя милая. Давай, я тебя согрею… – Блау прижал ее к себе. Спрятавшись у него в руках, девушка, наконец, заснула.