Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

– Дальше Германия, – сказал он Гольдбергу, выйдя на школьное крыльцо, – Германия и Берлин. Русские сейчас Польшу освобождают… – вечер был морозным, но ясным. По дороге, ведущей к развалинам замка, под слабыми, едва замерцавшими звездами, шли два армейских грузовика. Меир выдал машины для перевозки имущества де ла Марков в поселковый клуб. Во время оккупации здание служило кинотеатром для немецких солдат. Гольдберг пообещал:

– Клуб мы опять организуем. Устроим театр, скаутский кружок, хор и оркестр, как до войны. Я буду тренировать футбольную команду, детскую. Полузащитником мне не поиграть… – Монах больше не пользовался палкой, но ногу приволакивал. Гольдберг подозревал, что до конца жизни не избавится от хромоты:

– Надо сказать спасибо, что я оперировать могу… – Меир прислонился к колонне, на крыльце, глядя на большого сокола. Птица парила над развалинами замка. Он, как и часто в последние дни, подумал о сестре:

– Эстер где-то в Польше, с Авраамом и Ционой. Мальчишки в рейхе. Если она говорила с папой, может быть, папа успел ей сказать, о Требнице? Но как туда попасть… – днем Меир получил радиограмму, из Италии. Капитан Авербах, старый приятель, сообщал, что жив и получил очередной орден:

– Мое подразделение перебрасывают на западный фронт, так что мы увидимся, – читал Меир, – надеюсь, что мы оба дойдем до Берлина… – для этого им обоим требовалось еще остаться в живых. Меир знал, что после победы Авербах собирается домой, в Польшу:

– Жену и сына искать. А где искать? Но, может быть, они спаслись? Они среди партизан, или их прячут где-то. А если нет? Если их депортировали, в Аушвиц, например… – Аушвиц, судя по всему, со дня на день, должны были освободить русские.

Грузовики, проезжая мимо школы, замедлили ход, дверь кабины открылась. Кузен Теодор, в полевой форме, спрыгнул на снег:

– В подвалах больше ничего не осталось, – крикнул он, проходя мимо городского сада, – мы все очистили! Колодец работает, он и в следующем веке будет работать. В старое время на совесть строили… – Меир взглянул на чугунную ограду:

– Монах говорил, что местные жители три года в сад не заходили, из-за таблички. Даже дети не забегали. Праведники… – пришло в голову Меиру, – праведники мира. Так они потом будут называться. Весь поселок знал о Маргарите, и никто не проболтался… – он очнулся от недовольного голоса Гольдберга:

– Что значит, непонятно, где ваша сестра… – Меир упомянул, что с Эстер нет связи, – Польша почти освобождена… – сестра и Гольдберг работали в подполье, когда она еще жила в Голландии. Полковник Горовиц вздохнул:

– Во-первых, половина Польши отошла рейху, и до сих пор оккупирована. Бреслау, например, и Требниц, где дети Эстер живут. Во-вторых, Эстер, то есть Звезда, командир отряда Армии Крайовой. Русские их не очень жалуют… – Гольдберг помолчал:

– Я с вами хотел поговорить, о Польше… – Эмиль едва успел открыть рот. Федор, легко, взбежал на крыльцо:

– Польша никуда не денется, месье Гольдберг. Пойдемте… – он показал на освещенный, открывшийся сегодня первым кабачок, – я вас угощу. Есть дело… – Федор вспомнил, как покойный де Сели-Лоншан настоял на том, чтобы он пошел к Тео, в Греции:

– И правильно сделал, – сказал себе Федор, – нечего Монаху молчать, и на нее смотреть. Розе я намекну, что-нибудь. Меир пусть с раввином словом перемолвится, когда капеллан сюда приедет… – Меир посмотрел им вслед:

– Наверное, по шахтам что-нибудь. На «Луизе» следующей неделей работу начинают… – застегнув форменную, зимнюю куртку, он пошел к временному, армейскому бараку, рядом с больницей, где полковник устроил себе кабинет.

Первым в пустынную, пахнущую свежим деревом комнату, за неимением кошки, запустили Гамена. Стены немного сочились смолой. Американские солдаты заняли бывшую немецкую лесопилку, у горы Ботранж. Федор обещал Гольдбергу, что перед отправкой подразделения дальше на запад, армия поправит, как он выразился, все бараки в Мон-Сен-Мартене:

– До весны еще долго, – сказал полковник, – и вообще, вряд ли вы каменные дома даже весной начнете строить. Не стоит, чтобы люди друг у друга на головах ютились… – во время оккупации в каждой комнатке, в бараке, жило по нескольку женщин с детьми. Из тыла привезли походные печи, снабдив ими новые строения. Дети носились во дворах, среди курятников и сарайчиков с кроликами. Девочкам солдаты вырезали деревянных кукол, мальчишки помогали саперам, распиливая доски, копошась на лесах.

На «Луизе» и других шахтах компании вчера началась работа. Собрав совещание, в рудничном управлении, Федор смотрел на инженеров и техников:

– Те, кто во время оккупации в живых остался. Они либо в концлагере сидели, либо в отрядах Монаха воевали… – кузен Меир сказал Федору, что, по документам, в компании не было совета директоров:

– Предприятия единолично принадлежали покойному дяде Виллему, – заметил Меир, – я связался с его брюссельским адвокатом, сообщил, что Маргарита выжила… – по завещанию, написанному покойным бароном, после того, как его сын принял сан, компания переходила в полную собственность Маргариты:

– Когда она совершеннолетней станет, – объяснил Меир, – то есть это еще больше десяти лет. Дядя Виллем распорядился, чтобы семья назначила опекунов девочке… – Меир почесал ручкой коротко стриженые, но все равно, немного растрепавшиеся волосы, – надо этим заняться, после войны… – Федор кивнул за окно барака: «Его».

– И ее… – полковник Горовиц не смог сдержать улыбки, – я, кстати, узнал, где в Льеже цветочный магазин. Они работают, несмотря на войну и все остальное… – Меир повел рукой:

– И я ему сказал, что мой виллис в его распоряжении… – услышав о машине, Гольдберг, недовольно покрутил головой:

– Я бы мог и сам до Льежа добраться… – Меир похлопал его по плечу:

– Ты две недели назад подорвал рельсы, ведущие в Льеж. Хромать туда, тридцать километров, я тебе не позволю… – Монах, было, завел разговор о першеронах, с фермы покойного месье Верне. Туда переселились дальние родственники старика, бывший заключенный в концлагере, шахтер, с женой и детьми.

Меир вскинул бровь:

– На телеге туда долго ехать… – Гольдберг отозвался:

– Я никуда не тороплюсь… – полковник Горовиц присел на край стола, разминая сигарету:

– Очень зря, дорогой доктор. Я не торопился… – Меир вздохнул, – а надо было бы. А теперь, видишь, чем все закончилось… – Меир чувствовал себя виноватым в гибели Ирены. Он проводил взглядом Гольдберга:

– Больше никому, кроме Ирены, я не понадоблюсь. Только она могла меня принять, калеку. Она меня любила… – с Розой никто из них не говорил. Меир ее немного побаивался, а Федор только хохотнул, когда полковник Горовиц завел речь о Розе:

– Поверь мне, ни в каких разговорах она не нуждается. Но и сама к Монаху не придет, у нее все серьезно… – вместо этого, Меир посидел с приехавшим в Мон-Сен-Мартен, старым знакомцем, раввином Эйхорном. Капеллан обрадовался:

– Очень хорошо, полковник. Это ведь не первый такой брак будет. Во Франции тоже выжившие люди женились. Сейчас много свадеб начнут играть… – они оба, невольно, посмотрели на восток. Судя по сведениям от Монаха, пока из Германии никто из местных евреев не возвращался. Неделю назад Красная Армия освободила Краков, вчера Меир получил свежую сводку.

– В Аушвиц вошла Красная Армия… – он увидел какую-то печаль в темных глазах Гольдберга. Врач помолчал:

– Маргарита знает, что ее отец… – Меиру показалось, что врач, на мгновение, запнулся, – что ее отец в Аушвице погиб. Насколько я понимаю, нет никакой возможности выяснить, что случилось с профессором Кардозо… – Меир позвонил в Блетчли-парк, дяде Джованни. Полковник услышал по телефону тяжелый вздох:

– Милый мой, нацисты при отступлении жгут все архивы. В Майданеке русские ничего не нашли, и ничего не найдут в Аушвице… – Гольдберг, упрямо, продолжил:

– Все равно. Есть те, кто спасся из лагеря, воевал с партизанами, кого укрывали. Я поеду в Польшу, найду их, и поговорю. Маргарита и мальчики имеют право знать, что произошло. Кроме того… – он не закончил. Они с Меиром оба знали, о чем идет речь. Эстер, до войны, так и не получила от мужа еврейского развода. Меиру не надо было встречаться с раввином, он и сам хорошо знал законы:

– У нее с Авраамом была хупа. Раввины такое разрешают, если первого мужа женщины немцы в лагерь отправили. Считается, что в лагерях никто выжить не может. А если нет? Если Давид спасся, если у Эстер и Авраама дитя на свет появится… – Меир даже поежился. Такой ребенок считался незаконнорожденным:

– Он никогда не сможет жениться на еврейке, выйти замуж за еврея… Но если Давид работал на немцев… – Меир видел, что Гольдберг не хочет говорить о довоенном знакомстве с профессором Кардозо:

– Давид здесь жил, в Мон-Сен-Мартене, в замке. Эмиля покойные барон и баронесса в подвалах прятали, три месяца. Его хотели в Швейцарию вывезти, но кто-то немцам донес… – Меир был уверен, что без бывшего зятя здесь не обошлось:

– Вот и хорошо, – разозлился полковник Горовиц, – пусть Монах едет в Польшу и пристрелит эту вошь. Мир ничего не потеряет. Я не сомневаюсь, что он и в Аушвице при немцах кормился… – полковник Горовиц не стал ни о чем распространяться, только заметил:

– Я кадровый офицер, пока что. Я не могу отправиться в Польшу, как бы это сказать, частным образом… – Монах усмехнулся: «А я могу».

– Пусть едет… – Меир следил за его крепкой, немного сгорбленной спиной. Монах шел через двор барака, останавливаясь, перешучиваясь с детьми, здороваясь с развешивающими белье женщинами:

– Пусть едет, в больнице он себе замену найдет. Он Давида не пожалеет, у него рука не дрогнет. Только пусть сначала под хупу пойдет. Если понадобится, я его сам туда отведу… – Меир даже усмехнулся. Он не стал говорить Гольдбергу о других новостях. Русские, заняв Краков, начали аресты гражданских лиц и бывших партизан, подозреваемых в связях с Армией Крайовой. Меир очень надеялся, что и сестра, и зять, и Циона не станут спускаться с гор:

– Но куда им деться? – полковник курил, рассматривая карту:

– Везде русские, и в Польше, и в Словакии, и в Венгрии. Будапешт, наконец-то, взяли. И в Чехию русские зайдут, рано или поздно… – партизанский отряд сестры попал в окружение Красной Армии:

– Эстер не покинет Польшу, пока не найдет мальчиков. Хоть бы они рацию достали, связались с Лондоном. Мы бы, по крайней мере, знали, где она. Но Монах ее найдет, обязательно… – Меир понимал, что его в Польшу никто не отпустит:

– И уволиться из армии мне никто не разрешит. Монах гражданский человек, с него, как говорит Теодор, взятки гладки… – запястье Гольдберга пришло в порядок. Монах, довольно неожиданно покраснел, когда услышал еще об одной русской пословице.

– Как у нас выражаются, – весело сказал Теодор, сидя в кабачке, – до свадьбы заживет, месье Эмиль… – Монах только что-то пробурчал, занявшись жесткой, старой курицей.

Покрутившись по комнате, Гамен улегся в углу, рядом с печкой:

– Здесь он будет спать, – деловито сказала Маргарита, – то есть он всегда ко мне приходит, но днем это будет его место. Я корзинку сплету, тетя Роза. Месье Верне меня и братьев учил, до войны. И подушку сошью, для Гамена… – девочка кивнула на дверь:

– А вы рядом будете… – Роза стояла у окна. Во дворе аккуратно сложили доски, у курятника копошились женщины:

– Кур нам принесут, – вспомнила она, – Меир обещал сирот на армейской кухне кормить. Доживем до весны, а потом в Израиль подадимся… – школа открывалась на следующей неделе, сирот завтра привозил армейский грузовик.

Роза скрыла вздох:

– Конечно, буду рядом, милая. И потом приеду из Израиля, навещу тебя… – она чуть не сказала: «Его».

– Его, – мрачно подумала Роза, – с женой и детьми. Оставь, оставь… – в комнате было еще зябко, Маргарита носила свое старое пальтишко:

– Надо в Льеж съездить, – решила Роза, – попросить у Меира виллис. Куплю тканей, машинка швейная у меня есть, то есть передатчик… – она усмехнулась:

– Маргарите одежда нужна, сиротам тоже, да и всему остальному поселку… – девочка ахнула:

– Тетя Роза, смотрите! Дядя Эмиль идет, с розами… – Гольдберг, в неизменной, обрезанной немецкой шинели, остановился у входа во двор:

– У него волосы отрастать начали… – поняла Роза, – они у него вьются. Седина, конечно, видна, но у кого сейчас седины нет. Хотя у меня нет… – Маргарита, восторженно, сказала:

– Дядя Эмиль вам розы принес, тетя Роза, а ведь сейчас зима… – Монах хромал к бараку. Полуденное солнце играло в стеклышках пенсне, на темно-красных, пышных лепестках букета.

– Это на новоселье, милая… – у Розы задрожали пальцы, она побледнела, – на новоселье… – Гамен залаял, дверь хлопнула. До нее донесся голос девочки:

– Мы погуляем, тетя Роза. Надо пользоваться каникулами, скоро школа начнется… – Маргарита хихикнула, по коридору простучали ее ботинки.

– На новоселье, – Роза вцепилась в обструганный подоконник, пытаясь удержаться на ногах, – просто на новоселье… – услышав стук, она едва смогла отозваться: «Открыто!».

Монах так привык видеть Портниху в трофейных, теплых немецких штанах и солдатской куртке вермахта, что сначала даже не понял, что надето на девушке. Эмиль, зачем-то, схватился за косяк двери, удерживая одной рукой розы. От багрово-красных лепестков веяло свежестью и морозом. Хозяин цветочного магазина в Льеже, аккуратно запаковав букет, отказался брать деньги:

– Оставьте, – удивился старик, – что вы, месье Монах… – он рассмеялся:

– Не помните меня. Неудивительно, три года прошло… – Эмиль вспомнил. Обведя глазами полки с цветочными горшками, он откашлялся:

– Давно вы вернулись… – пожилой человек и его жена, евреи, сначала, с помощью партизан, скрывались на провинциальной ферме, а потом их переправили в один из монастырей. Пахло теплой землей, цветами, старик ловко завязал ленточку на пакете:

– На той неделе, месье Эмиль. И сразу с магазина замки снял. Немцы здесь все разорили, но мы заведение в порядок приведем. Скоро война закончится, люди вспомнят про цветы… – он передал Гольдбергу букет: «Товарищу, наверное, отнести хотите?».

– Товарищу… – Эмиль смотрел на безукоризненные ноги, в нейлоновых чулках, на короткую, едва по колено, твидовую юбку, цвета спелых ягод, на изящный жакет и блузку пурпурного шелка:

– Товарищу, по оружию. То есть ей, Розе… – темные, тяжелые волосы падали на стройные плечи. Она часто дышала, держась одной рукой за подоконник:

– Она этот костюм в Брюсселе носила, когда де Сели-Лоншан покойный над городом пролетел. Я тогда на нее накричал… – Гольдберг испугался:

– А если она на меня обиделась? Я часто ей выговоры делал, напоминал, что надо скромнее одеваться. Костюм она в чемодане возила, когда в подполье ушла. И сейчас надела, как будто меня ждала. Но зачем я ей… – Эмиль вдруг показался себе смешным:

– На четвертом десятке цветы принес. Как будто она раньше цветов не получала, от мужа, от поклонников. Кто я такой, простой врач… Она не останется в Мон-Сен-Мартене, в нашей глуши… – от нее пахло сладкими, терпкими пряностями. Нейлон блестел на тонких щиколотках, в туфлях пурпурной кожи, на пятисантиметровой шпильке:

– Она мне вровень… – рука Гольдберга, обычно спокойная и уверенная, задрожала, – у нее рост метр восемьдесят, а на каблуках она мне вровень. Какая она красивая… – пухлые губы, цвета спелых ягод, слегка приоткрылись. Эмиль понял, что воздух в комнате слегка потрескивает:

– Как будто при грозе. Кажется, сейчас ударит молния… – он вспомнил, как Роза, в Брюсселе, бегала на рынок, за его любимой печенкой:

– Я один раз сказал, что мне печенка нравится. Она запомнила, и всегда мне ее готовила. И крем-карамель делала, потому что мне он тоже нравится. Поднимала мне вилки, а я ей выговаривал. Кофе хотела варить, а я ей запрещал. Дурак, какой я был дурак. Дурак и есть, она сейчас скажет, чтобы я уходил… – Эмилю хотелось навсегда остаться в комнате:

– Нет, – поправил он себя, – навсегда остаться с ней. Варить ей кофе, и приносить в постель. Покупать цветы, и класть розу на поднос, каждое утро. Я никуда, никогда ее не отпущу. С Элизой покойной так было. Надо ей сказать, об Элизе, об Эстер. Хотя она догадалась об Элизе, наверное… – длинные пальцы хирурга внезапно, пронзительно заболели. Гольдберг едва ни выпустил букет. Эмиль вздрогнул. У нее была теплая, ласковая рука:

– Ваше запястье… – тихо сказала Роза, забирая цветы, – вы его вывихнули, в шахте. Доктор Хоффман сказал, что вам надо ограничить движения, пока связки не восстановят свои функции… – Роза и сама не знала, зачем сегодня утром вытащила из чемодана, старый костюм:

– А теперь Монах пришел. Зачем я костюм надела? Он опять будет свои шуточки отпускать… – в разговоре с армейским врачом Роза сделала вид, что волнуется за своего бывшего партизанского командира.

– Хоффман сказал, что он сильный человек. Он столько пережил, и восстановил здоровье. Я и сама помню, как он с палкой ходил, как приборы на пол ронял… – сильный человек, стоя рядом с Розой, побледнел так, что девушка даже испугалась:

– Вы… с вами все в порядке, месье… месье Гольдберг… – розы ласкали ей ладонь прохладными лепестками.

Эмиль сглотнул:

– Я… я вам цветы принес, мадемуазель Савиньи. То есть мадам… – Эмиль вовремя себя оборвал:

– Она не любит фамилию бывшего мужа… – Гольдберг понял, что у него вылетело из головы все, вплоть до девичьей фамилии Розы:

– Я сейчас и свою фамилию не вспомню, если она будет на меня так смотреть. Зачем я сказал о букете, розы у нее в руках. Она подумает, что я совсем дурак… – темные глаза Портнихи, под длинными ресницами, слегка заблестели:

– Спасибо… – пальцы все еще не покинули его запястье, – спасибо, месье Гольдберг. Это на новоселье, очень мило… – ее голос угасал, – очень мило с вашей стороны… – Роза загадала:

– Если он не отступит, если не отнимет руки, все, обязательно, будет хорошо. Прямо здесь, прямо сейчас… – Гольдберг, довольно бесцеремонно, отобрал у нее букет:

– Нет, мадемуазель Левина, – он понял, что улыбается, – не на новоселье. Я принес вам цветы, потому, что я вас люблю… – Эмилю, внезапно, стало все равно:

– Как будто в отряде, – подумал Монах, – словно в бою. Просто делай то, что надо, и будь, что будет… – она ахнула, почувствовав, как забилось его сердце, совсем рядом:

– Я вас люблю, и, пожалуйста, окажите мне честь… – Роза не успела его удержать, – станьте моей женой… – Роза посмотрела вниз, в темные, обрамленные мелкими морщинами глаза. Он стоял на коленях.

Девушка всхлипнула:

– Эмиль… то есть месье Гольдберг, я никогда, никогда… – Роза спохватилась:

– То есть я дура, и не слушайте меня, пожалуйста. Я никогда не думала, что я вам… что я вам нравлюсь, что я… – она плакала, опустившись вниз, укрывшись у него в руках. Розы рассыпались по деревянным, чистым половицам, багровые лепестки окружали их мягким ковром. Он шептал:

– Я никогда, никогда бы не смог жить без тебя, Роза. Я и не могу, и не буду. Если ты мне позволишь, конечно, если ты захочешь… – Роза успела подумать:

– Три года, каждую ночь. Три года я засыпала, с мыслью о том, как он меня поцелует… – это было лучше, чем все, что Роза могла себе представить. Она глотала слезы:

– Эмиль, Эмиль, зачем ты спрашиваешь… Я всегда, всегда останусь рядом с тобой, пока мы живы. Я тебя люблю, так люблю… – сухие, нежные губы касались ее влажных щек, ловили каждую слезу:

– Не плачь, любовь моя, не плачь. И прости меня, что я был таким дураком, Роза. Я каждую ночь думал о тебе, ты ведь… – она шепнула: «Хороший работник».

– Ты моя любовь… – Эмиль склонил седоватую голову, целуя ее длинные, до сих пор исколотые иголкой пальцы, – моя любовь, Роза, навсегда…

На столе полковника Горовица лежала аккуратно свернутая радиограмма. Меир пил кофе, рассматривая в окно центральную площадь Мон-Сен-Мартена, со зданиями мэрии, рудничного управления и школы. Фонтан в городском саду, из-за зимы, пока не работал. Проверив механизм, Теодор сказал, что все в порядке:

– К весне инженеры восстановят городской водопровод, – заметил он, – и здесь опять вода зажурчит, как при покойном дяде Виллеме… – из сквера доносились крики детей, и стук футбольного мяча. Воскресная месса во временной, деревянной часовне, с армейским капелланом, закончилась. У входа, у ящика с прорезью, висело рукописное объявление:

– Сбор пожертвований на храм Святого Иоанна Крестителя, с приделом святых Елизаветы и Виллема Бельгийских… – Меир видел в часовне довоенный плакат, изданный к канонизации. Кто-то из женщин сохранил его в бараке и принес в церковь. Святые, с букетами белых лилий, стояли на коленях у алтаря. Плакат успели украсить самодельными цветами, из потрепанной ткани.

На кабачках тоже висели афишки:

– По случаю праздника сегодня открываемся позже… – в саду, на лужайке, солдаты саперного подразделения Теодора вбивали в мерзлую землю шесты. Меир, смешливо, сказал Монаху:

– Мой дальний предок, во время американской революции, женился под хупой из американского флага. Но у вас настоящий балдахин будет… – из сундуков де ла Марков достали кусок старого бархата. Монах и Роза, согласно традиции, эту неделю не виделись, но Меир заходил в барак к сиротам, где жила Роза. Девчонки и Маргарита вышивали на бархате цветы, и буквы на иврите:

– Голос жениха, и голос невесты, голос радости и ликования… – Маргарита, по секрету, отвела Меира в боковую комнату:

– Это де ла Марков свадебное платье, – зачарованным голосом сказала девочка, – тете Розе оно впору. Мы наряд еще в подвале мерили, тетя Роза такая в нем красивая… – хупу Гольдберг и Роза собирались отдать в льежскую синагогу:

– Когда здание откроется, когда раввин появится, – заметил Гольдберг, – в конце концов, приедет кто-нибудь, из Польши, из Германии… – пока никто из депортированных евреев не вернулся домой, но Меир утешал себя тем, что Польша еще не вся освобождена:

– В конце концов, до войны в Европе жило десять миллионов евреев. Невозможно убить десять миллионов человек. Даже один миллион, и то невозможно… – вспоминая о смерти отца, Меир, иногда, ловил себя на мысли:

– Возможно. Немцы в Мальмеди расстреливали безоружных людей, медиков и раненых. Питер меня тогда остановил, сказал, что надеется на такую же услугу. А теперь и Питера нет… – радиограмма пришла из столицы США, за подписью полковника Горовица. Отца похоронили на Арлингтонском кладбище, рядом с камнем в память Аарона:

– Дебора и малыш приехали на церемонию, – читал Меир, – я обо всем позаботился. Дядю Хаима, посмертно, наградили Медалью Почета. Тебя, судя по всему, ждет такой же орден, за бой под Ставело… – Меир, мимолетно, подумал:

– Вряд ли еще в Америке такая семья найдется. Хотя это все неважно, конечно. Важно отыскать Максимилиана и Отто, арестовать их, судить трибуналом и казнить. Важно найти маленького Уильяма, в России. Он наследник титула. Но как у Воронова забирать его сына… – Меир вздохнул. Вторая радиограмма пришла от дяди Джованни, из Лондона. Кузен Стивен с женой и дочерью, уехал на авиационную базу, а от Эстер пока новостей не приходило:

– Мы с Кларой, судя по всему, ждем счастливого события, весной… – Меир едва справился со слезами, – детям мы пока ничего не говорили, но, кажется, они и сами догадываются… – полковник опустил радиограмму на стол:

– Дяде Джованни шестой десяток идет. Лаура погибла, но у него ребенок родится. А у меня никогда не будет детей, я никогда не женюсь… – Меир редко думал о Тессе, избегая таких мыслей, но сейчас ему захотелось написать в Индию:

– То есть в Непал. Она пока еще где-то там, в деревне. Но зачем я ей нужен, калека? Ей едва за тридцать, она молодая женщина. Она выйдет замуж, за политика, или врача… – он стер слезы с глаз:

– Никому это не нужно, Меир Горовиц. Лучше подумай, как после войны доказать, что ты не агент СССР… – зная своих боссов, Меир не сомневался, что даже его служба в армии не снимет подозрений:

– Русские решили меня законсервировать, как говорится. Послать на фронт, от греха подальше. Я спас Донована, в Америке, однако они посчитают, что я это тоже сделал, чтобы отвести от себя опасность. И надо еще найти Констанцу… – Меир поговорил с Теодором об отце Виллеме. Кузен пожал плечами:

– Ты сам слышал, от Монаха. Максим ему передал в форте де Жу письмо, для Маргариты, а больше ничего Монах не знает. Максим ему не сообщал, что с отцом Виллемом в Аушвице случилось… – Меир повертел свое пенсне:

– Письма, кстати, так никто и не читал, оно к Монаху вернулось. Может быть, Виллем видел в Аушвице Давида, может быть, он пишет Маргарите, что ее отец погиб… – видя упрямство Гольдберга, Меир предполагал, что врач оставит письмо у себя до того времени, пока Маргарита подрастет.

– Посчитает, что в семь лет ей рано о таком знать. Впрочем, ей даже и семи не исполнилось… – дети, по случаю воскресенья, в школе не занимались. Меир хмыкнул:

– Маргарита сказала, что у Розы подружкой будет. Раввин разрешил, хотя на хупе ничего такого нет… – он видел у Монаха простое, золотое кольцо. Гольдберг привез драгоценность из Льежа. Вернувшись, он весело сказал полковнику Горовицу:

– Кабачкам здешним придется ночью работать. Со всей страны люди на хупу съезжаются… – с утра в Мон-Сен-Мартен потянулись телеги, трофейные, немецкие автомобили, и довоенные, потрепанные форды. Вчера многие шахтеры ходили на охоту, в Амеле, почти всю неделю, удили рыбу. Обед накрывали в большом, едва протопленном здании городской мэрии. У раввина Эйхорна нашлась припрятанная бутылка сладкого, кошерного вина:

– Даже водку из Льежа привезли, – вспомнил Меир, – хотя, обычно, здесь крепкие напитки не подают. Но ради свадьбы можно. Интересно, что за сюрприз Гольдберг приготовил? Он скрытный, до хупы не скажет… – Маргарита призналась Меиру, что ходила с Розой в горы.

– То есть мы на машине ездили, – шепнула ему девочка, – а потом пешком шли. На Ботранже есть пещера, в ней озеро подземное. Тетя Роза в него окуналась… – Меир поежился:

– В конце января. Хотя она ради своего Монаха не то, что в озеро полезет, а в преисподнюю спустится. И он тоже, конечно. Правильно Теодор говорит, между ними молнии бьют… – он придавил радиограммы пистолетом Кроу:

– Надо оружие в Лондон отправить, незачем семейной реликвии на фронте болтаться. Мы после хупы на границу едем, присоединяемся к армии Паттона… – впереди у них лежали предприятия Рурской долины, и Рейн, который еще предстояло форсировать. Допив кофе, Меир прожевал кусок простого, морковного торта, с глазурью из военного, пайкового сахара:

– Мэтью, наверняка, на континенте к шапочному разбору появится. Но что за сюрприз Монах готовит? Не торт, торт женщины пекут… Ладно, на хупе увидим… – сверившись с часами, он пошел надевать парадную форму.

Отступив на несколько шагов, Маргарита склонила голову:

– Тетя Роза, вы словно принцесса, из сказки… – девочка носила новое платье, светлой, тонкой шерсти, и меховую пелеринку. Роза выкроила наряд из потертой, сшитой до первой войны, шубки:

– Это бабушки Терезы, – серьезно сказала Маргарита, – я ее помню немножко. И дедушку помню… – Маргарита завела себе самодельный альбом. Сундуки де ла Марков стояли в поселковом клубе. Девочка приходила туда каждый день, после школы. Маргарита отобрала себе фотографии святых Елизаветы и Виллема, снимки ее бабушки и дедушки, свадебное фото родителей, снимок дяди, в облачении священника, и фотографию первого военного лета.

Маргарита, в венке из ромашек, на кудрявой, черноволосой голове, сидела, болтая босыми ногами, на телеге покойного месье Верне. Справа и слева устроились похожие, как две капли воды, мальчики. Близнецы широко улыбались. Маргарита сморщила лоб:

– За плечи меня Иосиф обнимает. Или Шмуэль. Не знаю, тетя Роза, – призналась девочка, – я братьев никогда не различала… – второй близнец дразнил Гамена удочкой, где раскачивалась какая-то мелкая рыбешка.

– Мы на Амель ездили… – сияло яркое, летнее солнце, за спинами детей виднелись очертания замка, – мамочка нам пикник устроила… – в альбоме была и фотография покойной Элизы, у полевого шатра эпидемиологов, в Маньчжурии. Маргарита коснулась пальцем шали, на плече матери:

– Я там лежу, тетя Роза, только меня не видно… – девочка хихикнула, – мне месяца не исполнилось… – она указала на дату под снимком. Роза смотрела на светлые, стянутые в простой пучок волосы, на большие глаза Элизы:

– Она тогда книгу начала писать, о врачах. Мы ее читали, с Маргаритой, в подвале. Бедный Эмиль, он так Элизу любил, и потерял, и ее, и будущее дитя… – Роза, невольно, положила руку на живот, под кремовым, тонким шелком платья. Маргарита настояла на фате:

– В сундуках столько кружев, тетя Роза, – рассмеялась девочка, – что еще моим внучкам хватит. И потом, вы в первый раз венчаетесь, то есть под хупой стоите… – темные, пышные волосы Розы покрывал кусок антикварного, брюссельского кружева. Подходящих туфель не нашлось, она опустила глаза к своим пурпурным шпилькам:

– Как говорится, на свадьбе надо носить что-то одолженное, и что-то синее. Платье Маргарите вернется, она наследница де ла Марков… – в дворе залаял Гамен, Роза услышала звук автомобильного мотора. Маргарита поскакала по коридору барака. Прислонившись к стене, с самодельным флагом Израиля, Роза чиркнула спичкой:

– Флаг девчонки вышили, те, что у фрау Беатрисы жили. Она просила ее на свадьбу пригласить… – Роза, мимоходом, упомянула об этом будущему мужу, на прошлой неделе. Женихом Монаха она назвать не могла, как ни старалась. Гольдберг, как донесла ей Маргарита, иначе, как о невесте, о Розе и не отзывался.

– И дядя Эмиль краснеет, тетя Роза… – Маргарита улыбалась, – когда о вас говорит… – малышка прижалась теплой щечкой к ее плечу:

– Помните, как я вам гадала, тетя Роза… – девочка перебирала ее локоны, – ваша дочка мне будет, как сестра… – закурив, Роза не смогла сдержать улыбки. На ее рабочем столике, у швейной машинки, лежал новый блокнот. Маргарита передала его Розе с очередной, ласковой записочкой от Монаха:

– Тебе для мерок, моя дорогая Портниха. Обязательно прочти первую страницу… – на первой странице Монах, ученическим почерком, написал: «Эмиль любит Розу».

– И я ему блокнот передала… – Роза опустила веки, наслаждаясь рассеянным светом солнца, из-за новых, холщовых занавесок, – «Роза любит Эмиля». Смешно, я три года хотела это написать… – Гольдберг рассказал ей и об Элизе, и о Звезде:

– С Эстер все от одиночества случилось… – они медленно шли по утоптанной тропинке, ведущей на ферму Верне, – не так, как у тебя, с Авраамом… – Эмиль подмигнул ей:

– Видишь, как все вышло… – Роза поняла:

– Он скрывает что-то, я по глазам вижу. Ладно, после хупы он мне все расскажет. Он мне вообще все, всегда будет рассказывать. И я ему тоже, конечно… – взяв Гольдберга под руку, Роза прижалась к его уютному боку, в той же шинели: