Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая"

О Максимилиане или советском разведчике, Воронове, Меир не стал спрашивать. Понятно, что птицы высокого полета, не заглянули бы, в провинциальный городок:

– Тем более, Максимилиан здесь три года назад бойню устроил. Тогда Элиза с Маргаритой погибли, близнецов, с Виллемом, на восток отправили… – танк зарычал. Хупфер, из башни крикнул:

– Замок, о котором вы говорили, полковник! Ваших родственников дальних. То есть его остатки… – Меир и сам видел развалины, в прорезь щитка. Шерман вырвался из лужи, Хупфер велел радисту:

– Передавайте по колонне, мы форсируем реку. Понтонная переправа здесь ни к чему… – ревели танки, радист отозвался:

– Западный и северный фланги тоже рядом. Больше они никого не потеряли… – шерман разбрасывал гусеницами грязь, танки шли через Амель. За шумом двигателя, Меир едва разобрал голос командира:

– Здесь и города нет, одни руины и бараки… – танки выбрались на широкое, вдребезги разбитое шоссе:

– Можно на броню вылезать, – распорядился Хупфер, – немцам просто негде было снайперов посадить… – передав рычаги второму механику, Меир оказался наверху. Свежий ветер бил в лицо, он смотрел на серые бараки, на городской границе, на обгоревшие стены, каменных домов: – После войны они все восстановят, обязательно. Но у де ла Марков не осталось наследников… – на башне танка трепетал старый, истертый флаг США. Хупфер возил знамя с собой со времен высадки в Нормандии. Командир прищурился:

– Полковник, смотрите… – Меир спрыгнул вниз, в разъезженную грязь. Навстречу танкам шли женщины и дети, им махали, кто-то кричал, по-французски:

– Добро пожаловать, спасибо вам, спасибо… – танкисты останавливали машины. Меир заметил две фигуры, на вьющейся, выложенной камнем дороге, уходящей к развалинам замка. Маленькая девочка, в старом, шерстяном, красном пальтишке, и такой же шапочке, со всех ног, бежала вниз. За ней торопилась высокая женщина, в штанах и куртке. Шапка слетела на дорогу, черные, кудрявые, пышные волосы заиграли золотом, в лучах заката. Выскочив на обочину, девочка кинулась к Меиру:

– Вы американцы, – тараторила она, – мы вас так ждали, так ждали… – ясные, голубые глазки взглянули на Меира. Он присел, раскрыв объятья, девочка засопела ему в ухо. Сзади плясала черная, пушистая собачка, с загнутым бубликом хвостом. Пес лаял, девочка обнимала Меира:

– Это Гамен, мы с ним три года вместе жили. Это тетя Роза, – она указала себе за спину, – она обо мне заботилась. И все заботились, – девочка махнула в сторону бежавших навстречу танкам женщин, – а дядя Эмиль больше всех. Только я его не вижу… – она склонила голову набок: «А вас как зовут, дядя?»

– Полковник Меир Горовиц… – девочка ахнула:

– У тети Эстер была такая фамилия. Вы ее брат, младший, мамочка мне говорила. Мою мамочку немцы убили… – она запнулась, – и папу тоже… – Меир, все еще, не верил. Маленькая ладошка, в аккуратно зашитой перчатке, легла в его ладонь: «Меня зовут Маргарита Мендес де Кардозо, – девочка улыбалась, – здравствуйте, дядя Меир!».

Федор давно не спускался под землю, и забыл стылое, промерзшее молчание, в ходах шахт. По его подсчетам, время близилось к полуночи. Они пробрались на рудничный двор, на окраине Мон-Сен-Мартена, плутая между обгоревшими остатками стен, среди занесенных снегом, крохотных огородов:

– Мы здесь овощи выращиваем, – хмуро сказал их проводник, – то есть выращивали, летом… – мать мальчика умерла от воспаления легких:

– Прошлой зимой… – легкая тень скользила впереди, в сгущающейся темноте, – тогда доктор Лануа еще жив был. Немцы его этой осенью расстреляли. СС нашло у него ваши, то есть американские продукты, из посылок, которые летчики сбрасывали. Мы провизию в поселок приносили… – парень замедлил шаг, – у нас трофейные рационы имелись, а здесь ребятишки растут… – Федор хотел сказать, что после войны мальчик тоже вырастет:

– Что это я… – поправил он себя, – парень взрослее многих… – по дороге они не курили, не желая привлекать внимания. Завидев деревянную ограду, с колючей проволокой, Федор приказал:

– Последняя сигарета, перед спуском. Осторожней, немцы под землей пока, но вдруг они кого-то на поверхности оставили… – мальчик курил в кулак:

– Маме лекарства понадобились, немецкие. Я в Мальмеди пошел, брат доктора Лануа настоятелем в аббатстве был. Немцы им разрешали госпитальной аптекой пользоваться. Здесь, в Мон-Сен-Мартене, они приказали никого не лечить… – мальчик вернулся домой с порошками, но было поздно:

– Аббат приехал, тайно, – он выбросил окурок в слежавшийся, покрытый угольной пылью снег, – маму отпел, в бараке… – отобрав здание рудничного госпиталя, немцы запретили класть туда больных из поселка. Федор хотел что-то сказать, но только кивнул: «Да». Они легко миновали забор, мальчик показал на пустынный, заброшенный рудничный двор:

– Шахта здесь на поверхность выходит… – он оценивающе посмотрел на Федора:

– Я полезу первым, месье полковник… – Федор не стал спорить. Он знал, почему мальчик хочет возглавить колонну:

– Он едва ли больше пятидесяти килограмм весит. Если он сорвется, он не потащит за собой лестницу, с другими людьми. Я почти до ста килограмм дотягиваю, даже с войной… – им предстояло миновать пятьдесят старых лестниц, с обледенелыми, влажными перекладинами:

– По двадцать штук в каждой лестнице… – Федор считал, про себя, – и еще километр до центральной штольни… – по словам парня, большинство шахтеров собралось именно там:

– Монах с ребятами взрывчатку ищут… – над их головами темнел уменьшающийся круг вечернего неба, – и немцы тоже, наверное, пока в шахте, только непонятно где… – где была взрывчатка, и часовой механизм, тоже никто не знал. Федор надеялся, что танкисты, войдя в Мон-Сен-Мартен, пошлют людей к «Луизе»:

– И сюда, чтобы техников из СС остановить, и к дому коменданта, то есть рудничному управлению. Пусть мерзавцев арестуют, и здесь судят, как и тех, из Мальмеди… – когда они добрались до центральной штольни, Федор, сначала даже не поверил своим глазам:

– Словно у Данте, в «Аду»… – тускло горели костры. Худые люди, в полосатой одежде, с номерами, сгрудились вокруг огней. Свод штольни уходил вверх, теряясь во тьме. Завидев их фонарики, кто-то крикнул:

– Американцы! Ребята, американцы… – им жали руки, хлопали по плечам, шахтеры, незаметно, вытирали слезы:

– Что там, наверху… – озабоченно спрашивали они, – как наши семьи… – Федор понял, что за три года никому из заключенных не давали свиданий. Он оказался прав:

– Только передачи, – мрачно сказал кто-то из шахтеров, – да и те немцы потрошили, как могли. Но записки мы получали, и отправляли ответы… – именно так Монаху и попали сведения о будущем минировании шахты. Выяснилось, что единственный, не обездвиженный, подъемник, все еще работает:

– Они наверху, – Федор проследил за движением руки, – в технической штольне. Монах тоже туда пошел… – технический пласт обеспечивал вентиляцию «Луизы», там оборудовали склады, и места для отдыха бригад. Федор подумал:

– Правильно. Центральная штольня огромная, у немцев не хватит взрывчатки, чтобы ее завалить. Но взрыв на техническом этаже, над нашими головами, обрушит своды, и всех здесь похоронит… – он оставил с шахтерами несколько человек, с оружием:

– Насчет семей ваших, не знаю, – Федор развел руками, – но, должно быть, танкисты наши вошли в Мон-Сен-Мартен. Власовцы бежали, бросив позиции. СС тоже на восток отправилось… – он услышал хмурый голос:

– Надеюсь, вы их остановите. Мерзавцев надо расстреливать, без суда и следствия, как и тех, кто при гитлеровской кормушке состоял… – сплюнув в костер, шахтер, сочно добавил:

– Подстилку эсэсовца, мадемуазель Флоранс, мы прилюдно обреем, обещаю… – подъемником пользоваться было опасно, Федор не хотел лишних звуков. Им пришлось вернуться в вентиляционную шахту и подняться наверх, на десяток лестниц. На техническом этаже царила темнота. Пригнуться здесь пришлось не только Федору, с его двухметровым ростом, но и остальным:

– В комнатах отдыха своды выше… – тихо сказал паренек, – там немцы нары поставили, чтобы людей в лагерные бараки не гонять. Время экономили, сволочи… – температура здесь вряд ли достигала пяти градусов по Цельсию. Они двигались неслышно, изредка подсвечивая себе фонариком, настороженно вглядываясь в густую черноту шахты. Немцы обесточили технические штольни.

Уловив какие-то звуки, впереди, Федор замер. Тишину разорвал треск автоматных выстрелов. Он приказал:

– Оружие к бою! И не забывайте о часовом механизме. Я уверен, что СС где-то рядом… – СС оказалось за ближайшим углом. Федор понял:

– Монах на них наткнулся, им в спину стреляют. Только бы он успел найти бомбу, остановить часовой механизм… – Федор, много раз, участвовал в ночных боях, но никогда еще, под землей. Над их головами было полкилометра породы, где-то по соседству могло тикать устройство, навсегда бы похоронившее две тысячи человек, в шахте. Он стрелял, прижавшись к стене, слыша только крики и ругань, на немецком языке:

– Будьте вы прокляты, – разъярился Федор, – живым из СС отсюда никто не уйдет. Но нет, если Монах не отыскал бомбу, тогда немцы нам скажут, где она, обещаю… – впереди раздался топот ног. Кто-то закричал:

– Монах! Здесь свои, свои… – по штольне заметались лучи фонариков. Переступая через трупы, Федор пошел к партизанам. Он увидел высокого, худощавого мужчину, с бритой головой, в криво сидящем пенсне:

– На Хамфри Богарта похож, – весело подумал Федор, – правильно его Мишель описывал. Только он весь углем испачкан, и куртка кровью забрызгана… – Монах шагнул к нему, протягивая руку:

– Доктор Эмиль Гольдберг, очень приятно… – неожиданно церемонно сказал командир, – вы не волнуйтесь, основную бомбу мы нашли и обезвредили. Застали СС в разгаре дела, так сказать… – Федор успел подумать:

– Если он сказал «основная», то могли быть и второстепенные… – наверху, в темноте, что-то затрещало. Федора рванули за куртку:

– Полковник, назад… – он не смог пожать руку Гольдберга. Крепления треснули, с потолка штольни, грохоча, посыпались камни. Федор бросился вниз, прикрывая голову руками, откатываясь к стене:

– Наверняка, второстепенная бомба. Шахтеры три года саботажем занимались, никто о креплениях не заботился. Они и не выдержали взрыва, даже слабого… – в воздухе стояла пыль, штольню перегородил завал. Поднявшись, откашлявшись, Федор велел: «Тише!».

– Там шахтеры, они знают азбуку… – он застучал по камням:

– Мы здесь, мы здесь. Сообщите, кто ранен… – раздался ответный стук, Федор ловил буквы:

– Только царапины. Но нам нельзя умирать. Мне нельзя… – Федор вспомнил смешливый голос Мишеля, вернувшегося из форта де Жу:

– Портниха после войны замуж выйдет, не сомневаюсь. Между ней и Монахом молнии бьют, страшно рядом стоять… – отстучав: «Никто не умрет», Федор приказал:

– Проверьте здесь все, на предмет других бомб, и пошлите людей наверх. Приведите в действие подъемники, включите ток. Принесите кирки… – он скинул куртку:

– Никто больше не умрет. Хватит разрушать, надо строить… – саперы начали разгребать завал.

Начальник медицинской части 746 танкового батальона, капитан Алекс Хоффман, наконец, оставил в покое перебинтованную, правую кисть Гольдберга. Эмиль полусидел, опираясь на подушки, затягиваясь американской сигаретой, держа ее в левой руке. Окно палаты рудничной больницы выходило во двор. Утро выдалось ясное, капитан распахнул створки ставень. Откуда-то появился серый, довольно взъерошенный воробей. Птица, с опаской, покружилась у окна, но, решительно, устроилась на подоконнике. Воробей расхаживал между ставнями. Наверху, в сиянии солнца оплывала сосулька, капли воды стучали по дереву. Со двора слышался веселый лай Гамена, девичий смех:

– Frère Jacques, frère Jacques, dormez-vous, dormez-vous… – пыхнув хорошим, виргинским табаком, Эмиль подсвистел песенке.

– Они в классики играют… – Хоффман рассматривал свежий, рентгеновский снимок, сделанный на немецком аппарате, – они в бараках теснились, их отцов СС могло расстрелять, а они в классики играют… – Гольдберг поднял бровь:

– Дети, они и на войне дети, коллега… – вчера на рассвете, после эвакуации людей, оставшихся на «Луизе», пришло сообщение из штаба. Танкисты Паттона захлопнули котел, на бывшей бельгийской границе. Моншау оставался в руках вермахта, но ни СС, ни коллаборационистов, из окружения не выпустили. Пока саперы разбирались с завалом, на «Луизе», танки 746 батальона перегородили дорогу грузовикам, с техниками СС и машине бывшего коменданта Мон-Сен-Мартена:

– Все арестованы, – сказал Монаху полковник Горовиц, начальник контрразведки армии Паттона, – арестованы и отправлены в тыл… – Меир помолчал:

– Впрочем, здесь сейчас тоже тыл… – Монах, с нескрываемым удовольствием, пил крепкий, сладкий кофе. Доктор Гольдберг подмигнул Меиру:

– Здесь и был тыл, полковник. Можно сказать, я пять лет в безопасности просидел… – от Меира Гольдберг услышал о пропаже за линией фронта майора Кроу, и об исчезновении его светлости, где-то в Германии. Эмиль почесал левой рукой седоватый висок:

– Максимилиан фон Рабе здесь не появлялся, со времен расстрела Мон-Сен-Мартена… – в темных глазах Монаха светилась холодная, спокойная ненависть, – я бы его не упустил. Его средний брат, Отто, навещал мою больницу… – Гольдберг повел рукой вокруг, – потом мы его в плен взяли, с покойным Эдуардом… – он вздохнул:

– Мне очень жаль, полковник Горовиц. Мне ребята из Мальмеди говорили, что ваш отец был замечательный человек… – Меир тоже курил, пристроившись на подоконнике:

– Просто по имени, – попросил он, – мы с вами почти ровесники… – в городке было удивительно тихо. Шахтеры, ранним утром, разошлись по баракам. Танки полковника Хупфера отправились дальше, на восток, на соединение с другими подразделениями армии Паттона. Меира пока оставили временным комендантом Мон-Сен-Мартена:

– Впрочем, здесь новый мэр свое место займет, – подумал полковник Горовиц, – старый умер, при оккупации… – кроме голосов детей, на улице больше не раздавалось ни единого звука. Меир посмотрел на часы:

– Почти полдень. Странно, что никого нет… – он так и сказал Гольдбергу. Эмиль улыбался:

– Шахтеры своих жен три года не видели, Меир. Не удивлюсь, что всю неделю на улице никто не появится. Потом начнут «Луизу» в порядок приводить… – завал был небольшим. Гольдберга, с вывихнутым запястьем, отправили в палату больше для порядка. Эмиль, впрочем, намеревался, как следует отдохнуть:

– Здесь тыловой госпиталь устроят… – вспомнил он, – вот и хорошо, помогу армейским врачам, а потом… – о том, что случится потом, Гольдберг предпочитал не думать.

– Понятно, что… – в окне мелькало красное пальтишко Маргариты, заливисто лаяла собака, – она, то есть Портниха, в Израиль отправится, или еще куда-нибудь. Я провинциальный врач, зачем я ей нужен? – Эмиль, в сердцах, ткнул окурком в пепельницу:

– Здесь мой дом, а она никогда в нашей глуши не останется. Да и не любит она меня… – не выдержав, он, осторожно, поинтересовался у Меира, где сейчас Роза:

– Маргарита заскочила, перед завтраком, проведала меня, а ее не было… – выяснилось, что Роза, с Драматургом, на армейском виллисе, объезжает фермы и монастыри, где партизаны прятали еврейских детей:

– Она хочет всех ребятишек в Мон-Сен-Мартене пока собрать, – объяснил Меир, – под своим крылом. Потом, они, наверное, в Израиль поедут… – в этом Гольдберг был уверен так же, как в том, что Портниха снилась ему почти каждую ночь. От нее пахло сладкими пряностями, тяжелые, темные волосы падали ему на плечо. Эмиль, открывая глаза, сжимал зубы:

– Оставь, оставь, это просто сон… – он и сейчас, подумав о Розе, почти ощутил прикосновение пухлых губ, цвета спелых ягод. Покашляв, поворочавшись в кровати, Гольдберг, сварливо, сказал:

– Что вы… ты насчет Маргариты говорил, Меир, то весь поселок знал, что она в подвале сидит. То есть взрослые, конечно. В форте де Жу я этого не упоминал, по соображениям безопасности… – Маргарита, прискакав с Гаменом, вручила Гольдбергу знакомый ему конверт:

– Тетя Роза сказала, что пусть к вам вернется, если вы теперь в порядке… – девочка погладила его забинтованное запястье:

– А что в письме, дядя Эмиль… – Гольдберг и сам не знал, что там:

– Надо его прочесть, с Маргаритой, – решил Гольдберг, – или потом это сделать? Никто не знает, что с отцом Виллемом случилось. Звезда где-то в Польше, с мужем, дети ее в Требнице, а Требниц в рейхе… – Гольдберг решил, на досуге, подумать о будущих делах, как он их называл, на востоке. Услышав, что никто, за три года, не проговорился о Маргарите, полковник Горовиц заметил:

– Наверное, потом Израиль соберет данные о тех, кто евреям помогал, спасал их… – Эмиль отозвался:

– Израиля нет еще, полковник… – Гольдберг, про себя, хмыкнул:

– В конце концов, я тоже могу в Израиль поехать. Сам по себе, Портниха здесь не при чем. У меня есть военный опыт, он пригодится подпольщикам. Портниха вообще об этом знать не обязана. Может быть, мы столкнемся… – Эмиль, сердито, напомнил себе:

– Не навязывайся. Евреям нужно свое государство, а твои… – Монах поискал слово, – переживания, никому не интересны… – он был рад, что Портнихи нет в городке: «Меньше ее видеть придется. Хотя она бы ко мне и не зашла…»

Армейский врач, тоже еврей, сказал, что в Мон-Сен-Мартен, с тыловыми частями, приедут капелланы:

– Католик, и раввин Эйхорн, – объяснил ему коллега, – если здесь еврейских сирот соберут, он пригодится… – по словам доктора, кости в правой руке Эмиля, хоть и срослись кое-как, но не нуждались в дальнейшем лечении:

– Подвижность не ограничена, – заметил Хоффман, – организм ко многому может притерпеться… – о таком Гольдбергу рассказывать было не надо.

– Но вы и стреляли, и оперировали этой рукой… – с нескрываемым удивлением сказал Хоффман, – как вы справлялись, первое время… – Эмиль усмехнулся:

– Сначала я вилки на пол ронял, полгода, а только потом пистолет смог взять. Справлялся… – он приподнялся на кровати, – а что мне еще оставалось… – песенка затихла. Девочки, игравшие во дворе, побежали к открытым воротам больницы. Высунувшись наружу, Хоффман нахмурился:

– Толпа какая-то, на дороге, коллега. Женщины из бараков кричат, выскакивают… – Гольдберг тоже смотрел на темную массу людей, среди заснеженного шоссе:

– Не надо, не надо, я прошу вас… – над толпой пронесся отчаянный, высокий крик:

– Пойдемте во двор, – распорядился Эмиль, – уберем детей от ворот. Не стоит им такое видеть… – он потянулся за своей потрепанной, со споротыми нашивками, немецкой шинелью.

Уверенные руки, в старых водительских перчатках с дырочками, лежали на руле армейского виллиса. Машина шла в Мон-Сен-Мартен по северной дороге, из Вервье. Они проезжали засыпанные снегом терриконы шахт, где копошились черные, далекие фигуры, в военной форме. Федор махал своим саперам:

– Думаю, скоро мы округу от мин очистим, – сказал он Розе, – люди должны на работу выходить. Вообще, – смешливо сказал он, – я бы вашего Монаха здешним мэром сделал. Или пусть компанией управляет, до совершеннолетия Маргариты. Сразу видно, что он достойный человек… – едва солдаты, с Федором, разобрали завал на «Луизе», как он услышал требовательный, скрипучий голос:

– Я надеюсь, что вы начали эвакуацию гражданских лиц, месье… – Гольдберг, одной рукой, со своей стороны тоже разгребал камни, – шахтеры третий день сидят без провизии, почти без воды… – врач вышел из шахты последним, сначала удостоверившись, что всем пострадавшим оказана помощь. Федор заметил, что Гольдберг неловко двигает правой рукой:

– Вывих, – коротко сказал Монах, – запястье повредил. В больнице вправят… – Роза, ничего не ответив, вскинула твердый подбородок, глядя прямо перед собой, на шоссе. Холодный, зимний ветерок бил в лицо, на глаза наворачивались слезы:

– Конечно, он здесь останется… Будет больницей заведовать, может быть, его в мэры выберут, как Драматург говорит. Шахтеры его уважают. Здесь его дом, здесь дочь женщины, которую он любил. А меня он не любит… – Розе хотелось завыть. Вместо этого, она ловко прикурила от зажигалки Драматурга:

– Видишь, в одной округе почти сто евреев прятали. А по всей Бельгии тысячи… – Роза объезжала фермы и монастыри. Девушка сидела со старшими детьми, записывая сведения о довоенной жизни, собирая имена родителей и адреса старых квартир и домов. Малыши, едва начавшие говорить и ходить, когда Бельгию оккупировали немцы, ничего, конечно, не помнили. Фермеры и монахи приносили Розе тщательно спрятанные записки, с указанием места, откуда привезли ребенка, и его настоящего имени. Часто в бумагах не было указано ни возраста, ни фамилии:

– А как найти сведения? – горько сказала Роза Федору:

– Детей снабжали поддельными документами, бельгийскими. Старшие понимают, кто они такие, а младшие выросли с чужими именами, и других не помнят… – на одной из ферм, под Вервье, хозяин и его жена, отказались даже пускать Розу на порог:

– Франсин наша дочь, – отрезала хмурая бельгийка средних лет, – а про ваши дела мы ничего не знаем. Она в год начала войны родилась. Вот метрика, вот документы, свидетельство о крещении… – женщина перекрестилась:

– Мы ее в приюте взяли. Она наша девочка, мы ее вырастили и никому не отдадим… – спорить было бесполезно. В машине Роза заметила:

– У меня указаны имена ее родителей, они из Льежа. Отца в концлагерь трудовой отправили, а потом… – она махнула на восток, – и мать туда же уехала, в товарном вагоне. Девочку они в деревню послали, с помощью партизан, а теперь видишь, что выходит… – обернувшись, Роза взглянула на черепичную крышу фермы:

– Сколько еще таких детей по всей Европе? На фермах, в монастырях… Их крестили, они вырастут христианами, не зная о своем происхождении… – для сирот строили временный барак, на окраине Мон-Сен-Мартена. Здание бывшей школы, где сидел немецкий комендант, шахтеры приводили в порядок. Скоро должны были начаться занятия:

– Учителя из Льежа приезжают… – Роза курила, сдерживая слезы, – сироты пусть тоже занимаются. Когда станет теплее, мы в Израиль подадимся. Надо связаться с парижским Джойнтом. Они, наверняка, представительство опять открыли. Пусть помогут нам до Марселя добраться. Дальше морем поедем, дорога известная… – британцы запрещали въезд в Палестину, но Роза не видела препятствий:

– В Палестину нам и не надо, – усмехнулась она, в разговоре с Федором, – мы в Александрии на берег сойдем. Дам телеграмму Итамару… – на пухлых губах играла веселая улыбка:

– Финики в Египте особенно хороши. Заказала партию, в тридцать шесть килограмм… – Роза добавила:

– Тридцать семь, если со мной. Итамар меня шифру обучил, он довоенный еще… – в Александрии должны были, после этого, появиться посланцы подпольщиков.

– Все будет в порядке, – уверила Роза Федора. Она договорилась с Меиром об армейском грузовике. Машина, на следующей неделе, собирала еврейских детей по округе и привозила их в Мон-Сен-Мартен:

– Я с ними поселюсь – заметила Роза, – и Маргариту возьмем. Она ко мне привязалась, за это время. В Израиль она не поедет, она наследница де ла Марков, но с детьми ей веселее будет. Не в подвале же ей оставаться, учитывая, что замок еще не скоро восстановят… – услышав о пропаже Маляра, Роза согласилась с Федором:

– Он человек настойчивый, – заметила девушка, – своего добивается. Нашел Максима, в Италии, тот перевел его за линию фронта… – Федор решил, что Максим, судя по всему, тоже достойный человек:

– Потомок того Волка, кто бы мог подумать. Волк был мерзавец, каких поискать. Хотя и комиссар Воронов был мерзавец, а дети его приличные люди. Коммунисты, но Анна тоже коммунист… – Роза, правда, наотрез отказалась верить, что власовец, Воронцов-Вельяминов, на самом деле советский разведчик:

– Он тварь, – с холодной ненавистью сказала девушка, – он евреев арестовывал и расстреливал. Он бы и меня расстрелял, но ребята… – Роза, на мгновение, запнулась, – мне побег организовали… – в ушах зазвучал наставительный голос Монаха:

– Мы устроили акцию потому, что хотели спасти евреев. Вы еврейка, вы хороший работник… – Роза вышвырнула окурок на обочину:

– Один раз он меня похвалил, за три года. Сказал, что я хороший работник… – из-под вязаной беретки падали на спину тяжелые, вьющиеся волосы цвета темного каштана. Федор смотрел на длинные ресницы, на белую, раскрасневшуюся от мороза щеку:

– Она, конечно, ошибается, но местные партизаны о таком знать не обязаны. Воронов просто играл роль, но ведь Анна меня тоже уверяла, что мы неправы… – по словам Розы, она оставила Воронову шрам на правой щеке:

– Ударила его каблуком туфли… – она раздула красиво вырезанные ноздри, – а Монах… – ее голос, на мимолетную секунду задрожал, – Монах и ребята поезд с рельс пустили. Так я и бежала… – Федор вспомнил шум океана, соленый ветер, в Касабланке:

– Она тогда ко мне пришла, хотела… Правильно Мишель говорил, от нее молнии бьют, страшно рядом стоять. Монах совсем дурак, что ли? Не видит такого? Надо с ним поговорить, вот что… – решил Федор:

– Она-то к нему не явится, у нее все серьезно сейчас. Не так, как в Африке, со мной… – он видел тоску в темных, больших глазах девушки.

Роза замедлила ход виллиса:

– Толпа какая-то… – шоссе из Вервье последние несколько километров шло по лесу. Едва начались заснеженные сосны, как Роза улыбнулась:

– Здесь у Монаха снайперы сидели, на платформах… – девушка обругала себя:

– Не можешь и слова сказать, чтобы его не вспомнить. Роза любит Эмиля… Оставь, ты не подросток давно… – ей, все равно, хотелось послать Монаху записочку, как в школе:

– Или на танец его пригласить, хотя он не танцует… – кабачки, в Мон-Сен-Мартене, успели повесить рукописные объявления:

– Открытие на следующей неделе. Танцы, два бокала пива или сидра по цене одного… – судя по всему, крепкие напитки в Мон-Сен-Мартене так и не собирались подавать. Роза слышала, как местные девушки хихикали, обсуждая американских солдат, оставшихся в городке:

– Саперы, службы тыла, медики. Среди них и католики есть. Капеллан католический приезжает, будет в часовне служить. Церковь восстановят, непременно. Скоро венчания начнутся… – приезжал еще и военный раввин, но, по мнению Розы, кроме занятий с еврейскими детьми, ему здесь больше делать было нечего. Она затянула рычаг ручного тормоза. Над толпой женщин бился крик:

– Пожалуйста, я ни в чем не виновата, пожалуйста… – Роза, решительно, прошла к середине дороги. Мадемуазель Флоранс, в грязном, порванном пальто хорошей шерсти, с черно-бурой лисой, стояла на коленях, вытирая испачканное лицо. Рядом валялись два саквояжа, сапожки девушки слетели, чулки измазала дорожная глина. Задувал прохладный, сырой ветерок. Какая-то женщина, рядом с Розой, крикнула:

– Вот и ножницы, с бритвой! Держите ее крепче… – Розе, сзади на плечо, положили руку:

– Шахтеры сказали, ее в лесу нашли… – хмуро шепнул Теодор, – она уйти пыталась. В саквояжах одних золотых часов сорок штук. Кольца, браслеты, ожерелья… – он сплюнул себе под ноги:

– Я ее пальто шила, – вспомнила Роза, – и костюм на ней тоже моей руки… – мадемуазель Флоранс завизжала, мотая головой: «Нет, нет, не надо!».

– Подстилка! – две женщины, крепко, держали ее за плечи, третья щелкала ножницами:

– Ты жрала мясо и спала в тепле, в бошевской постели, а наши дети умирали от голода… – девушку опустили лицом в грязь, пригнув к шоссе. В нее летели комья снега, женщины рвали на ней одежду:

– Моя дочь умерла, потому, что мне нечем было ее кормить… – худая девушка, по виду ровесница Флоранс, вцепилась ей в голову, – мой муж умер в концлагере, и мне даже не отдали его тело! Сука, сука… – Федор, издалека, увидел военный виллис, с Меиром за рулем. Он пошел наперерез машине, полковник Горовиц остановил автомобиль:

– Ко мне капитан Хоффман пришел, – он кивнул на медика, на заднем сиденье, – надо все прекратить… – бритва скрипела по голому черепу, слезы на лице девушки смешивались с кровью. Хлопнув дверью машины, Монах, коротко, отозвался: «Не надо».

Прихрамывая, заснув руки в карманы обрезанной шинели, он пошел к толпе. Заметив темноволосую голову Розы, Эмиль, намеренно, отвернулся от нее:

– Незачем, – сказал себе Гольдберг, – ничего не получится… – мадемуазель Флоранс отпустили. Девушка рыдала, скорчившись на обочине, прикрывая руками кое-как обритую голову. Люди расходились, пиная саквояжи. Гольдберг услышал тихий голос:

– Надо ее в Льеж отвезти, от греха подальше. Я позабочусь… – Эмиль кивнул, избегая настойчивого взгляда темных, больших глаз Розы.

Военный комендант Мон-Сен-Мартена, полковник Горовиц, отказался въезжать в каменные здания рудничного управления или школы, реквизированные немцами, при оккупации городка:

– Детям надо учиться, – сказал он доктору Гольдбергу, – а компания должна восстанавливать работу… – они с Монахом шли по высокому, пахнущему краской, школьному коридору. Паркет был еще темным от воды. Женщины мыли полы и окна, шахтеры приводили в порядок школьные классы. Поселковую библиотеку немцы разорили:

– Книги евреев и левых авторов на площади сожгли, – мрачно сказал Гольдберг, – «Тиль Уленшпигель» тоже горел. Остальное женщины по баракам разобрали. Они старались сохранить издания, но, иногда, приходилось ими топить. Немцы угля не выдавали… – выжившие книги приносили в школу. Все портреты Гитлера и брошенные, немецкие вещи, уничтожили на заднем дворе.

Меир разбирался с документацией по концентрационному лагерю, оставшейся при бегстве немцев, в бывшем рудничном управлении:

– Все понадобится, – думал Меир, – на процессе, где осудят гитлеровцев… – он выяснил, что в Мон-Сен-Мартене сидели и русские военнопленные. Гольдберг кивнул:

– Когда евреев из лагеря депортировали, после восстания и расстрела… – Монах дернул щекой, – на их место прислали русских. Правда, немного, здесь шахтеров хватало, для работы… – кое-какие русские, бежавшие из плена, воевали в партизанских отрядах. Кузен Теодор заметил Меиру:

– Рано или поздно здесь представители Красной Армии появятся, как и во Франции. Начнут ребятам в уши петь, предлагать на родину вернуться… – Меир удивился:

– А что в этом плохого? У многих в России семьи. Конечно, они захотят поехать домой. Они воевали в партизанах, они герои… – Федор вздохнул:

– До границы их с почетом довезут. А что дальше будет, никто не знает. Скорее всего, отправят в те же лагеря, что и власовцев… – пока русских коллаборационистов, и пленных эсэсовцев посылали в тыл. Договора о возвращении русских пленных из армии Власова пока не существовало. Федор предполагал, что многие власовцы постараются доказать свою невиновность:

– Будут настаивать, что их взяли в плен ранеными, без сознания. Скажут, что у них не было выбора. Ерунда, выбор всегда есть… – после очистки района Мон-Сен-Мартена от мин, саперы шли вперед, присоединяясь к армии Паттона. Полковник Горовиц тоже возвращался на свое место службы: