Текст книги "Личная рана"

Эпилог

Будучи литературным агентом покойного Доминика Эйра, не могу не добавить пару слов к этому странному и нетипичному для него повествованию. Он сам написал на первой странице: «Не уверен, захочу ли я когда-нибудь опубликовать ее». После внезапной смерти писателя несколько месяцев назад, разбирая его бумаги, я наткнулся на эту рукопись и принял решение обнародовать ее.

Мне было нелегко сделать это по двум причинам. Во-первых, роман стилистически выпадает из ряда его изданных произведений. Они, на взгляд непрофессионала, ироничны, немного суховаты, но интеллектуальны и к тому же великолепно написаны и самодостаточны. «Душевная рана» же является скорее романтической мелодрамой (на титульном листе название «Возьми ее нежно» зачеркнуто и поверх написана цитата из Шекспира). Как воспримут эту книгу поклонники творчества Доминика, я не могу представить. Однако его издатель, хотя и разделявший моих сомнений, позволил роману увидеть свет. Второй причины своих сомнений я коснусь позже.

Я часто размышлял, действительно ли этот роман («Я не люблю откровений в литературе», – говорил Эйр) был задуман в предчувствии близящейся смерти. На самом деле писатель не нуждался в подобной исповеди, поскольку задолго до последней войны он был принят в лоно Католической церкви. Но если сюжет книги автобиографичен, Доминик вполне мог прийти к мысли, что он заслуживает лучшей участи, чем быть навсегда похороненным под печатью молчания.

Название, избранное им для книги, намекает на события очень личного характера, по какой-то причине не дававшие ему покоя.

Но сначала я хочу поделиться своими воспоминаниями о самом Доминике. Впервые мы познакомились в 1940 году в офицерской школе и, будучи оба ирландцами, подружились. Нас направили в одно подразделение, и мы сражались бок о бок, он был награжден Военным крестом.

Как любой фронтовик, Доминик боялся смерти, но, будучи хорошим солдатом, он сдерживал свой страх и использовал его в бою как оружие. Эйр поражал меня своим хладнокровием и обычно осторожностью и осмотрительностью, но время от времени его охватывали приступы дикого, бесшабашного веселья, производившие на нас тяжелое впечатление. Однако благодаря сочетанию подобных черт характера мой друг оказался прекрасным командиром: он тщательно планировал любую операцию, а потом реализовывал свои идеи с маниакальным безрассудством. В то время немногие из нас знали о написанных им книгах: он никогда не упоминал о них. Единственное, что выдавало в нем писателя, – странная отрешенность, словно временами его дух бродил за тысячи миль отсюда, в какой-то своей пустыне. Но Доминик оставался вежлив и скромен до самоуничижения.

Именно эта отрешенность вместе со вспышками беспричинного веселья и железной волей, чувствовавшейся в нем, завоевывала уважение его подчиненных.

Некоторое время спустя мы с ним были переведены в группу быстрого реагирования. Здесь мой друг в своей стихии – носился по округе на бронированной машине, больше не отягощенный командными обязанностями. Однако после чрезвычайно успешной атаки на аэродром, расположенный в немецком тылу, в восьмидесяти милях от линии фронта, парни Роммеля загнали в мешок немногих из нас, оставшихся в живых.

Совсем недолго мы находились в немецком госпитале, затем оказались в лагере для военнопленных. Доминик не принадлежал к людям, одержимым идеей побега. «Теперь я смогу спокойно заняться своей работой», – заявил он мне. И с тех пор его часто замечали царапающим что-то на первом попавшемся клочке бумаги. Эйр неплохо приспособился к тягостной лагерной жизни, но по ночам его мучили кошмары, и я однажды услышал, как он снова и снова бормотал во сне имя, похожее на «Гарри». На следующее утро, пристав к нему с расспросами, я получил такой жесткий отпор, что задумался, не обнаружил ли я, случайно, его постыдную гомосексуальную связь.

Затем меня перевели в другой концлагерь, и я повстречался с Домиником лишь после окончания войны. К тому времени я стал работать в адвокатской конторе своего отца. Я совершенно случайно столкнулся с Домиником в клубе, где он появился в качестве гостя одного из членов, поскольку мой друг никогда не участвовал в объединенных попойках Восьмой армии. Выглядел он прекрасно. Выражение внутреннего покоя, взгляда в себя, присущее, по словам очевидцев, бывшим военнопленным и отгораживающее его от других невидимым барьером, у него было неотделимо от отстраненной наблюдательности писателя.

Узнав, что я работаю в юридической фирме, он попросил меня поучаствовать в грозившей ему судебной тяжбе. Мы выиграли дело, и несколько месяцев спустя Доминик назначил меня своим душеприказчиком. К тому времени его матушка уже умерла, других близких родственников у него не осталось. Если не считать небольших посмертных подарков, в завещании его собственность была поделена между одним римско-католическим благотворительным учреждением и фондом поддержки нуждающихся писателей.

Я был уверен, что Доминик обязательно женится и завещание будет изменено. Он был привлекательным мужчиной, окруженным атмосферой загадочности, которая так притягательна для женщин. Мне было известно о нескольких любовных связях Доминика, но он так и не женился. Его любовницы (с одной из которых я был хорошо знаком) были красивыми энергичными светскими дамами, так и не сумевшими тем не менее заманить возлюбленного к алтарю.

Я никогда не был близким другом Доминика. Один из наших общих приятелей назвал Эйра человеком, преследуемым призраками. Признаюсь, я никогда не замечал подобного – если не считать героев книги, преследующих каждого писателя во время творческого процесса. Однажды я спросил его, что привело его в Католическую церковь. Он ответил что-то о священнике, с которым он встретился перед войной и которого очень уважал. Как он согласовывал свои любовные интрижки с требованиями религии, ведомо лишь ему самому и его исповеднику. Однако во время наших доверительных бесед он ни разу не проговорился о своей поездке в Ирландию в 1939 году.

Все это подводит меня ко второй проблеме. Впервые прочитав рукопись, я, естественно, провел расследование в Западной Ирландии. Я не нашел там маленького городка под названием Шарлоттестаун – как большинство профессиональных писателей, Доминик опасался обвинений в клевете. Но в той местности, которая описана в романе (в ней узнается северо-запад графства Клэр, хотя Доминик изменил большинство географических названий), не обнаруживается никаких очевидных доказательств существования изображенных в книги людей. Мистер Эйр наверняка не упоминал имен реальных людей, да и в любом случае такой шокирующий скандал, в котором замешан приходской священник, непременно был бы замят властями. Но в газетах того времени мы не находим сенсационных статей о жестоком убийстве или о политическом процессе с участием жителей графства Клэр.

Так, значит, Доминик все это выдумал? Мне трудно смириться с этой мыслью по нескольким причинам. Почему на закате своей жизни Доминик написал романтическую мелодраму, столь противоречащую стилю его предыдущих книг, если за этим поступком не крылось какого-то личного мотива? И как объяснить глубину не отшлифованных искусством переживаний, переполняющих книгу? Во время чтения рукописи эти чувства заставили меня поверить, что нечто подобное вполне могло случиться с моим другом.

Я не претендую на понимание загадок литературного творчества. Я помню, как Доминик однажды доказывал мне, что не существует полностью выдуманного персонажа: каждый литературный образ либо вырастает из семени реального человека, когда-то встреченного автором пускай лишь на несколько минут, либо воплощает одного из странных двойников, что таятся в глубине души писателя.

– Мы все переполнены нерожденными детьми, – говаривал он, – возможными «я», так и не появившимися на свет.

«Итак, вполне возможно, – рассуждал я, – что, хотя события в книге вымышлены, они намекают на некий конфликт, некую душевную драму, пережитую Домиником в возрасте тридцати лет. Любовная интрига с женщиной, названной в романе Гарриет Лисон, могла развиваться в другой части Ирландии, и в Англии, и даже за границей. Писатель, возможно, хотел отделить себя от этих событий как пространством, так и временем. Но какова бы ни была эта драма, он никогда не обмолвился о ней ни словом».

Я было вознамерился оставить роман в таком виде – легкомысленная фантазия, вызванная к жизни давно забытыми событиями, – если бы не две случайности.

Неделю назад я прочитал книгу Тимоти Когана под названием «Ирландия со времени Восстания». На стр. 270–1 этого восхитительного исследования современной Ирландии я прочел, что «некий американец немецкого происхождения, журналист Оскар Пфаус, был послан в Ирландию 3 февраля 1939 года, чтобы войти в контакт с ИРА – через генерала О'Даффи!» Этот исторический труд был опубликован уже после смерти Доминика.

Я был уверен, что Доминик узнал об этом Пфаусе из какого-то другого источника: писатель наведывался в Ирландию время от времени, хотя не было заметно, чтобы его интересовала политика этой страны.

Но потом, оправившись от потрясения, я нашел среди вещей моего друга предмет, не представлявший для меня интереса до тех пор, пока я не прочел рукопись. На верхней полке шкафа, над костюмами Доминика, я обнаружил выцветший головной убор вишневого цвета. Что-то вроде жокейской кепочки.

Харман Тулей, 1967