Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Хозяйка это слышит и говорит мужу:

– Конечно: я-то получила ровно девять, а то, которое в навозе, не в счёт. Пусть он ещё раз бросит камень и ещё одно мне стряхнёт, тогда дам ему плащ.

– Да яблоко-то ещё не вызрело, – отвечает Эзоп.

Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:

– Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.

– Непременно, муженёк, – говорит хозяйка, – только ты сам не тряси, пускай Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ.»

Вот так Роксолана и решила, как поступить с Перельманом: разумеется, предать.

– Ладно, что рассуждать об очевидном, – говорит она пленнику. – Пошли наверх, там видно будет, что будет.

Пленник, однако, продолжал рассуждать об очевидном:

– О! – молча воскликнул Перельман. – Я непременно должен иметь даму сердца. Иначе и перебор вероятностей (как струны у глупой гитаристки Вермеера), и выбор из их множества одной единственной версификации – лишаются смысла.

Роксолана услышала о своей глупости и утвердилась в том, что и без утверждений несомненно: в своём предательстве.

– Только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря или прозрение пророка. Но где же её найти?

– А ты вспомни об одной хорошенькой крестьянке из соседнего села, которую абстрактный мечтатель-хохол мог бы назвать Гренада моя:

 
Яблоня!
В ветвях твоих – птицы и тени.
 
 
Мчится моя мечта,
к ветру летит с луны.
Яблоня!
Твои руки оделись в зелень.
 
 
Седые виски января
в марте ещё видны.
 
 
Яблоня…
(потухший ветер).
 
 
Яблоня…
(большое небо).
 

Роксолане (прикованной к земле) – не был нужен абстрактный мечтатель-хохол. Роксолана (прикованная к земле) – услышала, как Перельман подумал о давным-давно расстрелянном Лорке: она (вершителница судеб османской империи) – не хотела зваться именем заморской провинции!

Она подошла к Перельману и поцеловала поцелуем апостола, просто сказав:

– Тебя не расстреляют, колорад, не дождешься. Тебя, как мусульмане или древние евреи неверную жену, забью камнями.

– Давно пора! – съюродствовал Перельман, вспомнив эпизод с выкалыванием очей мастерам – из великого фильма Тарковского «Страсти по Андрею»: его мир сдвинулся в реальности человеческой культуры, которая давным-давно перестала с самим человеком считаться: не позволяла себя разложить на счеты «ать-два, ать-два».

Но на «ать-два-три» – могла повестись: море волнуется «три», на месте фигура замри!

 
Это море-аморе пустило слезу:
Избавилось от сна в одном глазу!
Другим продолжая грезить.
И вот этот глаз нагим
Опять в сновидение лезет
 
 
И вот этот глаз – с ногами.
И вот этот глаз – с руками.
И вот – никакой тишины.
И вот этот глаз живет
 
 
Опять от войны до войны.
 
 
Это море-аморе пустило слезу:
Избавилось от сна в одном глазу!
Как будто песчинка разбавилась
Во всём океане слез…
 
 
Я выйду сейчас на мороз
 
 
И обледеню всё море!
Просторы объеденю в пронзительном разговоре.
 

– Всё верно, – сказала женщина. – Это как грехопадение. Соглашайся, что я всегда права, и пошли умирать.

Он согласился и продолжил побеждать.

Они взялись за руки (после поцелуя апостола это было логичным) и пошли, и вышли из подвала украинского подсознания на свет Божий, и увидели, что сам собой (не замеченный за галантными перипетиями) наступил поздний украинский (хоть глаз выколи) вечер, и он отнял руку у женщины, и приложил её к своему пробитому уху.

– Всё верно, – повторила женщина.

Подыскивая для неё имя, которое не слишком бы отличалось от её собственного (Роксолана ли, Хельга, не всё ли равно?) он оглядел украинский вечер (как бы огладил зрачком его бархатистость) и как бы наступил – на него… И как бы наступил – для него… Ибо всё, что вверху, то и внизу.

Так он вернул себе полный слух (даже в пробитое ухо), а потом он вернул себе полный дух (который женщина – предлагая взамен свою прелесть – предполагала у него приобре’сть), а потом он вдохнул этот воздух, в котором лишь звезды и бархаты неба.

нелепо…

нелепо…

нелепо вот так восходить (нисходить) по ступеням своего

под-сознания, сначала (а начали очень не-верно,

а продолжили более скверно,

а размножили эти скверноты (полагая их за медовые соты, разлагая их на составные, причём – не подумав, что… Но здесь Перельман осознал, что вдох его вынес из бездны! И стало всё – прочным, и всё – встало на ноги.

Не зная, о чём говорит, женщина повторила:

– Всё верно.

Он кивнул и оглядел созданный им изгиб реальности:

 
Здесь два изгиба: берег и гора,
Здесь женщина легла в мою ладонь
Излучиной бедра, прибоем моря.
 
 
– И это прекрасно, – согласился он.
И пошёл умирать.
 
 
Здесь два изгиба: ибо (если двое)
Почти несовместимы мы с тобою…
А если совместимы, то незримо
 
 
Находимся по обе стороны
От этого литого горизонта…
Ведь Богу мы видны, да не нужны!
 
 
Поскольку в Боге – ничего святого!
Поскольку он не более дороги,
А мы с тобою – это его ноги.
Здесь два изгиба: берег и гора.
Поскольку эта женщина легла
По обе стороны жестокого пути.
 
 
И мне по ней идти, и ей по мне идти.
 

Так он вернул себе полный слух и вернул себе полный дух. Ведь прежде он, гений Перельман, был ослепительно неполон и не наполнен; и подумалось ему: а при чём тут женщина?

Здесь он улыбнулся и не стал ничего прозревать. Он просто пошёл умирать.

– Эй, есть здесь кто-нибудь? – тихонько (пока что всего лишь демонстративно – для него) вскричала Роксолана.

Он (вернувший себе полноту) – увидел и услышал, что «кто-нибудь» здесь был.

Он дал понять это женщине, и женщина это поняла:

– Если ты избавишься и от этих, ты предашь сам себя: ты проявишь себя как сила сильных, а не всеобщность слабых.

Она (всё равно) – пыталась его ограничить: поместить (переместить) Николая Перельмана из его в её мир. Не из мужского – в женский (это было бы легко), а из большего – в меньший (что было ещё легче).

Он (вернувший себе полноту) – понимал, что он – часть полноты, а она была стройна (скорей, ста’тна) и привлекательна, полагая себя не полнотой, но – смыслом полноты.

И кто из них кого перешагивал через голову? Поверх головы?

Всё это было бесконечно, потому – бессмысленно. Даже с её смыслом.

И она это прекратила:

– Эй, кто-нибудь! – громко сказала она.

А он вдруг решил, что умирать (ведь он пришёл умирать) – это больно. Он вдруг представил себе хруст, с которым его отдельное тело будет прорвано (вот как ухо давеча пробили, но это было просто восполнить) и весь этот мир (все это отдельное мироздание) перестанет отделять себя от другого мира.

– Не хочу, – сказал он.

– Что? – удивилась она, зная всю его обреченность.

– Я хочу, чтобы моя родина была, – сказал он.

– Ты о себе подумай, – сказала она. – Сейчас тебя – не будет.

– Будет какой-нибудь другой «я», – сказал он. – Главное: отделить себя от небытия и добавлять, добавлять, добавлять необходимую душу к достаточному телу.

– Это только слова, – сказала она.

 
Это только слова,
Что согреют нас по ночам
И ничего не значат,
Когда нас оставит удача…
 
 
Ведь она как посмертная слава!
 
 
Это только слова,
Когда ты окружён очами,
Что пристально наблюдают:
Насколько участь кровава?
 
 
И насколько она поучительна?
 
 
И насколько мучительно ты отступал до Волги,
Пока о неё не опёрся лопатками и душой…
И не распростёрся как небо!
И стал, как небо, большой.
 
 
И сам обернулся Словом
И дуэлью на Черной речке!
Ведь ты не о речку опёрся,
Но сам обернулся речью:
Ибо всё в этом мире речь.
 
 
Это только слова.
Это только их синева продолжает по жилам течь.
 

Она услышала и сказала:

– Украинская армия везде наступает. Вас уничтожат.

Напомню: это всё происходило (происходит, будет происходить) – ещё даже до иловайского котла.

Он сказал:

 
В который раз сначала нас побьют.
Но прежде изощрённо предадут.
А после просвещённо растолкуют,
Что мы любили родину другую.
 
 
Что правильную надобно создать
И для того всё прошлое предать.
И это колесо всебытия,
Которое вращали ты и я,
 
 
Всё возвращая на круги своя,
Настолько правильно и несомненно,
Что я противоречу всей вселенной,
Когда не соглашаюсь предавать.
 
 
И вот враги окружат города,
Как волки обреченные стада…
Но здесь я обращаюсь вспять,
Внезапно начиная наступать
 
 
И следовать простому чувству долга:
Что долго был собой, а не другим!
Что долго был любовь, а не измена!
И есть такое чудо во вселенной,
Что Бог всегда на стороне России.
 
 
Я просто начинаю наступать,
 
 
Словно ступает по крови мессия,
Чтобы опять напомнить о любви.
 

– Всё это суета, – сказала женщина. – Мне надо жить, чтобы была жизнь. А ты ли будешь молим оплодотворителем, ублажателем и кормильцем, другой ли самец-Украинец либо самец-ватник – не всё ли равно? Одна ли родина, другая или третья – не всё ли тебе равно, если каждой будешь предан до смерти? Или не будешь предан. Ведь всё равно родина тебя предаст. Она – женщина, так что предаст – во имя жизни.

– Ну да, – согласился он.

И тогда она (наконец) – спохватилась:

– Кто бы подумал, что колорад Перельман может так запудрить мозги гарной ди’вчине? Теряем время.

Последние слова – прозвучали, как фраза Баталова из «Москва слезам не верит» (и он в который раз понял, что и Украина вокруг него – виртуальна, и готовая его предать женщина – виртуальна, и его будущая погибель – виртуальна, и он решил (вспомнив себя прошлого), что возражать этому глупо.

Ведь глупо (согласитесь) – возражать всему мирозданию.

А потом он вспомнил изгиб реальности…

А потом он вспомнил себя прошлого: вспомнил, что он глуп и неумел…

И решил он…

Что из всей этой будущей мозаики тел…

Может составиться недурственный калейдоскоп: уж очень созвучна сейчас была Роксолана с совершенно чужим ей Максимом Карловичем Кантором. Но Максим Кантор вот-вот (там, в ресторане на Невском) придёт к выводу, что Россия сама лишила себя будущего в цивилизованном человечестве, а Виктор Леонидович Топоров (там, в ресторане на Невском) будет год как мертв и участвует в этом собеседовании лишь благодаря тому, что смерти нет.

– Эй, кто-нибудь! Ко мне, у меня беглец! – подвела итог всей этой истории Роксолана (одна из роксолан)…

А вместе с ней и Дульсинея (одна из дульсиней)…

А вместе с ней Хельга (одна из хельг)…

И Перельман позволил украинским хероям её услышать: пора было прекращать эту клоунаду.

Хероев – вывалила из тьмы ночной целая толпа. Они не были в балаклавах, но – лиц у них не было: зачем хероям лица? Поэтому то, что находило себя (на месте греческих масок данной трагедии) – имело только лишь «свои» глаза и рты (точнее, прорези в реальности); саму Роксолану их облики ничуть не удивили: это были её херои; чего ещё?

Удивление только отвлекает хероев от их функции: хероизма.

Перельман (где-то у монитора) – решил им сразу помочь. Он сдвинул реальность с места. Опять возникли античные «то ли Афины, то ли Дельфы», то есть…

повесть о рабе Эзопе продолжилась…

мне (автору всех версификаций истории) захотелось увидеть, как поступят с Эзопом херои моей Украины (те, кто полагает жизнь на полях и в сносках – своей и совсем не всеобщей): вестимо, их вывалила из тьмы ночной целая толпа!

– Сколько можно вас звать? – спросила Роксолана.

– Но вот же мы! – хором ответили ей.

– А вот вам беглый ватник, – сказала она.

А вот и они – мне, – в ответ ей подумал он, и она услышала.

– Ну-ну, вольно’ ж нашему теляти волка зъисти, – чисто по русски усмехнулась женщина.

Она его провоцировала. Чисто по женски: провоцируя на провокацию. Тогда он опять перешагнул через её голову: мир виртуальный (любая из его версификаций) всегда подчинЯестсЯ, – выстраивает твоё Я по чину, по ранжиру, по петровской Табели о Рангах (чай, мы из Санкт-Лениграда, обязывает).

Тогда он опять перешагнул через её голову, позволив себе на провокацию поддаться.

Он – бросился на хероев, и первый же из них умелым ударов отправил Перельмана в нокаут. Так что никакой битвы не состоялось, до Иловайского котла и позорного разгрома украинских карателей ещё оставалось время.

Ему оставалось его время, и (потеряв сознание здесь), он очнулся то ли в античных Афинах, то ли в Дельфах, где граждане, патриоты своего полиса пришли к Эзопу и сказали:

«– Сегодня ты будешь сброшен со скалы – так порешили мы тебя казнить за святотатство и злоязычие, ибо погребения ты не достоин. Приготовься к смерти.

Эзоп слышит эти угрозы и говорит:

– Послушайте-ка басню.

Они разрешили ему говорить, и он начал:

– Когда животные ещё умели разговаривать, одна мышь подружилась с лягушкой и пригласила её на угощение. Привела она её в большую кладовую, где были и хлеб, и сыр, и оливки, и фиги, и говорит: «Ешь на здоровье!» Угостившись хорошенько, лягушка и говорит: «Приходи и ты ко мне на угощение, я тебя приму не хуже». Вот привела она мышку к пруду и говорит: «Плывём!» – «А я не умею плавать», – говорит ей мышь. «Ничего, я тебя научу», – говорит лягушка. Привязала она ниткой мышиную лапку к своей и прыгнула в пруд, а мышку потянула за собой. Захлёбываясь, сказала мышь: «Я умираю, но и мёртвая отомщу тебе!» Тут лягушка нырнула, и мышь утонула. Но когда тело её всплыло и лежало на волнах, налетел ворон и схватил мышь, а вместе с ней и привязанную лягушку: сперва сожрал мышь, а потом добрался и до лягушки. Так отомстила мышь лягушке. Вот и я, граждане, если вы меня убьёте. Стану вашей злой судьбой: и иллийцы, и вавилоняне, и едва ли не вся Эллада пожнет плоды моей смерти.»

– И едва ли не вся Украина пожнёт плоды моей смерти. – сказал убийцам Перельман.

– Что? Удивилась Роксолана.

Он пожал плечами.

– Так что? – спросил кто-то из безликих хероев.

– Берите его, – сказала женщина.

Перельман улыбнулся:

«Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился. Тогда он сказад тем, кто вёл его силой:

– Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него…»

Но Роксолана не стала слушать, а безликие херои уверенно подошли к Перельману и взяли его, и он не смог пройти меж них, дабы не наложили на него своих рук (согласитесь, Перельман – не Иисус, а херои не фарисеи).

Бить, впрочем, пока не стали, а призадумались:

– Может, керосином его полить, пусть горит. У меня бабка собирала с картофельной ботвы на огороде колорадских жуков, поливала и жгла, до сих пор помню запашок, – сказал кто-то совершенно по русски.

– Кто любит суету и ищет ложь… – мог бы начать Перельман заговариваться (от страха); но – не мог и представить, к каким заговорам следует прибегнуть во вмемя своего убийства! Скорей всего, ни к каким (кроме наивозможного в данном положении достоинства).

Когда лукавый протянет тебе сжатые кулаки и предложит выбрать, не выбирай.

Лукавый, разумеется, не промедлил.

– Чего вы ждете, принц? – спросила (бы) его «далёкая» Хельга. – Лучше вам было бы пойти ко мне в услужение. И жизнь бы сохранили, и идеи ваши я бы понесла людям, издавая ваши произведения под своим именем (с незначительной правкой, признаюсь). Всё польза от вас – миру, и даже род свой вы бы продолжили, меня оплодотворив. А теперь погибнете без пользы.

Так Хельга подсказала ему выход.

 
Чего вы ждете, принц,
Чего вы ждете?
Не надо больше,
Не ломайте рук!
Все эти люди, принц,
В конечном счете,
Устали от душевных ваших мук.
Они искушены,
Они не дети,
Пред ними нечего махать крылом.
Они ведь знают, принц,
Что добродетель,
Погибнет все равно в борьбе со злом.
Им зло не нравится.
Они, конечно, против.
И всё-таки они и не за вас!
Они пришли смотреть,
Как вы умрёте.
Опять умрёте, в миллионный раз.
Нет, принц,
Вам не дано их огорошить,
И ваш удел: стремиться и не смерть.
Они помчатся вниз, к своим галошам,
Хлопками одобряя вашу смерть.
Слова становятся с годами лживы.
Сомнения – плохое ремесло.
Ошеломите их, останьтесь живы!
К чертям спектакль! И пусть погибнет зло.
 

(Борис Слуцкий)

Тогда Перельман последовал под-сказке и ушёл в свою сказку, и вышел из «своей» смерти (так и не убив её: некого было убивать), и оставил убийц и Роксолану с носом (улыбнувшись им как Буратино).

Но тогда и Роксолана с хероями взяли и убили кого-то другого. Смерть – всегда виртуальна, но и люди часто виртуальны.

Анахорет
Четвёртая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

надо за родину повоевать,

сложностью противостоять энтропии

Старость, она же страсть.

В старость возможно впасть. И особенно это проявляется, когда в старости воды поднести некому, но ведь и пить не хочется.

Посвящено Марии Назаретян

(два связанных эпиграфа)

Когда-то ещё до начала этой истории (отчасти я и изначальный-аутентист) мне довелось принять героем одной моей любви Женский Голос; каково? Голос как отдельная личность! А ведь я не знал тогда о реальной и повсеместной персонификации вещей, пространств, времён, Стихий и даже отдельных телодвижений (отчасти это явление отражено в японском синтоизме).

Но уже тогда вся эта пред-история (о моей любви) сразу обрела имя: В которых жизни больше, чем возможно. В ней я впервые подступился к феномену добавления необходимого к достаточному: души к телу. И только потом, миновав годы, смерти, посмертные видения и (уже – после воскрешения: хождений туда и обратно) – прозрения о продолженных временах моей жизни.

О настоящем продолженном, о продолженных прошлом и будущем.

Замечу, тогда я ещё (сродни шизофрении – такой самосарказм) не числил среди моих ипостасей аутентиста Николая Перельмана, героя романа Что было бы, если бы смерть была; замечу, что это именивание любви (со-беседа с Великой Женственностью) – происходила задолго до торжества и краха нацизма на т. н. Украине.

В ней я был занят частной темой выходы из внутреннего мира во внешний. Любовь к женщине, возгоревшая или затеплившаяся – внутри, но (сразу же) – должна предъявить свою претензию вовне: согласитесь, это самый массовый случай мироформирования!

Человек заглядывает в своё будущее, изменяет его своей любовью к женщине – делая настоящим…

А потом это настоящее будущее изменяет его настоящее прошлое (ещё раз о продолженных временах); что тогда станется с прошлым прошлым или с прошлым будущим, не суть важно: мы имеем дело лишь с настоящим настоящим…

В настоящем настоящем я жил тогда у моря, в абхазских Гаграх (будто есть другие, но – прилагательное напросилось); житие моё (цитата из фильма Иван Васильевич меняет профессию) полностью соответствовало формуле А. С.:

 
Онегин жил анахоретом:
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
 

Далее напрашивались море, солнце и пляж. Я, однако же, брался за новостные каналы: шла специальная операция на т. н. Украине. Россия воевала с т. н. Западной цивилизацией, грозившей уничтожить Русский мир и за счёт его ресурсов продлить своё существование; возникала настоятельная необходимость определить: что есть Русский мир.

То, что в это самое время (в продолженном прошлом) аутентист Николай Перельман только-только выбрался из пыточной Правого Сектора (расположенной в подвале украинского под-сознания), оставив там парочку обеспамятовавших свидомитых палачей, не имело никакого значения.

То, что в это самое время (в продолженном настоящем) аутентист Николай Перельман сразу же встретит гарную дивчину-бандеровку, которой (как Адам в раю) даст имя Роксолана (тезку погубительницы будущего Великой Порты, но – эти давние судьбоносности османов нам не интересны); которая дивчина сразу же определит, что перед ней беглый ватник.

Но и это не имело значения! А вот фраза Зинаиды Гиппиус: если надо объяснять, то не надо объяснять – была на все времена (прошлые и будущие, и настоящие продолженные).

Именно нам(!) – не интересен ответ на вопрос: что есть Русский мир? Тот, кто задаётся таким вопросом, никогда не получит на него ответа: такие вещие «вещи» – берут сами. Потому – нет такого вопроса, зато есть вещее знание.

Русский мир – это чувство Бога. А есть ещё Страх Божий – страх потерять это чувство. Обладающий чувством Бога может генетически принадлежать хоть бриттам или бурятам, или даже вымершим неандертальцам; но (по определению Ф. М.) – это русский всечеловек.

Аутентист Перельман (одна из моих ипостасей) – всего лишь попытка дать «техническую документацию» этого самого (персонифицированного) чувства Бога; аутентист Перельман – более прозренческая версия всё того же deus ex machina: расклад невыразимого на «составляющие».

Вот объяснение – какое-никакое: всё, что могу.

Дело, конечно же, безнадёжное: объять необъятное и объяснять невыразимое Но делать его было надо. А потому – и через «не могу», чисто по русски. Ведь настоящим героем всей этой истории является персонифицируемое спасение человечества русскими: оно не то что между строк – оно в немоте меж буквиц.

Здесь, на берегу Русского мира (при таком раскладе) – не столь уж важны СВО или негаданная (пожалуй, так случилось впервые) подготовленность России к смертельной схватке со всем Западным миром; здесь (на берегу Русского мира) – судьбоносны мельчайшие детали того глобального изменения в человеческом мировосприятии.

Я поминал в третьей части о Дороге Доблести (роман Роберта Хайнлайна); речь о знаках на обочине этой дороги, о мельчайших подвижках в быту или смыслах произнесённых слов: возвращаются смыслы к словам или не возвращаются – помогает определить это самое чувство Бога.

Здесь (на берегу Русского мира) – я жил анахоретом: я заключил себя в ритме, слове, гармонии (Поэтика, Аристотель); согласитесь: «в ритме есть нечто волшебное; он заставляет нас верить, что возвышенное принадлежит нам.» Иоганн Вольфганг Гёте.

Вставал я около шести. Лето не задалось. Часто было пасмурно, иногда случалось утренняя гроза. Первым делом я выглядывал в окно и лишь потом приводил себя в порядок. Далее следовали утренние молитвы. Потом я заваривал кофе, брал чистый лист и погружался в мои версификации.

В меру человеческой ограниченности я не версифицировал никаких пространств и времён (по крайней мере, на первый взгляд); где-то шла СВО: Русский мир возвращал себе территории и смыслы; если бы смерти не было (по крайней мере) виртуальной – так бы дальше всё и шло: к неотвратимой Победе.

А вот если бы смерть была, всё обязательно закончилось бы вселенскою катастрофой (описанной ещё на острове Патмос); но – это в мировом масштабе: описывать эти события не надо, они и так у всех на виду!

Я ведь завёл мою речь – чуть дальше жизни: к описанию жизни малой, невидимой и неслышимой, и проявленной в реальности какими-то тонкими контурами. Так же – как за руку взяв (за язык меня никто не тянул), завёл в невыразимое: когда шар проходит сквозь белый лист, и возникает плоская окружность, неявный оттиск большего в меньшем.

Итак, вставал я около шести. Известно: «душа хочет обитать в теле, потому что без него она не может ни действовать, ни чувствовать.» (Леонардо да Винчи)

Поэтому тело своё я старался держать в тонусе. После версификаций (гимнастика ума) я проделывал простейшие гимнастические упражнения (минут на пятнадцать), после чего отправлялся на берег: там, рядом с гранд-отелем Абхазия, имелись старые тренажёры, всё ещё пригодные к использованию.

И только потом я выходил на пляж, к морю… Вы спросите, при чём здесь Русский мир или что было бы, если бы смерть была (не было)? Опять-таки, нет такого вопроса: не случайно я помянул синтоизм.

Самурай, перед тем как совершить сэппуку (яп. 切腹), мог написать стихотворение: «дзисей», «прощание с миром» – особый жанр японской поэзии. Их сочиняли самураи, разбойники и поэты перед лицом неминуемой смерти. В некоторых случаях их писали перед сражением, некоторые – перед казнью, или во время неизлечимой болезни.

Не могу удержаться, цитирую несколько текстов: Оиси Ёсио (1659–1703), лидер и вдохновитель 47 самураев из Ако, прославившихся местью за Асано Наганори.

 
До чего хорошо,
Мысли очистив,
Тело отбросив, как ветошь,
Любоваться ясной луной,
В безоблачном небе плывущей.
 

Оиси Ёсиканэ (1688–1703), старший сын Оиси Ёсио, один из 47 ронинов. Самый юный из мстителей.

 
В час расставанья,
Прочь отбросив страх,
О часе встречи думаю,
И слово
Я оставляю в память о себе.
 

Ота Докан (1432–1486)

 
Если бы я не знал
Что был мёртв до рожденья,
Я бы заплакал – жалея еще одного человека…
 

К чему это я? А к тому, что живя анахоретом (отчасти – Перельманом-аутентистом, отчасти – Николаем-победителем), я формулировал для себя настоящее будущее – даже в экзи’стансе прошлых смертей; вы скажете: это чужое мужество? Да, чужое.

Вы скажете: это чужие смерти? Нет, родные. Быть может, вызывающие христианское неприятие; но – здесь и в них есть Слово, ставшее Делом.

Здесь ответ сразу на два вопроса: «что было бы, если бы смерти не было?» и что было бы, если бы смерть была?» – прост: и там, и там бессмертие; я не скажу, что это такое же бессмертие, как у наших военных, погибающих в СВО, или у мирных жителей, ежедневно убиваемых украинскими нацистами; не мне понимать полностью мужество и боль, я в них не соучаствую.

Но я вижу в этих смертях долг и смирение. Ответом моему видению была дарованная мне версификация:

 
А не надо к нам приходить.
Если мы не позвали жить
Вместе с нами и стать родными.
 
 
А не надо меня любить
Как еду или для услады.
Как награду узнайте имя:
 
 
Называюсь я Русский мир!
Обладаю я чувством Бога.
И не надо другого «мы».
 
 
Чувством Бога я наделяю.
Не терять его по дороге —
Это главное в Русском мире.
 
 
Кем бы ни был, пусть даже негр,
От земных оторвёшься недр,
Чтоб родным стать в небесной шири.
 

Долг и смирение. А ещё stratum (понимается как общность или даже соборность). С этими словами вышел я сегодня на берег Русского мира. Вдогон мне вились тени непогоды (в этом году лета «не было»), было ветрено; совсем другие Тени – тоже прибавляли себя к оттенкам погоды: эти самодобавленные Тени вопили шёпотом:

– Не надо к вам приходить? Но ведь это вы пришли к нам!

Отвечать на ложь было неинтересно. Прошли времена дискурса. Пришло время выживания: либо – Тени подступившей вплотную преисподней одержат свою Победу, либо мы – одержим свою.

Мы – такие, какие мы. Победа – такая, какие мы. Наша Победа – она лучше нас: мы станем такими, как наша Победа.

Это всё мелочь, лингвистические выкрутасы. Как и то, что я вышел на берег Русского мира.

Произошло это в Гаграх, курортном городке независимой Абхазии. Как раз подошёл курортный теплоходик, и небесталанный зазывала бойко рассказывал неоднократно мной слышанную байку: на нашем теплоходе есть верхняя палуба для загара, мы уходим далеко от берега, будем купаться в чистейшем море и загорать под прямыми лучами; даже одной поездки достаточно, чтобы потом встречные абхазы обращались к вам на своём родном языке.

Такая вот мелочь. Мир есть речь. Деяние есть изречение (и наоборот).

«В лингвистике stratum-стратум (латинское «слой») или страта – язык что влияет или находится под влиянием другого посредством контактов. Субстрат или субстрат – язык, который имеет меньшую силу или престиж, чем другой, в то время как суперстратум или суперстрата язык, обладающий большей властью или престижем. Языки субстрата и суперстрата влияют друг на друга, но по-разному. Стратум или адстрат – это язык, который находится в контакте с другим языком в соседнем населении, не имея явно более высокого или более низкого престижа. Понятие «страта» было впервые разработано итальянским лингвистом Грациадио Исайей Асколи (1829–1907).

Таким образом, оба понятия применимы к ситуации, когда навязываемый язык утверждается на территории другого, как правило, в результате миграция. Применим ли случай суперстрата (местный язык сохраняется, а навязываемый язык исчезает) или случай субстрата (местный язык исчезает, а навязываемый язык сохраняется), обычно становится очевидным только после нескольких поколений, в течение которых навязываемый язык существует в пределах этнокультурной диаспоры.

Для того, чтобы навязываемый язык сохранялся, иммигрантское население либо должно будет занять позицию политического элиты: вторжение или колонизация; примером может служить Римская империя порождая Романские языки за пределами Италии, вытесняя Галльский и многие другие Индоевропейские языки).

Этот суперстратум относится к элитному вторгающемуся населению, которое в конечном итоге перенимает язык коренных низших классов. Примером может служить Бургундцы и Франки во Франции, которые в конечном итоге отказались от своих германских диалектов в пользу других индоевропейских языков романской ветви, в процессе оказав глубокое влияние на местную речь.

А вот это уже совсем не мелочь. Такое вот насилие, привычная европейская колонизация. Решение своих проблем за чужой счёт и уверенность в своём превосходстве, оправдывающее такое решение.»

Или со-бытие’, соборность. Как это происходит? Языку ничего не навяжешь.

Я забыл (намеренно) помянуть другую мелочь. Происшествие с настольной лампой. Которая была-старой-старой, привезённой моей семьёй из Норильска лет тридцать назад. Лампа была в форме канделябра из трех (электрических) свечей. Долгие годы канделябр сей кочевал из квартиры в квартиру, пока не нашёл в Гаграх свой конец.

Приключилось электрическое замыкание. В проводе, который поизносился за годы. Продукт был хоть и советский, но не слишком приглядный: несколько аляповат. За долгие годы я много раз пользовался им. Помните: для отрока, в ночи глядящего эстампы… И вот провод у этого канделябра перегорел.

Электрический провод. Напомню, действие моих историй (о Николае Перельмане – Что было бы, если бы смерть была, и о Женском Голосе – В которых жизни больше, чем возможно) начиналось на проспекте Энергетиков в Санкт-Ленинграде; не то чтобы я имел в виду потоки различных энергий – скорей, божественные логосы Георгия Паламы, родоначальника исихазма (для профанов сродни мне: умного молчания).

К чему я? А к тому, что если логосы (отчасти) – как языки, то в ритме, слове, гармонии они могут находиться в со-бытии не только с чистым аскетом, подвижником веры, но и с аутентистом Перельманом: оный «изначальный» – приближался к аскезе не потому, что преодолевал свои страсти (например, как в одном их моих эпиграфов: подступающую старость) – оный «изначальный» не нуждался в страстях!

Тогда как я, например, в страстях нуждаюсь. То есть (в идеале) могу их победить и приблизиться к подвижничеству. Тогда как для Перельмана подвижничество – не более чем быт: здесь нет подвига.

Как видите, речь о материях весьма тонких. Таких, как советский электрический провод, перегоревший в постсоветской независимой (от постсоветской Грузии) Абхазии и испустивший вонь жжёного пластика (не скажу, что сходную с вонью сгоревшей плоти второго мая в Одессе) – во всяком случае, вонь эту я уловил и вовремя отключил древний канделябр.