Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Всюду сверхчеловек (deus ex machina), положивший себе быть князем своего мира.

И здесь я представил себя таким маленьким князем мира, политическим Украинцем. Ни сил, ни знаний, только жадность и истерика. Все мне изначально (аутентично) обязаны – просто потому, что я князь своего допотопного мира.

У бесовства есть сродство с аутентизмом: предъявляя реальности ирреальную меру – можно стать политическим Украинцем.

Корпускулой. И никто мне (корпускуле) – ничем не обязан, потому что я душегуб. Наверное, можно найти и среди душегубов «праведного в своём роде» Ноя; но – это дело Господа.

Моё дело – положить своё краткое тело на алтарь понимания происходящего с этим не менее кратким (в глазах Господа) миром.

«Я не знал другого – того, что есть воистину, и меня словно толкало считать остроумием поддакиванье глупым обманщикам, когда они спрашивали меня, откуда зло, ограничен ли Бог телесной формой и есть ли у Него волосы и ногти, можно ли считать праведными тех, которые имели одновременно по нескольку жен, убивали людей и приносили в жертву животных. В своем невежестве я приходил от таких вопросов в замешательство и, уходя от истины, воображал, что иду прямо к ней.» (Августин Аврелий)

 
Попробуй выжать у дождя слезу.
И сразу же получишь не грозу,
А камень, что в ладонь! Попробуй выжить
В пустыне возле света и добра.
 
 
Мир начинался с самого утра.
Кумир в нём пробуждался прямо с ночи.
Что очи мои видят, зуб неймёт.
В пустыне возле света и добра
 
 
Я только лишь подробный пешеход.
Пустыня состоит из многоточий,
А дождь напоминает Сад Камней.
Не думай, это всё-таки не ад.
 
 
И я здесь не в собрании теней.
 
 
Прекрасно всё, что суще во плоти.
Напрасно всё, не райские здесь кущи.
 

Я не проявил малодушие тогда, когда узнал информацию о Евгении. Я со-творил малодушие тогда, когда сделал ей предложение о совместной работе. Впал в корысть: попробовал разделить ответственность за произнесение, облегчить свою участь за её счёт; можно сказать, таковы все люди?

Можно сказать. Но я отвечаю лишь за себя. За то, чтобы не погубить другого.

«И я не знал настоящей внутренней правды, которая судит не по обычаю, а по справедливейшему закону всемогущего Бога, определившему для отдельных стран и времен нравы и обычаи, соответствующие этим временам и странам, хотя сама она всегда во всяком месте и во всякое время одна и та же. По ней праведны и Авраам, и Исаак, и Иаков, и Моисей, и Давид, и все те, кого восхвалили уста Господни. Неправедны они по суду людей непонимающих, судящих от сегодняшнего дня и меряющих нравственность всего человечества мерилом собственной нравственности.» (Августин Аврелий)

P. S. Чтобы не оставлять выстроенные мной Город и Мир (Urbi et orbi) на столь высокой ноте, я приведу старый шотландский анекдот; наипошлейший, но – имеющий непосредственное отношение к аскезе именования (Адам и Ева в раю давали имена вещам и животным):

Старый щотландец в пабе говорит случайному знакомому по столу:

– Все мельницы в районе построил я. Целую жизнь месил раствор и строил, однако никто не называет меня Марлекен, который строит мельницы…

Хлебнул пивка, затянулся:

– И все сады в нашем посёлке построил я. Целую жизнь сажал плодовые деревья, однако никто не называет меня Марлекен, который разводит сады…

Хлебнул пивка, затянулся:

– Все мосты в округе возвёл я. Целую жизнь этим занимался, однако никто не называет меня Марлекен. Который возводит мосты…

Затянулся, вздохнул:

– Но стоило мне один раз трахнуть овцу…

Продолжение начала третья часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

 
Моя любовь творит себе кумиры!
Скажи мне, ложь, в чём истина твоя?
 
 
А в том, что превращаю миражи
Я в бытие… И из небытия —
В немногие печали светлой лжи.
Скажи, любовь, в чём истина твоя?
 

Niko Bizin

Перельман шёл по Крещатику. Поначалу – просто шёл; и словно бы происходило это (всё ещё) – в Царстве Божьем СССР. Поэтому (вполне по советски) – происходило это счастливо: до девяностых ещё было далеко, и Перельман был молод и не знал, что небо лучше всего наблюдать из ада.

А то, что время и место – пластилиновы, прошлое и будущее – совместимы с настоящим, тоже было более чем очевидно! И не только виртуальному ангелу-хранителю (перед монитором в Санкт-Ленинграде), но и сиюминутным местным бесам: идущего по Крещатику Перельмана вот-вот должны были схватить функционеры т. н. «территориальной обороны» (организованной в начале двадцатых годов двадцать первого века), а он и не подозревал об этом.

Он полагал себя во второй половине семидесятых годов двадцатого века.

Именно тогда(!) – мы с одноклассниками норильской школы № 6 (Крайний Север СССР) были на экскурсии Киев-Гомель-Чернигов (Юго-Запад СССР)!

Более того – именно тот(!) «идущий по Крещатику Перельман» именно что(!) – полагал себя гражданином великого СССР (тогда как в двадцать первом веке такой страны уже не было).

Впрочем, ошибался не только «тот» Перельман! Ещё и «другой» Перельман (уже в Санкт-Ленинграде) – позволил себе некую «заблудившуюся» между эпох ностальгию.

«Другого» Перельмана (перед монитором) – можно понять. Да и заблуждался он – не вполне, а (всего лишь) – не предполагал материализовать «такую» плоть бытия: заигравшись в компьютерные версификации реальности, он и не заметил, что его будущее «я» собирается его (здешнего) вразумлять вполне материально, именно на Украине и именно руками украинских нацистов.

Но(!) – не ошибаясь, заблуждался и я. Поместив Перельмана в советский Киев, я не предполагал, сколь быстро из тамошних советских людей выглянут нынешние политические Украинцы; так же – помещая его в Киев, я забыл о пластилиновости пространства: настоящее действо продолжится никак не в «матери» городов Русских.

Действо (персонифицируясь) – побрезговало провинциальным постмодерном нацистского Киева: теперь всё приключится на Юго-Востоке бывшей Украинской ССР – там слова русского языка не разойдутся с делами: политических Украинцев станут там бить.

Бить нацистов – доброе Слово и Дело. Но (поначалу) – оно не слишком заладится, что скажется и на участи моего героя: виртуально набросившись на него ещё в советском Киеве, именно на Юго-Востоке моего Николая Перельмана (Перельмана Победителя) реально схватят: его не могут не схватить.

Его (еврея и гения) – обязательно надо схватить! Разве что – материя времени сыграет свою роль: схватят его не в Киеве семидесятых (согласитесь, тогда это было немыслимо), а в так называемом ОРДЛО две тысячи четырнадцатого или две тысячи пятнадцатого года.

Сам процесс захвата и перемещения, и временного сдвига – описывать не буду: он сродни движению курсора на мониторе; итак!

Его схватили. Технология (т. е. – телодвижения) – не существенна. И вот теперь – в скромном подвале (известно, бывают подвалы роскошные) провинции Украина (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас оккупированно-«освобожденном» украинской армией и прочими вольными формированиями национал-садистов) боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть – начало действия оказалось протяжным, а время – продолженным) ударил его прямо в ухо.

При этом – у Перельмана лопнула барабанная перепонка.

При этом – сам он «потерял» со-знание.

А при том, что со-знание его было – то ли множественным в едином теле, то ли – единым во многих телах (для краткости буду звать их ипостасями), получилась удивительная вещь: именно о потерю одного из своих со-знаний он мог бы «опереться» – принять её за точку отсчета в своём нынешнем пребывании.

После чего – мог бы детально происходящее рассмотреть на мониторе в Санкт-Ленинграде во время Русской весны года 2014-го.

Согласитесь, любым персонификациям личного бес-смертия: всем этим обретшим само-сознание «продолженным временам», всем этим «неопределённо-укоренённым про-странствам» (т. е. аутентичным про-странникам языка, которому любой алфавит просто-напросто тесен) – дабы оные могли находить себя во временах и местах – необходима про-стая система координат.

Находить? Себя? Про-стоя система координат? Так и хочется повторить за английским классиком: пусть Маугли бегает в стае! Ведь казалось бы (совершенно о совершённом) – незачем.

Ведь все эти «маугли» – и так вещь в себе.

И лишь потом начинаешь понимать «себя»: а чтобы детально (буквально и построчно) – описать обстановку вокруг «этого себя». Дабы другие его «я» – склонились над обстоятельствами этого «я»: для чего (в данной точке персонификации) – его потерявшее сознание тело свалилось с табурета, на котором сидело.

После чего – слово и дело допроса были прерваны, и рьяный патриот своей Украины, выбив сознание из предполагаемого лазутчика сепаратистов, лихо (на каблучках армейских ботиночек) развернулся к столу, за которым восседал ещё один патриот своей Украины.

Который, углядев результат, не менее лихо выругался вполне по великоросски, то есть не витиеватым, а самым что ни на есть обыкновенным матом.

До этого (то есть до падения своего тела) душа Перельмана сказала самим себе – «другим» Перельманам (во многих телах единым):

– Скучно жить на белом свете, господа! Ведь и Гоголя здесь читают в переводе; но (всё равно) – используют внутренние словари: даже в со-знании переводя обратно, на русский.

Душа понимала: проще надо быть! Это ведь проще простого для аутентиста: из-начально давать имена временам и вещам – на языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен (термин взять у Роберта Хайнлайна, роман Дорога Доблести).

Ибо в нынешней дискретности слишком легко ей (душе) – порассыпаться на составляющие ипостаси: тогда – в каждой сюжетной линии происходящего (в каждом отдельном пространстве и времени) будет главенствовать своё небольшое со-бытие.

Но самого большого бытия – не будет. Так что меж лёгкостью и простотой Перельману предстояла Дорога Доблести: он должен выбрать свой путь из украинского подвала.

Иначе (просто-напросто) – смысл потеряется в смыслах.

Иначе (просто-напросто) – мысль потеряется в мыслях. Тогда ещё проще (ему, Перельману) – самому положить себя на ближайшем погосте.

Но пока что Перельман (именно здесь и сейчас, по имени – Николай-победитель) – собрался из застенка сбежать. Ведь для этого всего-навсего не следовало украинский застенок отождествлять с собственными под-или-над со-знаниями (или со-узнаваниями, со-здаваниями себя, но – это всё равно).

Итак, сейчас он (с пробитою барабанною перепонкой) лежит на полу якобы без со-знания.

Ударивший его следователь Правого Сектора (или Национальной гваридии, это всё равно) подходит к столу и что-то говорит своему камраду (в со-знании Перельмана возникают «три товарища и чахоточная девушка, которой предстоит умереть».

Камрад пожимает плечами: истина их не интересует, они живут в мире калейдоскопого постмодерна (всевозможности, лишённой святости), в котором обыкновенную чайную чашку можно назвать чаяниями и даже псевдо-причаститься из неё.

Кстати, на столе перед вторым допросантом стояла именно чайная чашка.

Кстати (Перельман откуда-то всё это знал), чая в ней не было, но – заварочный пакетик (как и перельманова барабанная перепонка) оказался надорван, и в остывшем напитке оставались спитые чаинки… Оставались людские чаяния.

А после того, как чай выпили, остались отчаяния.

Перельман (который ещё без сознания) – решает согласиться со спитыми чаяниями политических Украинцев и открывает глаза.

Ведь всё, что происходит с ним – и внутривенно, и кармически вселенно (не только от слова «вселить»); тотчас реальность перекидывается в ирреальность: он становится более чем реален, а для его палачей происходящее оказывается виртуальным.

Схваченный (Перельман) – не был для них человеком, а теперь они могли вылепить из пленника что угодно (так им должно показаться).

Потому он (Перельман) – решает сразу для всех (ему здешнему – можно: он без сознания) осуществить в реале чаяния политических Украинцев!

Теперь их мироздание будет определяться линиями силы, параллелями и меридианами плоского птолемеевского глобуса, ибо: они допросились.

 
Всё будет, как и должно,
Даже если всё будет иначе!
 

Теперь в этом мире (в котором Перельман – без сознания своего нынешнего «я») происхождения бытия будет следовать за собственной сутью, в этом мира начинает осуществляться правда, а не тщетные хотения каждого отдельного человечка.

Вы скажете, это фашизм?

Быть может, вы и правы; но – вы и не правы (ровно настолько, насколько не левы), если закон над законом (пренебрежение хотениями) – не есть беззаконие; это чувство Бога и страх Божий (страх потерять это чувство).

Если этот закон беззакония – следование за прозрением.

 
И звезда упадёт в вино.
И злые по добрым заплачут.
 

Согласен? Конечно же, нет! Поскольку у этих прекрасных строк есть беспощадное продолжение:

 
Не особо живые вещи
Нам сопутствуют всюду, и всё же не будь
Слишком праведным и слишком вещим,
Слишком знающим собственный путь.
 
 
Там где ветер пронзительно свищет,
И вода сквозь пробитое днище,
И сердца словно чайки парят…
Обречённых и гордых не ищут:
 
 
Они сами придут и сгорят.
 

Как это «сгорят» соотносится с тем, что мой Перельман – победитель; а вот как: смертью смерть поправ!

Он открыл глаза. Видеть было больно. Слышать было больно.

Жить было безразлично.

В этом, состоящем из бессмысленной боли, отгороженном от подвала украинского подсознания теле. Настоящий Перельман-ленинградец был здесь невозможен, со своим легендарным отказом от премиального миллиона и доказанной «недоказуемой» теоремой.

Поэтому – здесь был другой Перельман, версифицирующий миры.

Его слово становилось делом. А в его деле не было никакого смысла для жизни. Кроме простого: я «хочу», чтобы я был жив.

– В расход? – спросил один Украинец другого.

Перельман не стал разбирать: спрашивал ударивший или спрашивал сидевший за столом. Гораздо важнее, что видеть и слышать этих спрашивающих и не спрашивающих было больно, и это была жизнь.

Он завершил ещё одну версификацию:

 
Здесь живут свысока.
И здесь всё совершается сердцем высоким.
Солнце светит, и бродят древесные соки,
Над распахнутой сушей плывут облака.
 

Этот текст (сейчас) – не мог помочь, но – примирял: Слово становилось его внутренним миром.

Однако же (есть в этом самосарказм) – даже Перельману необходим мир внешний. Поэтому (в здешнем аду) – он продолжил цепляться за Слово: оно действительно становилось его плотью.

Но ведь для того, чтобы плоть взять точкой отсчёта всего (особенно если тело потеряло сознание – это предыдущая точка) – надобна женщина; Перельман не вспоминал о Хельге: хельг (вокруг) – много, любую из них – возможно перекинуть в Дульсинею; вот так, например:

 
Но реки, что не пьют своей воды,
Иссякнут, словно путники без цели:
Их любят женщины, не трогают собаки.
Но женщина, что мудрствует в постели —
 
 
На свете, верно, большей нет беды.
 
 
Из нас любой, кто пожирал себя,
По жизни был не прав… Как сладко быть не правым!
Неправду и любовь, и человечьи нравы
Я буду пожирать, доколе жив.
 
 
Доколе не иссякну. Что есть Путь?
Не более, чем ноги, что идут.
Что есть любовь? Не более, чем боль,
Доколе больно ею. Что есть Бог?
 
 
Не более, чем пыль его дорог.
 

Этот текст помог ему. Он понял, что именно пред-чувствует на своей коже. Пыль и пот. Когда капля пота (или крови, или спермы, здесь это всё равно) катится в пыли, она ею и оборачивается, покрывается: как будто кобылица Блока вдруг обернется в стелющийся и сминаемый ею ковыль!

Дабы определять: ковылять ей или ковать?

Кузнец, когда подковывает коня, на чьей он стороне? По которую от горизонта то есть. И не слишком ли много поэзии в этой «кажущейся» точке поворота со-бытий?

Но из этой точки видится: кузнец на своей стороне.

А эта примитивная маргинальность, иллюзия экзи’станса – персонифицирована в патриотах «своей» Украины: вся эта пена дней, помутившая простую реальность – в которой Перельману предстоит убивать смерть.

Именно так: аутентист Перельман, человек-прозрение, должен физически (а не только на экране своего монитора) версифицировать реальность, убирая из неё «помехи» себе… Начали.

– В расход, – сказал о Перельмане второй патриот «своей» Украины, соглашаясь с товарищем. – Никакой от него не будет пользы, никто не поверит, что он москальский диверсант, засмеют как Ляшко с его фальшивым корректировщиком.

Он имел в виду тогда ещё памятный (потом – сколько их было) конфуз на специфическом украинском tv.

– Денег на нём не срубить, – согласился первый патриот «своей» Украины (на деле имея в виду не вульгарную наживу, от которой пришлось отказаться, а – скорее-скорее-скорее этим убиением благо-даря – из-за своего нетерпения национального сердца и убогости национальной мысли – имея в виду: сотворение политического Украинца – по их подобию, словно бы было возможно срубить пленнику голову и приставить другую взамен (благо, сирийский опыт видеоказней нагляден).

Перельман (про себя) – улыбнулся: да, денег на нём не срубить.

Ты желаешь мудрствовать о непостижимом? Но умеешь ли понять, как проникают в тебя разлагающие душу сомнения и можешь ли (вне своего экзистанса) научиться прогонять их? Постигни сначала это, а потом (если нужно) мудрствуй о непостижимом. (цитата по памяти – близкая Святому праведному Иоанну Кронштадскому)

Улыбка Перельмана (медленно напитываясь кровью и болью) перетекла от его разбитых (внешне) губ в его затуманенный (внешне) взгляд…

Снова слово становится делом и грозит потрясеньем основ! Что опять потребовало поэзии:

 
И уже не по тексту Шекспира
(я и помнить о нём не хочу),
Гражданин полоумного мира,
Я одними губами кричу:
 
 
Прервалась связь времён…
 

(Александр Галич)

Чеширская улыбка Перельмана потекла по линии его затуманенного (внешне) взгляда, взяв с собою перельмановы кровь и боль. Чеширская улыбка Перельмана (я и сам не заметил, как она становится действующим лицом этой правдивой истории) коснулась бритого затылка одного из патриотов своей Украины…

– Нет! – сказала сама себе чеширская улыбка Перельмана. – По моему, я пропустила моё рождение на этот свет.

Следует признать, что она права.

А раз уж она права, а я (автор этой правдивой истории, лев), то в моей власти сейчас дать улыбке возможность поступка: снова Слово становится делом и грозит потрясением основ.

– Раз уж мы рассматриваем смерть на просвет (так и видится прозрачный фарфор сосуда), то и рождение рассмотреть должны, – сказала чеширская улыбка, все ещё касаясь затылка украинского патриота…

 
И тогда (смазывая карту будня)…
некая сила (плеснувши краски из стакана)…
перетекла от Перельмана…
и первый патриот своей Украины (почти) умер!
 

Именно так – «умер»: росчерком молнии по невидимому полотну происходящего. А потом сила Перельмана щёлкнула по лбу второго патриота «своей» Украины, и второй патриот «своей» Украины тоже (почти) умер.

Именно так – росчерком некоей силы по невидимому полотну происходящего. Не смотря на то, что улыбка выходила «на сцену» кривоватой.

Что наглядно демон-стрирует графика текста. Мир есть наглядный текст, согласитесь.

Странно это всё, скажете? Во многих странах странен ты. Вопросы и ответы, сюжеты твоих странностей и странствий, мой Перельман, не могут быть изложены дословно (до-слова и до-славы, что все-мирна и все-мерна).

Во многих странах странен ты! Нормален ты в себе самом, что в общем-то законо-мерно.

Всё измеряется законом, поскольку и изменяется – за-коном, за чертой: из природы в природу перекидываясь. Мы с вами присутствуем при родах нового мира. Мы перешли за-кон, причём – все-мерно.

А потому – вернёмся в самое начало: в тот самый миг, когда не стало смерти, ведь и её возможно изменить. Итак (пред нами) – на экране монитора Санкт-Ленинград, и на его просторе стрела курсора указует миг начала… Реа-лизует миг начала.

Итак, сюжет простой: ты Перельман-прозрение, в родстве ты с пустотой, откуда (коль ты спросишь у неё) придут тебе ответы – и найдут тебя, когда и где б ты ни был, кем бы ни был и с кем бы ты ни был… То есть, кем бы ты ни стал!

Ведь в чём ином есть смысл версификаций мира?

А всеобщего смысла – нет, есть лишь отдельные и сиюминутные смыслы, как версии «себя».

Безвольные и обездушенный тела патриотов Украины стали мягко опускаться на пол украинского подсознания (или допросного подвала, это уж как кому угодно), где сейчас лежит (якобы безвольно, но – явно вне своего сознания) Николай Перельман.

Который вдруг вспомнил слова одного генерала:

– Я не хочу, чтобы вы умерли за свою родину, – сказал тот своим солдатам перед боем. – Но я хочу, чтобы мерзавцы с той стороны умерли за свою родину.

Так за что «отдали» жизни патриоты «своей» Украины?

И на чьей они были стороне, если не на своей? По какую сторону от горизонта? И что такое патриотизм самого горизонта?

Николай Перельман (победитель) – медленно поднялся на ноги, покачнулся и попросил у души своей (отчего-то замешкавшейся у далёкого монитора) поддержать его здешнее (изрядно избитое) тело в равно-весии, и его душа спохватилась и двинула стрелку курсора.

Николай Перельман увидел (себя) – в своём равно-бесии (он и сам полагал себя демоно-существующим – существом, единым в нескольких существованиях).

Сущность сущности, душа над душой, он – вспомнил Санкт-Ленинград (с лютым сарказмом, ибо сейчас самое время было) и ресторацию на Невском проспекте, где живой Максим Карлович Кантор и мертвый Виктор Леонидович Топоров, два очень полезных гения современности, позволили ему, бесполезному гению вне-временности, спросить их о Родине и об истине.

Виктор Леонидович Топоров не сказал ничего.

– Истина превыше родины, – сказал Максим Карлович Карлович.

– Неправда ваша, – ответил Перельман, и теперь было то самое время, когда неправду одного полезного гения (живого) и молчание другого полезного гения (мёртвого) надобно было иллюстрировать действием.

Потому он оставил сладостный вид (летний Невский, броуновское движение мирных людей, то и дело распахиваемую – здесь ему почудилось сравнение с мандельшамовским черноземом: переувлажнена, пречернена, вся в холе, вся в холках маленьких, вся воздух и призор – дверь ресторации и беседу в оной двух высокоинтеллектуальных людей) и вернулся в подвал украинского подсознания.

Два украинских почти-трупа как раз опустились на пол и там успокоились.

Две украинских почти-души почти-вознеслись и почти что пронизали своды подвала, доказав свою маргинальность: насильственно сливаясь с тихим сиянием астрала, которому – всё одно, кто себя добавляет к нему – упырь или праведник: пусть дети потешатся, лишь бы убивать перестали!

«Оттуда» – они убивать не смогут (пока что). Ни словом, ни телом (лишь ненадолго). Это мне – не всё равно и не все равны: я не одобряю убийств (цитата некоего Пуаро)! Но астралу безразличны мои приятия и неприятия: там каждому даётся по вере.

Здесь требуется небольшое «разъяснение этой совы» (Собачье сердце):

Если ты веришь в ад на земле, то и на небе получишь ад. И даже будешь в нём счастлив, полагая его раем. «Зло не есть какая-либо сущность; но потеря добра получила название зла.» (Аврелий Августин); «убитые» Перельманом политические Украинцы будут счастливы – в своём аду: полагая своё страдание наслаждением; они даже себе со-страдать не смогут.

Будут им счастье, которое – меньше страдания. Упрощено (умоляя о понятном): зло есть умаление добра.

Впрочем, этот факт настолько же меньше истины, насколько меньше её прозрение Перельмана: нельзя сравнивать большую и меньшую бесконечности – любое сравнение есть умаление добра (мольба о понятном).

Но это всё мудрствования о непостижимом. Об истине и родине мы ещё успеем поговорить. Ибо наше с вами время – пластилиново: захочу – вернусь и пересмотрю то, чего ещё даже не видел… И то не видел, и это, да ещё и сё…

И Перельман вновь вернулся в себя – оставленного без сознания, и оба его допросанта были всё ещё «живы» (быть может, их – в этом варианте реальности – следовало оставить жить); ведь и у Перельмана тоже были дела здесь, в этой жизни.

Поэтому – опять и опять ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) решила вернуть себе вкус и (благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.

Опять и опять она ищет себе вариант бытия, наиболее близкий к прозрению и полному исцелению, осознанию целого.

– Не прими, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство!

По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега…

 
Где горизонта нет и нет предела,
Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
Но сделал я простую вещь, поскольку жив:
 
 
Пороки Ганнибала, Александра,
Когда б мы видели без дарований их…
Я отпущу на волю ваши страхи:
Тела, что превращаются в труху,
Старух, в которых обратятся жены!
 
 
Но можешь ты спокойно угощать
Меня согретым снегом из ладони.
 

Пришло (к нему) – время телодвижений. Опять и опять (к нему) – пришло время. Но на этот раз (так ему захотелось) – в унисон с последнею строчкой: по всему застенку действительно – словно бы в ладонях – пронёсся запах весеннего снега.

И тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век… Словно бы в застенках средневекового замка!

А чеширская улыбка вновь погнула континуум.

Хотя век сейчас двадцать первый, да и деятельных патриотов Украины,

бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.

Но – их следовало обязательно с-честь! Во имя собственной чести и хорошего чтения.

Но – это благие на-мерения: мера Бога во смертном теле…

Это вечность – ве-щает, но – душа имеет дело с тем «телом времени», в котором она сейчас тоже «изгибается»…

Это его налитый кровью и болью глаз – приоткрылся, чтобы острый – зрачок упёрся…

Это деятельный патриот Украины – как раз над ним наклонился!

 
– Сто сарацинов я убил во славу ей.
Прекрасной даме посвятил я сто смертей.
Но сам король, лукавый сир,
Затеял рыцарский турнир…
 

Я ненавижу всех известных королей, – не очень уместно (когда его острый зрачок упирался в «своего» патриота) подумал Перельман (а так же подумал, что и амбициозная Хельга – тоже по своему прекрасная дама-Дульсинея).

Второй патриот «своей» Украины – отвлекся, вполуха прослушивая на диктофоне запись допроса.

Перельман (победитель) – подумал о разнице между живым и мертвым. То есть (банально, но у Бога действительно мертвых нет) – о жизни живой и жизни мертвой: в этом ему очень помогла на-глядная (даже взглядом можно огладить) встреча с Виктором Топоровым и Максимом Кантором.

И очень хорошо, что во всем запредельном приняла участие очень понятная Хельга.

Но – сейчас важно рассмотреть переходы из живого в мертвое! Допросный подвал украинского под-сознания даёт такую возможность.

Одна ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале и с пробитою барабанною перепонкой) – на-стала возвращать себе чувства: она брала их одно за другим! Обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения.

Зато другая душа Перельмана (прошлая, перенесенная в будущее, см. первую часть) – за-двигала стрелку на экране монитора, раз-мышляя (а так же два-мышляя и три-мышляя, ибо ипостасей – как истин), как высвободить бренное побитое тело из украинского плена.

Ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) – решила вернуть себе вкус и (благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) – забежала на-перёд.

Это ещё – в свой черед – обязательно будет разъяснено: Виктор Леонидович Топоров обязательно попробует угостить Перельмана водкой, и не получится у него) эта ипостась – ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта…

И выздоровела.

– Не прими, тело моё, это хлебное вино за пиянство, но прими за лекарство!

По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега…

 
Где горизонта нет и нет предела,
Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
Но сделал я простую вещь, поскольку жив:
 
 
Пороки Ганнибала, Александра,
Когда б мы видели без дарований их…
Я отпущу на волю ваши страхи:
Тела, что превращаются в труху,
 
 
Старух, в которых обратятся жены!
 
 
Но можешь ты спокойно угощать
Меня согретым снегом из ладони.
 

И опять (второй волной, первая уже улетела) – по всему застенку пронёсся запах весеннего снега. Тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) – приоткрыл своё забрало прищуренных век…

И тогда (прежде крепко прищуренный) – век выглянул из него: что он мог увидеть? Только своё – изначальное: в застенках средневекового замка, хотя век сейчас двадцать первый; да и деятельных патриотов своей Украины, бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.

Но(!) – следовало с-честь: во имя собственной чести и хорошего чтения.

Допросант (за столом) – как раз заканчивал прослушивать запись допроса… Допросант (Перельмана-ударивший) – весело сообщал коллеге что-то вполне жизнеутверждающее…

Итак, продолжим наше начало: второй патриот Украины отвлекся (впол-уха) – до-слушивая-до-слушивая-до-слушивая (и теперь на-всегда оставаясь в не-до-слушеной ноте до) на диктофоне запись допроса.

Перельман (тоже) – едва не отвлёкся: ему тоже стало по-чти интересно (про-читать о себе на страницах какой-никакой, но истории), что он там мог бы под пытками наговорить? А ведь ему было что сказать о множественности миров…

Но его острый зрачок уже уперся в патриота, и тому (как всадник утомлённого коня душа моя покинула меня: её словно бы выбило из седла) стало очень плохо на этом не-справедливом свете.

На этом свар-ливом свете…

Ведь допрашивали Перельмана с самого утра, а сейчас за пределами за-стенка наступал украинский (иссеня-бархатный) вечер; за пределами за-тела душа Перельмана приспосабливалась к пол-слуху, к пол-зрению и пол-знаию (от «ползать» по слуху, зрению, знанию) окружающих…

Понятно, что патриоту по-плохело: словно бы куриное яйцо пере-варили в крутом кипятке.

Ещё раз опишу обстановку (ведь доселе ни разу не описывал зрением круга – положив Перельмана его центром), а потом ещё-два опишу обстановку: Перельман (с пробитым ухом) сброшен ударом с табуретки на пол, но (почти сразу) – по-плохевший патриот закатывает ватные (патриоты называли «ватниками» тех, кто не разделял их убеждений… и вот такой конфуз…) глаза и начинает опускаться с ним рядом…

Здесь требуется небольшое пояснение:

как не согласиться с очевидным: «деление сущего на действительное и мысленное ложно». (Бенедикт Спиноза, нидерландский философ-рационалист и натуралист 1632–1677); согласитесь, что я (автор этой истории, в который раз обоснованно начинаю сомневаться в бессмысленности (среди нынешних смартфонов) не только русской словесности, но (на вскидку) – даже и в давно забытом трубадурстве провансальцев.