Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Итак – изувеченный ватник выбил душу из патриота, всего лишь вспомнил о долге:

 
Что долго был собой, а не другим.
Что долго был любовь, а не измена.
И есть такое чудо во вселенной,
Что Бог всегда на стороне России.
 

Почему Бог – «на стороне России», а не захотел самоопределения Украины («тоже» России) – за счет России, это просто: сами, дорогие мои, сами (нечего – даже и в вашем людоедстве – тунеядствовать), и всё сразу пошло, как всегда: Перельману предстояло оказаться во всём правым.

Или во всём левым.

Или во всём прямым.

Поэтому – «выбитый на трубадурском ристании из седла» патриот опустился на пол, а поединщик Перельман – принялся широко распахивать глаза и даже решительно (ибо ситуацию надо было срочно решить в свою пользу, иначе его попробуют убить) подниматься на ноги.

Второй патриот (не сам, но – окраиной-Украиной своей души) сразу же насторожился.

Хотя – ещё ничего не видел. Да и потом – всё ещё не видел.

И продолжил – не видеть, ибо мой Перельман (ad marginem всего мироздания) – его тоже копьем взгляда обидел.

Чем почти что вызвал звездопад его мировоз-зрения и кружение его (обя-зательно под горшок стриженной головы): как о стену мелкий-мелкий горошек стали биться о насмешливость истины все прежние кумиры и авторитеты сего патриота.

Да, взглядом (именно так) – выбивать из седла: это была работа! В головах патриотов (и сбитого на пол, и выбитого из колеи) стало сильно мутиться. Впоследствии даже покажется, что оба станут «мертвы».

Разумеется, хотя бы внешне «это» – не совсем так.

А пока второй патриот всё ещё продолжал ничего не видеть (даже этой взволнованной мути), а (меж тем) – Перельман был уже на ногах и готовился размышлять о том, стоит ли ему продолжать оставаться на Украине физически…

Ведь метафизически ему место сейчас в диалоге Топорова и Кантора: даже гении могут на-городить много вздора.

Например, что истина выше родины.

Так что же, ограждать себя от такой гениальности? Или наградить себя такой гениальностью? Вопрос здесь в другом: поможет ли такая (или ещё какая-никакая) гениальность самоопределиться в мире, где много жизней (не чужих, а именно твоих), где много смертей (и твоих, и чужих, и общих).

Поэтому Николай Перельман (победитель, который уже поднялся на ватных ногах и оттёр с уха струйку крови) – оглядел весь подвал украинского подсознания и понял (ещё и ещё раз понял), что без определения отношений истины и родины выхода отсюда не будет.

Поэтому Николай Перельман (победитель, выбивший дух из одного патриота и пока что всего лишь не давший другому патриоту заметить свою активность) – оглядел себя и решил ненадолго вернуться в беседу Топорова и Кантора.

Хотя бы для того, чтобы решить, как же быть с другим патриотом. Просто выбить дух (то есть оставить без духа, как они его самого – без слуха)?

Но(!) – тотчас возникнет вопрос: что оставить на месте ушедшего духа?

– Хорошо-хорошо-хорошо! – мелко-мелко покивал Перельман, по-кривясь-по-кривясь-по-кривясь от прострела в в пробитой своей перепонке: тотчас вновь ис-кривились пространство и время, и пали препоны, и он вновь оказался на Невском проспекте, унеся с собой лишь воспоминание о подвале (как некую иллюстрацию к предстоящей беседе двух гениев, которую он собирался подслушать).

– Хорошо-хорошо-хорошо!

В подвале он (другой «он» – несколько более опытный и побитый патриотами Украины) ещё раз огляделся и решил, что здесь всё может подождать.

На Невском проспекте он (ещё более другой – несколько менее опытный и не побитый патриотами Украины) заторопился и (каким-то образом) – опять вошёл в ресторан, дабы ещё раз присоединиться к беседе.

Сознание Перельмана (сразу смазав карту будня, плеснувши краски из стакана) тотчас оставило Дикое Поле Украины (туманный ad marginem моего бытия) и вновь перенеслось в Санкт-Ленинград на Невский проспект.

Точнее (становясь точкой опоры, дабы перевернуть очередную землю), сознание Перельмана вернулось на своё место, в дискурс с собственным бытием.

Где же сознанию – находиться, если сам Перельман – находится в мире с собственным бытием? А со-знание Перельмана – находится сейчас в противоречии с миром и бытием, то есть в ресторации на Невском проспекте (Невской Першпективе, сиречь); и что ему там (в перспективе) предстоит?

А предстоят ему – всё те же полезные (социально значимые) гении, то есть Максим Карлович Кантор и Виктор Леонидович Топоров, которые (каждый на свой лад, естественно) – будут предлагать Перельману (бесполезному гению) измениться и занять-таки определенное место в иерархической пирамиде экзи’станса.

Напомню: ресторация эрзац-японская, именуемая Васаби.

Напомню: здесь Николай Перельман распрощался с женщиной Хельгой, желавшей ему исключительно «своего» добра.

Напомню так же, что (и это в пространстве ad marginem – на самом краю мысленного пространства – более чем нормально) Виктор Леонидович Топоров уже скоро год, как официально почил в бозе.

Каково это, губы свои за-держать на морозе жестокого запределья? Каково это: быть для не-видящих – мёртвым?

Произносить слова словно бы из за-земелья.

Произносить слова словно бы из-за не-бья, из-за детского плечика неба.

На нёбе своём искать себе хлебь-я (хля-бей), сиречь быти-я (бития), которое – предстоит рас-хлебать, два-хлебать, три-хлебать, доколе не случится «на месте фигура замри»: сиречь – реальность не будет протерта до дыры – в пустоту.

Тогда (и только тогда) – этот мир мог бы стать Перельману абсолютно комфортен. Поэтому мы возвращаемся и возвращаемся к беседе полезных гениев, живого и мертвого, дабы они определяли нам смыслы, а мы бы с ними не соглашались.

Ибо каждый определяется в несогласии, огораживая себя от мира.

Ведь гораздо раньше нашего осознания, ещё когда в застенках украинского Правого сектора – одного Перельмана отправили в нокаут (за-одно изувечив ему одно ухо), другая душа Перельмана (не та, что версифицирует мир на экране своего монитора, двигая стрелку курсора) – стала слушать, как могли бы говорить об Украине в японском ресторане на Невском.

Максим Карлович стал рассказывать историю из жизни – полагая её притчей:

– Как-то Александр Александрович Зиновьев (я смею себя считать его учеником) долго и не оставляя надежды ухаживал за одной очень красивой женщиной. Но однажды в компании знакомых она (всего лишь) сказала, что даже не одобряет, но – понимает причину ввода наших войск в Чехословакию. Услышав это, он встал, попрощался и более никогда с этой женщиной не виделся.

– Ну и дурак, – мог бы сказать (встревая в беседу) Перельман.

– Кто? Зиновьев? Да вы сами-то кто? – могли бы в ответ промолчать полезные гении.

Чем очень могли бы Перельмана повеселить: душа Перельмана (начиная присутствовать при этой беседе: медленно и по слогам плотью себя облекая) настороженно перекатила глазные яблоки (словно бы обустраивая их в глазницах очерченного черепа) и уставилась на красивого мужчину Максима Кантора, успешного европейского художника и небезызвестного русского писателя, автора нашумевших романов.

(сразу признаюсь, мне роман Красный свет не приглянулся, и я его – едва начав – сразу бросил)

– Чехословакия – была слаба. Точно так же, выбирая между истиной и родиной, следует выбрать истину, – сказал Максим Карлович Кантор. – Украина – сейчас слаба, поэтому я на стороне слабых.

Он не стал добавлять, что это ставит его по другую сторону от нынешней России. Он не представлял всю силу всемирной нежити, готовой встать на стороне Украины (и стать Украиной).

На самом деле Максим Карлович – не хотел осознать, что его учитель Александр Александрович Зиновьев – тоже поступил по зову долга: начав исполнять (понимай – начав «читать» мироздание) не понравившийся ему долг перед красивой женщиной, не стал продолжать его слишком долго.

Как для «тогдашнего» Зиновьева, так и для нынешнего меня; так-то! И ничего личного. Только само-любие. В этом мире ни для чего нет никаких оснований, кроме простого: я так хочу.

Например – в противовес любым максимам карловичам: я хочу, чтобы моя (именно моя, а не изувеченная кем-либо извне) Россия была.

Виктор Леонидович Топоров любил писателя Максима Кантора. Мёртвый Топоров считал живого Кантора единомышленником и продолжателем, поэтому любил (или думал, что любит); что есть любовь людей? Я думаю, что люблю. Я чувствую, что люблю.

Что именно? Свой экзистанс.

Вот и своё состояние влюблённости было для Виктора Леонидовича Топорова вполне очевидно: влюблённость в экзи’станс несомненного гения была для него (мёртвого) – вполне оче-видна.

Оче-видно, что он считал человека превыше сей-чашной (то есть «чашу эту мимо пронеси») истины.

– Это – неправда, – просто сказала душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, общепризнанному деятелю искусств. И слова эти сразу смазали «карту будня, плеснувши краски из стакана.»

Ибо – «эта» душа Перельмана (уже знакомая с застенком украинского подсознания) облеклась сама собой и вмешалась в происходящее.

Но Максим Карлович принципиально не слышал такой души такого Перельмана:

– Очароваться такой Россией, какая она сейчас, у Украины точно не получится, – сказал он, в меру успешный на Западе художник.

И опять Топоров промолчал. Даже не вздохнул.

– Ну и Бог с ней, с «такой» Украиной, – мог бы сказать Перельман.

И его опять никто не услышал бы, просто потому, что Бог и так со всеми нами, и всё будет, как и должно (что, собственно, Перельман и имел в виду). Но – опять и опять Перельман, зная, что именно так и будет, вспомнил, что он всегда на Украине (ad marginem) и просто обязан называть всё по имени.

Поэтому он произнес вслух:

– Если уж договаривать всю ужасающую правду до конца, то и Бог с ней, такой Украиной, – просто сказала душа Перельмана…

А самого Перельмана (одну из его ипостасей) сейчас приводили в чувство в украинском застенке. Для чего – прещедро плеснули сту-дёной (сту-донной, читай – солёной) водой из ведра.

На деле, разумеется, никакого ведра не было. Никто не озаботился приводить в чувство пойманную жертву (уже принесённую в жертву, раз уж позволила себя поймать).

– А это неправда уже твоя, – сказал в Санкт-Ленинграде душе Перельмана мёртвый Виктор Топоров.

– Может быть, – согласилась душа. – Только я хочу, чтобы моя Россия – была, и если её бытие входит в противоречие с какой-либо сиюминутной (то есть – комфортной) истиной, то есть и другие сиюминутные истины: в этом мире сиюминутного – море.

В мире случайного – море сиюминутных миров: отсюда и взялось ведро соленой воды, кое выплеснулось в застенке – на потерявшего сознание Перельмана! Ему вовсе не обязательно (этому эмалированному ведру) быть реальным для патриотов «своей» Украины, главное, оно было явлено Перельману.

Хорошо на свободе помышлять об экзистансе, об ad margintm (у-краине, о-краине бытия), говорят: человечек частичен, его истины частны, и произносит он их своей родинкой на губе – это и есть его родина, её произнесение… Хорошо на свободе!

Ты помысли об этом – в застенке. Впрочем, пока что – продолжим беседу с полезными гениями.

– Это неправда, что истина превыше родины, – повторила душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, и тот – опять её не стал слышать. Зато – её опять услышал Топоров и просто сказал, указывая за свободное место за столиком:

– Садись с нами. Выпей водки.

– Я не пью, – улыбнулась душа Перельмана. Напомню, она была (в отличие от прошлой души Перельмана, колдующей у монитора) будущей.

– Это ты зря, – сказал Топоров душе Перельмана. – Водка есть чистейшей слезы алкоголь, яд экзи’станса, каждая песчинка (капля яда) из его часов отодвигает нам сроки.

– Я не пью яда. Так вышло, – виновато призналась душа.

Она чувствовала себя виноватой: отодвигать сроки, противоречить Оккаме, добавлять и добавлять живую душу к мертвому миру – не это ли сущность человека прозрения? Здесь нет вопроса – разрыва миропорядка, есть сплошной ответ.

И тогда ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) – решила вернуть себе ещё и вкус экзи’станса, и своею волей (но и благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) – ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.

– Не прими этот вкус экзистанса, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство! – улыбнулась душа Перельмана, которая вся (вчера, сегодня и завтра, перед монитором и без волшебства монитора) была совершенно едина в прозрении и (по-тому и по-этому) почти совершенна.

По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега…

 
Где горизонта нет и нет предела,
Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
Но сделал я простую вещь, поскольку жив:
Пороки Ганнибала, Александра,
Когда б мы видели без дарований их…
Я отпущу на волю ваши страхи:
Тела, что превращаются в труху,
 
 
Старух, в которых обратятся жены!
 
 
Но можешь ты спокойно угощать
Меня согретым снегом из ладони.
 

И опять (второй волной, первая уже улетела) – по всему застенку пронёсся запах весеннего снега. Тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век.

Тёмные века. Аутентизм Средневековья. Действо разворачивается в виртуальных застенках средневекового замка. Хотя век сейчас двадцать первый, да и деятельных патриотов «своей» Украины, бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.

Но(!) – следовало со-честь. Во имя собственной чести и хорошего чтения.

Но(!) – это благие на-мерения, мера Бога в смертном теле. Тесно ему, и потому разрывает кроваво (кому в смерть, а кому в бессмертную славу). Это вечность ве-щает, но – со-време’нная душа имеет дело с тем телом времени, в котором она сейчас.

Перельман признавался себе (и всем своим душам), что его украинский застенок насквозь виртуален!

Аутентично во-ображён (им).

Аутентично пре-ображён (им).

Сделан (им) – таким, каким надобно его умозрению, которое в чём-то (наверное – не во всём) превосходит простую реальность. Наверное, этот виртуальный мир украинского национализма ошибочен, в чём-то не правилен, но (вообще) – ведь он моей России совершенно не нужен.

Поэтому – я могу вообразить его таким, чтобы без всякого ущерба для себя от него отказаться.

А потом, может статься, ещё и вернуться за ним.

Такой экзистанс может на что-нибудь да и сгодиться.

– Очароваться такой Россией, какая она сейчас, у такой Украины точно не получится. Такой России – которая прагматично использует чужой негативный опыт для своего собственного позитива. Такой России – которая не бежит за предавшими её, дабы положить свою русскую душу за недруги своя, – сказал Максим Карлович Кантор (который иногда удивительно формулировал реальность).

И в чём-то очень главном он был прав.

Разумеется, не во всём главном, но – хоть в чём-то.

– Мир частичен, и только часть мы можем хранить, раз не помести’м в себе целого, – сказал Перельман (который и сам не помещал в себе собственного про-зрения). Но он опять не был Кантором услышал.

Впрочем, Перельману было всё равно. Нравился ему только искренний Топоров.

Впрочем (не менее искренне) – сам он хотел бы выжить в подвале украинского подсознания. Но (не менее искренне) – настоящее его место (не смотря ни на какие другие места) именно в диалоге Топорова и Кантора.

Хотя бы потому, что даже гении (особенно – полезные гении) могут нагородить много вздора. Человек частичен. Человек себя ограждает. Поэтому пусть он (человек) – нагородит (из вздора) немного истины.

Для того, чтобы проследить за огораживанием вздора, Перельман и необходим.

Для того, чтобы проследить за охранением родины (огораживанием её от вздора) Перельман и необходим.

Поэтому(!) – у находившегося в украинском застенке Перельмана перед глазами возник Санкт-Ленинградский ресторан. Тогда Перельман решил ненадолго отстраниться от помех украинского экзи’станса и прибег к простым решениям.

На-пример(!) – следовало примерно решить проблему того самого патриота этой самой «одной из окраин», который – пробил-таки перельманово ухо, дабы (сам, естественно, ведать о том не ведая) возвысить Перельмана до рас-слышания духом… До два-слышания духом… До три-слушания духом…

При счете три (а не при-движении курсора) – Перельман с пробитым ухом начал тело-движение (причём не только в сторону духа): следовало преодолеть сопротивление тела, для этого его предстояло по-дви-нуть…

Душа Перельмана (прошлая) отодвинулась от самоё себя и посмотрела, как (сочленение за сочленением, сухожилие за сухожилием, мускул за мускулом) совершаются телодвижения…

Все эти тела в разных временах и в разных степенях постижения – лишь сочленения…

Все эти дела (видимые и невидимые) – лишь сочинения…

А весь этот многождыслойный мир – со-подчинение, само-версификация.

Всё это так. Но(!) – данный факт ничуть не отрицает реальности, в которой необходимо решить дилемму родины и истины (а что решать?) и спасти самого Перельмана из застенков украинских патриотов «своей» (самоопределяемой за счет «моей») родины, то есть (за счет России) Украины.

Перельман, человеко-демон, демон-стратор реальности, всё же ограничен сиюминутностью нахождения.

Следует найти – сей-час, ведь все-часа – не будет. А потом – решить, что (и кто) последует за следом.

Он решил продолжить бежать из застенка (причём – продолжить, ещё не начав), поэтому – он просто обошёл одного (лежащего на полу) патриота и направился к другому патриоту; словно сердце, что прежде от страха пряталось в пятках, а теперь пере-мещалось в живот: забродили животные – самые простые желания выжить.

Одна надежда: желаний много, у каждой ипостаси своё по-желание (выступающее по желанию).

Перельман (сам по себе) – подошёл к патриоту.

Перельман (с одной стороны) – признал свою правоту патриота «своей» Украины.

Перельман (с другой стороны) – прекрасно видел, что эта (патриотова) правота происходит за счет его (перельмановой) правоты: именно самоопределение, отделение самого-себя от всего-себя. Называние самого себя по одному из имен, выхождение из себя-всего по одному-самому.

Перельман – по-дошёл к патриоту и увидел, что тот колышется в воздухе, аки воздушный шарик.

Перельман – по-ступил примитивно: он взглядом проткнул этот шарик и выпустил из него пустой (не содержащий души) воздух. После чего рыцарским копьем своего взгляда подхватил образовавшийся дырявый лоскут формы и отбросил его к другому (ещё более бессознательному) патриоту Украины.

После чего (примитивно) – отвернулся и (равнодушно) – направился к выходу.

Разумеется, он оказался в подвале.

Разумеется, не только собственного подсознания.

Странное мерцание мыслей наполняло узкий проход между стен (Перельман словно бы передвигался по собственному позвоночнику и устремлялся к собственному мозжечку); любой человек (ежели он не пророк, и его не ведет – взявши за душу – провидение) здесь испытал бы тоску безысходности.

Перельман же, до сих пор никакой смерти полностью не победив, не чувствовал и умиротворения. Согласитесь, примириться с невозможностью полной победы сродни отказу от своей провиденциальности.

Иные (но не мы) – полагают такой отказ примирением с миром.

Итак, т. н. смерть! Лишение человека со-знания (если ты не помещаешь на место пусто или на место свято) – тоже не есть дело благое. Поэтому – пока один Перельман движется по собственному позвоночнику (и находится на Украине), другой Перельман (в Санкт-Ленинграде перед ресторацией) должен сейчас решить, должен ли он уже непосредственно, а не в качестве внимающего профана (то есть волей своей, словно бы стрелкой курсора, мироформируя течение разговора) действительно присоединиться к беседе Топорова и Кантора.

Или лучше для этой беседы, если за её говорением со стороны проследить. То есть – продолжить профана изображать…

То есть – следить за течением беседы и не возражать…

Как за из-речением Леты, когда мимо проистекает труп твоего врага!

Любой человек, решая такую дилемму, тоже испытал бы тоску безысходности, но – только не Перельман. Даже «простой» Перельман, реальный доказатель недоказуемых теорем, а не только – данный нам в этом тексте демиург своих миров, человеко-бес-сребренник.

Сейчас его прошлая душа (взжелав утвердить себя, как она полагала, среди равных ей сущностей) двинула стрелку курсора, и ипостась Перельман ступила за порог ресторана, сразу направившись к помянутым собеседникам.

Воспитанный Максим Карлович подчеркнуто удивился.

Топоров недоуменно взглянул:

– Так все-таки ты водки хочешь?

– Хочу, – просто сказал абсолютно трезвый Перельман. – Но не буду.

– Так чего пришёл?

– А я и не уходил.

Теперь (вновь и вновь) – опишем двух этих людей (Топорова и Кантора), то есть живого и мёртвого, встреченных мной (и моим Перельманом) в одной из моих версификаций мироздания – именно что на Невском проспекте города Санкт-Ленинграда: должна же быть какая-то награда человеку за то, что он вписан в некий объем пространства, от которого отделен неким покровом тела.

Награда человеку в том, что мы видим его и слышим.

Художнику Максиму Кантору всё это должно быть ведомо. Но у меня есть подозрение, что художник Максим Карлович Кантор не столь абсолютно привержен истине вне себя, сколь невозвратно – истине в себе… Что тут скажешь?

Только то, что он (как и амбициозная Хельга) – прав для себя, поэтому – Перельману не интересен.

Перельману – попросту неведомо, как Топоров оказался очарован Кантором.

– Ну так садись, – решил Виктор Леонидович.

– Николай, зачем вы опять здесь? – спросил Максим Карлович.

– Меня интересует маргинальность сознания, в данном случае Украина.

– А что тут интересного? – воскликнул Кантор. – Украина права, а Россия не права.

Топоров неслышно крякнул и повёл бровями.

– Это неправда, – сказал Перельман.

– За эти слова я исключу вас из числа своих друзей в социальной сети.

– Спасибо, – поблагодарил Перельман. – Я (как и ваша – но не моя – Украина) тоже маргинал и не могу иначе.

– Садитесь. Выпейте, наконец, – сказал Топоров (как-то вдруг перейдя на «вы»).

Кантор, меж тем, затаил на своём лице будущую мысль: что мировоззрение (мироформирование, версификация мира) таких индивидуумов, как данный ему здесь и сейчас Николай Перельман, приведет к краху (самоубийству) русского культурного пространства.

Николай Перельман был с ним отчасти согласен: любая ослепительная победа есть часть сокрушительного поражения. Его со-гласие (вновь) – изогнуло континуум. Со-гласен – это всегда от поражения.

От того, насколько ты поражен нисхождением своего само-преодоления.

Впрочем, всё это в традициях русского чуда.

– Выпейте, наконец, – потребовал от Перельмана Топоров.

Он (Виктор Топоров) – не видел иного выхода из сложившейся безысходности, внешней и внутренней.

Перельман понял и сел за столик. Словно бы знал, что (там, в другой ипостаси) из застенков Правого Сектора (или даже насквозь лживого – а ведь другого просто не может быть даже чисто этимологически – СБУ) нет иного выхода, кроме искусственно изменённого самосознания.

Топоров сделал приглашающий жест в сторону стоявшей на столе водки.

Кантор поморщился. Перельман слышал им не-высказанное, но – вы-страданное. Перельман был с Кантором согласен: жизнь есть страда. Кроме того, жизнь есть страда ипостасей, пасомых волею частной истины (коя и есть моя родина).

Кантор (тотчас) – раздражился, почти что услышав (все же гений, многое ему позволено):

– Человек не частичен.

Топоров молчал

– Отчасти согласен. Вообще я с вами всегда – от-части со-гласен (произнесён по частям), – сказал Перельман, протянул руку и налил себе водки в маленькую рюмку, подумав при этом: странная какая, японская, должно быть?

Или у японцев они тоже – не «такие», как наше воображение: всё представляется идеальным для данных места и времени, состояния и прояснения.

– Я исключил вас из числа своих друзей, – сказал Максим Карлович Кантор, имея в виду социальные сети.

– А верно ли, – искренне спросил Перельман, – что ваша позиция изменяется в зависимости от того, кто является спонсоров ваших художеств, Так, во всяком, случае, было заявлено в вас – в социальных сетях. Потом – не являетесь ли и вы заложником вашего больного самолюбия и болезненного самолюбования, которые более чем очевидны?

– Виктор Леонидович, – сказал Максим Карлович Кантор, полезный гений и более чем реализованный индивид. – Позвольте, и я попрошу Николая уйти. В нашей версифицированной реальности его уже нет, из моих друзей он исключён, а в этой реальности сами вы (увы) скоро два года, как мертвы.

– Пусть он договорит, – сказал Топоров. – Он тоже от-части прав.

– Да, – сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). – Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с вами родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.

Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.

– Похоже, – сказал Перельман. – Очень похоже. Истина со всеми.

– Так чего пришёл (так странно прозвучало от Кантора: почти на «ты»)?

– А я и не уходил (тоже прозвучало: почти на «вы»).

Теперь повторим описание (заключение души в очертание) – двух этих людей (Топорова и Кантора), то есть живого и мертвого, встреченных мной (и моим Перельманом) в одной из моих версификаций мироздания именно на Невском проспекте города Санкт-Ленинграда: должна же быть какая-то награда человеку за то, что он вписан в некий объем пространства, от которого отделен неким покровом тела?

Награда человеку в том, что мы видим его и слышим.

Художнику Максиму Кантору всё это должно быть ведомо. Именно поэтому даже художнику Максиму Кантору его личная видимость не равна его личной истине. И в этом была сильная сторона социальности Максима Карловича: он является апологетом собственной ценности для самого себя.

В какой-то степени Максим Карлович Кантор тоже является политическим Украинцем. Так однажды в моих со-беседах с украинскими троллями родился оксюморон: хорошо образованный бандеровец.

И если и в язычестве, и в иудаизме, и в православии все мы (в какой-то степени) фарисеи, распявшие истину на своём личном кресте… У меня только один вопрос: наиболее ли оптимален Максим Карлович Кантор, свидомит постмодерна, для понимания того, что и как происходит на frontier миропорядка?

Лучше мне избегать ответа на этот вопрос.

Но у меня есть не только подозрение, что художник Максим Карлович Кантор не столь абсолютно привержен истине – вне себя, сколь невозвратно – истине в себе… Я в этом совершенно уверен.

Чистейшей воды гордыня. И его, и моя. Что тут скажешь?

Только то, что он (как и амбициозная Хельга) – прав для себя, поэтому Перельману – не интересен.

Перельману (победителю) – попросту неведомо, как Топоров оказался очарован Кантором. Поэтому (а не по другой причине) – происходящее повторяется и повторяется.

– Ну так сади-тесь («вы» почему-то далось с трудом), – решил Виктор Леонидович.

– Николай, зачем вы опять здесь? – очень легко спросил Максим Карлович.

Топоров недоуменно на него взглянул и ответил:

– Может, решился выпить, когда ещё такой случай представится? Так вы хотите нашей водки, Николай?

– Хочу, – просто сказал абсолютно трезвый Перельман. – Но не буду.

– Так чего пришёл? – молча (и на «твердый ты») повторил Топоров.

– А я и не уходил, – молча (и на «ты») ответил (повторил-повторил-повторил) Перельман.

После чего «начал» разговор – с того момента, когда и где «начались» повторы:

– Похоже, – сказал Перельман. – Очень похоже.

Топоров взглянул:

– На что?

– Что истина Максима Карловича (как и родина Максима Карловича) вполне прилагательны и (так или иначе) служат к пользе Максима Карловича.

Максим Кантор (полезный сам себе гений) – остудёнел лицом. Так Перельман (победитель) – выходил из собственных повторов.

– Да, – сказал Виктор Леонидович Топоров. – Вам действительно придется уйти. К моему глубокому сожалению.

Кантор кивнул. Не глубоко и без сожаления.

Так Перельман (другая его ипостасть) – получил свой шанс выбраться из застенков украинского подсознания. Поэтому здесь и сейчас (в ресторане на Невском проспекте Санкт-Ленинграда) он встал, кивнул обоим собеседникам и направился к выходу, ибо здесь все было сказано и услышано.

Поэтому – там и сейчас (или тогда, или когда-нибудь) он уже шёл по короткому (идущему от мозжечка-застенка) позвоночнику подвального коридора и устремлялся (насколько позволяла ему некоторая его – словно бы сказанной фразы – избитость) прямиком к лестнице наверх.

Будучи почти что уверенным, что дверь в подвал не заперта, и он действительно окажется на бандеровской Украине.

Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.

Которая явится в образе Дульсинеи и предложит ему её спасти (там и тогда – или когда-нибудь). Более того, которая вполне может (здесь и сейчас) опять его «встретить» (якобы случайно – в одной из своих прижизненных реинкарнаций – встретиться, просто проходя мимо) при выходе из ресторации на Невский проспект.

Итак, Перельман бежит (насколько бежать избитому Перельману возможно – то есть едва-едва) по коридору под-вала!

Вот пусть кто-нибудь теперь скажет, что в виртуальной беседе трех реальных людей не были определены судьбы мира и Украины!

Пусть кто-нибудь мне это скажет и (тем самым) подарит надежду на лучшее (а не только на Вечное Возвращение к жизни и смерти), из которого последует лучший выход, нежели тот, что сейчас Перельмана ждёт.

Итак: что же делать? Ограждать себя от такой гениальности? Или наградить себя такой гениальностью?

И если для Перельмана (победителя) – нет вопросов, но – есть ответ, то для меня – вопрос здесь в другом: поможет ли такая (или ещё какая-никакая) гениальность самоопределиться в мире, где много жизней (не чужих, а именно твоих), где много смертей (и твоих, и чужих, и общих).

Ну вот, например: пьяное тело Перельмана на кухне квартиры, на проспекте Энергетиков в Санкт-Ленинграде.

Трезвая душа (вот разве что она – прошлая, замутнённая прошлыми хотениями: перед экраном монитора) – там же.

Трезвое тело Перельмана-атлета (будущего, но – перенесенного немного в прошлое) – перед входом в ресторан, где помянутые гении (живой и мертвый) – рассуждают о сущем и высшем, а так же о не-сущем и низшем.

Ибо – несущем жизнь.

Например – несущем жизнь на окраину (ad marginem) моей родины, на Украину, точнее – на одну из многих её окраин. Например – принесшим её тому Перельману, которому патриот этой самой «одной из окраин» пробил ухо, дабы (сам, естественно, ведать о том не ведая) возвысить Перельмана до (нота такая) – рас-слышания духом.