Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Кажется, тот Малец (будучи рабом) – пытался напихать в рот еды перекормленной суке, любимице своего хозяина, безразмерно разбогатевшего вольноотпущенника. Впрочем – не помню внешности, забавна лишь лествица смыслов: рабы, вольноотпущенники, перекормленная сука.

Этот гнилозубый Малец-Эрот – сыграл-таки с моим героем в свою игру: истина прежде всего в том, что головы у всех болят – по своему; любовь же человеческая есть (отчасти) житейское утоление плоти, которую утолить – следует, но – в меру; вот да-ле-е…

А (да-ле-е) – что есть мера? Не в том ли, насколько малодушно ты помышляешь о смерти? Но голова сейчас пройдёт, тучи рассеются, и не плохо было бы прогуляться…

Даже ежели делать прогулку не внутри себя (в своём одиночестве и молчании), но – вместе с моими ангелом и полубогиней! Тем более, что мне в голову пришли две-три мысли: я думаю, они могут тебя, читатель, заинтересовать.

Не будем никого порицать. Тем более себя. На самом деле у неё была похоть – отдавать: ведь у неё было никому не нужное богатство неких тонких знаний.

То, что эта похоть (отдавать свою тонкость) переплелась с похотью (брать услады от плоти) – нет ничего необычного: оправдать себя можно по разному; мало кто умеет не оправдываться, а изменяться.

Я забыл сказать, что звали геологиню-полубогиню Маргарита, как булгаковскую героиню; признаюсь, что вела она его на новогоднюю прогулку – не как наваррская королева, а скорее как «иностранный консультант»: говорила слова, недоступные ни Берлиозу, ни Лиходееву.

Более того, в роли такого псевдо-учителя она могла бы обнадёжиться, что все её сверхзнания и сверхчувствования (а именно: всё эти ремарки, все эти сноски, делающие плоский мир реалиста хоть и объёмным и почти вечным, но – виртуальным и даже версифицируемым), заронят в юном невежественном любовнике чувство Предназначения Высокому.

Свою усладу она не то чтобы полагала малой платой за обучения (согласитесь, как и пациент врачу – ученик обязан платить обучающему); усладу она полагала предметом дружбы… Другое дело её свежеиспечённый любовник! Там была просто прихоть и глупость. Брать у неё её знания – он был не готов.

А вот то, что у неё была её похоть – отдавать: это хорошо, что она была.

У многих из нас – даже этой похоти не было: эти «многое» – не знали, чего хотели, и были в своём невежестве слабы. Нас же (вот зачем я всё это рассказываю) интересует в невежестве – сила.

Которая сила (может даже) – противостать обречённости. Что до погибельности такого поведения моего «будущего» Николая Перельмана, лучше чем в нижеследующем тексте об этом и не скажешь:

Друзьям детства

 
А мы воруем груши
В саду у бабы Вали.
О том, что губим души,
Мы думаем едва ли.
 
 
Да мы и не губили
Своих чистейших душ,
Мы ангелами были,
Но нам хотелось груш.
 
 
Я вспоминаю часто
И сад, и груши те.
А годы дальше мчатся
К могильной темноте.
 
 
Не ангелы уже мы,
А многих вовсе нет…
И бьёт в глаза скаженный,
Слепящий детства свет.
 

(Поэт Николай Зиновьев)

Достойный текст. Многое объясняющий в происшедшем. Текст весьма хороший. Плохо другое. Если бы сие «прелюбы сотвори» было исполнено хоть какой-то красоты (согласитесь, можно было бы уповать на то, что похоть гордыни – с её стороны, а с его – обычное «переспать по случаю» может выглядеть достойно); ан нет!

Вышло и глупо, и непоправимо пошло.

Другое дело, что оба старались этого не заметить. Ну с его стороны – понятно: классический советский недо-образованец… Но уж она была достаточно начитана! Да и всю жизнь прожила в Ленинграде (замечу: ещё не Санкт); Маргарита – (не) могла бы попробовать себя удержать от очевидного соблазна.

Она, будучи беспросветно одинокой и бездетной, искала даже не дружбы (настоянной на усладе, прелести трубадурской); она нашла (чего уж) – иллюзорную возможность передать (настоянной на древнегреческом отношении учителя и ученика: помните – «там все были геи»): для этого ей была необходима некая власть над ним.

Здесь не могу не процитировать: «Не ищите власти, богатства, влияния… Нам не свойственно все это; в малой же доле оно само придет – в мере нужной. А иначе вам скучно и тягостно жить.

Привыкайте, приучайте себя все, чтобы ни делали вы, делать отчетливо, с изяществом, расчленено; не смазывайте своей деятельности, не делайте ничего безвкусно, кое-как.

Помните, в «кое-как» можно потерять всю жизнь и, напротив, в отчетливом, ритмичном делании даже вещей и дел не первой важности можно открыть для себя многое, что послужит вам впоследствии самым глубоким, может быть, источником нового творчества…

Кто делает кое-как, тот и говорить научается кое-как, а неряшливое слово, смазанное, не прочеканенное, вовлекает в эту неотчетливость и мысль.

Мои милые, не дозволяйте себе мыслить небрежно. Мысль – Божий дар и требует ухода за собою. Быть отчетливым и отчетным в своей мысли – это залог духовной свободы и радости мысли.

Почаще смотрите на звезды.

Когда будет на душе плохо, смотрите на звезды или лазурь днем. Когда грустно, когда вас обидят, когда что не будет удаваться, когда придет на вас душевная буря – выйдите на воздух и останьтесь наедине с небом. Тогда душа успокоится.» (Павел Флоренский)

Он (а я его, моего ангела, так и оставлю безымянным) – своекорыстно искал у неё той силы, которой у неё не было; настоящую её силу (силу Великой Жены – которая есть в любой женщине), которая была главной… Этой силы он не видел.

Дай Бог, со временем (если хватит сил) он увидит.

Но (тогда) – будет уже поздно, конечно: времени нет, но возраст и старость имеют место быть.

Потому (после неловкого соития) – она предложила ему остаться у неё до утра, но он сослался на какие-то несущественности и отправился к себе; они на краткое время расстались, ещё и ещё сговорившись о завтрашнем вояже…

Итак, о происшедшем:

 
__________спорное, но неоспоримое
 
 
Любовь людей есть ложь, и эта ложь
(любовь людей) есть зло, но наименьшее.
 
 
Всё остальное – большее из зол.
Совсем как буриданов тот осёл:
 
 
Сама его заминка меж стогами
И есть та льдинка между берегами,
Что сокрушается меж прочих льдин!
Мне кажется, что я совсем один…
А я совсем один на самом деле!
Не девять душ египетских, что в теле,
А лишь одна.
Мне мнятся времена…
 
 
А нет времён.
И я в любовь влюблён…
А нет любви. Есть меньшее из зол.
И я как буриданов тот осёл:
 
 
Столь механичен!
Ибо единичен,
Как этот мир, который сокрушается…
Лишь в слабости моей он заблуждается.
 

Признаюсь, что открыть эту лживость (как страницу – на полях которой помещены помянутые мной сноски) дано не всем.

Признаюсь, что всё якобы «твоё» насущное и прописное – совсем не то (или почти не то), без чего не живут душой; главное: что это якобы «твоё» – никогда не будет тем, что тебе действительно необходимо.

Такое открытие приходит к каждому, но не каждый его (как страницу со сносками) для себя открывает.

Впрочем, некоторые всё же – ищут для себя смыслы именно в сносках (ad marginem). Именно в этих деталях их и находит их личный дьявол.

Впрочем, всегда есть мнимая надежда, что страницу (вместе с этим, именно этим дьяволом) можно перевернуть. Поэтому – «просто продолжайте идти». (Конфуций)

Вот и я переворачиваю страницу с совокуплением (иначе, блудом) Маргариты и ангела и отправляю их обоих (на следующее утро, конечно) на железнодорожную станцию Купчино; было это, надо признать, не под сам Новый год, а дня за два до него… Было это, надо признать, ещё в те времена, когда зимы были зимами.

Впрочем, кажется, уже и «глобальное потепление» минуло. Быть может, лето перестанет напоминать Лету, а зимы напомнят о Космосе.

Тогдашнее предновогодье было весьма студёно и снежно. Но – «не судите и увидите скрытую красоту». (Пикассо); не прячьте лицо своё от зимнего ветру и увидите сердце зимнего неба и пустые рельсы перед прибытием электрички.

Ехать ему (моему ангелу) – до железнодорожной станции было с пересадками: сначала на троллейбусе до метро; потом (как это было хорошо) – уже без пересадок, по прямой и под землёй.

Разумеется, он – опоздал (родиться: ему бы в её юность)… Разумеется, она дождалась (тем более, что он всё равно не знал конечного места назначения); более того, Маргарита несколько опасалась, что он может вообще не явиться.

Слишком поспешил он ретироваться после акта любви.

Кстати, «о любви» (которая – не роман ги де Мопассана): вернёмся ко «грехопадению» ангела; хоть я и называю моего героя светоносно-юным, но ни в коей мере ни разу не помещал его на то место, которое занимал Люцифер…

Кстати, вы знаете, кто впоследствии занял место «не к ночи будь помянутого»? Царица Небесная, после своего Успения.

К чему это я? А к опасным аллюзиям: геологиня (полу-богиня) Маргарита невольно претендовала стать ему царицей… Повторю: разумеется, она его тоже не любила и полагала произошедшую постель актом некоего дружества, свидетельством особого доверия.

Она говорила себе: я ему передам свои тонкие знания. Это была похоть самооправдания… Повторю: так в Греции (где не было геев) учитель-философ (почти что Ксанф) платонически брал в ученики нежного мальчика… И передавал ему свои тонкие знания!

Вот и она собралась (всего лишь) – платонически передать; так ей хотелось думать… А что любовь?

«Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.» (Цветаева); повторю: она его – не любила и видела таким, каким его осуществили обстоятельства; себя она полагала обстоятельством новым, способным если не изменить его прежние установки (задумки Бога), то и не испортить последующей жизни.

Она, разумеется, ошибалась: она была для него нынешнего – бесполезна. Но (и она об этом даже не догадывалась) – именно в этом было её благо: она не могла навредить своей несвоевременной пользой… «Разлюбить – видеть вместо него: стол, стул.» (Цветаева)

Они оба – не любили. Они (каждый по своему) – помышляли о какой-то пользе: для себя и якобы для другого. Они встретились и увидели пустую и заиндевелую железнодорожную платформу.

Всё.

– Ты опоздал. Я люблю пунктуальность, – сказала она.

Он промолчал. Она (обветренным личиком) сделала недовольную гримасу. Она почти что влезла этим своим личиком и этой своей гримасой в его лицо.

– Прости, проспал. Почти проспал. Потому мне (всё ещё – почти во сне, почти по Кастанеде с его доном Хуаном и галлюциногенами из кактусов) пришлось свернуть реальность, заместить её сновидением, сделать свою плоть невесомой и понестись-понестись-понестись, догоняя нынешнюю метель, – мог бы сказать ей «ещё не он» (мой падший ангел)

Но «будущий он» (лет этак через тридцать) – мог бы это высказать! Разве что (лет через тридцать) – тогда уже он будет брезговать магическими ритуалами… Сознательно брезговать: не терпел насилия над невидимым: словно бы душой по шершавой стене – натерпелся бессмысленных потуг насилия над невидимым.

Тем более что оно – невозможно (но не всякий это понимает сразу).

– Извини, – сказал нынешний (Кастанеды не читавший) он.

Он – смотрел на пустую платформу. Ему – в лицо (и без её личика) мело-мело-мело по всей земле, во все пределы; он – не хотел приезжать, но приехал, и теперь ему предстояло то, чего он не понимал; то, что вчера они оба совершили метафизическую глупость (которая, признаю, была всё же неизбежна) – всё это не имело никакого значения.

Была зима. Было бело и бессмысленно. Но они оба были с эти не согласны: она от бессильного знание, он – от всесильного невежества; впрочем, «Может тот, кто считает, что может.

А не может тот, кто считает, что не может.

Это непреложный, неоспоримый закон.» (Пикассо)

– Ладно, – безнадёжно сказала она. – Одну электричку мы уже пропустили, следующая через полчаса.

Он (дрогнувшим внутренним оком) – увидел это: полчаса на платформе.

– Что скажешь? – сказала она.

– Злой тоской удручена к муравью ползёт она, – мог бы улыбнуться он. Или даже сразу (не дожидаясь) перефразировать своего предсказуемого (находящегося совсем рядом) раздражённого муравья:

– Ты всё спа’ла? Это дело! Так поди же переспи’!

Имелось в виду: переспи’ – наново, поменяй реальность на ирреальность, мир-здесь – на мир-не-здесь; вот так (над-реально) – а не с кем-то соприкоснуться (краснея удушливой волной) гениталиями.

Очень (у него) – выходило кастанедово и доно-хуаново; впрочем (напомню) – самого Карлоса (простите фамильярность) он ещё не читал и даже не слышал о нём… И «вообще» – никуда ехать и встречать Новый год (вот оно, совмещение времён) он не хотел; но – полагал себя должным… Не только за «пересы’п», но и – «вообще».

Но даже за вчерашний «пересы’п» – должным: это и есть власть (учителя над учеником) – как песчинки часов песочных, она хотела то ли перетечь в него, то ли его в себя (постепенно, по частям делая целым) его принять… Так она хотела (так он полагал): всё это не было добром.

Они (разумеется) – оба этого, не понимали.

Не понимали, что падение – это падение: им оно казалось простительным!

Они были правы: когда-нибудь потом – простится. Здесь и сейчас – никогда, даже если не будет ощущения краха.

Эти крахи – они как крохи: будут копиться и соберутся в чёрствую краюху старости. Вот так они зло и выбрали – оба (вовсе его злом не полагая).

«Вы говорите: «Как я могу любить Вас? Я и себя не люблю». Любовь ко мне входит в Вашу любовь к себе. То, что вы называете любовью, я называю хорошим расположением духа (тела). Чуть вам плохо (нелады дома, жара, большевики) – я уже не существую.» (Цветаева).

– Ладно, что тянуть? – сказало бы (им обоим) мироздание, если бы – захотело (и для мироздания нет никаких оснований, кроме простого: я хочу). – Вы оба обречены, расставайтесь поскорей.

Разумеется (даже разумом) – ничего такого произнесено не было. Просто-напросто полчаса ожидания на холоде платформы вдруг съёжились до одного сокращения сердечной мышцы, и пришёл кармический (состоящий из вагонов-перерождений) электропоезд, дабы отправить незадачливых любовников в чудовищной астрал зимнего леса.

По силам ли им такое зрелище? Посмотрим.

Видел ли ты, читатель, декабрьский лес под Санкт-Ленинградом? Причём – не нынешний, окружённый иллюзиями глобального потепления, а тогдашний (то есть раньший) – из настоящего (ещё не преданного) СССэРа?

Скорей всего, нет, зачем тебе? Мало кто по доброй воле отправляется в нижние миры Розы Мира (собирать свои ипостаси)

Да и мои герои – не собирались. Однако – собрались.

Они запрыгнули в один (внешне – совершенно случайно им поданный и двери свои перед ними гальванически распахнувший) вагон: всё же ещё раз спрошу себя: дай Бог памяти, какой это был год?

Пожалуй, предательская реформация Царства Божьего СССР уже началась, но – ещё не развернула себя в полной своей ясности… Скорей всего, год был 87-ой, а вагон был от электропоезда – самый что ни на есть первый.

Действительно: зачем остальные тянуть? Нам сейчас интересны мы.

Потому (когда они вошли) – вагон оказался пуст. Да и отапливался он скверно: время было (даже с учётом опоздания «юного» любовника «пожилой» геологини) раннее и предпраздничное; однако же мироздание (для ещё большей наглядности) – могло бы предложить им одного-двух попутчиков.

Мироздание не сподобилось.

На окнах вагонов (ни зги, сплошной иней) и на пассажирских сиденьях – ни зги, сплошной иней (воображаемый: даже внутри своего тела – холодно).

Они сели. Сиденья (повторю) – троны ледяного царства: она была Маргарита, он – грядущий царь иудейский, которого – распни его! Распни! Причём – проделай это вполне по Аристотелю: в ритме, слове, гармонии…

«По порядку, вслед за только что сказанным, нам следовало бы говорить о том, к чему должно стремиться и чего остерегаться, составляя фабулы, и как будет исполнена задача трагедии.

Так как лучшая трагедия по своему составу должна быть не простой, а запутанной и воспроизводящей страшные и вызывающие сострадания события, – ведь это отличительная черта произведений такого вида, – то прежде всего ясно, что не следует изображать на сцене переход от счастья к несчастью людей хороших, так как это не страшно и не жалко, а возмутительно. И не следует изображать переход от несчастья к счастью дурных людей, так как это совершенно нетрагично: тут нет ничего необходимого, ни вызывающего чувство общечеловеческого участия, ни сострадания, ни страха. Не следует изображать и переход от счастья к несчастью совершенных негодяев. Такой состав событий, пожалуй, вызвал бы чувство общечеловеческого участия, но не сострадание и не страх. Ведь сострадание возникает при виде того, кто страдает невинно, а страх из-за того, кто находится в одинаковом с нами положении [сострадание из-за невинного, а страх из-за находящегося в одинаковом положении]. Поэтому такой случай не вызовет ни сострадания, ни страха. Итак, остается тот, кто стоит между ними. А таков тот, кто, не отличаясь ни доблестью, ни справедливостью, подвергается несчастью не вследствие своей порочности и низости, а вследствие какой-нибудь ошибки, между тем как раньше он пользовался большой славой и счастьем, как, например, Эдип, Фиест и знаменитые люди из подобных родов. Поэтому требуется, чтобы хорошая фабула была скорее простой, а не «двойной», как некоторые говорят, и представляла переход не от несчастья к счастью, а наоборот, от счастья к несчастью, – переход не вследствие преступности, а вследствие большой ошибки или такого человека, как мы сказали, или скорее лучшего, чем худшего.» (Аристотель, Поэтика)

Следует признать, я нашёл фабулу: намекнул, что ангела ждет участь царя; зря я это сделал. Не следует умножать количества (сущности) возможных «будущих», ведь даже я рассказываю эту историю – из одного из них: из того настоящего будущего, что представляется почти единственным и непоправимым… Зря я это сделал.

Тем более, что сделать я ничего не мог.

– Долго ехать? – спросил ангел.

– Минут сорок, – ответила геологиня.

Земной (простите – зимний) кармический (простите – непреклонный, хотя и составной: из одного – нашего – вагона) электропоезд уже набрал более чем приличную скорость; впрочем, всё ещё мимо проносились дома и прочие производственные постройки… Долго ехать? Минут сорок.

А сколько сносок способна в себя поместить (по силам ей в себя принять) любая минута, кто знает? Только я.

Ведь это моя минута.

Впрочем, срок можно сократить: это как с человеческой жизнью; коли очень не терпится посетить ледяные миры, расходуй ресурсы теплого тела (в котором холод – кажущийся), они – не безграничны и быстро иссякнут.

Оттого (по официальной, весьма пошлой и неверной трактовке) старость так похотлива к молодой плоти.

Если бы так просто, не было бы этой истории.

Мой ангел был (мог бы стать – в будущем) «восприимчив, как душевно, так и накожно, это его главная и несомненная сущность. От озноба и до восторга – один шаг. Его легко бросает в озноб. Другого такого собеседника и партнёра на свете нет. Он знает то, чего Вы не сказали и может быть и не сказали бы… если бы он уже не знал! Чтущий только собственную лень, он не желая заставляет Вас быть таким, каким ему удобно («Угодно» здесь неуместно, – ему ничего не угодно.)

Добр? Нет. Ласков? Да.

Ибо доброта – чувство первичное, а он живёт исключительно вторичным, отражённым. Так, вместо доброты – ласковость, любви – расположение, ненависти – уклонение, восторга – любование, участия – сочувствие. Взамен присутствия страсти – отсутствие бесстрастия (пристрастие предчувствия – бесстрастие отсутствия).

Но во всём вторичном он очень силён: перл, первый смычок.

А в любви?» (Цветаева)

– А ведь в любви оба они, ангел и геологиня, лгали – потому, что не могли не лгать и не знали правды: какова она, настоящая любовь, не придуманная (как, кстати, не знаю её и я), – сказал я (из своего будущего).

Мне было можно говорить из будущего. Я (себе) – разрешил «отнимать аромат истины у живого цветка» (перефраз А. А. Блока)

А так же я (себе) – разрешал ускорять и ускорять кармический поезд (из одного вагона), принуждая его превышать допустимые безопасные скорости: чего бояться? У Бога мёртвых нет, но все живы… Но(!) – есть одно особенное «но» в историях с кармическими поездами.

Ежели поезд кармический, следует помнить, что карма – вовсе не душа (с её бессмертием), а исполнение должного (того, что совершится в любом случае, с тобой или без тебя, ибо мироздание ждёт этого совершения).

– Долго ехать, – повторил ангел.

Он сказал правду. Правда, сказанная ангелом, изменила виртуальный мир, и они сразу (без перестука колёс и перехода из одной прижизненной реаинкарнации – то есть из вагона в вагон – в другую приехали в ледяную преисподнюю питерского предновогоднего леса. Точнее, на какой-то в нём полустанок.

– Всего сорок минут ехали, не хнычь, – неприязненно сказала геологиня.

Они вышли из вагона. Она бодрилась. Слабости она не терпела. Пробовала не терпеть. Но, будучи женщиной одинокой и бездетной, и социально не успешной (разве что не только декларируя, но и по убеждению этому перечившей), она бывала слаба и смешна; и нечего было возразить на эту слабость и нелепость.

Разве что: кто без нелепости, пусть первый бросит свой камень

– Если бы ты пришёл вовремя, мы бы уже возвращались.

Он не сказал, что холода от этого меньше не стало бы. Просто холод – начался бы раньше, а вот закончился ли – раньше, да и закончился бы вообще – вопрос. Ибо о происшедшем меж них (или – с ними) сексе они не говорили, хотя не думать о нём не могли. И это оказывалось несколько (не)смешным.

Будучи насмешкою над всем человеческим родом.

«Комедия, как мы уже сказали, есть воспроизведение худших людей, однако не в смысле полной порочности, но поскольку смешное есть часть безобразного: смешное – это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное; так, чтобы не далеко ходить за примером, комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без (выражения) страдания.» (опять Аристотель); так в чём же комедийность ситуации?

А в самой её безнадежности – хоть как-то быть разрешённой: не спросит дозволения, а прийти к приемлемому результату. Хватало, впрочем, и того злого факта (из-реки по имени факт: вот я и называл героиню геологиней Маргаритой, а ангела – просто безымянным падшим, ведь стыдно мне лишь за него), что оба моих героя разрешили себе ту глупость, которую они совершили.

«Комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без (выражения) страдания.» (опять Аристотель) И всё это было бы классикой несомненности, ежели бы исподним комического не оказалась космическая преисподняя, в кою они (мои глупые недолюбовники) сейчас и направлялись.

Зачем им было (так) направляться? Надев комические маски нелепых любовников. В любом случае, такое их взаимное любование (масками друг друга) – ничего не решало. В свой личный ад они вступили даже не вчера, а задолго до своего формального рождения.

Она сказала ему:

– «Люби меня, как тебе угодно, но проявляй это так, как угодно мне. А мне удобно, чтобы я ничего не знал», – то ли уже сказала ему она, то ли (ещё только) – могла бы сказать вослед Цветаевой (мне кажется, или моя геологиня это уже говорила – тоже вослед? Не важно); будем считать, сказала!

Он согласно кивнул.

Он не понимал: она возражает своей личной Смерти (из предыдущих частей мы узнали: Смерть весьма персонифицирована); но (несмотря на персонификацию) – Смерть не есть зло или добро… Она видела: её новоявленный любовник аморфен как облачко; была ли в нём «воля в зле» (или добре)? Никакой!

«Вся прелесть его и вся опасность его в глубочайшей невинности. Вы можете умереть, он не справится о вас в течение месяцев. А потом, растерянно: «Ах, как жаль! Если бы я знал, но я был так занят… Я не знал, что так сразу умирают…» (Цветаева)

Интересное слово: сразу. Для меня в нём три десятка (ещё только будущих) лет и две или три будущих смерти (лично моих); и это ещё немного.

Мужайтесь, дальше будет дальше.

Уже давно было им (а постепенно – всё больше и больше) холодно. Но они демон-стративно крепились. Холод этот был – внешний; до внутренней преисподней было им недалёко, но – взаимное невежество отделило их от неё (напомню – у каждого она – и своя, и общая).

Они, ведать не ведая (обороняясь невежеством) – спускались в свою (одну-разную, однообразную – на двоих): спуститься можно было после очередной смерти «личного» сейчас; что я могу сказать о них? Хороши они или плохи, или совершенно обыденны – пусть их, моих прошлых и будущих настоящих…

 
На бойне любви убивают лишь лучших,
не слабых, уродливых и невезучих.
Не надо бояться подобной кончины.
Убит нелюбовью? Знать, жил мертвечиной!
 

(Джалаледдин Руми)

Мервечиною они не жили, и это хорошо. Впрочем, те ледяные демоны, что ожидали их в своей преисподней, были заведомо их (человечиков) крепче… Заведомо. Разумеется, что демоны (тоже – демон-стративно) попробуют далеко моих любовников завести.

Он опять согласно кивнул. Сколько можно кивать, отвечая псевдо-согласием на невысказанные, не услышанные, не понятые чужие мысли? А до тех пор, пока чужие мысли не проживутся и не станут своими мыслями.

Тогда (и только тогда) – им можно возражать.

Долго ли, коротко ехали они в преисподнюю зимнего леса, где людям совсем-совсем нет места, но – они приехали: это был Богом забытый полустанок. И ничего на нём не было. В том числе (на земле) – ни души. В том числе (в не-бесах) – ни души.

– Потому ты числу не служи, – могла бы сказать геологиня Маргарита.

Она действительно могла бы это сказать:

 
А для низкой жизни были числа,
Как домашний подъяремный скот.
Потому как все оттенки смысла
Умное число передаёт.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро, и зло,
Не решаясь прикоснуться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
 

(Николай Гумилёв. Слово)

Она (сама) – не сказала. Зато (само) несказа’нное – выгнуло лёгкой дугой воздух той преисподней, на которой (если эту преисподнюю понимать – пока как платформу перед следующей) они выгрузились: по этой лёгкой дуге вырывался из лёгких выдыхаемый ими воздух, создавая впечатление выдыхаемых душ.

Эту мандельштамовскую «дуговую растяжку – можно было наблюдать чуть выше «по тексту», а наяву – прямо у их губ.

Были души – без очертаний. Слов (очертаний душ) – не было. Зато – было много чего вокруг. Лес. Иней. Пространство. Серое, очень низкое небо. (в этот момент мой падший ангел потрогал – изнутри – языком нёбо, потом один из зубов, грозивших в скором времени заболеть).

Еще он вспомнил коричневые морщинистые соски на её обвисших дряблых грудях. Ему стало неприятно, и он постарался о сосках – забыть. Никакой связи воочию увиденных им вчера престарелых молочных желез со вселенской стужей, окружившей Царство Божье позднего СССэРа, он не мог найти: он – ещё не взглядывал из грядущего.

– Приехали, – чтобы что-то сказать, сказала она.

Он огляделся. То есть сделал это ещё раз. Душа его осталась глуха.

– И что мы будем здесь делать?

– Пойдём в гущу. Прямо в чащу, – сказала она. – Так мы с моими камчатскими друзьями уговорились: быть в поле.

В поле – это такой термин (пояснил я – из своего грядущего, – для невежд: я всё не устаю наслаждаться своей будущностью по отношению к давно минувшему; это правильная гордыня, ведь мы уже в их – прошлых людей – личной преисподней); сказано для того, чтобы отделить настоящее поле от человеческих половых признаков.

– Ты это уже говорила. Что же, идём.

И они пошли в ледяной лес. Ничего глупее они не могли сделать. Разве что – решиться ещё раз переспать. Прямо здесь, посреди зимы.

Но у него и мысли такой не возникло, у моего падшего ангела.

Они – выбрали (а это было непросто) среди снегов хоть какую-то видимую протоптанность (или она им только казалась: ветром чуть отнесло снега, по обе стороны разбросало, дабы мнилась тропа); очень скоро снег стал попадать ему в его скверную советскую обувь; но – нет!

Советская зимняя обувь – была вполне со «знаком качества»; о да! Советская обувь. Но снегу – всё было равно. Хорошо или плохо – он попадал.

Именно. Такими обрубками. Такими «следами в целине снега». Попадалось и думалось.

Ибо (иначе и быть не могло) – бесконечно холодно. Стало (стыло-стыло-стыло) – повсюду и сразу.

Ей (отчего-то) – вспомнилось (но не произнеслось вслух) цветаевское: «Рассказ юнкера:…«объясняюсь ей в любви, конечно, напеваю…». Но и тогда она не приняла эту стороннюю мысль за подсказку мироздания. Она (отчего-то) – продолжала думать, что отчаянно нуждаясь в «своей стае» он (при её неоспоримом превосходстве в тонких осознаниях) – будет становиться к ней всё ближе и ни за что от неё не откажется.

Но – они были в преисподней (каждый – в своей). Она была в отчаянии: её иллюзии рушились. Он не собирался от преисподней отказываться: он её вообще не видел.

Он и от геологини – не собирался отказываться: её у него вообще не было. Разве что она – мнила себя его наставницей, а он – вообще не считал, что нуждается в наставниках. Идиот. Он ещё даже не знал классического: я готов учиться у всех, но никогда не буду ничьим учеником.

А узнал бы, не понял.

Впрочем, даже она, один-единственный раз («Эрика» даёт четыре копии», Александр Галич) – проглядевшая бегло андреевскую Розу Мира в самиздатовском варианте, никак не соотносила нынешний лес с помянутому в ней ледяными мирами; здесь мы и подошли к цели повествования: волшебной силе невежества.

Ничем иным, кроме как невежеством, не объяснить их отважное присутствие в нижних мирах. То, что они всё ещё живы. А волшебным, в свой черёд, оказывается их мужество (производная их же невежества), с которым они сюда отправились. Совершив это «присутствие в аду» – почти сразу после «акта любви», сделавшего их обоих крайне уязвимыми для сил преисподней.

Единственная их надежда была на их личную незначительность.

Впрочем, уже тогда на экраны СССР вышел прекрасный мюзикл с Гурченко Рецепт её молодости, где один из героев славно так напевал (предвещая скорее наступление дикого капитализма):

 
Мы нищему, равно как принципу, рады,
Здоровому желудку всё равно!
 

Так что ничтожество (личное) – никогда не является гарантией безопасности. В связи с этим можно вспомнить эпизод из Жизнеописания Эзопа (книга о Ксанфе-философе и Эзопе, его рабе, или похождения Эзопа), где один из учеников говорит другому:

«– Отчего это, скажи на милость, когда овцу ведут к мяснику, она молчит, а когда свинью ведут, она визжит во всю глотку?

Никто не мог ответить. А Эзоп говорит:

– Оттого, что у овцы и молоко полезное, и шесть отличная, так что её время от времени стригут и доят, и от этого ей становится только легче: вот она и идёт под нож спокойно, ничего худого не думая, и при виде железа не трусит. А от свиньи ни шерсти, ни молока, вот она и визжит, когда её ведут, так как знает, что годиться лишь на мясо.