Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

– Приятно, что ты помнишь мою басню. – мог бы сказать Эзоп, но не сказал.

Ведь Перельман ничего не помнил, ибо попросту всё знал. А тот ритуал поминовения, что внешне казался чинен, был попросту пуст: это как на поминках смаковать трупное мясо усопшего… Но иного быть и не могло.

Цинично, вы скажете? Нет, это и есть само-сарказм (в котором сквозит отчаяние: почему я ничего не чувствую? Ведь и сам В. Л. Топоров – здесь, и если Перельман его на Невском – видит, отчего его никто не видит – здесь?

Быть может, потому что нет никакого-такого «здесь»; но – люди хотели как лучше…

Лучше бы они не хотели…

– Так вот, об отважной Марии Гессен, – продолжал Перельман, словно бы…

и – славно бы (в своей глупости) вышло, если бы сам Виктор Леонидович произнес то, что процитировал по памяти мой герой…

словно Сизиф под горой собрался-таки взволочь на её вершину неподъемную глыбину собственного округлого (но бугристого) мозга…

– Понятно, что ты помнишь мою басню, – подытожил Эзоп.

Само собой, что он подытоживал – ещё не-ска’занное, что всегда уступит несказа’нному.

– И вдруг прямиком в мои досужие размышления о предмете, коей мне практически неведом (под предметом – вещью едва одушевлённой – здесь понимается помянутая Гессен) вихрем врывается реплика Виктора Леонидовича: «Николай! Маша Гессен – поклонница женского порнографического кино»!

Разумеется, я всё понял и сказал:

– Я не знал. Спасибо.

Зал не-до-умённо слушал. Зал слушал не-по-имённо. Зал попросту – не понимал. Время тянулось попусту.

– Вот, собственно и всё: Виктор Леонидович умел формулировать реальность таким образом, что она становилась ясна, и никаких полутеней не оставалось…

Ибо реальность немного изменялась и становилась реальностью топорной.

реальностью рукотворной.

реальностью преображающей и смыслы приоткрывающей:

Перельман не стал говорить еще одного анекдота, имевшего место быть на странице некоего Игоря Караулова (как раз тогда в просвещенном обществе муссировались нарушения прав сексменьшинств, и помянутый Караулов неоднократно на эту тему высказывался…

И вот здесь (на помянутой странице помянутого Караулова) Перельман – первый раз высказал аксиому:

– А в Греции геев не было.

Ответом было молчание.

Время спустя ситуация повторилась:

– А в Греции геев не было.

И опять ответом молчание.

Тогда (третье время спустя) Перельман продолжал настаивать:

– А в Греции геев не было.

И тогда кто-то из просвещенных женщин (читателей карауловской страницы) не выдержал:

– Уважаемый Николай! В Греции геи были.

Перельман (с удовольствием) – промолчал. Просвещенной женщине ответил совсем другой человек:

– Он имеет в виду, что в Греции все были геи, и не было нужды в таком понятии.

– А-а…

– Здесь мне вспомнилась моя басня… – сказал Эзоп

Впрочем, он почти тотчас себя перебил:

– Точнее, мне вспомнились две басни.

Он имел в виду, что по моему (автора) разумению, Перельман (мой почти что вымышленный герой) должен был сказать о патриотизме усопшего, тем самым продолжив дискурс с Максимом Карловичем Канторм (да, я и об этом знаю).

– О чём эти басни? – сказал Перельман.

И Эзоп рассказал.

Ослы, измученные постоянными страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.

Басня показывает: кому что суждено, того не изменить.

Николай Перельман улыбнулся. Эзоп улыбнулся. Мироздание тоже улыбнулось. Реальности совместились. Прошлое могло бы стать будущим. но…

Но (замечу, что после речи Перельмана как-то одномоментно прошло очень много времени, и выступления завершились, и начался какой-никакой фуршет) – из облачка «фуршетирующих» вдруг выступила одна отдельная женщина (красивая, к слову сказать) и тоже подошла к Эзопу…

Сама она думала, что подошла к Перельману…

Она, разумеется, подошла ко всему сразу: версификации мира продолжились…

Впрочем, она продолжала думать…

– Странное дело, Николай, – сказала красивая женщина (не видевшая Эзопа). – Вы совсем ничего не сказали о патриотизме Виктора Леонидовича (ей тут же подумалось, что и другие «выступающие из облачка» ничего о патриотизме не сказали, но сие – тревожное – замечание она легко отмела), а сейчас (предположим, она имела в виду события на Украине и особенную – типично европеоидную и для меня нелепую – по этим событиям позицию Кантора Максима Карловича) это было бы весьма ко времени.

– Я сказал это всё самому Топорову и в присутствии Кантора.

Красивая женщина (имя её Полина – казалось, ничуть не созвучное Роксолане и Хельге) удивилась:

– Виктор Леонидович уже около года, как ушёл от нас, а с нынешним Максимом Кантором сложно говорить о патриотизме.

Перельман ответил банальностью:

– У Бога нет мёртвых, а с Кантором я говорил в виртуале: речь шла о частичности человеческих истин, то есть о «личной родине» человека, выделившего себя из человечности простым «я хочу быть таким» и «не хочу быть другим».

Эзоп (которого Полина не видела) проворчал:

– Всего-навсего: «хочу быть» и «не хочу не быть». Стоило ли из-за этого огород городить?

Перельман – «испугался». Хотя, конечно же, Перельман – не умеет пугаться, не его это, но несколько обеспокоиться – вполне. Поэтому – Перельман попросил:

– Не надо бы нам (сей-час) – демон-стрировать ей какую-нибудь басню, составляя её только лишь из присутствующих здесь и людей и со-бытий.

Не правда ли, само слово «со-бытие» погружает нас в со-блюдение бытия? И ни в коем случае не в доводящие до свального греха со-блудение или со-блуждание.

– Отчего?

– Они люди, а не животные.

Перельман – попросил. А мог бы этого и не делать. Зачем же басню – рассказывать, если она и так происходит – в реале?

А и не надо басню рассказывать: она сама происходит. Переступая богами, как переступают ногами. Но именно я (если придётся) – из само-любия и для слепых и глухих хороших людей её повторяю.

С этим трудно было не согласиться…

Но Перельман – не согласился.

– Так что бы вы могли сказать о патриотизме Виктора Леонидовича? – настаивала Полина (настаивала она только здесь, в реальности Перельмана; в настоящей реальности она была прекраснодушна и нынешнему Перельману – демон-стратору реальностей – бесполезна).

Эзопа она уверенно не видела.

– Хорошо, – сказал Перельман, только-только перенесенный из застенков украинских свидомитов.

– Нет, погодите, – воскликнул Эзоп. – Сначала басня. Или, может, рассказать ей про десять яблок, которые просила у меня жена Ксанфа?

Полина (по прежнему) – не видела Эзопа. Впрочем, настоящих пространства и времени она тоже не видела, поэтому все эти разговоры (впадины и загогулины реальности) ничуть её не тревожили, для неё всё стояло на месте.

– Нет, – сказал Перельман.

– Да, – сказал Эзоп.

И рассказал-таки басню:

Обезьяны, говорят, рождают двух детенышей, и одного из них любят и бережно выхаживают, а другого ненавидят и не заботятся о нем. Но некий божественный рок устраивает так, что детеныш, которого холят, погибает, а который неухожен, остается жив.

Басня показывает, что всякой заботы сильнее рок.

– Да, – сказал Перельман. – А не пора ли заканчивать со всеми этими виртуальностями и оставить всего лишь один мир. Мир, который окончателен.

– Нет, – сказал Эзоп. И рассказал ещё одну (то есть – очень не одну) басню:

«Эзоп стал одним из первых, кто понял что Мудрости никогда не бывает много. Его истории трактуют самые запутанные проблемы бытия. И судьба Эзопа подтверждает – мудрости мало что угрожает, разве что невежество.»

– Да, – сказал Перельман. – Мы можем немного изменить реальность, но не способны улучшить или ухудшить. Потому и убрать себя из происходящего (сделать мёртвым) – не можем: сие есть выше любых сил.

– Любовь, – сказал Эзоп (вместо того, чтобы сказать нет), впрочем, эта его любовь вполне могла означать всё тот же набор яблок, предложенных ему женой Ксанфа.

Но потом всё же рассказал ещё басню:

Свинья и собака бранились. Свинья поклялась Афродитою, что если собака не замолчит, она ей выбьет все зубы. Собака возразила, что свинья и тут неправа: ведь Афродита свинью ненавидит, да так, что не позволяет входить в свои храмы тем, кто отведал свиного мяса. Свинья в ответ: «Не из ненависти, а из любви ко мне она это делает, чтобы люди меня не убивали».

Так искусные риторы даже оскорбление, услышанное от противников, часто умеют обратить в похвалу.

А потом перешёл к ещё одной басне:

Свинья и собака спорили, у кого лучше дети. Собака сказала, что она рожает быстрее всех зверей на свете. Но свинья ответила: «Коли так, то не забудь, что рожаешь ты детенышей слепыми».

Басня показывает, что главное не в том, чтобы делать быстро, а в том, чтобы сделать до конца.

Вот так бесконечный перебор всё тех же яблок, всё тех же родов, всё тех же убийств обеспечивает наличие в этой одной-единственной (впрочем, для каждого – почти что своей) реальности:

Красивая женщина Полина смотрела (на них двоих) – и видела одного Николая Перельмана (не путать собственно с Перельманом, без nika), и именно этот Перельман сказал ей:

– Вы хотите о услышать о патриотизме Виктора Леонидовича?

– Уже не хочу, – сказала женщина. – Раньше надо было говорить. Когда вы выступали, и вас все слушали, тогда и надо было. Теперь поздно.

Тогда Николай Перельман стал версифицировать:

 
А если смерти нет, то что есть красота,
Которую не видят люди?
А если смерти нет, то что есть высота,
Которая тебя разбудит
 
 
И (как душа) едва коснётся тела?
А если смерти нет, то что мои слова,
Которые не станут делом,
Доколе не поднимет голова
Всю твердь небесную на крыльях лебедей?
 
 
А если смерти нет среди людей,
То некому вернуться из неё
И оглядеться, чтобы улыбнуться
И осознать владение своё
 
 
Пусть как грехопадение, но всё же…
 
 
Я водомерка, что бежит по глади дня:
Его воды, огня, земли и кожи!
И видит берега в дали,
Которых не коснётся никогда.
 
 
А если смерти нет, то что есть красота?
 

– А вот она, красота, перед тобой, – сказал Эзоп. – Красива, как жена Ксанфа. Но, в отличие от жены Ксанфа или даже свидомитой Роксоланы, совершенно тебе не доступная. Или ты рассчитываешь её (аки плодовитую Еву, рожающую весь род человеческий – в смерть) яблоками добра и зла пере-соблазнить?

– Эти плоды – не твоей культуры, – сказал Перельман.

– Ну и что? – ответил Эзоп.

Полина (даже не слыша их раз-говора, два-говора, три-говора и т. д.) не могла не вмешаться:

– Вы опоздали сказать своё слово. Слово о городе и мире. Вместо этого вы сказали гадость о женщине.

Перельман кивнул: женщина – это мир. Поэтому – я не хочу мира, и война никогда не кончится.

Прекрасная Полина подождала ответа, но Перельман (и Эдип, кстати, тоже) молчал, и она отошла к другим людям, быть может, более понимающим ситуацию места и времени.

– Почему ты говоришь с посторонними, когда можешь говорить со своими? – поинтересовался Эзоп.

– Не знаю.

– Каков Сократ, – намекая на известную максиму, сказал Эзоп.

И это было совсем не смешно.

– Я уже говорил с потусторонними: с Виктором Топоровым и с самим собой, который якобы погибал и распался на несколько ипостасей, и никто из нас (Виктор Леонидович в том числе) не понимал целого.

– Так не лучше ли тебе вернуться к началу? – спросил Эзоп.

И рассказал басню:

Гермес хотел узнать, насколько его почитают люди; и вот, приняв человеческий облик, явился он в мастерскую скульптора. Там он увидел статую Зевса и спросил: «Почем она?» Мастер ответил: «Драхма!» Засмеялся Гермес и спросил: «А Гера почем?» Тот ответил: «Еще дороже!» Тут заметил Гермес и собственную статую и подумал, что его-то, как вестника богов и подателя доходов, люди должны особенно ценить. И спросил он, показывая на Гермеса: «А этот почем?» Ответил мастер: «Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно».

Басня относится к человеку тщеславному, который рядом с другими ничего не стоит.

– Не много ли басен? – сказал Перельман. – Эта реальность и без них слишком многолика.

– Так вернись на войну, – сказал Эзоп. – Эта война – никогда не окончится. Зато – она настоящая. А здесь (Эзоп оглядел собрание в Борее) – одни телодвижения. Кто бы они ни были: правые и виноватые, слепые и зрячие – они повторяют сами себя; согласись: повторы одного и того же – не интересны.

– Ты прав, – сказал Перельман (который и сам всё это мог сказать). – Только басен больше не рассказывай.

– Ты сам – прекрасная басня.

И Перельман вернулся на войну. Причём (кто бы сомневался) – умница Эзоп за ним не последовал.

Сначала я подумал, что он сразу же вернётся на Украину: пообщаться с Роксоланой (не даром же, подобно Эзопу, её удоволил).

Но нет: Перельман (аутентичный: начало к началу) вернулся за письменный стол!

Перед ним был включенный монитор, на кухне квартиры (квартира была однокомнатной) сидела другая ипостась Перельмана, за все безвременье наших путешествий туда-сюда весьма и весьма захмелевшая…

– Много басен, – сказал я сам себе. – И эта реальность весьма многолика.

И вот тут-то я (как тот Гермес) заметил свою собственную статую (помянутого мной Перельмана, заворожённо уставившегося в монитор) и спросил сам себя:

– А этот почём?

И ответил ему мастер (ибо мастер скрыт в каждом из нас):

– Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно.

И тогда другая его ипостась, которой надоело сидеть на кухне и тупо напиваться, явилась в комнату и объявила прямо в его склоненный к монитору затылок:

– Ничегошеньки наши с тобой демон-страции не стоят. Хотелось тебе быть Трисмегистом, но – оказался ты всего лишь божиком торговли и сплетен. Даже приличной войны на Украине ты изобразить не сумел: т всё какие-то личные страдания, и никакого непосредственного опыта.

Перельман промолчал, причём – он упрямо (к самому себе) – не оборачивался.

Тогда его хмельная ипостась (вестимо, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке) сделала шаг и тоже заняла то самое место в пространстве и времени, которое занимала ипостась первая…

При этом она (ипостась) приговаривала (самое себя к более пристальному рассмотрению):

– Даже чествования «покойного» Топорова описать мы с тобой не сумели. Даже собственной «смерти» описать не удосужились.

– Почему? – удивились они «уже сам-двое» (они стали самим собой). – Я всё описал, причём разглядывал свою бессмертную смерть с разных сторон.

После чего двинул стрелку курсора, и…

прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого – свидомитая украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана или даже не слишком красивая, но зато мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда, муза самое себя, или ещё как-то эдак… Бог знает её настоящее имя!) предала Перельмана, громко крикнув:

– Эй, кто-нибудь! Колорад убегает

В этот миг Перельман ощутил этот мир. Затен и возвращался он на проспект Энергетиков, чтобы собрать себя – всего: раз уж я, автор этой истории, не совсем себя с ним отождествляю… Тогда и настало: опять начиналось начало!

Прежде мир (словно жир под холодной кожей вечного Космоса) – содрогался от биения сердца, и по коже гуляла волна, порождая прозрение…

Теперь каждое сердцебиение – стало отдельно. Жизнь (как всякая жизнь – в любых ипостасях) оставалась бесцельна и наклонна себя сохранить…

Словно нитку в иголку – продевая себя в безалаберное бытие. Помни: имя твоё Перельман, и все эти твои ощущения – всего лишь синяк, что налился в скуле и под глазом; центростремительный синяк, что наливается вокруг точки приложения тебя наставляющих на путь истинный сил…

Центростремительный, словно херои Правого сектора! Которые – услышали зов и сбежались в количестве трех человек. И всё это краткое время (пока собирались херои), Роксолана смотрела, и глаза её начинали медленно маслиться!

Словно пламя свечки, несомое в ночь.

– Если я уйду в себя, хероям достанется кто-то другой, менее подготовленный к смерти, – сказал Николай Перельман прекрасной Роксолане.

Херои Правого сектора, меж тем, уже тянули к нему руки. А один из хероев, самый что ни на есть продвинутый в хероизме, с ходу принялся наносить ещё одни (наставляющий на путь истинный) удар кулаком…

В этот миг Перельман продолжал ощущать этот мир.

Этот мир наливался кровоподтеком на его скуле и потёк синевой к глазу. Точно так, как слова Перельмана потекли синевой и достигали слуха прекрасной Роксоланы, которая начинала их осмысливать…

И продолжала осмысливать…

И ещё, и ещё продолжала, пока в конце-концов не сказала

– Ты подготовлен к смети? Как интересно! Продемонстрируй, колорад.

Перельман молча кивнул. И стал демон-стрировать.

Он двинул стрелку курсора, и другой Перельман (а на деле всё тот же самый, разве что поставленный ad marginem, занесенный сноской на поля миро-здания), который умирал сейчас на Украине, вдруг произнёс нечто всё объясняющее; но!

Перельман заговорил – не о том бесовстве, как по всему свету, независимо от национальности и метонахождения, появляются гомункулы политического Украинства: это Перельману не было интересно)… Перельман (что всё время этой моей истории этого моего мира) говоривший о роли Великой Жены, заговорил о Смерти.

О том, как именно можно попытаться убить Смерть-Которой-Нет (так мы её персонифицируем); но (всё это время свидомиты продолжают к нему подбегать) – объяснения объяснениями, а поражение от лично им персонифицированной его личной смерти придётся ему таки претерпеть…

Перельман произнёс:

– «Как же создал Ты небо и землю, каким орудием пользовался в такой великой работе? Ты ведь действовал не так, как мастер, делающий одну вещь с помощью другой. Душа его может по собственному усмотрению придать ей тот вид, который она созерцает в себе самой внутренним оком. А почему может? Только потому, что Ты создал ее. И она придает вид веществу, уже существующему в каком-то виде, например земле, камню, дереву, золоту и тому подобному, а если бы Ты не образовал всего этого, откуда бы оно появилось? Мастеру тело дал Ты; душу, распоряжающуюся членами его тела, – Ты; вещество для его работы – Ты; талант, с помощью которого он усвоил свое искусство и видит внутренним зрением то, что делают его руки, – Ты; телесное чувство, которое объясняет и передает веществу требование его дущи и извещает ее о том, что сделано, – Ты; пусть она посоветуется с истиной, которая в ней живет и ею руководит, хороша ли работа. И всё это хвалит Тебя, Создателя всего. Но как Ты это делаешь? Каким образом. Боже, создал Ты землю и небо? Не на небе же, конечно, и не на земле создавал Ты небо и землю, не в воздухе и не на водах: они ведь связаны с небом и с землей. И не во вселенной создал Ты вселенную, ибо не было ей, где возникнуть, до того, как возникло, где ей быть. И ничего не держал Ты в руке Своей, из чего мог бы сделать небо и землю. И откуда могло быть у Тебя вещество, которого Ты не сделал раньше, чтобы потом сделать из него что-то? Всё, что есть, есть только потому, что Ты есть. Итак, Ты сказал «и явилось» и создал Ты это словом Твоим.

А каким образом Ты сказал? Так ли, как тогда, когда из облака раздался Твой голос: «Это Сын Мой возлюбленный»? Этот голос прозвучал и отзвучал; заговорил и умолк. Слоги прозвучали и исчезли: второй после первого, третий после второго и так по порядку до самого последнего, после которого наступило молчание. Из этого явствует, что их произвело движением своим создание Твое временное, но послужившее вечной воле Твоей, – и эти слова Твои, сказанные во времени, наружное ухо сообщило разуму, который внутренним ухом прислушивается к вечному слову Твоему. И он, сравнив те, во времени прозвучавшие слова, с вечным словом Твоим, пребывающим в молчании, сказал: «это другое, совсем другое, эти слова меньше меня, да их вообще и нет, они бегут и исчезают; слово же Бога моего надо мной и пребывает во веки». Итак, если словами, прозвучавшими и исчезнувшими, повелел Ты быть небу и земле, если таким образом создал Ты небо и землю, то, значит, раньше земли и неба было уже существо, обладающее телом, чей голос, вызванный временным усилием, и пронесся во времени. Никакого, однако, тела раньше земли и неба не было, а если и было, то, конечно, не голосом преходящим создал Ты его, дабы потом создать преходящий, которым и повелел появиться небу и земле. А что это за существо, которое могло издать такой голос? Если бы Ты его не создал, его вообще бы не было. Какое же слово было Тобой сказано, чтобы появилось тело, произнесшее эти слова?»

Перельман-из-кухни (обращаясь к непреклонному затылку Перельмана-перед-монитором) сказал на это:

– Августин Аврелий, Исповедь, – просто фиксируя цитирование, совершённое его же ипостасью.

Непреклонный затылок таковым и остался. Потому что (как раз сейчас) – Перельман-на-Украине подумал о Перельмане-на-Невском, что вот только-только рас-стался (два-стался, три-стался и так далее стался) – и наконец-то занял бесконечность своего постижения решением одного-единственного вопроса: зачем человеку женщина?

Этим можно было занять всю бесконечность. Просто-напросто потому, что не было такого вопроса.

Потом демон-страция продолжилась:

Херой (наконец-то) – ударил Перельмана. И промахнулся.

Перельман стоял как стоял. Подбежавшие херои (более терпеливые, нежели ударивший) наложили на Перельмана руки и хотели бросить оземь, дабы дать волю своим ногам и забить Перельмана до смерти, и не вышло у них.

Перельман – стоял как стоял.

Ибо смерти – всё ещё не было.

– Граждане дельфийцы! – тихо воскликнул Перельман. – Не надо презирать это святилище…

Где-то в Санкт-Ленинграде бездарная (но все-таки образованная из нескольких – все мы многождысущностны – образований) Хельга вспомнила, как она не смогла услышать Перельмана, когда тот пересказывал ей жизнеописание Эзопа:

«Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился. Тогда он сказал тем, кто вёл его силой:

– Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него…»

Где-то на Украине (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас оккупированно-освобождённом украинской армией и прочими вольными свидомитскими формированиями) Перельман стоял и смотрел на происходившее с ним недавнее прошлое: боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть начало оказалось протяжным) ударил его прямо в ухо.

При этом у Перельмана лопнула барабанная перепонка.

При этом он потерял сознание.

И только тогда (перенесясь в ресторан на Невском или даже – уже чуть позже: догнав Хельгу на всё том же Невском) он сказал:

Я на всё согласен.

Хельга обрадовалась.

А Перельман умер. Вот что было бы, если бы смерть была: не было бы этой истории. Более того, не было бы всего этого украинского маразма, записанного сноскою на полях моей родины.

Ибо всё было бы – раз и навсегда, и ничего нельзя было бы исправить.

Если бы смерть была, сноску нельзя было бы переписать.

А так – можно: ты пишешь Великую Книгу Судеб по имени Многоточие. Ты хочешь убить смерть, и не дастся тебе; но – ты вступаешь в отношения и ведёшь разнообразные общения с женщинами; здесь (в моей истории) – были явлены несколько обликов Великой Жены, рожающей человеков в смерть… Разговаривая с Великой женой, ты и говоришь (опосредованно) – со Смертью

Как мы будем переписывать сноску т. н. Украины – со всеми т. н. политическими Украинцами (что и вовне, и во мне) – я и сам не знаю: вся история человечества не смогла ответить на этот вопрос!

История христианства – смогла, но мало кто услышал этот ответ.

А вот с персонифицированной Смертью я в своей жизни не раз и не два сталкивался. Убить свою Смерть – это как убить свою Украину: абсурдно даже помыслить об этом, и вместе с тем – ежемоментно приходится именно так и поступать; это и есть жизнь – убить свою смерть, в следующий миг сталкиваясь уже со своей «следующей» (но – всё той же) Смертью.

P. S. В одной из моих «предыдущих» историй (роман Вечное Возвращение) некий псевдо-Илия (а происходило это ещё до крушения Царства Божьего СССР) заявился в не менее «некий» спортивный клуб на набережной Обводного канала, где изучали некие боевые искусства.

Заявился он туда в поисках Первой Женщины, Лилит Несказанной, дабы предъявить ей свою претензию: позиционировал он себя как её единственный мужчина, то есть претендовал на особенное место в иерархии Восьмого Дня Творения.

Пседо-Илия называл себя Адамом. Не то чтобы он (как его настоящий тёзка, пророк древнего Израильского царства) заявлял всем и каждому (каждые – это цари и просто Герои), что Бог жив. Просто он был уверен (мне бы его уверенность), что объявив себя Первочеловеком и совокупясь (и физически, и духовно) с Великой Женой, он полностью воплотит замысел Божий.

Вся проблема заключалась в том, что если он и правда был Адам, то был он Адам падших, отведавший и зла, и добра, и смерти. В то время как Лилит не ведала ни того, ни другого, ни третьего.

Более того, заявился пседо-Илия на своё трансендентное свидание не один: вместе с ним пришла и его Смерть.

Смерть, не имевшая никакой власти над Первоженщиной. В то время как Первоженщина не имела никакого отношения к подражающим ей дочерям Евы.

Тем самым дочерям Евы – повсеместно рожающих человеков в смерть; разумеется (даже разумом) что никакого спасения человечества и никакого до-творения мира из встречи пробудившегося псевдо-пророка и его Единственной Женщины не произошло: произошла ещё одна смерть псевдо-пророка.

На фоне таких мировых катаклизмов может показаться, что вопрос, как из советских людей (строителей Царства Божьего СССР) получаются политические Украинцы – мелок…

Однако же, и это всё следствие познания добра и зла, и смерти. Необходим некоторый героизм, чтобы понять это: «Услышавши это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно.» (Мф.19)

Может показаться странным, что я выбрал героем аутентиста Перельмана. Что я предпочёл его пседо-Илии, полагающем себя (обоснованно или нет) реинкарнацией Адама; согласитесь, как иначе можно псевдо-описать технологию чуда полёта, если не прибегнуть к понятному разъятию птицы на перья и кости (понятная древнеримская deus ex machina).

Что до героя – вот он: сейчас я (движением курсора) – забираю из той сцены в спортзале (перед встречей Яны и Ильи – инь и ян и пседо-Илия) новоявленного «Адама» и ставлю на его место моего Николая Перельмана – во всех енго ипостасях; напомню, что вместе с Ильёй туда заявилась и персонифициванная Смерть; итак:

 
Немного лёгкости.
Но очень строго.
 
 
Немного пылкости.
Но очень строго.
 
 
Дорога Доблести
Не знает срока.
 
 
Ведь дольше жизни смерть.
Сильнее смерти жизнь…
 
 
И много укоризн, что всей я не пройду.
Но следует сказать такую ерунду:
 
 
Что я Герой и я пройти готов.
А далее совсем не надо слов.
 

Смерть в облике тоненькой девчушки сидела рядом с Ильёй на скамье в прихожей спортзала; одно движение курсора – Илья исчезает, на его место опускается только-только убитый на Украине (или соглашением с Хельгой – на Невском проспекте; это всё равно) Перельман.

– Хо! – воскликнула девчушка-смерть, углядев подмену.

– Здравствуйте, – сказал аутентист.

– Так-то вы собираетесь меня убивать? – спросила смерть. – Предложив совершенно неприспособленного к реальной жизни «супротивника»?

Они были на вы: Перельман – бородатый гениальный еврей, очень бедненько одетый, и тонкая юная женщина в каком-то южном дождевике (очевидно, принесённом ею из абхазских Гагр, где Перельман способствовал мне в определении Русского мира).

Смерть улыбнулась:

– Абхазские Гагры? Есть какие-то ещё?

– Абхазы очень трепетно относятся к своей независимости, и моё «масло масленое» – куртуазность в их сторону.

– Чем это поможет вам убить меня?

– Ничем, – «слукавил» Перельман.

Лукавить он не был способен по своей природе. Если он это сделал, значит – делал свой ход.

Девчушка его раскусила:

– Вы хотите сказать, что повсеместно рассеянное по миру иудство-свидомитство (как осколки льда из сказки Андерсена) – тоже различается? И зависит от генетической предрасположенности к внутренней подлости того или иного этноса?

Перельман посмотрел на неё. Смерть не была лукавым демоном, она даже не была изнанкою бытия… Скорей, она была лишь поверхностью этой «изнанки».

Но(!) – сейчас её вопрос сделал бы честь самому Люциферу. Даже отвечать на такую глупость (подлость, пошлость и очевидную корысть) – не следовало: если лукавый протянет тебе два сжатых кулака и предложит выбрать – не выбирай! Даже не потому, что ничего хорошего он не предложит…

А потому что потому!

Только аутентисту Перельману (или, что ещё невозможней – святому) – такое по силам: даже сил ему не придётся не прилагать! Нет такого вопроса, как нет ни эллина, ни иудея: есть лишь ответ.

– Ясно, – сказала смерть. – Ты и убивать меня раздумал, хотя и должен

– Я даже не думал, – честно сказал Перельман.

Или (даже) – не подумал «сказать».

– Хорошо, – сказала(!) Смерть (она вынуждена была – поступать). – Ты (недостойный) – оказался на месте человека (псевдо-Адама), который ждёт свидания со «всей» Великой Женой; до сих пор ты сталкивался лишь с её ипостасями, и каждая из них (так или иначе) – рожала тебя в смерть.

Перельман – молча смотрел и (больше не) видел её: белесые волосы, тонкие черты юного лица, телосложение узкобёдрой Артемиды.

– Так повстречайся же с той, кто попробует тебя самого – взять всего.

Перельман – молча смотрел: говорить было не с кем.

– Хорошо же! – усмехнулась тогда Смерть. – Но ведь и ты сам – Великой Жены недостоин: Лилит – сотворена Адаму, ты же – получи своё приближение к своему идеалу.

Я бы сказал, что Перельман – не слышит. Вот только значения это не имело. Другой Перельман двинул стрелку курсора…

Перельман оказался в автобусе № 185, следующем на Петроградскую сторону. На нём были шорты-хаки, красная футболка с логотипом Нового Афона, на ногах пляжные израильские тапки (привезла заезжая знакомица его мамы); в августовском Санкт-Ленинграде 2022 года было жарко.

Не потому, что на т. н. Украине шла СВО. Просто – климатический казус. Именно здесь, посреди раскалённого Санкт-Ленинграда (разгулявшегося перед наступлением осени) произошла с Николаем Перельманом реальная встреча с желанной женщиной.