Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Что было и будет
Пятая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

 
Бога нет…
Ну что ж, я понимаю…
И, влюбленный в белый, бедный свет,
я глаза спокойно поднимаю
к небесам,
которых тоже нет.
 

1980 г. Геннадий Григорьев

Итак, прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого – свидомитая Украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана, или даже не слишком красивая, но – мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда: муза самое себя, или ещё как-то эдак… Бог знает её настоящее имя) предала Перельмана, громко крикнув:

– Эй, кто-нибудь! Колорад убегает.

В этот миг сам Перельман – ощутил этот мир (и не только его). Хотя сам он (даже он) – словно бы и не заметил, что в «этой» реальности Роксолана назвала его колорадом, а не ватником.

Самого факта предательства это не отменяло; зато – знаковый термин «колорад» (знаки на Дороге Доблести) сразу же давал отсылку к нашей Великой победе и Георгиевской ленте, и нашему Бессмертному полку, и (значит) – к победе будущей, в силу всего вышеперечисленного очень даже неизбежной.

Оттого (словно бы) – предательства он не заметил: неизбежность Победы и так была ему очевидна; но! Которая неизбежность (всеобщей нашей Победы) – вовсе не отменяла местную вероятность так называемой «смерти» преданного прекрасной Украинкой еврея и гения Перельмана.

Разве что (это более чем важно) – «сама по себе» Смерть (как и её здешние орудия: Роксолана со свидомитами) тоже персонифицировалась – и начинала становиться (казаться) доступна и внутреннему, и внешнему противодействию.

Смерть – становилась (начинала казаться): Перельман почувствовал исконно свой до-подлинный мир (незапятнанно аутентичный – в котором каждая перемена есть константа для следующей перемены: точка отсчёта каждого многомерия).

Внешне – всё (для него) осталось на месте; но! Внешний мир (вошедший в него, ставший его внешностью – словно жир под покровами кожи) содрогался от биения сердца! А по самой коже уже загуляла волна, порождая прозрение: внешне – по прежнему; но!

Теперь(!) каждое(!) сердцебиение(!) – наставало отдельным.

Теперь(!) жизнь (как и всякая жизнь) – оставалась бесцельна и наклонна (производная от склонности) себя сохранить… Как именно, спросите? А об этом вся история: как именно из настоящих советских людей (населянтов Царства Божьего СССР) – получаются политические Украинцы.

Повторим. Как. Перестав быть настоящими. Получаются. Политические Украинцы. Причём(!) – утвердим: это не есть вопрос конкретного места и конкретного времени, и каждого отдельного человека. Это ещё и вопрос всей мировой истории.

И не суть важно – где. И не суть важно – как именно все эти политические Украинцы (люди с выращенным сознанием само-убийц своей души) собираются: в России ли или на Украине (да хоть на Мадагаскаре); не суть важно – как именно эта липкая свидомитость копится и в чём именно эта свидомитость поначалу проявляется.

Главное – это происходит более чем наглядно: в нарцистическом нацизме или мелочном житейском лукавстве (той же Хельги); природа этого псевдо-перерождения – свобода от, а не свобода для…

Ведь что есть свидомит?

Происходит это слово от свидомый (укр.) и Содома (ветх.); далее – очевидно: нет такого вопроса (как происходит совокупление понятий), зато – есть повсеместный ответ: никакой другой данности у человека попросту нет.

Человеку дано немногое: либо оскотиться – скатиться в свидомитость. Либо (словно нитку в иголку) – продолжить своё многомерие (Дорогу Доблести); на примере Перельмана – себя продевая в руссоистски безалаберное (разве что – с переменными «здесь» и «сейчас») бытие великовозрастного дитяти природы.

Здесь влияние евина молодильного яблочка (отведайте и будете как боги) сведено к минимуму: нет ни эгоизма, ни корысти и почти нет гордыни; чего уж нам далеко ходить. Пусть даже Перельман – это случай экзи’станса, не многим возможный.

 
Ты счастлива, прекрасная швея,
Сшивая мир как пушкинские строфы?
В иголку продевается змея
И этот сладкий запах катастрофы:
 
 
И жаворонка звон, и ковыля тяжелый зной…
 
 
Мой Апокалипсис случается со мной
Единожды за год, за день или за миг:
Какая тьма, или – какой народ
Падет на наши земли? Пусть – любой!
 
 
И если бы не русский мой язык,
Давно бы – тьма… Теперь скажу помимо:
Любить людей – не значит добрым быть!
Любить любовь – не значит быть любимым.
 

Николай Бизин

Итак, читатель, ты (становясь на место Николая Перельмана) – почти избег блудного греха само-выражения и выбрал Дорогу Доблести. Поэтому (на своём примере) – всегда помни: на этом пути Герой выберет правильно, трус же ошибётся, уверенный, что его обманывают (Роберт Хайнлайн).

Так же (кем бы ни был) – всегда помни: имя твоё Николай Перельман (Герой – победитель и гений), и все эти твои «ощущения» – это всего лишь ощущения тела: синяк от побоев при допросе, что налился в скуле и под глазом, стремительный, словно херои Правого сектора, что услышали зов и сбежались в количестве трех человек: численно наращивая пустоту…

Вот так – наливаться и наворачивать…

Вот так оно (тело) – наращивает пласты на невидимую основу (душу): налепляя плоть слой за слоем; точно так же это происходило на берегу Русского мира с Женским Голосом: по пигмалионовски освобождая из пены морей (мирового хаоса) прекрасную Марию Назаре…

Но ведь мы (сей-час) – не со-творим прекрасное! Мы (сей-час) – следим, как на нить бытия нанизываются т. н. херои Украины (и сколь стремительно развитие со-бытия); и всё это краткое время (пока собирались херои), Роксолана смотрела, и глаза её начинали медленно маслиться!

Словно пламя свечки, несомое в ночь.

А в это время Николай Перельман (в рассказе Согрешить и покаяться) – слушал поэтов т. н. ОРДЛО; а в другое «это» время Николай Перельман (в рассказе Анахорет) – вылеплял себе образ Великой Жены, добавляя и добавляя необходимое к достаточному… И всё «это» время Николай Перельман находился (сам собой) – на проспекте Энергетиков перед монитором компа.

Может, именно он оберёг меня, когда перегорел электропровод привезённого из советского Норильска канделябра?

И всё это время Николай Перельман пред-стоял перед оценивающим взглядом той или иной ипостаси Великой Жены (предающей его на подвиг); что он думает в эти минуты роковые (представ перед Всеблагими)?

Мысли его оказались совсем просты, даже просто-ваты (ватник суть):

– Если я уйду в себя, хероям достанется кто-то другой, менее подготовленный к смерти, – сказал Николай Перельман прекрасной Роксолане.

Херои Правого сектора, меж тем, уже тянули к нему руки. А один из хероев, самый что ни на есть продвинутый в хероизме, с ходу принялся наносить удар кулаком.

В этот миг Перельман (добавляя необходимое к достаточному) – продолжал ощущать этот мир.

Этот мир (и этот, и тот, и даже другой) – наливался кровоподтеком на его скуле и тёк синевой к глазу. Точно так, как слова Перельмана – текли синевой и достигали слуха прекрасной Роксоланы, которая начинала их осмысливать.

И продолжала осмысливать.

И ещё, и ещё продолжала (изгибая пространства и времена)… Пока в конце-концов не сказала:

– Ты подготовлен к смети? Как интересно! Продемонстрируй, колорад.

Перельман молча кивнул. И стал демон-стрировать.

Тот, другой Перельман (в Санкт-Ленинграде, у монитора), и ещё один Перельман (в Санкт-Лениграде на кухне с початою ёмкостью водки) – вдруг обернулись рас-судительны: стали судить этот мир, причём – по сво-ему старшинству (сочинить и свою, и его волю – СВО), а не этого мира.

Перельма-на-кухне – протрезвел, отставил (или попросту оставил висящим в воздухе) стакан, а другой Перельман (у монитора) – перестал двигать стрелку курсора.

Мир для них стал константой, а не версиями себя.

Перельман-с-кухни прошёл сквозь стену в комнату, где находился Перельман-перед-монитором…

…А Перельман-на-Украине подумал о Перельмане-на-Невском, что вот только-только рас-стался (два-стался, три-стался и так далее) и занял свою бесконечность принятием всего лишь одного решения: зачем человеку женщина?

Этим решением – можно было занять всю бесконечность. Просто-напросто потому, что нет такого вопроса. Есть только ответ на него.

Потому демон-страция продолжилась: херой ударил Перельмана.

Херой – промахнулся: Перельман стоял как стоял. Подбежавшие херои (числом двое – более терпеливые, нежели ударивший) наложили на Перельмана руки и хотели бросить оземь, дабы дать волю своим ногам и забить Перельмана до смерти, и не вышло у них.

Перельман стоял как стоял. Ибо смерти всё ещё не было.

– Граждане дельфийцы! – тихо воскликнул Перельман. – Не надо презирать это святилище.

Где-то в Санкт-Ленинграде бездарная (все мы бес-дарны), но – образованы из нескольких (все мы многождысущностны) образований Хельга вспомнила, как именно она не смогла(!) услышать Перельмана.

А ведь тот (всего лишь) – пересказывал ей жизнеописание Эзопа:

«Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился. Тогда он сказал тем, кто вёл его силой:

– Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него…»

Где-то на Украине (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас окупированно-освобожденном украинской армией и прочими вольными формированиями) Перельман стоял и смотрел на происходившее с ним недавнее прошлое: боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть начало оказалось протяжным) ударил его прямо в ухо.

При всём «этом» у Перельмана лопнула барабанная перепонка.

При одном «этом» – Перельман потерял сознание. При другом «этом» – Перельман обрёл сознание.

А вот при «том», что сознание его «было» (персонально) – то ли множественным в едином теле, то ли единым во многих телах (напоминаю: для краткости я зову их ипостасями), то и «выходило» из всего вышесказанного, что именно потерю сознания он мог принять сейчас за точку отсчета…

Ведь любому про-странству и любому про-страннику, дабы находить себя во временах и местах, не-обходима про-стая система координат: пусть Маугли бегает в стае… Теперь он мог детально (буквально и построчно) описать обстановку вокруг «этого себя».

Дабы другие «они» склонились над ним.

Тогда он мог (бы) им это позволить: «окончательной» смерти – с ним не было.

Он мог быть един во многих и един в одном. Теперь он (неведомо как – исключительно про-зрением) собрал все вопросы в отсутствие любых вопросов: не о чем стало спрашивать. Ибо следовало лишь поступать.

Остались, как и должно, ответы.

Итак, увидел Эзоп, что пришел его час, и говорит:

– Уговариваю я вас на все лады, что не следует трогать это святилище…

Дельфийских хероев это не остановило, и они всё ещё хотели прийти в реальность Эзопа, наложить на него свои руки, отвести на скалу и поставить над обрывом: хотели сделать все-маргинала – подобным себе! То есть (более подробным) – вещью в себе: «маргиналом одной-единственной плоскости».

Он мог быть един во многих и един в одном (и всё это – в себе), но – он не мог быть ими: казалось бы, они ни в чем не уступали ему, были не менее многосущностны, но – они хотели убить, полагая, что этим его унизят… Разумеется, они не ошибались: в мире, где нет ни вопросов, ни ответов, нет и ошибок.

Поэтому он допустил существование смерти.

Ведь мудрец не станет нарушать общепринятых обычаев и привлекать внимание народа невиданным образом жизни. Поэтому мы мочимся на ходу, как свободный философ Ксанф (то ли – вы-деляющий мир, то ли – кажущийся его вы-делением), и трактуем «это всё», как раб Эзоп (работающий над своим восприятием).

Мы берём «это всё» – как свободная жена философа Ксанфа, и услаждаем жену Ксанфа – как всё тот же раб Эзоп.

Одни ненавидят «других», а «другие» – пользуются одними. Смерть в этом мире (и для этого мира) – невозможность взаимного использования (что совершенно невозможно).

Вот и получается: Перельман – допустил невозможное в тот мир, в котором возможно всё: добавил свою душу к телу… Вот и получается: Перельман (не) победил смерть, допустив её наличие.

А ещё получается: Перельман (не) уступил смерти, расширив свои возможности машинерией (иллюзиями Сети).

Напомню то, о чём я уже упоминал: «Святые отцы восточные говорят, что если человек будет искать дарований, то дьявол, усмотрев это настроение, очень хитро и лукаво начинает показывать кое-что, приводит в высокое мнение о себе и овладевает этим подвижником и губит его, если тот вовремя не придет в себя. Как же легко обмануть тех, кто (как у западных подвижников) без очищения себя, при полной силе ветхого человека устремляется искать высоких духовных состояний! Все они делаются игрушками и орудиями дьявола.» (игумен Никон Воробьёв)

Перельман (душа его) – сидит у монитора.

Перельман (душа его) – версифицирует мир, и ничего не происходит: люди обедают (просто обедаю) и разговаривают (просто разговаривают). Люди прогуливаются по Афинам или Крещатику (не говоря уже о Невском), а в это время решается судьба моей родины, и ничего поделать нельзя, ибо времена всегда одни.

– Может, керосином его полить, пусть горит. У меня бабка собирала с картофельной ботвы на огороде колорадских жуков, поливала и жгла, до сих пор помню запашок, – сказал кто-то совершенно по русски.

– Чего вы ждете, принц? – спросила (бы) его далёкая Хельга. – Возвращайтесь в свой Санкт-Ленинград и на свой Невский, к своей мне, и мы с вами как-нибудь до-говоримся.

Перельман не стал бы уточнять, до чего дошел бы до-говор: никаким после-говором и не пахло бы.

– Точно, керосином, – согласился другой херой.

Всё «это» время – херои продолжали на него на-двигаться (не сдвигаясь при этом ни на микрон): все их после-движения (и, разумеется, поражение Перельмана) были известны заранее.

Эти «заранее известные» херои – всё ещё продолжали и продолжали хотеть: все эти их хотения были до-ступны и до-поверхностны.

Они продолжали и продолжали наступать. Но! После-поступь поверхности была иной. Сама поверхность (перевернув смыслы) – наступала на подошвы хероев; замечу: все мы (в какой-то своей бездне) – эти самые херои.

А вот время – может быть бесконечным, но это никому не интересно.

Тем более, что пора вскрыть суть поверхности: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую; это как с любовью или смертью, или даже с бессмертием – не бывает любви полной или смерти полной, или полного бессмертия, пока ты человек и частичен (но – способен изогнуть восприятие пространства словами):

Время может быть…

Времени может не быть…

Время может самое себя повторить, например:

– Может, керосином его полить? У меня бабка бралась за дедку, дедка за репку, и все вместе выдергивали колорада из его вечности (ну какая почва может удержать, коли херои ухватят?), – сказал кто-то совершенно по русски (причём используя традицию русской сказки: простыми словами мудрствуя о непостижимом).

Время по прежнему было бесконечным, но – никого это не интересовало: это лишь подчеркивало богатство человеческой (частичной) природы! Не беден тот, кому довольно и самого малого остатка.

– Но ты уж лучше береги своё достоинство сейчас: ведь начать – самое время! – сказала Перельману прекрасная Роксолана, муза хероев своей Украины (ничего удивительного в том, что она за-говорила словами некоего Луция Аннея Сенеки – не было и быть не могло).

И это было хорошо.

Если бы смерти не было, всё было бы равно всему. Если бы смерть была, всё было бы равно ничему. Но и в том, и в другом случае любое деяние было бы всего лишь демон-страцией.

И это было хорошо.

– Хорошо, я тебя полюблю, – сказал Перельман Роксолане.

– Ты меня уже удоволил, – сказала женщина. – Теперь от тебя никакой пользы.

– Хорошо, я их убью, – сказал Перельман.

– Убивай, – сказала женщина. – На Украине маргиналов много.

И тогда Перельман поставил себя на место афинян. То есть судей, которые подвели его к самому краю скалы. Ведь если все могут все (тем самым ничего не совершая), то вся тайна какого-либо решения кроется именно в решимости. «Я хочу решить» – должен сказать решительный человек.

То же самое с родиной: я хочу, чтобы она была.

Она (как и я) – часть истины, то есть – «моя» истина. То же самое – с жизнью и смертью: это всего лишь части меня, то есть части моего органичного (ограниченного мной) понимания мной моей родины; но – это понимание состоялась из моей многомерности, и я не дам его упростить!

Если, конечно, я хочу, чтобы она была.

Всё (на этом).

Поэтому он освободил время, и патриоты Украины стали совершать свои частные телодвижения, а он (пока суд да дело) стал заниматься стихо-сложением (отринув версификации, прикоснулся к Стихиям):

 
Когда года вперед я загляну
Во глубину времён или проточных вод
И выберу себе одну волну,
 
 
Что надо мной погонит буйный ветер…
Одна волна как луч в проточном свете
И на четыре стороны ответа
 
 
Лишь на один не заданный вопрос!
Какой волной я выброшен на свет?
Какую правду я с собой принёс?
 
 
Куда года вперёд я заглянул?
Грядущее какое протянул
Тебе или себе, но на судьбе,
Словно на судне или на ладони?
Ты скажешь: Мы с тобою неподсудны,
Бегущие от смерти (как в погоне
 
 
Бегущие ей радостно на встречу).
Когда года вперёд я загляну,
Я даже не спрошу, зато отвечу.
 

Ему ничего не пришлось делать. Слово стало делом. Пока херои Украины занимались телодвижениями, слово облеклось плотью и подошло к ним гораздо быстрее и гораздо ближе, нежели они собирались подойти к беглому колораду…

Перельман, меж тем, продолжил:

 
В кромешном свете первые ступени,
Мои колени и твои колени.
Ведь я запутался в твоих ногах,
Как в травах и дорогах, берегах
 
 
Синицей, что в руках.
 
 
И вот она, испуганная птица,
Не больше журавля в твоих глазах
Колодезных, когда своим ведром
Я проникаю в самое нутро,
 
 
Ища себе такой воды живой.
 
 
Мертвы мы были, или я с тобой
Не жил, не спал, не путался в ногах,
Как между скал, что Сциллой и Харибдой
Совокупятся, как в последней битве?
 
 
В кромешном свете первые ступени,
Мои колени и твои колени.
 

Потом он позволил, чтобы в его реальности нашлось место телодвижениям: наконец (но это ещё не финал) херои добрались до Перельмана.

Теперь меж ними и Перельманом не было ни пространства, ни времени, но – меж них стояло Слово. Ещё вполне бесплотное, оно казалось преодолимым.

Конечно, это было не так.

– И в этом ты виноват, – сказала Роксолана. Ты смел лишь оттого, что не-касаем. Оттого, что убить тебя нельзя. Именно ты виноват, что всё не так.

– Да, – просто согласился Перельман.

Женщина его вино-ватила (хотя он и так был колорад и ватник). Мужчина всегда вино-ват(ник). Мало или много любит, мало или много работает, мало или много заботится. Всё это не имеет значения для её женского «я так хочу быть»: это инструмент власти (то есть принуждения), которого не изменить.

Ну так и не стоит менять.

– Ты не попробуешь оправдаться? – спросила Роксолана.

– Мне всё равно, – ответил Перельман.

Всё это самолюбование женщины – не имело к нему отношения. Его занимал вопрос: зачем человеку женщина? Понятно, что Великая Жена – необходима; но – в каждой своей ипостаси – предаёт (быть может, в этом и смысл) на преодоления себя (часто ведущие к погибели); каждому даётся по силе его.

Но это – с женщиной. А докучливыми хероями Украины сейчас было занято слово «равно» – персонифицированное пространство Слова. Негаданно для хероев оказавшееся гораздо менее бесплотным, нежели они привыкли.

Дальнейшее выглядело не менее саркастично, нежели выяснение отношений (почти что семейственных) женщины с фактически убиваемым ею мужчиной.

От смешного до великого не было даже шага.

От смешного до великого пролегала отвага: «Эзоп, уже готовый броситься с обрыва, сказал хероям своей Украины:

– Уговаривал я вас на все лады, и все понапрасну, потому расскажу вам басню: Один крестьянин прожил всю жизнь в деревне и ни разу не был в городе. Вот он и попросил детей отпустить его посмотреть город, покуда жив. Запрягли ему домашние в телегу ослов и сказали: Ты их только погоняй, а уж они тебя сами довезут до города. Но по дороге застигла его ночь, ослы заблудились и завезли его на самый край какого-то обрыва. Увидел он, в какую беду попал, и воскликнул: Владыка Зевс, и за что мне такая погибель? Добро бы ещё от лошадей, а то ведь от каких-то ослов! Вот и мне обидно, что я погибаю не от достойных людей, а от рабского отродья.»

И подумал тогда Перельман (которого только отвага отделяла от обступивших его «афи’нян»), подумал и сразу разрешил себе эту простую мысль: что, если нет ничего, кроме классических образцов?

И тотчас решил проверить несомненную правоту этой мысли. Для чего отправил Эзопа в Санкт-Ленинград.

И хорошо, что не на берег острова Кипр, на который во-вот должна была ступить Афродита (Мария Назаре из рассказа Анахорет); и хорошо, что не на ту балтийскую пустошь, что была там во времена Эзопа, но – прямиком в «моё» время: дабы я (если захочу) мог бы с Эзопом побеседовать и согласиться с ним, что времена Луция Аннея Сенеки и Петрония Арбитра никогда не заканчиваются.

Более того, даже и преобладают в нынешнем реально-виртуальном со-бытии. Эта мысль была не менее правильной, оттого требовала не менее тщательной проверки.

Более того, эта мысль потребовала, чтобы Перельман – перестал распыляться.

Он (еврей и гений) – перестал растекаться мыслью по «древу»: до него (наконец-то) добрались херои Украины; но (не смотря на это) – он опять и опять версифицировал реальность.

Он вспомнил (а вспомнив, повторил) слова некоего трубадура Вальтера фон дер Фогельвейда (при этом ощутительно менялись не только языки, но и сами шрифты и их оттиски на листах):

 
Мне говорили, что я хороша,
Но я бы хотела еще и другого:
Быть женщиной в лучшем значенье слова.
При красоте важна и душа».
 
 
«Я вам открою, что делать должны вы,
Чем, как женщина, славиться впредь:
Вы должны быть с достойным учтивы,
Ни на кого свысока не смотреть.
 
 
И, одного безраздельно любя,
Принадлежа одному всецело,
Взять в обмен его душу и тело,
Я вам дарю их, – дарю вам себя».
 
 
«Если не всех я встречала приветом,
Если была неучтива, горда,
Я бы охотно исправилась в этом.
Вы-то со мною любезны всегда.
 
 
Да, вы мой рыцарь, и вот ваша роль:
Я бы вас другом видеть хотела.
А отнимать у кого-нибудь тело
Я не хочу – это страшная боль».
 
 
«О госпожа, я готов попытаться,
Мне приходилось терпеть и не то.
Ну, а чего же вам-то бояться?
Если умру, то счастливым зато».
«Пусть умереть вам охота приспела,
Значит, и мне – на смертное ложе?
Я не хочу умирать, так чего же
С вами меняться на душу и тело?»
 

– Вот видите, – сказала Роксолана (которая всё слышала, ибо – не отставала). – Я беру вашу душу и ваше тело, я при-даю (то есть – обещаю при-дать и пре-даю) смысл вашему бессмысленному пребыванию в жизни, и в вашем противостоянии смерти тоже появится смысл (то есть я, как имитация смысла).

Она стала говорить ему «вы»! Начинались изви-вы со-знания: тотчас – стали потребны иные шрифты, и я сразу скажу (и пусть это будет пропечатано в какой-нибудь – пусть и звучит название анекдотом – «Украинской Правде»), что Роксолана (муза хероев «своей» Украины) получила желаемое: «того» Перельмана – стёрли с листа земли…

Херои его взяли и начали убивать…

И продолжили убивать…

И продолжали убивать – довольно долго, но – всё это было уже не важно (как и то – убили или же нет).

Поскольку Николай Перельман (здесь я ещё раз напоминаю его победительное имя,) взял с собой в Санкт-Ленинград Эзопа и перенес его сразу же в лето прошлого года.

Природа Санкт-Ленинграда предстала перед древнегреческим рабом весьма прохладной, надо признать. Выглядела эта природа так: они вдвоем (ну не мог его Перельман бросить сразу в круговерть – давал себя как точку опоры) пред-стояли перед прошлым августом или июлем (причём – признаюсь, не случайно всплывали древнеримские имена) на самом впадении Литейного проспекта в проспект Невский.

Николай Перельман (выглядевший вполне невредимым, словно и не побывал в руках хероев Украины) стоял перед Эзопом (выглядевшим как пойманный на воровстве и приговоренный к казни освобождённый раб), и находились они всё ещё на Невском проспекте.

На Литейный они не ступили. Хотя и должны были. Они собирались (а Перельман был уже полностью собран) идти в арт-галерею Борей, расположенную неподалеку, стоило им лишь пройти по Литейному… Стоило бы это им – немногого: всего лишь какого-никакого осознания, что они одновременны.

А пока Эзоп озирался.

А пока Перельман и Эзоп, позабыв все невзгоды, тщательно (почти тщетно, ибо мысленно) оделись в то же, во что были одеты летние санкт-ленинградцы (согласитесь, ни в коем случае нельзя быть в прекрасном городе на Неве облаченным во что-то древнегреческое или во что-то застеночное украинское)…

А пока Эзоп озирался, не отвлекаясь на мишуру, и не видел никаких нововведений двадцать первого века от рождества Христова, но – про-видел другое:

«лысого старика, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас привлекли к этому зрелищу не столько мальчики, – хотя и у них было на что посмотреть, – сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными мячами: мяч, коснувшийся земли, в игре более не употреблялся, а свой запас игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно нововведение. По обе стороны круга стояли два евнуха: один из них держал серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь.»

– Так вот куда делся пресловутый Малец из начала начал этой истории: распался на ипостаси и пошёл прислуживать развратному (и для нас – давно уже мёртвому) старику: славная пародия на «свободу от» – понимание миром постмодерна самого чуда веры: осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом… Надеюсь, твои ипостаси не есть ипостаси Мальца?

– Ты прав, бывший раб, к роли Мальца мы ещё обратимся, – сказал Николай Перельман, – Хотя эта сцена взята нами из Петрония, но вполне сходна с твоими баснями: души, на землю павшие, больше в игре не используются.

Пока Эзоп собирался ответить, к ним подбежал еще один Перельман (отставший – тот, что прежде был у монитора) и в свой черед принялся озирать Эзопа.

Я не скажу, что в слове «озирать» (кроме самого Слова) – заключены Осирис и Анубис: бог смерти и воскресения и бог смерти и похорон (есть версия, что это единственный оставшийся на земле египетский бог): вот так мы и «озираем» – убивая мгновение, преображаем его воскресением (делая мгновением вечности) либо навсегда хороним.

И ведь было на что посмотреть-озарить: освобождённый раб, облекшись в джинсы и футболку (джинсы американские, а футболка из Парижа), оставался вполне бос и не собирался понимать, почему эта босоногость – не совсем правильно в современном нам Санкт-Ленинграде.

Впрочем, был то ли июнь, то ли июль месяц (скорее июль, если мы допустили в звучание моей истории древнеримские ноты): было не холодно; впрочем, не суть важно! Перельман у монитора быстро слился с Перельманом из Украины (и прочими-прочими-прочими, вследствие чего ему отпала нужда озираться) и решительно произнес на латыни:

– Вот тот, с кем нам всем предстоит возлежать на пиршестве духа

Эзоп ответил – по своему, на древнегреческом:

– Хорошо бы ещё (кроме славной компании) найти дом, то есть помещение для всех наших сущностей, где нам предстоит возлежать за обедом.

Перельман знал, что в Борее есть кафе. Но был уверен, что ни в коем случае не будет там обедать. Он представил, что раб Эзоп попрекает мочащегося на ходу Ксанфа… И тотчас – пространство и время отозвались.

«Лысый старик, меж тем, щелкнул пальцами. Один из евнухов по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, старик потребовал еще воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы одного из мальчиков.»

–  Души, на землю павшие, больше в игре не используются? – усмехнулся Перельман, после чего привел ещё версификацию:

 
Так молодой дельфин в своей поре
Играет волнами, и женщина играет
С толпой любовников… И вдруг разоблачат!
И нагота как смерть, и как бы умирает
 
 
Ее душа…
 
 
Так отчего ее душа не умирает?
А оттого: она всегда играет!
Так журавли всегда ломают небо,
Вбивая клин… Ведь небо вместо камня
 
 
Для пирамид!
 
 
Мир состоялся из посмертных масок
(мы состоялись из посмертных масок)…
Но я играю сказку перед всеми,
Поскольку ведаю: игра не умирает.
 

После чего спросил – сам себя (так же, как мир ищет мира в душе): означает ли сия версификация мира, что ни на что в мире никому из них (при этом он не имел в виду Эзопа, а только собранных сейчас воедино перельманов) не на что опереться?

Ни на жизнь. Ни на смерть. Люди во внешнем мире бьются за ресурсы, и всё это настолько несерьезно, что и говорить не о чем.

То есть (на деле: ибо в начале было Слово) – никаких ресурсов у них нет, и они бьются за пустоту… Однако разговоры продолжились:

– Хочу в баню, – сказал вдруг Эзоп, бывший раб.

Из вынужденного уважения к его прошлому пришлось отправляться в баню. Ну и слава Зевсу – сделаем перерыв в подвигах: ведь следует договорить о Великой Жене. Согласитесь, всё сказанное мной о женщинах (хотя и правда) – недостойно мужчины: женщину надо либо обожествлять, либо следует с ней расстаться. (Э. М. Ремарк, по памяти)

Попомните: Мария выходила из моря нагой! Подобна ли её плоть пене морской? Или пена морей подобна нагой Афродите? Как всегда в моей истории: нет вопроса, зато есть ответ (вопросом на вопрос): чего же ты хочешь?

Герой выберет (ответит) – правильно. Дурак решит, что его обманывают (или сам он обманывается) – и ошибётся (Дорога Доблести); итак: чего же ты хочешь – там, где почти ничего не получишь?

И всё дело в этом «почти». В чистоте и полноте (почтительности к миропорядку): здесь мы начинаем понимать Эзопа (бывшего раба) – попросившегося в баню: Мария Назаре – выходит из пены морей, и кто возможет описать такую женщину?

Совершенной (в рамках миропорядка) – невозможно.

Разве что – совпадениями, тонкостями, необратимостью потерь: Знаками Дороги. Мария так и не приехала в этом году в Гагры (рассказ Анахорет); тогда Николай Перельман (моя ипостась) – нарастил её плоть вокруг солнечного луча… Казалось бы, всего лишь движение курсора.

Ан нет! Когда я покинул берег Русского мира (пришло время возвратиться в Санкт-Ленинград) – происходило это вечером: мой самолёт вылетал ночью и прибывал в Пулково утром.

Я прошёл контроль. До посадки оставалось около часа. Я неприкаянным атомом бродил среди таких же неприкаянных атомов. Никакого не было смысла – прирастать плотью: мы словно бы оказались на frontier между мирами… Человеческими, слишком человеческими мирами! (почти Ницше)