Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

До (нота такая) – два-слышания духом! До (нота такая) – три-слушания духом!

При счете три (а не при-движении курсора) – Перельман с пробитым ухом начал тело-движение (причём не только в сторону духа): следовало преодолеть сопротивление тела, для этого его предстояло подвинуть…

Душа Перельмана (прошлая) отодвинулась от самоё себя и посмотрела, как (сочленение за сочленением, сухожилие за сухожилием, мускул за мускулом) совершаются телодвижения…

Все эти тела в разных временах и в разных степенях постижения – сочленения…

Все эти дела (видимые и невидимые) – сочленения…

А весь этот многократно-слойный мир – сочинение, версификация.

Вы хотели простого мироздания? Ну так оно ещё проще! Совсем как задача обездвижения двух ражих патриотов своей Украины.

И вот ответ на эту задачу: происходящее – это всё черновики, а не окончательные рукописи версификаций… Всё это так! Но даже этот факт не отрицает реальности, в которой необходимо решить дилемму родины и истины.

А что здесь решать?

Разумеется, следует (не-медля) – спасти Перельмана из украинских застенков. Ведь даже он, человеко-демон, демон-стратор реальности, всё же ограничен сиюминутностью своего место-и-времени-нахождения. Поэтому следует всё сделать – сей-час, ведь все-часа не будет. А потом решить, что следует за следом.

Потому он – решил: он продолжил бежать из застенка (причём – продолжил, ещё даже и не начав), поэтому – он просто обошёл одного (лежащего на полу) патриота и направился к другому патриоту (словно сердце, что прежде от страха пряталось в пятках, а теперь пере-мещалось в живот: забродили животные, самые простые желания выжить.

Одна надежда: их много, у каждой ипостаси – своё по-желание (идущее по желанию).

Перельман – подошёл к патриоту…

Перельман (с одной стороны) – признал правоту патриота Украины.

Перельман (с другой стороны) – прекрасно видел, что эта правота происходит за счет его правоты: именно самоопределение, отделение самого-себя от всего-себя. Называние самого себя по одному из имен, выхождение из себя-всего по одному-самому.

Перельман – подошел к патриоту и увидел, что тот колеблется в воздухе, аки воздушный шарик.

Перельман – по-ступил примитивно: он взглядом проткнул этот шарик и выпустил из него пустой (не содержащий души) воздух. После чего рыцарским копьем своего взгляда подхватил образовавшийся дырявый лоскут формы и отбросил его к другому (ещё более бессознательному) патриоту Украины.

После чего примитивно отвернулся и равнодушно направился к выходу.

Разумеется (далее) – он оказался в подвале.

Разумеется (ещё далее) – не только собственного подсознания.

Странное мерцание мыслей наполняло узкий проход между стен (Перельман словно бы передвигался по собственному позвоночнику и устремлялся к собственному мозжечку); любой человек (ежели он не пророк, и его не ведет – взявши за душу – провидение) здесь испытал бы тоску безысходности.

Перельман (до сих пор никого не убив) – не чувствовал и умиротворения.

Лишение человека сознания (если ты не помещаешь на место сознания некую святость, что человекам невозможно) – не есть благородное дело.

Поэтому (пока один Перельман движется по собственному позвоночнику и находится на Украине) – сейчас совершенно другой Перельман (в Санкт-Ленинграде перед ресторацией) должен опять и опять должен решить, следует ли ему непосредственно присоединиться к беседе Топорова и Кантора.

Или лучше для этой беседы, если за её говорением со стороны проследить? Как за течением Леты, когда мимо проистекает труп твоего врага.

Любой человек (решая такую дилемму) – тоже испытал бы тоску безысходности, но – только не Перельман. Его прошлая душа (возжелав утвердить себя, как она полагала, среди равных ей сущностей) двинула стрелку курсора, и ипостась Перельмана (опять и опять) – ступила за порог ресторана, сразу направившись к помянутым собеседникам.

Воспитанный Максим Карлович (опять) – подчеркнуто удивился…

Топоров (опять) – недоумённо взглянул…

– Так все-таки ты водки хочешь? – спросил мёртвый Топоров (будто тоже видел эти повторы реальности).

– Хочу, – просто сказал абсолютно трезвый Перельман. – Но не буду.

– Так чего пришёл?

– А я и не уходил.

– Так выпейте, наконец, – сказал Топоров (обращаясь сразу ко всем ипостасям).

Он не видел иного выхода из сложившейся безысходности, внешней и внутренней.

Перельман понял и сел. Словно бы знал, что (там, в другой ипостаси) из застенков Правого Сектора (или даже насквозь лживого – а ведь другого просто не может быть даже чисто этимологически – СБУ) нет иного выхода, кроме искусственно изменённого самосознания.

Топоров сделал приглашающий жест в сторону стоявшей на столе водки.

Кантор поморщился. Перельман слышал им не-высказанное, но – выстраданное. Перельмкан был с Кантором согласен: жизнь есть страда. Кроме того, жизнь есть страда ипостасей, пасомых волею частной истины (коя и есть моя родина).

Катор тотчас, раздражился, услышав (всё же гений, многое ему позволено)::

– Человек не частичен.

Топоров молчал.

– Отчасти согласен. Вообще я с вами всегда отчасти согласен, – сказал Перельман, протянул руку и налил себе водки в маленькую рюмку (а надо бы – в небольшую специальную пиалку «сакадзуки», сделанную из глины, стекла или дерева), подумав при этом: странная какая рюмка, не вполне японская японская, должно быть.

Или у синтоистов-японцев (синто – «путь богов») – они тоже не такие, как наше воображение: всё персонификации (за каждым предметом или действием стоит своё ками – душа) – не представляются нам идеальными для данных места и времени, их (места и времени) состояния и прояснения ситуации.

– Я исключил вас из числа своих друзей, – опять сказал Кантор.

– Пусть он договорит, – сказал Топоров. – Он тоже отчасти прав.

– Да, – сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). – Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с собой родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.

Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.

– Похоже, – сказал Перельман. – Очень похоже.

Топоров взглянул:

– На что?

– Что истина Максима Карловича (как и родина Максима Карловича) вполне прилагательны и (так или иначе) служат к пользе Максима Карловича.

Максисм Кантор остуденел лицом.

– Да, – сказал Виктор Леонидович Топоров. – Вам действительно придется уйти. К моему глубокому сожалению.

Кантор кивнул. Не глубоко и без сожаления. Так Перельман получил своё право: сбежать из застенков! Ведь речь шла не только об одном тупом украинском застенке, данном нам всем, а вообще о всех-всех застенках.

Так Перельман (любая его ипостасть) – получил свой шанс выбраться из застенков собственного подсознания. Поэтому здесь и сейчас (в ресторане на Невском проспекте Санкт-Ленинграда) – он встал, кивнул обоим собеседникам и направился к выходу, ибо здесь всё было сказано и услышано.

Поэтому там и сейчас (или тогда, или когда-нибудь) он опять и опять (время вспять, время вспять) уже шёл по короткому (идущему от мозжечка-застенка) позвоночнику подвального коридора и устремлялся (насколько позволяла ему некоторая его – словно бы сказанной фразы – избитость) прямиком к лестнице наверх.

Будучи почти что уверенным, что дверь в подвал не заперта, и он действительно окажется на бандеровской Украине.

Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга. Согласитесь, если присутствует смерть, женщина просто обязана быть. Просто-напросто потому, что это смысл женщины: привязать дух человеческий к земле и плоти, работе для ради насущного хлеба и продолжения рода.

И в этом нет ничего плохого (как нет ничего хорошего) – это просто-напросто жизнь.

Итак (итог) – Перельман опять на Украине. Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.

Которая явится в образе Дульсинеи и предложит ему её спасти (или сразу же, или когда-нибудь). Более того, которая вполне может (здесь и сейчас) опять его «встретить» (якобы случайно – в одной из своих прижизненных реинкарнаций – встретиться, просто проходя мимо) при выходе из ресторации на Невский проспект.

Итак (итог) – Перельман бежит (насколько избитому Перельману возможно, то есть едва-едва) по коридору под-вала!

Как на картине Айвазовского: предвестником девятого вала.

Как на картине Нестерова: явление святого старца отроку Варфоломею.

И что характерно: от этого самоопределения – относительно ли женщины, относительно ли прочих жизней и смертей; от этого самоопределения – точно так же (как во времена преподобного Сергия) зависит выживание его родины.

И здесь не существует вопроса: возможно ли для Перельмана (человека бесполых прозрений) – быть патриотом, то есть человеком частичным, а не всеобщим, как Максим Карлович Кантор?

Нет такого вопроса.

Вот поэтому Максима Кантора и нет в украинском застенке, а Николай Перельман – есть. И вот Николай Перельман – пробует из застенка Украины сбежать: уже добегает – доплетается словесами-версификациями (аки лоза, из коей плетутся корзины) до лесенки, ведущей из подвала.

И вот Николай Перельман уже прижимается всей ладонью к дверной ручке и дергает дверцу, которая (естественным образом) – оказывается за-перта… Которая (не-естественным образом) – оказывается на месте пустоты… Ты – это твои черты… Ты – это твоя за-черта… Твоё за-пределье.

Ибо: когда ты (продвинувшись по позвоночнику к мозжечку) выглядываешь уже за-глаза, ты становишься (о-становливаяешься – в во-сторге и во-здухе) – словно красивая стрекоза, что замерла перед красивым Богом… Ты останавливаешься, ибо ты сам – дорога, которая становится всё дороже… И не важно, была ли дверь заперта.

Но она (эта дверь) – отворилась.

Перельман вышел на свет Божий.

Там его естественным образом встретилась женщина. Больше во дворе большого частного дома (естественным образом реквизированного у местных сепаратистов) никого в этот миг не было.

Ибо и другого мира не было, был лишь мир сиюминутного Перельмана…

Эта женщина (за-видно отличаясь от санкт-ленинградской Хельги) была красива. Эта женщина была уверена в себе.

Эта женщина была – у-веренно в себе.

Всё у неё (и в ней) – было. Не было лишь некоей тонкости. Понять о прежнем существовании которой было возможно, лишь напрочь её утратив. Эта женщина была прекрасной иллюстрацией такой утраты.

Ибо эта женщина была высока. И грудь её была высока. И талия её была тонка. И бедра её были широки. И была она такой, каких турки называли луноликими. И я сразу же узнал её имя: Роксолана.

Турецкая Дульсинея, положившая начало краху Великой Порты.

Женщина в своём праве: дщерь Евы, верить которой нельзя. И не-верить нельзя, ибо без неё нет жизни внешней, жизни во плоти. Потому я сказал сразу: эта женщина у-веренно в себе, она и у-веряет в себе – любого, да и сама в себе у-веряется (как до-верие, то есть до-веры).

Поэтому Перельман, едва из подвала вый-дя и сразу же её встре-тя, тотчас спросил:

– Вы Украинка?

Она высокомерно взглянула: такое детство мужчины, те-те-те и тя-тя-тя! (конечно же, цитата А. С.)

И только потом она начала понимать, откуда он вышел.

– Ты ватник? – спросила она вполне по русски. – Это тебя привезли с мешком на голове?

– Меня, – скромно признался он.

Ему (бы) – следовало поспешить от застенка. Следовало (бы) – поискать дорогу прочь от этого дома. Это было первым, что следовало сделать сразу после своего выхода из украинского застенка.

Но (конечно же) – он не спешил и разговаривал с женщиной, которая вот-вот могла собраться позвать кого-нибудь из «свидомитых» со-ратников, дабы его вернуть на положенное колораду и ватнику место.

Но (конечно же) – он опять разговаривал с женщиной. Пожалуй, это было неизбежно.

– Если ты ватник, ты колорад и пидарас, – сказала она.

Перельману бы – её не понять. Но душа Перельмана (та, что у монитора) – ощутила присутствие неподалеку от себя (на кухне и с принесенной водкой) пьяной и даже галлюцинирующей ипостаси Перельмана.

Ипостась (галлюцинируя) – пребывала в счастливой алкогольной нирване, но – явно оказывалась колорадом и ватником.

В глубине души Перельман (один из Перельманов) – поморщился. Все эти определения (колорад, ватник, пидарас, свидомитые патриоты Украины) не имели отношения к его частной (перельмановой) истине. Впрочем, ему могло бы захотеться, чтобы за происходящим понаблюдал Максим Карлович Кантор.

А ещё ему могло бы захотеться определить, как именно оказался он в данном месте и времени?

Не затем ли, чтобы в результате познакомиться с Украинкой по имени Росксолана?

– Познакомиться? – вопросила у него(!) его же карма. – Так вот тебе знак.

– Эй, хлопцы, где вы? – тихонько крикнула красавица Роксолана.

Почти что шутливо крикнула. Немного даже кокетливо и очень кичливо: он был явно слаб и надломлен (внешне), а она – выглядела и казалась (внутренне) статной и сильной. То, что он покинул темный подвал-позвоночник украинского застенка и вышел на белый свет из подземлья, дабы встретить её, прекрасную Украинку, впечатления не произвело.

– Сладко ли тебе было у нас, колорад? – спросила она Перельмана.

– Мне вообще славно, – ответил тот, не задумавшись.

Он ничуть не имел в виду свою всемирную (как математического, оторванного от жизни гения) славу, тем более что Роксолана понятия не имела о его отказе от аналога (для оторванных от жизни математиков) Нобелевской премии (как бишь она называется? Здесь и сейчас сие не важно).

Тем более он не имел в виду Роксолану.

Или её возможно называть Дульсинеей. Или даже решительной Хельгой, женщиной в своём праве.

– Так ты, колорад, сбежал? – догадалась Роксолана.

Перельман заметил, что женщина явно обрадовалась. Скорее всего, тому, что её простофили-соратники, упустившие не-до-человека-ватника из застенка, опростоволосились, и над ними (какими бы внешне они не казались гарными хлопцами) стало возможно долго и сладко насмешничать.

Душа Перельмана (в Санкт-Ленинграде) – улыбнулась и двинула стрелку курсора.

Тогда на Украине (по воле курсора) – сквозь прекрасную дивчину Роксолану проглянула (аки солнышко из-за тучек) не очень привлекательная наша санкт-ленинградская знакомица Хельга, которая прямо-таки возмутилась:

– Получается, это не я вас (неудачника), демонстративно от вас сбежав, бросила? Это вы сами меня с вами расстаться принудили?

Женщина (будучи призванной на Украину) стала догадываться, что ей манипулируют. Тогда как только она и имеет на это природное право.

Перельман сделал вид, что не понимает, о чём речь.

– Вы гнусный манипулятор, – женщина определила Перельману место в своём мироздании. Мироздание (такое) – ей не нравилось, и она собиралась его поправить, не отрицая совсем.

Некоторые фрагменты мироздания казались ей столь же не-обходимы, как и она сама.

Было неясно, кто сказал сие: Хельга или Роксолана?

Впрочем, не все ли равно.

Перельман продолжал делать вид. Вид этот не требовал усилий, поскольку полностью соответствовал статусу аутентиста.

Впрочем, и Хельга (будучи далеко) – выглянула лишь на миг и тотчас вновь стала гарной дивой Роксоланой, веселым патриотом Украины (готовой не одну, не две империи сгубить – всё для того, чтобы себя определить как Украинку, которой «можно всё, поскольку – Украинка»).

И здесь уже «весь» Перельман (и в комнате его душа – пред монитором, и одно тело его – пьяное на кухне, и другое тело – на Малой Садовой в Санкт-Ленинграде, и ещё одно тело – перед Роксоланой… да мало ли ещё «что и где»?) – здесь все они вдруг осознали, что вернулись к самому началу второго эпизода данной истории.

Вернёмся и мы.

Во многих странах странен ты. Вопросы и ответы, сюжеты твоих странностей и странствий, мой Перельман, не могут быть изложены дословно (до-слова и до-славы – что и все-мирны, и и все-мерна)… Во многих странах странен ты! Нормален ты в себе самом, что в общем-то законо-мерно.

Всё измеряется законом, поскольку – изменяется за-коном, за чертой.

Мы перешли за-кон, причём – все-мерно А потому вернемся в самое начало: в тот самый миг, когда не стало смерти, ведь и её возможно изменить.

Итак, пред нами на экране монитора Санкт-Ленинград (а так же Украина и Перельман – тот самый, что выбрался на волю из застенка), и на его просторе стрела курсора указует миг начала… Реа-лизует миг начала.

Итак, сюжет простой: ты Перельман-прозрение, в родне ты с пустотой, откуда (коль ты спросишь у неё) – придут тебе ответы; они (персонифицированно) – найдут тебя, когда и где б ты ни был, кем бы ни был и с кем бы ты ни был… То есть, кем бы ты ни стал! Ведь в чём ином есть единый смысл версификаций мира?

А ни в чём: есть смыслы, как версии себя.

Поэтому и смысла не было сейчас в беседе с Роксолоной (глобально убежденной в своем превосходстве над любым ватником), что собиралась искренне повеселиться над упустившими его ротозеями-охранничками.

Зато (персонифицируясь) – именно в беседе с Роксоланой присутствовала мысль: все эти прочие беседы (с Топоровым и Кантором, с самим собой и с различными ипостасями одной и той же амбициозной женщины) суть молчание – в ответ на наше замечание (самих себя как у-частника).

Поэтому – продолжим замечать.

Роксолана – не читала жизнеописания Эзопа, не знала о жене Ксанфа и о славной «эзоповой» штуке, которой жена Ксанфа хотела попользоваться (точно так, как и сам Эзоп: для здоровья и пищеварения), но оглядев заморыша-Перельмана, испытала те же чувства: странное томление.

Она оказывалась вброшена в невероятность.

Чувство это не было неведомым прежде. Чувство это вселяло смутную надежду (у Роксоланы вполне неосознанную, но – от этого ещё более непреодолимую), что жизнь имеет определенный и очень чёткий смысл.

Что смысл насущен и расположен именно здесь и сейчас, и его можно взять.

Роксолана (не очень следуя словам жены Ксанфа) сказала весьма просто:

– Если не хочешь, чтобы я кого-нибудь позвала, вернись со мной в подвал и услади меня.

– Но там же твои соратники, – ещё более просто ответил Перельман.

– Это твоя проблема, – гордо заявила женщина. – Удрал от них один раз, управишься и десять. А потом и моя очередь придет. Тоже десять раз.

Она не знала, что говорила. Но – сказала. Она была в своём праве.

– Мы разбили ваш нацизм один раз, разобьём и десятый, – согласился Перельман.

Конечно, подобные сентенции прозвучали диссонансом (были совершенно не в природе аутентиста Перельмана). Но(!) – у этого конкретного Перельмана было пробито ухо (одним бодрым ударом честного украинского националиста), поэтому он был не в духе и говорил, что Бог на язык пошлёт.

А Господь (как всегда) – послал ему чистую правду.

Более того, разговор этот был знаковым, поскольку произошёл ещё до впечатляющих побед новороссийского ополчения на востоке Украины. Сейчас (именно тогда) – Украинская армия наступала на Донбас и успешно бомбила жилые кварталы тамошних городов.

Поэтому Роксолана пренебрегла перельмановым предсказанием и обратилась к насущному:

– Сделай, о чём я тебя прошу, и тебе будет послаще, чем моему жениху.

Перельман спросил:

– Кто твой Жених?

– Один из тех, кто тебя должен был допросить.

Перельман поправил:

– Один из тех, кто должен был меня упустить? Я не о нём.

Роксолана – не поняла Перельмана; но – времени на не-понимание у нее не осталось. Перельман (который не понимал ещё больше: он не понимал всего), спросил о другом:

– Кто твой Жених?

Роксолана усмехнулась:

– Я не монашка, если ты об этом.

Удивительно, но женщина ответила правильно. Перельман не был религиозен, но спросил он о Христе. Потому что версификации невозможны без именования. Потому что в начале действительно было слово.

– Я не монашка, – повторила Роксолана и добавила:

– Пошли в подвал. Быстро. А то закричу.

Перельман улыбнулся и почти согласился вернуться в собственное под-сознание.

– Всё равно закричите. Не сейчас, но потом. Получив свою «усладу по любовному праву», – (он цитировал провансальцев, речь идет о «Жизнеописаниях древних и наиславнейших провансальских пиитов» Жана де Нострдама, брата знаменитого астролога, вышедших в Лионе в 1575 г.).

Роксолана ведать не ведала о Жизнеописании Трубадуров, но тоже (и безо всякой куртуазности) согласилась:

– Конечно. Так идёшь?. Решай сам, когда мне кричать.

– Пойдёмте, – вздохнул Перельман и оглядел двор своего застенка (внешний двор внешнего застенка, ибо внутренний двор ему ещё предстоял), а так же синее-синее (ему, санкт-лениградцу, категорически непривычное) небо над собой: двор до высокого кирпичного забора был закатан в гладкий-гладкий серый-серый асфальт, а небо напоминало светло-синюю тушь на ватмане и намеками на крахмальные разводы.

– Вот и хорошо, – сказала рослая Роксолана, уверенная женщина – Здесь у нас только наше право, украинское.

Перельман (аутентист) – согласился.

Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) – была жестяной или жен-ственной (разумеется, железной, но несколько ржавой, что очень диссонировало с опрятностями неба и асфальта); эта дверь вела Одиссея (еще не узнанного Пенелопой) прямо к брачному ложу: Пенелопа манила, полагая само-званца не-сведущим, что ложе воздвигнуто на корнях Мирового Древа, и вот-вот само-званец себя раз-облачит, или даже два-облачит.

Перельман улыбнулся, иногда (аутентист) – действительно полагая себя «облаком в штанах»:

 
Вот так постель съедает часть тебя
Под видом сна… Но чудо акварели —
Только усмешка масляных шедевров!
 
 
И Шахразада, чтобы просто выжить,
На царской простыне готова выжечь
Пастелью чудной тысячу одно
 
 
Признание о том, что саламандре
Как не поведать о своем огне?
Но должно понимать,
что сожигает на царской простыне!
 

Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) была именно женственной: она не подразумевала само-званца! Она полагала, что зовёт именно она, являясь смыслом и целью. Она была права, а не только в своём украинском праве.

Эта дверь в эту преисподнюю была именно женственной!

Он протянул руку и взялся за ручку двери: он протянул сознание и взялся за стило, дабы изобразить буквицы будущего; открылась короткая – две или три ступеньки из неряшливого цемента – лесенка, потом сразу потянулся невеликий коридор цоколя (Перельман не досадовал, что прежде называл цоколь подвалом, зачем, все равно любой позвоночник ведет от копчика к черепу); они (мужчина и женщина) – оба шагнули (почти в унисон) и пошли меленькими шагами (соответственно мыслям, которые укоротились-укротились, стали почти украинскими).

Он потянул сознание – к женщине, и она взяла его за руку: она знала, куда идёт.

Они подошли собственно к допросной камере. Дверей в ней не было. Камера сразу бы предстала нараспашку; но – нечего было распахивать. Роксолана увидела лежащие тела. Он продолжил версифицировать:

 
Какой шедевр погибнет и во мне?
Какая нить сгорит в шедевре том?
Нить мироздания… И сладкого свидания!
 
 
И узнавания, что это был не рай,
Но оба изгнаны. Любовь придет потом,
Сначала будут наши смерть и кровь…
 
 
И лишь потом когда-нибудь любовь.
Но и она тебе не дарит истин,
А только ненадолго кров.
 

– Ты их убил?

– Нет.

– Я тебе не верю, – сказала Роксолана.

Перельман (отчего-то) – не удивился: у ярой Украинки не возникло ни паники, ни ярости – по отношению к насильнику над патриотами Украины; дело заключалось в самом простом: она были иррационально прагматична.

Она являлась высшей (абсолютной) ценностью. Всё остальное (чувства или обязательства) было ценностью лишь по отношению к её «сейчас».

Эта уверенность изначально отсекала её от её же (буде они вообще есть) прозрений. Но(!) – придавала уверенности, что она (женщина) – сумеет обмануть или купить чужие прозрения…

Несчастная Украина! Такое «твоё счастье» – попросту невозможно.

Но кто скажет женщине о невозможности и запредельности её счастья? И кого услышит женщина, если она (по праву) – слышит только себя: она продолжает жизнь (даже если – рожает в смерть), без неё не будет этого мира.

Перельман согласился:

– Правильно не веришь. Все врут, – здесь он процитировал слова врача из известного сериала. – Все опять и опять умирают, но теперь мы не знаем (воскреснув и оглянувшись) – почему.

Для него человеческое бессмертие являлось аксиомой, разъяснений не требующей.

Но в том-то и дело, что именно человеческое бессмертие лишало человека эгоистической исключительности. Впрочем, Роксолане (в её эгоцентризме) – не было дела до исключительности человека.

Какое-то дело ей было – до женской исключительности, но – прежде всего её интересовали она сама и её дети (или имеющиеся в наличии или могущие явиться на свет).

– Правильно не веришь, – повторил Перельман.

Она вошла в допросное помещение.

Тела на полу – неподвижны. Она (как оказалось, создание достаточно опытное) – склонилась над одним и тронула пальцами жилку на шее: «тронутый» оказался жив! Второго она вниманием обошла: Перельман прямо-таки увидел, как её внимание обежало тело второго.

Она удовлетворенно кивнула:

– Не соврал.

– Все врут, – наставительно повторил он.

Она (опять) – удовлетворенно кивнула. Она (даже) – не поняла: можно быть мёртвым живым и живым мёртвым (у Бога мёртвых нет). Он (даже) – подумал, что украинская патриотка не столь проста, как могла бы показаться.

Всё шло (как и должно) – за пядью пядь.

Впрочем, он быстро понял: это «всё» – влияние допросного подвала: здесь, в под-сознании, женщина вдруг почувствовала в себе силу.

Перельман (опять) – подумал о силе имени: Дульсинея (женская суть) – была отстранённо волшебной, возможной лишь издали, а Роксолана (женская стать) – близко-живучей, способной на жизнь при любых переменах.

Итак, пришло время близости.

– Колорад, ты уродлив, – сказала женщина (разглядывая партнёра).

Он кивнул (разглядывая партнёршу).

На деле она (женщина) – и думать забыла о его уродстве. Она (статью своей) – была Украинка, она могла бы видеть мир на окраине зрения: то сияние – когда прозрение одушевляет любые движения пророка. Она (женщина) – могла бы, но – не это было для неё «её» жизнью.

Жизнью для неё была возможность использовать полноту мира и обернуть себе на пользу.

То, как и чем «её» полнота достигается, казалось не важным: всегда найдутся самцы, что (за сладость близости с ней) – принесут ей на своих ладонях её мир.

Слова говорили за слова: на лжи казалось возможным построить собственный мир.

На истине мира не построишь, ибо – нечему останется воображаться. Именно поэтому лживая женщина – всегда права: без неё мира не будет.

– Колорад, ты банален, – нежно-нежно мурлыкнула статная Роксолана, на мгновение становясь маленькой-маленькой и очень уютной. – Так ты говоришь, мои побратимы – всё ещё живы и скоро придут в себя?

– Нет, не скоро – молча сказал он. – В моём мире они не нужны; надеюсь, сюда они не придут.

Она опять услышала. Всё же она была не столь проста, как лишенные сознания патриоты Украины.

– Не пора ли заняться делом? Услади меня. Прямо при этих телах. Или даже на них.

Слова говорили за слова: на лжи можно построить мир и его продолжение. На лжи мир и был построен (как и его продолжение). Но мой Перельман! Неужели же это и есть твоё прозрение? Тогда ты донельзя банален, мой Перельман.

– Можно, – сказал Перельман. – Нам можно всё, но (на всё) – не хватает сил.

И они пошли и занялись делом. На телах. Описывать процесс я не буду: все мы каждый день встаем на плечи титанов, дабы посмотреть в даль (и чем это лучше того, к чему привела Роксолана?).

Потом (очень не скоро) Роксолана опять сказала:

– Колорад, ты банален. Ты пришёл к моей правоте, но – ведь можно было от неё и не уходить. Ты тратил невосполнимое время, чтобы от плоти – освободиться, и всё равно – подчинился.

Он даже не улыбнулся – тому, насколько она ошибалась.

Он опять победил. Что ей (женщине) – его мужские тонкости? Его тонкости (в которые она – ad marginem – могла заглянуть) были не только бесполезны, но и вредны ей!

А в его тонком мире – его мира не было, и он (без боя) – уступил ей её Украину: ему такая Украина была не нужна.

Сейчас она решала, как поступить с ним.

Он помнил созвучие ситуации – из жизнеописания Эзопа:

«– Удовольствуй меня десять раз – получишь плащ.

– Побожись, – требует Эзоп.»

– Да проведу я тебе мимо наших, колорад, проведу, – промурлыкала Роксолана. (она до того распалилась, что взяла и побожилась: произнесенная ложь на мгновение была святее любой правды, и она даже сама себе почти верила… почему бы и нет?) так что «и Эзоп поверил; да и хотелось ему отомстить хозяину.

Вот удовольствовал он её девять раз и говорит:

– Хозяйка, больше не могу!

А она, испытав его силу:

– Десять раз, – говорит, – а то ничего не получишь!

Поднатужился он в десятый раз и попал, да не туда. Но говорит:

– Давай плащ, не то пожалуюсь хозяину!

А она ему:

– Я позволила тебе моё поле вспахать, а ты за межу заехал и на соседнее попал! Давай ещё раз и получай плащ!»

Наяву повторялась сказка Пушкина, провидческое повествование о рыбаке и золотой рыбке. То, что блистательная Роксолана-Украина получалась при этом жадной и глупой старухой, не требовало пояснений… Почему?

Потому что таковы законы прозрения: жизнь живота, животная жизнь, жизнь «права на жизнь» предъявляет Перельману претензию, а тот эту претензию перешагивает.

Перешагивает через голову.

Идёт из одной версификации в другую.

Поэтому – продолжим жизнеописание Эзопа: «Тут приходит домой Ксанф, Эзоп ему и говорит:

– Рассуди меня, хозяин, с твоей хозяйкой!

– Слушай, хозяин, – говорит Эзоп. – Пошли мы с твоей хозяйкой в сад, и увидела она яблоню, всю в яблоках. Посмотрела она на ветку, захотелось ей яблочка, и говорит мне: «Коли сможешь запустить камнем и стряхнуть мне десять яблок, я тебе плащ подарю».

Тут Перельман (но только лишь для себя, Роксолану оставив в её виртуальности) прервал жизнеописание Эзопа и вспомнил версификацию:

 
Что яблонь меж деревьями лесными?
Я с ними не веду о тебе речи.
Лишь имя назову, и легкий ветер
Осыплет с них зеленую листву,
 
 
Как бы осенней сделав… Мы как будто
Планетами играющие дети,
Убийствами встречающие утро:
Дать имя – означает «убивать»!
 
 
Дать имя – означает «обладать»
Всего одним из множества имен…
И если б не кипение племен,
И если б не природа перемен,
 
 
Была бы непомерна эта власть.
 

Дело в том, что Перельман представил себе Еву, протянувшую плод с Древа Познания (сиречь, право перебирать виртуальности, ни одной не сделав целой); сделав это дело, Перельман позволил себе вернуться к Роксолане и жизнеописанию:

«Запустил я камнем и стряхнул ей ровно десять, да одно из них в навоз упало. А теперь она не хочет мне плащ давать.