Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Жалко, что ничего подобного не произошло с Перельманом на берегу Русского мира (часть романа и отдельный рассказ Анахорет); жарко было Перельману в его автобусе и в его теле, облачённом в шорты и футболку. И пляжные туфли… Жалко, что по сторонам Перельман не смотрел; зачем?!

Его ипостась перед монитором и так видит почти всё. А что не видит, то видно только Богу.

У станции метро Петроградская (площадь Льва Толстого) Перельман вышел и направился… А куда же ему было надобно? Неведомо.

Зачем он вообще выбрался с проспекта Энергетиков (не ближний край) – почти что в центр города? Есть странные пересечения (хорошая цитата) невидимых нитей, сшивающих миропорядок; помните:

 
Ты счастлива, прекрасная швея,
Сшивая мир как пушкинские строфы?
 

Во всяком случае я (автор этой истории) эти передвижения Перельмана ни с какими смещениями курсора не связываю: это явление другого порядка… Так зачем Перельман вышел именно на Петроградской стороне?

Он собирался вакцинироваться от КОВИД в поликлинике № 31 (видите, какие подробности); итак, он вышел из автобуса и направился к пешеходному переходу; здесь ему путь заступили.

Женщина. Молодая, лет тридцати пяти. Высокая, красивая.

– Какой у вас прекрасный загар, – сказала она, улыбаясь.

Надо сказать, что «этот» Перельман – вовсе не был «тем» Перельманом, которого предавала прекрасная Украинка Роксолана и которого убивали где-то в ОРДЛО свидомиты (в 2014 или 2015 году); словно бы незаметно минуло восемь лет, и Перельману сейчас было около шестидесяти.

Конечно же, он был околдован.

– Загару уже с месяц. Никак не сойдёт, – сказал Перельман.

Смерть – была неподалёку. Но он (говоря) – даже не представил себе чернобыльского загара ликвидаторов. Окраина Русского мира, где он нежился под лучами Истины, не грозила скорого и мучительного телесного полураспада – от радиации: смертельной здесь могла быть лишь собственная глупость.

– Это были Гагры, море, – зачем-то сказал Перельман.

Не зачем-то: женщина явно ждала от него шагов навстречу.

– Вы тоже хорошо выглядите, – сказал Перельман свою глупость.

Хотел проявить куртуазность. Женщина (видимо) – смутилась, но (видимо) – всё так же ждала продолжения. Странное чувство овладело Николаем Перельманом (аутентистом): следовало как-то поступать… Разумеется (даже разумом) – поступать следовало: поверить во всевозможности любви, близости и доверия…

Забыть о тридцатилетней разнице в возрасте: Великая Жена (её ипостась) не знает возраста… На светофоре мелькнули цифры. Перейти на другую сторону дороги скоро станет невозможно; но – Великая Жена ждала неизбежного продолжения!

Как поступать? Не поступай никак…: Перельман взялся с с места и перебежал на другую сторону улицы.

На лице женщины мелькнуло чувство необратимой потери.

Первоначально сам Перельман – никакой потери не почувствовал. Хотя и знал, что почувствует обязательно. Ему, «многоипостасному» человеку, почти что властелину над своим вчера и сегодня – который лишён похоти или корысти (разве что гордыня: я это могу – ещё где-то «в желудочке его сердца» переливается), не была знакома нужда: он был необходим миру – этого было достаточно.

А вот нужда в до-верии (состоянии до – веры: осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом), потребность в полной открытости, надежда на то, что тебя не собираются (вопреки твоей природе – предназначению прозревать) любым образом использовать…

Такое чувство настигло Перельмана на следующее утро! Настигло – демон-стративно: на всякого демона припасена своя пентаграмма!

Не менее демон-стративно Перельман эту пентаграмму разрушил. Он вновь находился на проспекте Энергетиков: одна его ипостась пребывала у монитора, другая – на кухне заправлялась «огненной водай»…

Как и не было этого вояжа в будущее: ни украинской зоны АТО, ни нашей ответной СВО на его экране ещё не было.

Зато был у него я (автор «этой» его истории) – ко мне он и обратился. А у меня было «моё» прошлое – к нему обратился я. Там (в прошлом) у меня была любимая женщина, которой я не то чтобы доверял безоговорочно, но – полагал за её решениями ту мудрость, которой сам ни в коей мере не обладал.

К этому прошлому я и обратился со своей неразрешимой задачей: что это со мной было? Женщину звали Жанна. Я даже полагал её уроженкой средневековой французской деревушки Домреми; как мне, реальному «современному» человеку, было не обратиться к её провиденциальности?

Жанна из Домреми меня выслушала. Сказала просто:

– Сейчас август. Есть такие курсы нейролингвистического программирования (или даже как то иначе называется); я сталкивалась с чем-то подобным.

Я молчал. Всё становилось на такие места, на какие я не хотел ничего ставить.

– Сейчас у них то ли приём, то ли аттестация, то ли промежуточный этап. Ставится задача войти в контакт и заставить что-либо сделать.

Я вмешался в эту логику:

– Что-то незримое вмешалось в эту очевидную манипуляцию. Какие-то тонкие течения. Меня подхватило и отнесло.

– Тебе повезло, – сказала бывшая любимая женщина. – Тебе предстояло оказаться тряпичным болванчиком, и ты этого избежал.

– Ангел-хранитель, – сказал я.

Точнее, хотел сказать. Время замерло. Я обратился ко внутреннему «я»: то чувство невыразимой потери, которую я испытал, когда меня(!) – отнесло мировыми течениями: то ли – от небывалой гармонии бытия, то ли – от бездонного провала в псевдо-бытие.

Это чувство было сродни чувству со-вести: настоящей, очень болезненной – не надуманной, понимаемой абстрактно, ожидаемой и умозрительно себе навязываемой… Это чувство было живым, как в детстве: мир менялся.

Был Божий страх: страх потерять чувство Бога. Но было и знание: пока совесть болит, чувство Бога с тобой.

– Что за ангел-хранитель? – спросила Жанна из Домреми.

– Та сила, что мягко меня увела от «манипулятора», – сказал я.

Я не стал говорить, что поверил Жанне не до конца. Что всегда остаётся надежда на безнадежное происшествие: женщина оказалась настолько впечатлена мной, что не могла удержаться от попытки познакомиться.

Тогда все её смущения – это не приглашение к заданному действию, а совершенная искренность. И если меня действительно уберёг ангел-хранитель, тогда я лишаюсь последней надежды на чудо… Здесь Перельман перестал обращаться к моему опыту и направился по своим делам на Петроградской стороне.

И здесь я окончательно (на этот момент) понял, почему Перельман – иудей и аутентист (изначальный).

P. P. S. Разве не обветшали разумом те, кто спрашивает нас: «что делал Бог до того, как создал небо и землю? Если Он ничем не был занят», говорят они, «и ни над чем не трудился, почему на все время и впредь не остался Он в состоянии покоя, в каком все время пребывал и раньше? Если же у Бога возникает новое деятельное желание создать существо, которое никогда раньше Им создано не было, то что же это за вечность, в которой рождается желание, раньше не бывшее? Воля ведь присуща Богу до начала творения: ничто не могло быть сотворено, если бы воля Творца не существовала раньше сотворенного. Воля Бога принадлежит к самой субстанции Его. И если в Божественной субстанции родилось то, чего в ней не было раньше, то субстанция эта по справедливости не может быть названа вечной; если вечной была воля Бога творить, почему не вечно Его творение?».

Те, кто говорит так, еще не понимают Тебя, Премудрость Божия, просвещающая умы, еще не понимают, каким образом возникло то, что возникло через Тебя и в Тебе. Они пытаются понять сущность вечного, но до сих пор в потоке времени носится их сердце и до сих пор оно суетно. Кто удержал бы и остановил его на месте: пусть минуту постоит неподвижно, пусть поймает отблеск всегда недвижной сияющей вечности, пусть сравнит ее и время, никогда не останавливающееся. Пусть оно увидит, что они несравнимы: пусть увидит. Что длительное время делает длительным множество преходящих мгновений, которые не могут не сменять одно другое; в вечности ничто не преходит, но пребывает как настоящее во всей полноте; время, как настоящее, в полноте своей пребывать не может. Пусть увидит, что все прошлое вытеснено будущим, все будущее следует за прошлым, и все прошлое и будущее создано Тем, Кто всегда пребывает, и от Него исходит. Кто удержал бы человеческое сердце: пусть постоит недвижно и увидит, как недвижная пребывающая вечность, не знающая ни прошедшего, ни будущего, указывает времени быть прошедшим и будущим. Есть ли в руке моей сила описать; может ли язык мой поведать словом о столь великом?

Вот мой ответ спрашивающему: «что делал Бог до сотворения неба и земли?» Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: «приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком». Одно – понять, другое – осмеять. Так я не отвечу. Я охотнее ответил бы: «я не знаю того, чего не знаю», но не подал бы повода осмеять человека, спросившего о высоком, и похвалить ответившего ложью. Я называю Тебя, Боже наш, Творцом всего творения, и если под именем неба и земли разумеется все сотворенное, я смело говорю: до создания неба и земли Бог ничего не делал. Делать ведь означало для Него творить. Если бы я знал так же все, что хочу знать на пользу себе, как знаю, что не было ничего сотворенного до того, как было сотворено! (Августин Аврелий. Исповедь)

В следующей (завершающей) части я дам ответ, что делал Перельман до сотворения себя как Николая Перельмана (и это ни в коем случае не будет p. p. s.).

Волшебная сила невежества
Шестая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

 
на базаре мудрость продавали
 

Маргарите Фроловой с благодарностью и горечью

человек рождается, чтобы жить – по настоящему (по своему), а не готовиться всё время к (чужой) жизни.

Борис Пастернак (почти)

Хотелось бы мне сказать о моём герое: что весь он (сразу же) – стал тем, кто ныне он есть (аз есмь). Стал Николаем Перельманом, гением и победителем; но (очевидно же) – стал он собой совсем не сразу: не с самого начала, а задолго до него.

Ныне слишком вокруг человека наверчено всякого лишнего; чтобы вернуться к началу начал, мало (в этом самом начале) – просто прибегнуть к термину «аутентизм».

Который аутентизм (почти что состояние Адама – до грехопадения: всё дело в этом «почти») – это почти что насильственный (медицински определяемый) случай почти полного освобождения человека от плотских ограничений мысли.

Подобный случай – а ведь это словно бы обретение ангельского статуса (даже поболее: человек – по образу и подобию – выше ангела). Пусть он (мой Герой) – будет таким «почти что ангелом». Которому можно пасть, но должно опять подняться и стать человеком Николаем Перельманом.

Подобный случай – не зависит от человеческих хотений. Просто так «случается» – он становится «быть» (изначально даётся); причём – задолго до «всего»; вот как (не столь уж давно) – нам всем изначально дано было Царство Божье СССР; мы (тогдашние его населянты) – ничем не заслужили ни невиданных благ его, ни наглядных недостатков (разве что – памятью и верой предков).

Эта история о том, как в человеке мог бы зародиться «такой» Николай Перельман (человек прозрения – в своём несовершенстве почти совершенный), а в в обществе (почти неизбежного грехопадения) – Царство Божье СССР: в идеале – земное «общее жити’е» (см. монастырские уставы); эта история и о том, как именно всего этого не происходит; итак – перед нами «просто» изначальный человек.

Хотелось бы мне вот ещё что ещё сказать о моём Герое: он в этот мир пришёл за земной мудростью и увидел, что давали к ней в придачу земные же глупость и старость. Хотелось бы ещё раз (и не раз) – почти что избавить его от подлости и глупости, и от невежества… Но тогда эта история была бы просто историей падшего ангела, а не восходящего человека.

И не происходила бы она (эта завершающая – ещё до всяческих начал – история) в городе Ленинграде. Причём – не в моём привычном нынешнем Санкт-Ленинграде противоречивой, могучей и одинокой России, а именно в тогдашнем советском Ленинграде позднего СССР (государства, у которого было много неверных друзей, в отношении которых оно – не совсем невежественное, но – наивное, сильно заблуждалось).

Хотелось бы нам всем – не заблуждаться. Но это практически означает – не жить (не блудить по поверхности Истины).

И всё же (чего уж) – не заблуждаться хотелось бы.

Потому – вернёмся к предположению: перед нами история ангела, падшего из Царства Божьего (на небе) – в Царство Божье (на земле).

Можно соглашаться, можно не соглашаться. Но придётся ещё раз (и не раз) определить начальный посыл: реальный аутентичный СССР (согласитесь) – не что иное, как попытка построить руками людей Царство; а что до сопутствовавших этой вавилонской стройке смертей, то ведь и без неё (этой «бесперспективной» стройки) их было в избытке.

То есть и в Царстве Божьем СССР со Смертью (персонифицированной, обладающей «личностью») – обстояло так же как и везде (предположим: в преисподней альтернативе – какой-нибудь Вавилонии заокеанной); Смерть (как отдельная личность – для каждой отдельной личности) словно бы и была, но (в виртуальности идеологий) – её словно вовсе не было.

Конечно, русскому человеку любой национальности («я русский человек грузинской национальности» Иосиф Сталин) приходилось за свою жизнь и смерть не раз и не два умирать и воскресать – это наша вековая традиция.

Разве что в Царстве Божьем СССР всё это сопровождалось поверхностным атеизмом. Который не отрицал того факта (сформулированного ещё фельдмаршалом Минихом): даже сам по себе этот поверхностный русский атеизм управлялся непосредственно Богом.

Ведь у Бога мёртвых нет, ибо все живы: это всем известно, но – не все это поняли.

Поэтому каждому (кто в Смерть поверит) – предстоит провести в ней (и с ней) всю свою бес-смертную жизнь: пребывая в пред-смертии.

Хотя (именно что находя себя – только в пред-смертии) со стороны человека (пред-смертного) порою получаются опасные душе спекуляции (единственно в невидимом реальные: прозрением, познанием и не-знанием).

Казалось бы, в этом позднем Царстве СССР отсутствовали спекуляция (смыслами) – всё это законодательно запрещалась, но – оное «добавление» цены к изначальной стоимости» (как и во всём прочем – почти что свободном от совести – мире) присутствовало во всём.

Разумеется, это «добавление» было основано на унизительной для людей и весьма лукавой лжи: что у них «есть» жизненная необходимость в большем, нежели им для жизни души достаточно.

Кто из нас тогда понимал, что всё это – унижение (почти уничтожение) живой души? Почти что немногие. Которые к тогдашним (не всегда сиюминутным) «властителям дум» отношения не имели никакого.

Казалось бы, и в начальном, и в позднем СССР – у людей уже было «их достаточное», но они (часто спекулятивно – то есть даже в моём земном Царстве Божьем – противозаконно) хотели – именно что многожды большего «житейского»; им ещё только предстояло (как той старухе из пушкинской сказки) – вдоволь нахлебаться непоправимо грядущей душевной пустоты из разбитого корыта.

Предстояло увидеть, как на башне Кремля спускается красный флаг СССР.

Желая «такого» большего, советские люди (как и вообще – все люди) не только торговали – собой, а ещё и бездумно и безоглядно торговались (добавлялись друг к другу) – тоже собой; ничего особенно исключительного в этом не было: любые люди всегда жили взахлеб.

И никогда от торговли собой не отказывались те, кто полагал торговлю единственным средством земной коммуникации; и никогда ещё этот механизм коммуникации не давал сбоя… Кроме этого удивительного, когда-то описанного Хайямом, случая:

 
На базаре мудрствовать продавали.
Старость предлагали к ней в придачу.
Люди проходили, но не брали.
Уходили молча, деньги пряча.
 

Итак: Царство Божье СССР. Итак: я. Которого – тоже я («другой я» – нынешний) сей-час буду называть «он»; чего уж объяснять, зачем мне эта отстранённость – проще показать:

 
Короче суть. Понятней только смерть.
И необъятней жизнь.
Всё это центр и точка поворота.
 
 
Вся муть, что поднялась сейчас со дна,
 
 
Видна мне: То, что есть она,
Моя неисправимая вина.
Я различил до четверти, до сотой
 
 
Всё, что мешает мне в текущем дне.
 
 
А дальше что? Глазам не завидущим
Путь ясен здесь: Вся плоть уйдёт туда.
А мне останется проточная вода.
 
 
Ведь это центр и точка поворота.
 
 
А дальше только суть моя без счёта.
Тем более сейчас моя работа
Ценна и на просвет видна.
 

Итак, начнём: мой Герой (невидимо – ещё совсем юный ангел; видимо – провинциальный юноша из хорошей семьи, отпущенный на учёбу в большой город Ленинград) был сей-час – в точке своего поворота: дома у своей знакомой (невидимо – древней Евы; о видимом – чуть ниже),

Был он почти что в гостях у Бога. Потому что настоящий человеческий дом – это почти рай, и все мы (до грехопадения) – у себя дома и у Бога за пазухой.

В те годы (ещё в раю позднего СССР – нашем общем доме) принимавшей его хозяйке было где-то – «за сорок»; насколько «за» или насколько – «после» (всего, что нам предстоит), я не знаю и знать не хочу: в том «своём» почти что раю она вдруг стала мниться себе древней Евой, негаданно встретившей разминувшегося с ней во времени и возрасте Адама.

Ошибка была почти смертельной: он был ангел.

Ему было девятнадцать или даже двадцать: полугодом больше или полугодом меньше, не всё ли равно (особенно – для ангела)? Она была киплинговского типа геологиня из тогдашнего СССэРа и (действительно всерьёз поработав в геологоразведочных партиях) всем своим видом была обветрена, просолена и потаскана.

Хозяйка дома была (с её прокопченым маленьким лицом) – просто и наглядно некрасива.

Он же был юн, невежествен (но – с хорошим советским средним образованием); я мог бы добавить: был он и смазлив, и потенциально (за душой) весьма умён… Ан нет! Я не стал бы торопиться ни с его возрастом, ни с пред-стоящим ему умом.

Я вспомнил: ему тогда уже было почти по-более двадцати: по-более! Но – не по-больнее! Ибо он был очень здоров. Потому что сейчас (тогда) он был весьма глуп и инфантилен.

 
Глупость продавали на базаре.
Молодость давали к ней в придачу!
Люди подходили, покупали,
Убегали, позабыв про сдачу…
 

Она (что называется) – «положила на него глаз»: стала вожделеть к не-возможному. Она могла бы даже (не-своими словами) – сказать:

– «Моя любовь чудовищно-ревнива: она не вынесла бы меня красавицей. Говорить о внешности в моих случаях – неразумно: дело так явно, и настолько – не в ней!

Могла бы. Но – не стала.

Всё равно он бы не оценил сиюминутном прелести этих цветаевских слов. Более того: он бы решил, что автор – она. И он бы – почти обязательно обиделся бы тому, что она – может так формулировать реальность, а он – ещё нет (да и сможет ли когда либо – неясно).

Она бы всего этого хаотического подросткового невежества сейчас (тогда) – не вынесла.

По советским меркам она не роскошествовала, но и не бедствовала. У неё была бродяжья неухоженная двухкомнатная кооперативная квартира неподалёку от станции метро Купчино.

Кстати, там же (что для дальнейшего важно) находится железнодорожная станция пригородных поездов.

Мой тогдашний недо-Герой был (точнее, мог бы стать): во-первых – «божественно»-хорош; во-вторых – мог бы обрести «божественный» голос версификатора реальности (инструмент для нейролингвистического программирования, см. одну из предыдущих частей); всё это «тогда» – было выше его нынешнего понимания: он понятия не имел, чего хочет и что может.

Слово «Герой» – полубог (вкусивший евино яблочко демон-стратор каких-то особых способностей) отсылает нас не только к Дороге Доблести (упоминаемой в предыдущих частях), но и к фрейдистскому язычеству древних греков: сам термин эдипов комплекс родился задолго до 429 г. д. н. э (приблизительно), когда Софокл усладил им античные Афины…

Вспомним предыдущую часть: в Греции геев не было! Но и этого мой тогдашний Герой не знал…

Она (моя геологиня) – всё это видела…

«Если вы смотрите на свою жизнь линейно, как на отрезок времени, то действительно поздно что-то менять. Если же вы научитесь больше присутствовать в «сейчас», большая часть таких мыслей просто отпадает. Вы понимаете, что способны сознательно выбирать и делать то, что хочется. Сейчас…» (Пабло Пикассо)…

Она (моя геологиня) – всё это видела: не то, что есть, а то, что обязано быть. Серебро Господа моего. Струны миропорядка.

«Странно, как тяжело увидеть, насколько убеждения контролируют результат ваших действий, и что вы привыкли смотреть на свой мир лишь с одной перспективы.» (опять Пабло Пикассо)

Она, эта невысокая черноволосая и некрасивая женщина (прямо-таки знаменитая эрмитажная «любительница абсента») – видела: он (вожделенный ею ангел) – пронизан волшебными, изначально данными ему (непонятно и несказанно, почему – ему) струнами серебра.

Наконец-то мы видим её: невысокой и черноволосой. Но сама она – видела и другое: что сам он (слепец) – этих струн не видит. Ему люто мешает его невежество. Она могла бы сразу сказать ему:

«Ты не понял всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего сердца больше, чем оно может мне дать…»

Она могла бы, но (опять и опять) – не стала: всё равно он не оценил бы мгновенной прелести этих слов Достоевского из «Униженных и оскорблённых». Он даже не счёл бы их самих ни униженными, ни оскорблёнными.

И был бы прав – хотя бы потому, что не представлял всей чудовищной несообразности своего образования.

Но его правота его не оправдывала.

Не оправдает она (его потенциальная правота) – ещё и той взаимной и подлой глупости, которую они совершит вскоре.

Впрочем, разумеется – есть своя правда и в другом (например – в их взаимных ожиданиях): «Человек должен максимально раскрыть свои способности. талантливый огранщик алмазов, превратившись в пекаря, пусть и занимается достойным и полезным делом, но занятие это для него – грех!» (А-йом ойм).

Это (тоже) – правда. Человек приходит в мир – не для того, чтобы сделать счастливым другого человека; что бы там не говорили вам: «не надо любить человечество – полюби соседа»; человек приходит – не для того (хотя и может вполне достойно положить свою жизнь ради другого человека).

А (всё-таки) – для чего приходит в мир человек? Не знаю. Или говорю, что не знаю. Ибо мысль изреченная известна лживостью.

Все эти мгновенные прелести происходящего – делающие мгновение почти вечным, невозможны без своих сносок на полях: отсюда и непрерывные цитаты, комментарии былых гениев к нынешним и будущим комментариям нынешних и будущих гениев.

И вот что я (нынешний я) – мог бы сказать для моей милой геологини: не оправдывай своей гордыни и своей похоти – своим же стремлением к высокому предназначению. Предназначение (по достижении) – не исправит уже совершённого: у Бога нет прошлого и будущего, всё и всегда – настоящее.

Но я буду куртуазен, имея дело с женщиной. Особенно с той женщиной, которая (вне своих реальных возможностей: в вещах) – дала мне столь многое в вещем. Пусть даже сумею понять эту данность – многожды позже: лишь перекинувшись в Николая Перельмана.

Потому я прибегаю к эзопову языку:

«А Эзоп обращается к хозяйке.

– Женщина, – говорит он, – вот что тебе нужно сделать: когда твой муж куда-нибудь уйдет, купи ты себе раба – молоденького, хорошенького, послушного, глаза ясные, кудри золотистые.

– Зачем? – спрашивает жена Ксанфа.

– А затем, – говорит Эзоп, – чтобы красавчик этот и в баню за тобой ходил, чтобы красавчик этот и одежду от тебя принимал, чтобы красавчик этот после бани и одевал тебя, и сандалии тебе на корточках шнуровал, и заигрывал бы с тобой, и в глаза бы заглядывал тебе, словно ты ему по сердцу, словно и ты с ним куплена; а ты бы ему улыбалась, а ты бы на него стала зариться, а ты бы его кликнула в спальню – растирать тебе ножки, а там и затомилась бы, а там и приобняла бы его, а там и поцеловала бы, а там и до всего бы дошла в своем бесстыдстве мерзостном; а философ пусть себе остается опозоренный и осмеянный. О славный Еврипид, золотые были твои уста, сказавшие:

 
Ужасен гнев валов средь моря пенного,
Ужасен натиск рек и буйство пламени,
Ужасна бедность, много в мире ужасов,
Но нет ужасней зла, чем злая женщина.
 

(здесь я – который уже нынешний я – улыбаюсь)

Говорит Ксанф:

Неужели это ты, жена философа, умная женщина, хочешь, чтобы тебе прислуживали только хорошенькие рабы, и не понимаешь, какие сплетни и какой позор навлекаешь ты на мужа? Нет, вижу я, просто ты шлюха и потому только не даешь себе воли, что еще не знаешь, на что способен твой новый раб.

Говорит жена Ксанфа:

– Откуда такая напасть?

А Ксанф ей:

– Он и сейчас славно говорит, но ты смотри, милая, не попадайся ему на глаза, когда будешь мочиться или испоражниваться: вот тогда-то он станет настоящим Демосфеном

– Клянусь Музами, – говорит жена Ксанфа, – этот человечек, по-моему, хоть и страшен, да умен. Что ж, я готова помириться с ним.

– Ну, Эзоп, – говорит Ксанф, – хозяйка с тобой мирится.

– Видишь, хозяин, – говорит Эзоп, – поразить и укротить женщину – это надо уметь!

– Ах ты, разбойник! – говорит Ксанф.»

Она (моя геологиня) словно бы услышала эту мою нынешнюю «эзоповщину». Она улыбнулась и словно бы сказала:

– «Откладывайте на завтра лишь то, что вы не хотите завершить до самой смерти.

Действие – основной ключ к успеху.» (опять Пабло Пикассо)

Здесь я бы трижды подумал – прежде чем банально и пошло решить, что моя геологиня (почти производное от греческий богини) всего лишь хочет вкусить плоти моего «падшего» ангела; но – сейчас я был «здесь» (в будущем) и уже знал – что это «тогда» (прошлое): в прошлом всё ещё только предстояло.

Поэтому я нынешний – единожды подумал другое: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы.

Так что даже ежели и предстоял мезальянс между почти что уродливой (всего лишь пожилой) полу-богиней и чудовищно глупым (то есть, юным и почти прекрасным) ангелом – то и пусть: не буду вмешиваться.

Тем более, что меня там почти что уже и нет! Я уже не смогу не быть собой, который нынешний. Или – смогу? Коли будет в этом переможении-совокуплении (перемоге – всемирной и всемерной мечте свидомитов) смысл.

Смысл – был. Но меня (в этом смысле) – его не было. Так бывает.

Она сказала

– Завтра Новый год. Не хочешь отпраздновать его со мной?

Он не понял простой вещи: на самом деле праздновать ей было не с кем. Впрочем, ему – тоже, только он этого ещё не понимал. Он ещё и не начинал понимать неизбежность одиночества.

 
Старость, она же страсть.
В старость возможно впасть.
Старость, она же власть.
Её можно украсть
 
 
И укротить на года целые поколения.
Старость приходит к гению.
 
 
Старость приходит к святости.
Я ли пройду вдоль пропасти, не заглянув в неё?
 
 
Всё, что моё – моё.
И не моё – моё брошенное жильё.
 
 
Если мне свет не мил,
Я свою жизнь прожил не до разрыва жил.
 

Он (ещё) не знал этой простой вещи. К тому же – ещё даже не начинал понимать о своём «ангельском чине», но – ему предстояло: он был пред-стоящий ангел.

То есть (кем бы он себе или другим не казался) – ещё не-сбывшимся или всё ещё будущим (у Бога, напомню – таких нет), был он именно что – не настоящий; именно поэтому оказался он таким – здесь и сейчас (в настоящем): падший.

Ничего особенного: всё мы таковы. Мы не те, кто мы есть: мы (странствуя в пространстве и времени) – почти никогда не встречаем настоящих себя: отсюда и одиночество.

Это очень тяжело (чувствовать такое), это почти невыносимо, но – именно это чувство (неизбежности одиночества) люди сразу же замечают в себе… И сразу же начинают это замечания на полях своей жизни ненавидеть.

Согласитесь, маргинала не любят – инстинктивно, то есть – животно. Я вот тоже не люблю – себя (когда я нахожусь ad marginem самого себя): я всё ещё человек, и ничто животное мне не чуждо.

– Хорошо, – сказал он. – Давай праздновать вместе.

Он подумал, что праздновать – это праздник. Он ошибался.

– Тогда завтра в семь утра встречаемся на железнодорожной станции, – сказала она. – Я сговаривалась со своими старыми и верными друзьями на Камчатке, что каждый Новый год мы будем выбираться «в поле» и там особенно помнить друг о друге.

Он не очень понял, о чём она. Но не хотел, чтобы она поняла о его непонимании, потому промолчал. Она кивнула:

– Договорились?

– Да. Только не в семь, а в восемь. Можно?

Он не любил рано вставать. То есть он мог, но при этом мучился.

– Нет, – сказала она.

Хорошо, – сказал он.

Он подумал – не о «хорошо», а о завтрашнем мучении. На которое он шёл и из вежливости, но – ещё и из похоти (отчасти похожей на её «возвышающую похоть»: хотелось и ему что-либо вещее у неё приобре’сть): он хотел надеяться, что поход не будет напрасен и поможет наполнить его жизнь смыслами… Он ещё не знал, что поиски смыслов – тоже похоть.

Похоть юности.

– «У юности нет возраста» – подумала бы (возразила бы: похоть не только юности, – если бы слышала его мысли) геологиня, но (опять) – словами Пикассо: этот мир сносок и цитат, толкований на полях мироздания (ad marginem) был ей привычен, а он его ещё не ведал…

«Не позволяйте общественному мнению диктовать вам, что вы можете, а чего нет, только из-за вашего возраста. В большинстве случаев возраст находится лишь у вас в мозгу.»

Он (невежественный юнец) – не верил; «а чтобы сделать, надо верить». (Пабло Пикассо); разве что – я бы добавил к великому знанию великого живописца своё малое словесное дополнение: наш возраст – его всем нам продают!

Продают (но и мы продаём) – на том торжище (и хорошо, если – на Сорочинской ярмарке Великой Русской Словесности), где каждый старается всучить первому встречному свою скоморошью маску с грубо и примитивно нарисованными образованием и воспитанием глазками…

Что поделаешь, все мы жертвы губительного для нашей страны ег (ограничивающего наше многомерие); речь о настоящем…

Разумеется, речь об истине.

И вновь словесное дополнение (лишь отчасти моё – в истолковании): что есть истина? Она в том, что у всякого человека болит голова, и он малодушно помышляет о смерти.

Итак, речь о настоящем: потом, после его решения праздновать с нею Новый год, они какое-то время неловко поулыбались друг другу, поговорили какие-то слова, кое-как повозились с одеждой друг друга и таки переспали: и всё это – почти не целуясь… То есть – почти не губы в губы!

И всё это не было прекрасно, но было утолением плоти, то есть тупой похотью.

Здесь мне вспомнился Малец-Эрот из самой первой части всей этой истории. Помнится, он даже разговоры разговаривал с Перельманом, выступая в роли своеобразного хора в древнегреческой трагедии: привнося пояснения своего изысканного язычества… Которое (в конечном счёте) свелось к другом (гнилозубому) Мальцу из петрониевского описания пира.