Текст книги "Хоть в СМЕРШ, хоть в штрафбат! Оружие Возмездия"

Глава 6
Разговор по душам (Яковлев А.Н., агент «Крот»)

16 февраля 1945 года, Фриденталь

После отъезда берлинского начальства капитан Шмидт приказал мне отправляться к фотографу: необходимо было срочно изготовить комплект фотографий на новые документы. За сутки, предоставленные мне для посещения сына, во Фридентале должны были «подкорректировать» бумаги подполковника Коваленко. Что касается моей новой оперативной «легенды», то разработать ее, имея на руках подобные трофеи – начиная от офицерского удостоверения личности и кончая личными письмами, – не составляло особого труда. Тем более в этом мне помогал один из лучших знатоков абверовских специалистов – знатоков делопроизводства в советских учреждениях и в Красной армии – пожилой степенный украинец по фамилии Цейко.

Петр Евсеевич Цейко был ярчайшим примером того, как большевистская власть умудрялась превращать вполне законопослушных и мирных тружеников в своих заклятых врагов. Свою нехитрую, но от того не менее трагичную жизненную историю он рассказал мне почти год назад – когда мы познакомились в Варшавской разведшколе, куда меня направили старшим преподавателем. Цейко преподавал там спецкурс «Основы советского военного и гражданского делопроизводства», и на первое время меня подселили к нему в комнату в общежитии. Несмотря на приличную разницу в возрасте (Цейко был вдвое старше), мы с ним на удивление быстро сблизились и даже подружились. Этот рассудительный хохол с усами «а-ля Тарас Шевченко» нравился мне своим незаурядным природным умом и эрудицией: не имея никакого систематического образования (закончил четыре класса начальной церковно-приходской школы и потом, уже в зрелом возрасте, курсы бухгалтеров), он мог на равных общаться с самым что ни на есть начитанным интеллигентом. Все это благодаря его страстной любви к чтению – Петр Евсеевич перечитал огромное количество книг, в том числе и философских.

Так вот, насчет «заклятых врагов», коих Советская власть умудрялась плодить миллионами из своих же граждан. Всю многочисленную семью Цейко во главе с ним самим в начале тридцатых (в то время они жили на юге Украины) записали в так называемые «кулаки». То был страшный период сталинской коллективизации, когда всех более-менее зажиточных и, соответственно, работящих крестьян вместе со стариками-родителями, женами и малыми детьми эшелонами в вагонах для скота отправляли кого за Урал, кого на дальний Север.

– Представляешь, – глухим голосом рассказывал мне Цейко, – декабрь месяц, мороз под двадцать. А нас почти всем хутором – а это, почитай, под тысячу человек (хутор-то большой был) – выгрузили из теплушек где-то на дальнем лесном тупике, на севере Вологодской волости. Прямо в снег! Можешь такое представить?!

Чувствовалось: даже по прошествии почти пятнадцати лет эти воспоминания давались ему крайне нелегко.

– Слава богу, – продолжал Цейко, – мужики захватили с собой нехитрый инструмент. Кинулись землянки рыть…

Из его горестного рассказа мне стало известно, что в ту страшную первую зиму умерло около половины хуторян – в основном стариков и детей. Не миновала беда и семью Петра Евсеевича: из четырех его сыновей померли двое, самые маленькие – двухлетний Илья и шестимесячный Антон. Не пережили зиму и престарелые родители Анны, его супруги.

– А потом вроде как обустроились, деревню новую отстроили. Вернее, колгосп[1]1
  Колхоз (укр.).


[Закрыть] – на ихнем собачьем комиссарском языке. Через несколько лет многих даже как бы «простили» – к примеру, мне с семьей разрешили перебраться в Вологду. Благодетели, мать вашу!..

Сам Цейко Советскую власть так и не простил, хотя его дальнейшая довоенная жизнь выглядела вполне благополучно – по окончании курсов он даже устроился бухгалтером в местный леспромхоз. Когда началась война, Цейко был призван в армию и почти два года прослужил писарем при штабе тыловой бригады ПВО (вот откуда знание различной документации – вкупе с навыками бумажной бухгалтерской работы «на гражданке»). Летом 43-го его часть отправили на фронт, а вскоре в районе Курска Цейко попал в плен. Причем это не была какая-то злонамеренная сдача – захватили его почти в бессознательном состоянии, тяжело контуженного взрывом авиабомбы. Однако позже, уже в лагере, когда с пленными беседовали офицеры абвера, он вполне осознанно пошел на сотрудничество с немецкой разведкой. Как нетрудно было догадаться, для этого имелась только одна, но веская причина: лютая ненависть к большевикам.

– Эти сволочи отняли у меня двух сыновей, крепкое хозяйство, саму Родину – вывезли с Украины в зарешеченных вагонах, словно бешеных псов! – изрядно выпив, с каким-то внутренним надрывом изливал мне душу Цейко еще в начале нашего знакомства. – А мне, что же?! Утереться и забыть? Нет, товарищи комиссары – долг платежом красен! Как говорил мой покойный батька: «Свату в отплату!»

В дальнейшем мы с ним много и откровенно говорили на самые разные темы, и я скоро понял: этот украинский крестьянин (впрочем, украинцем он мог считаться только наполовину – матушка у него была русской) во многом на меня походил. Так, Цейко поначалу наивно полагал, что германская армия, сбросив иго большевизма, поможет как России, так и Украине встать на путь свободного развития. Но, как и я, он быстро разочаровался в немцах как потенциальных «спасителях» русского (да и украинского – какая разница) народа. Мы оба поняли, что гитлеровский фашизм, как и сталинский коммунизм, по сути, две стороны одной медали – название которой: кровавая диктатура…

Около девяти вечера, закончив с делами, мы вышли на улицу, и я предложил вместе отужинать:

– Давайте ко мне, Петр Евсеевич! Выпьем по сотке за мою успешную поездку к сыну.

– Что ж, я не против.

Вскоре мы сидели при свете «керосинки» в моей крохотной комнатушке в небольшом коттедже, расположенном в полукилометре от канцелярии «курсов». Помимо меня здесь квартировали еще два абверовских офицера – пожилой капитан и обер-лейтенант, мой ровесник, – сейчас они, я это знал, находились в командировке на западном фронте. Кстати, Цейко проживал в таком же домишке по соседству, надежно укрытом с воздуха вековыми тополями – вокруг расстилался старинный лесопарк.

– За тебя, хлопче, – поднял стопку Цейко. – Счастливо съездить!

Мы выпили по полстакана дрянного немецкого шпанса, закусили пайковыми консервированными сардинками.

– Еще по стопочке, Петр Евсеевич?

Тот молча кивнул, и мы повторили – только теперь тост произнес я:

– Знаю, Евсеич, что считаешь меня неисправимым оптимистом – но все же, в очередной раз скажу: «За Россию! Чтобы не мы, так хоть наши дети жили в свободной стране. За Россию без коммунистов!»

Цейко недовольно поморщился, а когда выпил, хмуро сказал:

– Не разделяю твоего оптимизма. По-моему, грядущая победа только усилит сталинский режим.

– А я считаю – как раз наоборот! Победа в этой страшной войне будет первым шагом на пути к освобождению от большевизма…

– Бред какой-то! – прервал меня собеседник, в сердцах пристукнув ладонью по столу. – Ты, Сашко, как тот сельский поп…

И он в очередной раз начал излагать свою любимую притчу – но теперь уже я оборвал его на полуслове:

– Да погоди ты, Евсеич, дай договорить!

Не знаю, что на меня нашло, но именно сейчас мне вдруг захотелось поделиться самым сокровенным и выстраданным. Тем более единственным человеком, кому я здесь полностью доверял, был Цейко.

– Никому об этом раньше не рассказывал – тебе первому.

– О чем ты?

– А ты послушай, Петр Евсеич, это к нашему разговору о будущем России. Начну свою историю с декабря сорок первого – незадолго до того, как перешел к немцам… И не морщись, много времени я у тебя не займу!

«…В те дни, будучи старшим сержантом Красной армии, я находился на передовой неподалеку от Слуцко-Колпинского укрепрайона. Наша 237-я стрелковая дивизия в составе других частей 55-й армии обороняла ближние подступы к Ленинграду. В конце декабря 41-го, в самый канун Нового года, наш комбат направил меня в блокадный город с небольшим поручением: надо было передать посылку с продуктами его родственникам.

То, что я увидел в Ленинграде, было не просто страшным – там творилось нечто запредельное. Не буду утомлять тебя описанием всяческих ужасов, скажу лишь, что в городе доходило даже до людоедства – причем такие случаи были отнюдь не единичными.

Позже, вернувшись в часть, я поневоле вспомнил давние беседы с моим покойным дядей Егором. В феврале 17-го года он служил офицером Генерального штаба и оказался свидетелем революционных событий в Петрограде. Представь себе: тоже идет война с Германией, но обстановка в городе совсем другая – по советским меркам, почти сытая. И вдруг, о ужас, в город белого хлебушка не завезли! Какой «кошмар», три дня подряд по рабочим карточкам выдавали один черный! И все – народ не выдержал: сначала всеобщая стачка, потом революция! Это при том, что идет война – как в сорок первом. А народ вроде бы один и тот же…

Но в ту, Первую мировую, беленького хлебушка недополучив – поднялись все как один! Так почему же в эту, Вторую войну, молчали?! Что изменилось? Так любили «родную Советскую власть и дорогого товарища Сталина»? В жизни не поверю! Тем более люди не могли не понимать, что именно из-за преступных ошибок этой самой власти они и оказались в подобном страшном положении. Но никто даже пикнуть не посмел – не то что в семнадцатом! Вот как усатый вождь всех в кулак зажал – это вам не мягкотелый Николашка!

Конечно, я и раньше об этом размышлял – но тут, не поверишь, Евсеич, такая злоба и одновременно тоска навалилась! Думаю, что за «дивный» русский народ-богоносец! Его лишают веры, оскверняют и рушат церкви, а он молчит! Обирают до нитки и загоняют в колхозы – все равно молчит! Гонят миллионами в тюрьмы и лагеря – опять молчит! Морят голодом – молчит! Тупые комиссары вроде Ворошилова с Буденным отправляют на убой с одной винтовкой на троих – и тут молчат!! Неужели мы, русские, способны как быдло подчиняться только «железной руке» – вроде сталинской?!..

В общем, случилось тут еще одно событие, которое и решило окончательно мою дальнейшую службу. Уже в 42-м, в начале января, немцы на левом фланге атаковали позиции нашего полка. Далеко они не продвинулись, но деревеньку небольшую захватили – сейчас уже и названия не помню. Все бы ничего, но в той деревне немцы пленили часть нашего санбатовского лазарета: всего с медперсоналом и ранеными человек тридцать. Мы, конечно, думали все, хана! Расстреляют всех. А вышло по-другому…

Через неделю мы эту деревушку назад отбили. И что же ты думаешь?»

Цейко внимательно слушал, подперев рукой голову, и даже не вставлял своих обычных дурацких реплик, навроде «не кажи гоп» – похоже, мой рассказ его заинтересовал. Я же, словно стараясь побыстрее облегчить душу, с жаром продолжал…

«Наши лазаретовские живы остались! Не все, конечно, несколько тяжелораненых померли – зато остальные каким-то чудом, иначе не скажешь, уцелели. Ты ведь знаешь: немцы никогда не отличались особой гуманностью – но тут у них какой-то сердобольный начальник оказался. Мне потом мой приятель военврач рассказывал (он тоже побывал в плену вместе с лазаретом): пожилой немецкий гауптман даже приказал выдать им какую-то кормежку – дрянную, конечно, но все же с голоду не померли. Вот… А на следующий день приехал наш дивизионный «особист» капитан Ковальчук – редкая сволочь, откровенно говоря; «разборки» начал наводить. Как же: почти неделю у немцев в плену пробыли! А что сказал товарищ Сталин? В Красной армии пленных нет – есть трусы и предатели!

Короче, арестовали весь медперсонал вместе с ранеными, кто на ногах мог держаться, всех, кто у немцев эту неделю пробыл, включая приятеля моего военврача Мишку Соколова. А когда отправляли их скопом в арестантской фуре в Особый отдел, я и не выдержал. Глупо, конечно… Только ведь все прекрасно понимали, куда их везут: из Особого одна дорожка – трибунал. А там или лагеря, или штрафбат – что почти на сто процентов верная смерть. Ну, я и «сорвался»: врезал на виду у всей роты по морде этому Ковальчуку, крысе лагерной. (Говорили, до войны он в охране лагерной служил.) А поскольку я хоть и бывший, но боксер – челюсть особисту сломал. Естественно, меня тоже под арест. Посадили до утра в какой-то сарай недалеко от штаба батальона – до особого распоряжения. Ночью ко мне старлей, мой командир роты, пришел (часовой был тоже из нашей роты) – так и так, говорит, плохи твои дела, Яковлев. Комполка насчет тебя звонили из Особого отдела дивизии. Решили завтра прямо на передовой устроить показательный суд – чтоб другим неповадно было. Тем более ты у них числишься как социально враждебный элемент – как-никак, сын белогвардейского офицера…

Поблагодарил я ротного за предупреждение – для такого поступка тоже немалое мужество требуется. Потом пораскинул мозгами и понял: похоже, выбора у меня уже нет. Показательный суд – это верная смерть. Приговор тут только один: расстрел перед строем.

В ту же ночь я ушел к немцам…»

Закончив рассказ, я налил себе полстакана немецкой водки и залпом выпил, не закусывая. Потом Цейко негромко спросил:

– Ну и к чему ты рассказывал эту историю – да еще с присказкой насчет будущего России?

– Да к тому! Поверишь, я ведь тогда на русском народе вроде как крест поставил – пусть я и сам русский! Взять, к примеру, этого Ковальчука – сколько он безвинных людей под «вышку» подвел, да каких – героев-фронтовиков! И все молчали…

– Тьфу на тебя! – резко оборвал меня собеседник. – Заладил: там молчали, тут молчали! Один ты у нас храбрый восстал против сталинского деспотизма – герой кверху дырой! По-моему, душа у тебя не на месте, и ты просто ищешь себе оправдание…

– Погоди, Евсеич, дай договорить. Я ведь не к тому, что я такой-рассякой – «самый смелый». Я о другом… Я тогда как рассуждал: народ наш окончательно запуган, деморализован и превращен в колхозных рабов – изнутри его уже не расшевелить. Тут внешняя сила нужна – вроде немцев. Думал, скинут они большевиков, а там и надежда появится на возрождение России.

– Как же, эти возродят, дождешься!.. – недобро усмехнулся Цейко, закуривая очередную сигарету. – Хотя, чего греха таить: многие на немцев надеялись… Я одного не пойму: к чему ты клонишь? Насчет победы высказался – как о первом шаге к освобождению от большевизма. Бред!

– Не торопись с выводами. Ты уже третий год как в тылу у немцев безвылазно сидишь. А я, между прочим, не так давно с «той стороны» вернулся.

– Интересно, что там могло измениться? – с ухмылкой спросил Цейко.

– Народ изменился! Те солдаты, офицеры, да и гражданские люди, с которыми я общался там, за линией фронта – это уже не прежние бессловесные «массы». Это будущие Победители, понимаешь?! Сейчас уже все ясно: Россия победила в этой страшной войне. Народ, русский народ победил! А до этого вся Европа, между прочим, под Гитлера легла: французы, поляки, датчане, бельгийцы – все! Все легли!

– Мы с тобой тоже, – вставил реплику Цейко. – Так, что ли?

– Может, и так! Только я не об этом. Я что хочу сказать: победа в этой войне – это как момент истины! Понимаешь?! Рабы никогда не сумели бы подняться до таких высот духа! Люди, наконец, разогнулись, в глазах гордый блеск появился – они Победители! Улавливаешь?!

– Не совсем. Ну, победители – что из того? Коммуняки уже сейчас орут: «Под мудрым руководством дорогого вождя и родной партии!» Они и победу у народа украдут – как все остальное!

– Не скажи. Тут все гораздо глубже… Пойми, Евсеич, народ-победитель – это уже другое состояние нации. Пусть не они, так их дети рано или поздно сбросят эту безбожную власть!

– Твоими бы устами мед пить. Только мне в это плохо верится. Но даже если и сбросят – нам до этого наверняка не дожить. И вообще: к чему ты завел этот разговор? Ты что, каяться собрался? Мол, простите, люди русские, ошибочка вышла! Думал – рабы, а оказались победители! Возьмите назад! Так, что ли?

– Не ерничай! Каяться не собираюсь, да и не простят!

Цейко пристально на меня посмотрел и тихо спросил:

– А если бы простили – тогда как?

Ответа он не дождался. Взглянув на будильник, я озабоченно заметил:

– Ого, уже десять! Заболтались мы с тобой – через полчаса машина в аэропорт.

Допив оставшийся в бутылке шнапс, мы тепло простились – после чего Петр Евсеевич отправился в свой домик по соседству. Я же начал укладывать потертый кожаный чемоданчик. При этом в голове продолжал звучать уже давно мучивший меня вопрос: «А если бы простили – тогда как?..»

Приложение 6.1. Аналитическая информация

Из коммюнике Верховного главнокомандования вермахта (ОКВ). Краткий анализ военных операций на Восточном фронте в январе – феврале 1945 г. (выдержки).

а) Северный фронт;

…Группа армии «Курляндия» под командованием генерал-полковника Генриха Фитингофа, взятая в блокаду на балтийском побережье за линией Лиепая – Тукумс, продолжает героическую оборону против превосходящих сил противника…

б) Заполярье;

Шести дивизиям 20-й горной армии под командованием генерала горно-стрелковых войск Франца Беме удалось организованно отойти на территорию Норвегии, где они ведут тяжелые оборонительные бои против советских и финских войск… (7.11.44. Финляндия объявила войну Германии.)

в) Центральный фронт;

…12 января Красная армия возобновила наступление, взяв 17 января Варшаву и двинув свои части на территорию Восточной Германии. Достигнув 3 февраля реки Одер, противник остановил свое продвижение на берлинском направлении, захватив к середине февраля бо́льшую часть Восточной Пруссии…

25 января группа армий «Центр» (командующий – генерал-полковник Лотар Рендулич) переименована в группу армий «Север». В ее состав вошли 25 дивизий, обороняющихся в Кенигсбергском «котле» и на Земландском полуострове.

…24 января 1945 года под руководством рейхсфюрера СС Г. Гиммлера сформирована группа армий «Висла» (Weichsel) силой в 47 дивизий, собранная в 3-ю танковую, 2-ю и 9-ю полевые армии, держащие оборону по линии реки Одер и на побережье Померании…

г) Южный фронт;

13 февраля советские войска после двухмесячной осады овладели г. Будапешт. Западная Венгрия продолжает находиться под контролем группы армий «Юг» (под командованием генерала пехоты Отто Велера)…

…На югославском направлении группа армий «F» совместно с хорватскими войсками занимает линию обороны по боснийско-сербской границе…

Глава 7
Поездка к сыну. Эльза (Яковлев А.Н., агент «Крот»)

16–17 февраля 1945 года, Фриденталь – Аугсбург

На военный аэродром в пригороде Берлина меня доставил штабной вездеход, выделенный капитаном Шмидтом. Там я почти сразу пересел на транспортный «Юнкерс», вылетевший ночным рейсом в Мюнхен. (Место в самолете для меня забронировали по распоряжению штандартенфюрера Вайса.) Почти весь полет продремал на боковой откидной скамье; помимо меня в транспортном полутемном салоне расположились десятка два офицеров люфтваффе, а проход был заставлен большими деревянными ящиками, выкрашенными в светло-коричневый цвет. Вскоре после взлета заметно похолодало: я поднял воротник серо-зеленой армейской шинели и поглубже натянул фуражку – хорошо еще, что поддел под китель шерстяной пуловер.

Сразу после приземления прямо на взлетной полосе полевого аэродрома ко мне подошел совсем юный лейтенант СС, безошибочно выделив среди сошедших по трапу самолета летчиков. Козырнув, негромко спросил:

– Лейтенант Яковлев?

Получив утвердительный ответ, представился:

– Унтерштурмфюрер Ланге! Мне поручено вас встретить и обеспечить транспортом. До Аугсбурга и обратно.

Я взглянул на часы: половина второго ночи.

– Обратно полетите этим же самолетом, – сообщил Ланге. – Взлет в восемь тридцать утра.

– Неужели нет более поздних рейсов? Вас что, не предупредили о цели моей поездки?

– Мне сообщили, что вы прибыли повидаться с сыном.

– Тогда какого черта! – не сдержался я. – Как я смогу пообщаться с ребенком ночью?!

– Я все понимаю, господин лейтенант, – примирительным тоном заметил эсэсовец. – Но других авиарейсов на Берлин в течение дня не предвидится. Днем наши аэродромы почти непрерывно бомбит вражеская авиация – полеты возобновляются только в ночное время.

«В моем распоряжении только сутки. Значит, уже сегодня, не позднее двенадцати ночи, обязан вернуться во Фриденталь, – подумалось обреченно. – Похоже, этот долговязый юноша прав – других вариантов у меня нет…»

– Город вообще бомбят круглосуточно, – добавил немец, кивнув в сторону Мюнхена.

Действительно, над одним из городских районов – по всей видимости, в ближайшем пригороде, до которого было километров десять-двенадцать, – поднимались в черное небо гигантские языки пламени. Оттуда же раздавались приглушенные расстоянием взрывы мощных авиабомб и непрерывное уханье скорострельных зенитных установок.

Миновав в полной темноте (режим светомаскировки) открытое пространство, мы подошли к приземистым металлическим ангарам на краю летного поля. Зарядил мокрый снег вперемешку с дождем, под сапогами противно чавкала разбухшая от влаги глинистая почва. «Типичная южногерманская зимняя погодка, мать вашу!.. – выругался я про себя, поскользнувшись и чуть не выронив чемодан. В другой руке я нес объемистый армейский рюкзак с продуктами.

От бессонной ночи в сочетании с выпитым шнапсом у меня к тому же чертовски разболелась голова. Одно радовало и согревало душу: предстоящее свидание с моим мальчиком.

– Прошу садиться, господин лейтенант! – Ланге распахнул дверцу легкового «Опеля», предварительно заняв водительское место.

Выкрашенный в защитный грязно-коричневый с зелеными разводами автомобиль, на стеклах которого отражались отблески отдаленных городских пожаров, незаметно притулился на обочине гравийной грунтовки – сразу за одним из аэродромных ангаров. Бросив на заднее сиденье свой видавший виды походный чемодан и рюкзак, я расположился рядом с унтерштурмфюрером, после чего мы тронулись. В скупом свете из щелей специальных светомаскировочных фар я первое время равнодушно наблюдал за дорогой: беспрепятственно миновав поднятый при нашем приближении шлагбаум, мы еще некоторое время ехали открытым полем. Затем свернули на обсаженное с обеих сторон высокими тополями пустынное в этот час асфальтированное шоссе, и здесь «Опель» резко увеличил скорость.

Головная боль никак не проходила, говорить не хотелось, поэтому в ответ на очередную реплику моего сопровождающего, которому, наоборот, явно хотелось поболтать, я буркнул что-то вроде: «Извините, чертовски устал!» – и демонстративно прикрыл веки, делая вид, что задремал. Ланге обиженно умолк, а через некоторое время начал усиленно вращать рукоятку встроенного в приборную панель радиоприемника – при этом преувеличенно вежливым тоном осведомился: не помешает ли мне музыка? Я был не против, и вскоре в салоне приглушенно зазвучали звуки какой-то веселой мелодии. «Наверняка какая-нибудь англо-американская радиостанция», – подумал я вскользь. И действительно, вскоре из динамика полилась бойкая английская речь. Немец покосился в мою сторону и перенастроил приемник на новую волну: теперь из него раздавался бравурный немецкий марш. «Не рискнул в моем присутствии слушать союзничков – вдруг донесу «куда надо»!» – отметил я не без некоторого злорадства. После чего снова углубился в свои мысли…

Я вспоминал недавний разговор с Цейко и тот непростой вопрос, который он задал в конце нашей беседы. Я-то знал: сам Петр Евсеевич, несмотря на внешнюю браваду и готовность воевать с большевиками «до победного конца» (по его же выражению), на деле испытывал серьезную душевную драму. Помимо разочарования в немцах полгода назад в жизни Цейко произошло серьезное событие, сильно повлиявшее на его прежние «идеологические устои». Как я уже упоминал, помимо умерших младших мальчиков у него были еще два сына. С одним из них он давно порвал всякие отношения: тот еще до войны связался с уголовной шпаной и в конце концов угодил на пять лет в тюрьму за какую-то мелкую кражу. Цейко считал Сергея (так его звали) «отрезанным ломтем», откровенно презирал – тот, видимо, платил отцу той же монетой – даже редкие письма из заключения писал на имя матери.

А вот старшего, Василия, Петр Евсеевич любил, более того – он им гордился. До войны они вместе трудились в одном леспромхозе под Вологдой: Василий руководил там бригадой стропальщиков. К июню 41-го ему «стукнуло» тридцать, имел он жену, двоих детей – в общем, все «как положено». На войну отца и сына призвали почти одновременно, только, в отличие от Цейко-старшего, в тылу Василий не пробыл ни дня: их часть в спешном порядке отправили на фронт. Было это в июле, а уже в августе пришла на рядового минометного взвода Цейко Василия Петровича похоронка: погиб смертью храбрых где-то в районе Смоленска. Безутешная мать, Анна Петровна, отписала об этом мужу, и до последнего времени Петр Евсеевич считал своего сына Василька очередной жертвой бездарной сталинской стратегии – что только усилило его ненависть к большевикам.

Но вот чуть более шести месяцев назад произошло событие из разряда почти невозможных, на грани чуда: оказалось, старший сын Цейко жив! Впрочем, на войне и не такие «чудеса» случаются – испытал на собственной шкуре.

В начале августа 41-го санитарный эшелон, в котором тяжелораненого минометчика Цейко должны были эвакуировать в тыл, был полностью уничтожен «Юнкерсами», даже не успев тронуться с узловой станции, где шло формирование состава. Потом на станцию ворвались немецкие танки, и остатки советских войск спешно отступили. Естественно, всех раненых из этого эшелона скопом списали в графу «невосполнимые потери», ибо выжить в той «мясорубке» было просто невозможно…

А вот Василий выжил. Ночью, услышав слабые стоны, солдата подобрала немолодая женщина из местных: вместе с соседкой она волоком дотащила бойца до своей хаты неподалеку от железнодорожных путей. Здесь он пробыл почти два месяца: с трудом, но выходила Василия простая русская баба, рискуя жизнью, скрывая от немцев и местных полицаев. Она же свела его с подпольщиками, и в октябре Василия переправили в лес к партизанам. Два года он храбро сражался в отряде «Народный мститель», а на исходе 43-го года вновь влился в ряды наступающей Красной армии.

О том, что Василий жив, Цейко узнал случайно летом 44-го. Редкую фамилию с инициалами сына он случайно увидел в распечатке абверовского радиоперехвата фронтового эфира: командир одного из советских стрелковых полков запрашивал в штабе дивизии дополнительные данные на группу вновь прибывших офицеров. Среди них фигурировал младший лейтенант Цейко Василий Петрович, 1911 года рождения, уроженец хутора Степной, что на юге Украины. Сомнений почти не оставалось – по всем данным, это был старший сын – у отца даже дыхание перехватило! Тем не менее тут могло быть и редчайшее совпадение. Никак не афишируя свой личный интерес, Петр Евсеевич в течение последующего месяца скрупулезно, буквально по крупицам собирал из всевозможных источников разведданные по личному составу интересующего его полка, в котором предположительно служил его Василий. И в конце концов окончательно убедился: младший лейтенант Цейко В.П. – действительно его сын! При этом данный факт от немцев он скрыл, что само по себе являлось серьезным должностным преступлением.

Я же узнал эту историю недели полторы назад: не выдержал Петр Евсеевич, поделился со мной своей радостью, а в то же время и болью. «Что же получается, – сказал он тогда с каким-то душевным надрывом, – выходит, теперь я не только с большевиками, но и с собственным сыном воюю…»

– Минут через пятнадцать будем в Аугсбурге! – прервал мои воспоминания унтерштурмфюрер Ланге.

Я молча кивнул. Теперь мои мысли полностью переключились на предстоящее свидание с моим мальчиком. Сколько же мы не виделись? Последний раз я посещал приют в начале января, после возвращения из командировки в Латвию – получается почти полтора месяца назад. Вспомнит ли сынуля своего «блудного» отца. Вряд ли… Уж больно мал: всего-то десять месяцев от роду. А вдруг все-таки не забыл?

Тогда же, в начале января, я побывал на могиле у Евы: жену похоронили в соседнем городке Вюртбурге. «В этот раз даже не успею посетить ее могилку, – подумал я с досадой. – Проклятая война! Когда же все это кончится?..»

Неожиданно раздался скрип тормозов, и я чуть не стукнулся лбом о ветровое стекло: наш «Опель» внезапно остановился.

– Черт бы побрал этих жандармов! – выругался Ланге.

В скупом свете автомобильных фар я увидал стоящего посреди дороги рослого солдата в каске и со «шмайссером» на груди: поверх шинели отчетливо отсвечивала покрытая люминесцентным составом нашейная бляха фельджандармерии. В правой руке он держал, отведя чуть в сторону, специальный жезл регулировщика. Неподалеку на обочине шоссе почти неприметный в темноте припарковался такой же, как наш, пятнистый легковой «Опель». Из него неспешно вышел офицер фельдполиции в длинном кожаном плаще и фуражке с высокой тульей, позади его сопровождал автоматчик. Приблизившись к нам, офицер взял под козырек, но вышедший из автомобиля Ланге возмущенно заговорил первым:

– Вы что, лейтенант, не видите номера «СС» и специальный пропуск?!

Действительно, на ветровом стекле нашего «Опеля», с правой стороны, отчетливо выделялся белый картонный бланк с красной поперечной полосой: такие спецпропуска разрешали беспрепятственный проезд по всем дорогам рейха в любое время суток – в том числе в ночное время, когда действовал комендантский час.

– Прошу прощения, господин унтерштурмфюрер, – спокойно отреагировал полицейский, – но, согласно последнему приказу коменданта укрепрайона, в особых случаях мы имеем право проверять всех без исключения.

– Что за приказ! Я о нем ничего не знаю! – явно «закипая», повысил голос Ланге. – Предъявите ваш мандат на право проверки спецтранспорта!

Чувствовалось, что высокомерный эсэсовский молодчик не привык к подобным проверкам со стороны «каких-то» полевых жандармов. Однако немолодой лейтенант, судя по всему, был настроен вполне дружелюбно. Не вступая в лишние пререкания, он достал из внутреннего кармана плаща какую-то бумагу, развернул и протянул Ланге. Тот бегло просмотрел ее, поднеся к свету фар, затем молча вернул назад.

– Лейтенант жандармерии Вальтер, – представился офицер. – Командир 342-й команды окружной фельдкомендатуры.

– Унтерштурмфюрер Ланге, – буркнул эсэсовец, передавая полицейскому свои документы. – Если не секрет, из-за чего весь этот переполох?

– В лесополосе в десяти километрах к югу от Аугсбурга этим вечером найдены несколько наспех спрятанных парашютов. По всей видимости, прошлой ночью выброшен вражеский десант – скорее всего, диверсанты. Вот, ищем, – охотно пояснил Вальтер.