Текст книги "Хоть в СМЕРШ, хоть в штрафбат! Оружие Возмездия"

Во время этого диалога я оставался на своем месте в кабине «Опеля», по профессиональной привычке фиксируя мельчайшие детали окружающей обстановки. В частности, отметил вполне грамотные действия солдат, страхующих своего командира. Один из них – тот, что с жезлом регулировщика, – по-прежнему стоял на шоссе, метрах в пяти от нашего автомобиля. Дуло его автомата было направлено прямо на меня, второй держал под прицелом унтерштурмфюрера.

Вернув бумаги Ланге, лейтенант Вальтер вопросительно посмотрел в мою сторону. Я протянул ему в открытую боковую форточку удостоверение личности и отпускной билет.

– Я лично сопровождаю лейтенанта Яковлева в его поездке в Аугсбург, – пояснил Ланге.

– Все в порядке, – кивнул Вальтер, возвращая мои документы. – Можете следовать дальше, господа.

– Скажите, лейтенант, – спросил я жандарма, – эти диверсанты, которых вы ищете… Есть предположения, откуда они?

– Судя по маркировке на парашютах – это американцы или англичане.

– Я так и думал, – заметил я вполголоса, когда мы снова тронулись в путь.

– Это вы насчет диверсантов? – поинтересовался Ланге. – Но это могли быть и русские.

– Я знаю методику подготовки русских разведгрупп. По крайней мере, свои парашюты они прячут весьма тщательно.

– Вам виднее.

Последняя фраза немца прозвучала несколько двусмысленно – впрочем, наверняка это вышло совсем случайно.

Между тем за окном автомобиля вскоре замелькали аккуратные одноэтажные домики с островерхими черепичными крышами: мы ехали по темным и пустынным узким улочкам небольшого южногерманского городка. Сердце мое забилось сильнее – несмотря на всю свою выдержку кадрового разведчика, я с нарастающим волнением нетерпеливо вглядывался в окружающий городской пейзаж. Ага, вот центральная площадь и темный величественный силуэт старинной лютеранской кирхи: хотя я был в Аугсбурге всего второй раз, многое запомнил. Уже совсем скоро, через два квартала – на Моцарт-штрассе, 20, – тот самый детский приют, где находится сын. Мой сын!

Высадив меня около длинного приземистого старинного двухэтажного здания из красного кирпича, Ланге предупредил, что заедет за мной в семь тридцать утра. Пожелав мне «наилучшим образом» (он так буквально и выразился) пообщаться с сыном, эсэсовец укатил.

«Идиот, – подумал я, глядя вслед удаляющемуся автомобилю. – Какое может быть общение с десятимесячным ребенком в два часа ночи? В лучшем случае, покачать спящего на руках…» Впрочем, одернул я себя, нечего бога гневить – в моем положении даже такое свидание – подарок судьбы.

Подхватив чемодан и вещмешок, я взбежал по мраморным ступенькам на невысокое крыльцо и, подсветив фонариком, решительно вдавил кнопку электрического звонка. Тотчас в одном из темных окон первого этажа на какой-то миг мелькнула узенькая полоса света – наверное, колыхнулась неплотно прилегающая к оконному проему светомаскировочная штора. Затем я услышал негромкие шаги и звук отодвигаемого засова. Наверняка сотрудников приюта предупредили о моем приезде, и меня ждали.

Массивная, украшенная незатейливым орнаментом-резьбой темно-коричневая дверь медленно приоткрылась. В образовавшемся проеме с керосиновой лампой в руке стояла невысокая хрупкая женщина в строгом черном платье и белой накрахмаленной шапочке, какую обычно носят медсестры в немецких госпиталях. В первое мгновение я почти обомлел: женщина была невероятно красива, но, главное – удивительным образом напоминала мою Еву. Такие же лучистые голубые глаза, милый вздернутый носик, ниспадающие на плечи роскошные белокурые волосы… Поначалу я даже не понял ее вопроса, и она с улыбкой повторила, мягко выговаривая мою фамилию на немецкий манер:

– Вы лейтенант Яковлефф?

– Да… Да, конечно, – наконец вымолвил я, затем уже громче добавил: – Лейтенант Яковлев прибыл для свидания с сыном!

– Тише, герр лейтенант, – укоризненно приложила палец к губам очаровательная немка. – Зачем так официально? Я же не ваш командир, да и детей разбудите. Прошу вас, заходите.

Она посторонилась, пропуская меня внутрь, снова закрыла дверь и негромко сказала:

– Идите за мной, герр лейтенант.

Мы двинулись длинным широким коридором: женщина освещала дорогу, я шел на шаг позади. С правой стороны за длинными черными светомаскировочными шторами угадывались высокие окна; с другой, через равные промежутки, были белые пронумерованные двери.

– Там у нас спальные комнаты, – шепотом пояснила моя сопровождающая.

Наконец коридор повернул налево, и через несколько шагов мы очутились перед обитой коричневой кожей дверью с медной табличкой: «Директор Дома ребенка доктор Э.Шнайдер».

– Прошу вас, – пригласила меня женщина, широко раскрыв двери кабинета.

Войдя вслед за своей спутницей, я почему-то ожидал увидеть некоего солидного господина в пенсне и с золотой цепочкой на жилетке – того самого директора Шнайдера «с таблички». Но внутри никого не было. «Конечно, – подумал я, – что за глупые фантазии. Что здесь делать «высокому» начальству в третьем часу ночи?» Однако я ошибался.

– Эльза Шнайдер, – протянула мне руку женщина и, видя мое легкое недоумение, пояснила. – Директор этого заведения.

– Лейтенант Яковлев, – отчего-то смутившись, я осторожно пожал ее маленькую теплую ладошку.

– А имя у вас есть, лейтенант Яковлефф? – она снова улыбнулась своей очаровательной улыбкой, от которой моя минутная робость моментально исчезла.

– Александр, – представился я и, смело глядя ей в глаза, добавил: – К сожалению, в прошлый свой приезд не имел чести познакомиться с прелестной хозяйкой сего учреждения.

Очевидно, мой бесхитростный комплимент пришелся фрау Шнайдер по вкусу: она даже слегка зарумянилась – насколько позволял рассмотреть неверный колеблющийся свет «керосинки», которую она установила на массивный письменный стол в центре большого кабинета. Из немногочисленной мебели здесь стояли: длинный стол для заседаний, обитый кожей широкий диван у стены, тумбочка, высокий книжный шкаф слева у окна и несколько стульев. На противоположной от входа стене – большой портрет фюрера.

– Прошу вас, оставьте вещи у дверей под вешалкой, герр Александэр, – как и фамилию, она произнесла мое имя на немецкий лад. – Снимайте шинель, фуражку и присаживайтесь на диван. Будьте как дома.

– Благодарю вас, фрау Шнайдер.

Сидя на диване рядом с директрисой, я еще раз отметил ее удивительное сходство с моей покойной супругой. Правда, фрау Шнайдер была значительно старше – на вид я бы дал ей около тридцати, – но от этого не менее очаровательна. Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга, потом она заговорила:

– Приезд офицера-фронтовика для нас всегда большая честь, и очень жаль, что вы прибыли только на одну ночь.

«Вот как, – усмехнулся я про себя. – Мое начальство предупредило их даже о времени моего визита». Вслух же я с горечью сказал:

– Конечно, жаль. Я даже не представляю, как мне общаться с моим сыном в три часа ночи. – Наверняка он сейчас крепко спит. Скажите, как он? С ним все в порядке?

– Да, не беспокойтесь, вы его сейчас увидите.

Женщина встала, вслед за ней поднялся и я. Доверительно взяв меня под руку, она неожиданно наклонилась почти к самому моему уху и негромко произнесла:

– У вас просто замечательный мальчик.

Я удивленно взглянул на нее, но фрау Шнайдер отвела взгляд в сторону, увлекая меня за собой к выходу из кабинета. Мы снова шли по пустынному гулкому коридору, освещая путь керосиновой лампой (электричество давали на короткое время утром и вечером – все шло на нужды промышленности). У одной из дверей Эльза, придержав меня за локоть, шепнула:

– Это здесь.

В длинной комнате, куда мы вошли, слева и справа тянулись ряды деревянных детских кроваток с высокими спинками и натянутыми между ними веревочными сетками. В углу, справа от дверей, за маленьким столиком чутко дремала молоденькая девушка в сером платье и белой ситцевой косынке. В слабом свете, такой же, как у нас, «керосинки» перед ней лежала какая-то потрепанная книжка. При нашем появлении сиделка встрепенулась и встала, но директриса жестом велела ей снова сесть – при этом приложила палец к губам. В полной тишине мы осторожно двинулись по проходу. У одной из кроваток в середине ряда фрау Шнайдер остановилась и, наклонившись ко мне, шепнула:

– Вот он.

Хотя с моего последнего приезда малыш заметно изменился (в этом возрасте дети растут невероятно быстро), я его сразу узнал без всяких табличек – они здесь были прикреплены к каждой кроватке. Эльза заботливо достала ребенка вместе с байковым одеяльцем, умело придерживая его головку. Потом показала мне глазами на дверь, и мы вышли в коридор.

– Держите, папаша, свое чадо, – тихо говорила она, передавая мне сына.

Через минуту я снова сидел на том же диване в директорском кабинете, только теперь у меня на руках мирно посапывал розовощекий комочек – Александр Яковлев-младший. Наследник рода, как-никак! Человек я отнюдь не сентиментальный и даже жесткий – война таким сделала, – но сейчас мою израненную душу переполняла нежность, а к горлу подступал тугой комок. Я не раз слышал «избитую» литературную фразу: «скупые мужские слезы». Но только сейчас испытал на себе истинный смысл этих слов. Я молча качал сына, а на моих глазах вдруг выступила влага. Это было невероятно, но, похоже, я беззвучно плакал! Слезы медленно катились по моим щекам, оставляя влажный след, и я со стыдом отвернулся от сидящей рядом Эльзы. Плачущий фронтовик – что она обо мне подумает?!

И тут я почувствовал мягкую руку женщины на своем плече.

– Не стыдитесь своих слез, Александр. Это святые слезы. Я знаю о вашей трагедии, гибели жены – поверьте: вы настоящий мужчина и настоящий отец. Я вас очень понимаю.

«Милая, наивная фрау Шнайдер, – подумал я невесело. – Если бы она только могла представить всю глубину той трагической ситуации, в которой я оказался…» Тем не менее я был благодарен женщине за ее сочувственные слова. Тем более они были сказаны от всей души: фальшь и неискренность я бы уловил сразу – как-никак профессия обязывает.

Не зря говорят, что между родственными душами существует незримая связь – мое душевное состояние каким-то неведомым путем передалось ребенку. Малыш беспокойно заворочался, открыл глаза и вдруг громко, навзрыд, заплакал. Конечно, он меня забыл – ведь мы не виделись больше месяца, – поэтому все мои увещевания и попытки его успокоить только «подливали масла в огонь». Фрау Шнайдер, видя мои безуспешные попытки успокоить сына, решительно взяла малыша в свои руки и тихим голосом запела детскую песенку про веселого зайчика Вили. Ребенок почти сразу затих, доверчиво прижавшись к Эльзе, я же, слушая немецкие слова песни, с грустью отметил, что мой сын ни слова не знает по-русски. «Ничего, это дело поправимое», – подумал я и вдруг поймал себя на мысли, что эта симпатичная женщина нравится мне все больше и больше.

– Ребенок заснул, – тихо шепнула она. – Сейчас будет лучше уложить его в кроватку.

Мне ничего не оставалось, как понуро кивнуть: ведь сразу было ясно, что в три часа ночи – не самое лучшее время для общения с десятимесячным малышом. Конечно, я не мог отказать себе в удовольствии снова принять сына в свои руки и, затаив дыхание, лично отнести и уложить его в постель.

Когда я вернулся в кабинет, то с некоторым удовольствием обнаружил: часть длинного стола была аккуратно накрыта белой скатертью, на которую фрау Шнайдер выставила несколько фарфоровых тарелок с нехитрой снедью – аккуратно нарезанной жирной балтийской сельдью, дымящейся вареной картошкой, хлебом и мелкими малосольными огурчиками вперемежку с колечками репчатого лука. Посередине этого «великолепия» горделиво высилась высокая с длинным горлышком бутылка белого французского вина.

– Госпожа Шнайдер, – произнес я укоризненно, – право же, к чему все эти хлопоты – даже как-то неловко.

Зная скудные тыловые пайки, мне действительно стало не по себе.

– Что вы, господин лейтенант, какие уж тут хлопоты, – печально усмехнулась директриса. – Ведь вы наверняка проголодались в дороге, и накормить героя-фронтовика наш долг. Тем более, если уж честно, – такие гости посещают нас все реже и реже. К сожалению, большинство из наших детей – круглые сироты.

Она ненадолго замолчала, потом, окинув взглядом скромное угощение, тихо добавила:

– Эту нехитрую закуску даже ужином назвать язык не поворачивается – а вы говорите, хлопоты…

– Ну уж нет! – воскликнул я преувеличенно бодрым тоном. – Никаких, как вы изволили выразиться, «нехитрых закусок»! Сейчас мы с вами организуем настоящий «царский» ужин!

Я раскрыл свой вместительный вещмешок и выставил на стол банку консервированных сардин, палку копченой колбасы, внушительный кусок голландского сыра и в довершение еще одну бутылку вина к уже имеющейся – красный рейнвейн довоенной выдержки! Все эти съестные припасы я заготовлял не меньше месяца – специально для поездки к сыну.

– Вот теперь мы с вами вполне прилично поужинаем, фрау Шнайдер!

– Жаль, что к нам не смогут присоединиться дети, – сказала она печально.

– Что касается детей, то продуктов в моем вещмешке килограммов на десять-двенадцать. Конечно, не густо, но побаловать своих воспитанников каким-нибудь вкусным кусочком к завтраку вы сможете.

– Спасибо, господин лейтенант.

– Ну, спасибо не только мне. Зная о моей поездке в детдом, кое-что и сослуживцы подкинули.

Во время нашего «гастрономического» диалога женщина как-то по-особенному быстро и ловко порезала на специальной дощечке часть сыра и колбасы, предоставив мне вскрыть банку сардин, затем разложила все по тарелкам, и вскоре наш стол принял действительно «царский» вид. Тем более что в его центре Эльза установила невесть откуда взявшийся подсвечник с тремя горящими свечами.

Потом мы пили вино, начав с выдержанного рейнвейна, закусывали; я расспрашивал о сыне, она что-то отвечала. Вино оказалось достаточно крепким, и мы неожиданно быстро опьянели. Впрочем, для хрупкой женщины в этом не было ничего удивительного – я же попросту «поплыл» после бессонных суток, к тому же весьма напряженных. Незаметно мы перешли на «ты», при этом Эльза как женщина волновала меня все сильнее и сильнее. Как я уже упоминал, она удивительным образом походила на мою покойную жену, и это обстоятельство, да еще под влиянием выпитого, буквально «смело» все мои сдерживающие психологические барьеры. (А с женщинами, особенно при первых встречах, я обычно бываю весьма сдержан.) Почти задыхаясь от охватившей меня страсти, я подхватил Эльзу на руки и, целуя в лицо, шею, губы, перенес на широкий кожаный диван. Она не сопротивлялась, наоборот: прижавшись ко мне дрожащим телом, страстно отвечала поцелуем на поцелуй. Уже на диване, словно опомнившись, тихо шепнула: «Подожди, я закрою дверь на засов». Застелив диван чистым бельем из тумбочки, Эльза задула свечи на столе, и уже в полной тишине, словно одержимые, мы начали срывать с себя одежду. Потом я погрузился в ее горячее, страстно извивающееся тело – и время будто остановило свой неумолимый бег…

Очнулся я от легких прикосновений чьих-то нежных пальцев, теребящих мое ухо. Еще будучи в полудреме, на грани сна и реальности, я вдруг представил себя дома, в Москве: мама будит меня, семи-восьмилетнего мальчика, в школу, ласково приговаривая: «Пора, милый. Просыпайся…» Только вот голос у нее какой-то странный, не мамин – и говорит она почему-то по-немецки. И еще: лицо у нее тоже какое-то другое, не мамино. Я мучительно пытаюсь вспомнить, где я уже видел это милое и почему-то такое дорогое для меня лицо. Пытаюсь – и никак не могу. Но почти проснувшись, пытаясь удержать обрывки ускользающего сна, я вдруг вспомнил: это же Нина. Та самая Нина Блинова из Смоленска. Но почему она?

С этим вопросом я окончательно проснулся, открыв глаза и почувствовав ласковые прикосновения к своей щеке. Повернув голову, я увидел в предрассветной темноте лицо лежащей рядом женщины. И сразу все вспомнил: свой вчерашний приезд, встречу с сыном, ужин при свечах и прекрасную Эльзу.

По выработанной до автоматизма профессиональной привычке сразу глянул на наручные часы: светящиеся в темноте фосфоресцирующие стрелки показывали шесть утра. Через час тридцать за мной должен заехать Ланге.

Мой взгляд на часы не ускользнул от Эльзы, и, прижавшись ко мне, она с глубокой тоской в голосе прошептала: «Проклятая война. Вот и тебя она забирает в свое ненасытное чрево. Иногда мне кажется, она не оставит нам ни одного мужчину, всех заберет…» Потом она тихо заплакала. Это был даже не плач, а тоскливое подвывание, от которого мне вдруг стало пронзительно жалко эту, в общем-то, чужую мне женщину. Я обнял Эльзу, начал целовать ее мокрое от слез лицо – при этом повторял какие-то ласковые слова, поглаживая белокурые шелковистые волосы. Она на удивление быстро успокоилась и взяла себя в руки, как это умеют делать только немки. Еще минуту назад безутешно рыдающая женщина снова превратилась в «официальное лицо» – директрису детского дома.

– Нам пора вставать, – сказала она уже вполне спокойным тоном. – Через полчаса начнут прибывать сотрудники.

Видимо, почувствовав, что последняя фраза прозвучала несколько суховато, Эльза крепко меня обняла и страстно поцеловала в губы:

– Ты прелесть, Яковлефф. Мне было очень хорошо с тобой, и поверь, тебя я не забуду – в этом не сомневайся.

Ночью, в перерывах между страстными объятиями, она немного рассказала о себе – типичной немке из семьи со средним достатком. Отец ее возглавлял до войны какую-то мелкую контору, мать работала учительницей. Эльза пошла по ее стопам и еще в середине тридцатых закончила педагогический колледж. Преподавала здесь же, в Аугсбурге, в местной гимназии. Год назад Эльзу назначили директором приюта для детей-сирот.

Мне было трудно судить о ее политических пристрастиях, да мы и не касались этой темы. Однако последние сокрушительные поражения вермахта безусловно заставили женщину, как и большинство немцев, пересмотреть свое мировоззрение. Тем более ее отец погиб, брат сгинул в сорок втором где-то на бескрайних просторах России.

Обо мне она не расспрашивала, наверняка имела некоторую информацию от гестапо – касательно особого пригляда за моим сыном, который был для моих шефов лучшей гарантией того, что я не сбегу к большевикам или к тем же американцам.

Уже за завтраком решился высказать фрау Шнайдер мысль, которая пришла мне в голову еще ночью:

– Эльза, я отбываю на фронт, а судьба фронтовика – сама знаешь… Кроме меня, у моего сына никого: родственники жены погибли в той же бомбежке. Родители ее остались в Кенигсберге и тоже, возможно, погибли – по крайней мере, связь с ними я потерял. Понимаешь, если со мной что-то случится…

– Не надо столько слов, Алекс, – прервала меня Эльза. – Ты хочешь, чтобы я присмотрела за твоим мальчиком?

– Да. Притом не безвозмездно.

– Ты, что же, хочешь мне заплатить, словно дешевой шлюхе за проведенную ночь?!

Женщину явно обидела и даже разозлила моя последняя фраза.

– Успокойся. Ты неправильно меня поняла. Неизвестно, что будет со всеми нами завтра – возможно, скоро здесь будут американцы или даже русские. Я хочу, чтобы при необходимости ты взяла ребенка к себе. Тогда я хотя бы буду знать, где его потом искать – если уцелею, конечно.

Я быстро поднялся со стула и раскрыл лежащий на краю дивана свой дорожный чемоданчик. Там, среди пары запасного белья с полотенцем, бритвенных принадлежностей и прочих походных мелочей лежал завернутый в газету сверток с рейхсмарками. Я положил его на край стола.

– Здесь три тысячи, все, что удалось скопить. Мне эти деньги особенно ни к чему, а вам здесь они очень даже пригодятся: подкормишь парня, да и тебе с матерью хоть какая-то поддержка. А насчет платы за проведенную с тобою ночь ты это зря. Вот уж не думал, что наши отношения ты можешь воспринимать в таком свете!

Теперь уже в моем восклицании, абсолютно искреннем, явственно прозвучала неприкрытая обида. Эльза внимательно на меня посмотрела, потом порывисто встала и пересела мне на колени:

– Прости, Алекс, я иногда бываю такой дурой!

Она гладила мои волосы, после чего мы снова начали страстно целоваться. Я не выдержал, начал расстегивать пуговицы на ее строгом платье, но Эльза решительно остановила меня, хотя по ее порывистому дыханию я явственно почувствовал, что и женщину охватило острое желание. С видимым усилием она решительно встала, одернула платье и с тоской в голосе тихо проговорила:

– Проклятая война… Если бы не она, никуда бы я тебя не отпустила, мой лейтенант… – Помолчав, уже решительно добавила: – Я согласна присмотреть за твоим мальчиком. На всякий случай запиши мой домашний адрес. Если со мной что-нибудь случится, ищи его там, у моей матери.

Я записал ее адрес. Затем достал из бокового кармана кителя плоский металлический портсигар, оттуда извлек несколько массивных золотых колец с драгоценными камнями (такие «трофеи» имелись у многих фронтовиков – война есть война). Протянув драгоценности Эльзе, сказал:

– Это тоже возьми, пригодится при любой власти.

Женщина внимательно на меня посмотрела, словно о чем-то раздумывая, потом взяла кольца и вместе с деньгами спрятала с сейф, стоящий в углу кабинета.

– Не знаю, почему я это для тебя делаю, но обещание свое выполню. За сына можешь не беспокоиться. Приглянулся ты мне, лейтенант…

Что касается меня, это был лучший выход: хоть какая-то гарантия, что я не потеряю в военном хаосе своего ребенка. Тем более что доверял его не первому встречному, а вполне достойной фрау – директрисе детского приюта.

Постояв над кроваткой спящего сына минут десять (будить не решился, помня его ночную реакцию на мое появление), я вернулся в кабинет. В этот момент за окном раздался автомобильный гудок – с немецкой пунктуальностью ровно в семь тридцать. Несомненно, это подъехал Ланге. Надев шинель, я крепко прижал к себе Эльзу, и мы застыли в страстном поцелуе.

– Береги себя, – тихо сказала женщина.

А я вдруг вспомнил, что такие же слова произнесла Ева – тогда, в сорок третьем, при нашем прощании на Кенигсбергском вокзале.

Уже сидя в тронувшемся автомобиле, я оглянулся: Эльза стояла на крыльце, сдержанно помахав мне рукой…