Текст книги "Ключ. Замок. Язык. Том 1"

На ночь его сунули в вакантный чулан, а на другой день чувырла свернула ему голову и сварила наваристый супец.

– Ешь, миленький, Петя долго жить тебе приказал.

Раскольников похлебал петино жертвоприношение не без угрызений. Будем считать, что птица умерла ради него, чтобы Раскольников, выздоровев… Что? Отомстил за неё? Дурная логика, но на иную дурных мозгов не доставало. Прячась от недоразумения, он тут же впал в сон, целительный уже своей глубиной, а всплыл из неё под тихий ведьмин напев.

Чем тебя я огорчила, ты скажи, любезный мой?

Или тем, что полюбила, потеряла свой покой?..

Удивительно, какая чистота и проникновенность, даже со слезой, в голосе у этой потаскухи. Или на Божьем нотном стане это всё – одна мелодия?

…Сколько мил ты мне, любезный, сколько горестей терплю.

Влюблена в дружка смертельно, по несчастью своему…

Тут сударушка углядела, что дружочек не спит, застеснялась, вскочила, стала предлагать питьё, лохань, штору отодвинуть… убежала на кухню и чем-то там долго шуровала. Вернулась раскрасневшаяся, встала подбочась – и вдруг грянула низким голосом:

 
– А скажи-ка мне, жена,
ты игде, жена, была?
 

Новая песенка была на два голоса, жена долго пискляво оправдывалась перед мужем, а затем – Алёна Ивановна даже туфли сбросила и затанцевала, закружилась, локоточки выставив:

 
– А я старому хрычу
сама вдвое отплачу!
сама вдвое отплачу
и найду себе молодчика
молоденького —
что молоденького —
да хорошенького, да хорошенького, да холосенького!
 

На последних словах вдруг прыгнула к Раскольникову, но как-то вопреки Ньютону умудрилась зависнуть над ним и поцеловала: осторожно – будто бабочка на губы села; тем и ограничилась и под покрывало не полезла. Балованную бабу подмывало, конечно. Вот он, милёночек, расписной да голенький, – а услады нет, матка зря скачет, – постись, Алёнушка, на старости лет, как дрессированная собака с котлетой на носу.

До чего теперь он мил, Раскольников уяснил, когда как-то раз очухался в одиночестве, заставил себя подняться и, кренясь и охая, дохромал до зеркала. «Ты не поверишь, как я мила». Так, должно быть, выглядел Лазарь после трёх дней во гробе: вместо рожи – радужный пузырь, волосы клоками, спелёнут, как мумия… Вот он один в логове, ступай на все четыре, – а сил на два метра враскоряку. В голове ухает, стены колышутся, как тряпичные, половицы гуляют под ногой, как весенний лёд на реке. Из платья только обмотка на груди, даже шлёпанцы исчезли. «Принц с хохлом, бельмом и горбом», люби-и-ительский спектакль…

Невесть как, верхним нюхом, хозяйка что-то учуяла и перестала оставлять его одного. Наедине с дурындой тоже опасалась. Поэтому сама теперь домоседствовала взаперти, изредка снаряжая сестру в лавку. Принимать тоже было никого не велено, и кретинка, заслыша трезвон у входа, бежала к двери и с восторгом накопившейся злобы гавкала: – Нет дома! Правда, для каких-то особ – то ли для постоянных клиентов, то ли для соратников по кровопийству – делались исключения. Алёна Ивановна выходила в переднюю, шепотом перепиралась, что-то проносила, что-то выдавала. После садилась за учётные тетрадки и пыхтела над кляксами. Однажды вписывала-вписывала в свои рапортички, потом стянула очки и с прыгающим подбородком сказала:

– Плакать хочется.

– А что такое?

– Так. Слёзы вот тут стоят.

Вынула из буфета уцелевший графинчик, приняла рюмочку, вернулась за стол. Раскольников задремал, заждавшись, когда же она запоёт с градуса, – разбужен был радостным возгласом:

– А я-то думала – чего это мне десятка пиковая всё лезла! А это к твоей болезни!

Ведьма, оказалось, раскинула карты, – ну как же без них. До вечера усердно гадала, перед трапезой в сумерках подошла к лежащему Раскольникову и долго в молчании смотрела на него.

– Что там – казенный дом, дальняя дорога? – усмехнулся он.

Ничего не ответила, молча покормила и ушла к себе.

Он начал вставать с постели, пока только для оправки. Ходить не позволяла нога, сидеть – кинжальная боль в рёбрах. Хозяйка вздумала развлекать страдальца игрой в шашки; то есть сперва настаивала на картах, но у него было какое-то предубеждение к ним. Первые две партии он неожиданно проиграл, потом две выиграл, потом опять проиграл… Соображалось туго: сотрясение мозга даром не прошло; утешал себя тем, что в шахматы он бы её обставил. Ведьма радовалась, как ребёнок, не одним своим победам, но тем, что подраненный голубок пошёл на поправку; и самые грустные песни распевала теперь на мажорный лад.

 
Я в пустыню удаляюсь
от прекрасных здешних мест!
Сколько горестей смертельных
мне должно в разлуке снесть!
 

Раскольников спросил себе какого-нибудь платья вместо разодранного. Предложена была вновь бабья сорочка, он обиделся, тогда Алёна Ивановна укоротила ее до рубашечной длины, а из старой простыни скроила ему подобие подштанников. «Год носить, починка даром!» Поддерживаемый ведьмой, он вновь доковылял, кряхтя сильней, чем нужно, до зеркала и нашёл, что стал вполне узнаваем. Опухоль с лица спала, белки уже не кровавили, как у бешеного пса, и подглазья из синюшных сделались цвета варёного желтка. Вид нелепый, госпитальный, – а в каком еще подлечившихся выписывают. Кому куру битую! Больше всего донимало колотье в боку; сосок же прирос розовым гусеничным рубцом; и зуб вроде не шатался. Кошмарный зверь на стене тоже разъяснился: ходики это были, вцепившиеся в безвременье, с понурыми гирьками.

Kraft und Stoff, сила и материя, прибывали день ото дня, но он остерегался того выказывать, предпочитая караулить судьбу в щадящем положении страждущего с многочисленными диванными льготами. Целыми днями лежал под клонящейся веткой фикуса с жухнущими листьями (ветка так и не приросла), дремал, следил за ежедневным маршрутом солнца, спозаранку воспламенявшего цветы на подоконниках и заканчивавшего свой путь изумрудным отсверком в сборках портьеры у хозяйской опочивальни, просматривал от скуки бессвязные странички из ведьминой коллекции. Среди которых встречались прелюбопытные обрывки, иногда просто перлы, и не только в отношении стиля. Всё, к сожалению, без начала и конца, большей частью безымянное, а изредка попадавшиеся титульные листы тоже вызывали недоумение. «Удивительное мщение одной женщины, нравоучительная повесть Дидерота» – разве есть у Дидро такое сочинение. Или: «Человек с латынью, или судьба учёных людей, небывалая история» – переведено с французского сто лет назад, – но ох как бы не по его шерсть писано.

Других перекличек с личными перипетиями не обнаружилось, но от одного обрывка даже дурнота поднялась. Речь шла о супружеской паре, в которой мужа изумляло, что его очаровательная жена никогда ничего не ест; в остальном же это не мешало ей радовать его разнообразными утехами. Подстрекаемый любопытством, муж притворился спящим, а «Замира, удостоверяясь в своей безопасности, вышла вон и побежала вниз по лестнице, лежащей в сад. …Я следовал за ней… крался тёмным проходом, ведущим в пещеру, освещаемую серебряною лампадою… О Боги, что я увидел? Я не могу по сих пор вспомнить того без омерзения… Я увидел посреди пещеры сей стоящий гроб и в нем мертвое тело человеческое. Вонь, от оного происходящая, едва меня не задушила, но Замира… Ах, я не могу продолжать слов моих… но Замира сосала гной из начавшей гнить груди его. … – Ах, гадкая женщина, сие-то составляет твою пищу, и затем-то ты не находишь вкуса есть со мною! … – Неблагодарный, разве не оказывала я тебе всей горячности, надлежащей от нежной и верной супруги? Какая нужда была знать тебе, чем я питаюсь?.. Сказав сие, пришла она в беспамятство и, покрытая смертной бледностью, упала на землю. Сие состояние ее привело меня в жалость; я бросился к ней на помощь. Но… как можно лобзать те уста, на коих остались части согнивающего трупа. Я вострепетал от омерзения, отскочил прочь, остановился: великая мне сделалась тошнота; я бежал, страдая от рвоты, досады и омерзения». Раскольникова тоже затошнило, но вовсе не от омерзительной физиологичности, а по той причине, что нечто близкое являлось ему в кошмарах лихорадки. Причём он был не зритель, а участник: сам лежал трупом, и неясная женщина грызла ему грудь. Это не мне снилось, твёрдо сказал себе Раскольников, это был сон откушенного соска. И ухмыльнулся, вообразив одурелую рожу случайного мещанина, получившего с кулёчком орехов этакое послание из осьмнадцатого века.

Три странички он прочел с особенным вниманием и отложил отдельно. В обрывках рассказывалась история сумасшедшего метафизика, на горе себе влюбившегося в полную дуру. «Ты единая для мя стала днесь метафизика: воочию твою зрю онтологию; на челе пневматологию; а на затылке, увы! днесь психологию. Не буди свирепа, яко же свиния дубравная…». После каких-то неясных треволнений он разочаровался в обеих метафизиках – и в учёной, и в женственности воплощённой – до того, что «повергал книгу на пол, топтал ногами и скрипел зубами, произнося с бешенством: – Неблагодарная метафизика!»; в конце концов сжег труды свои вместе с библиотекой. «Вот рассуждение о душах животных, где доказано, что они иногда умнее и человеческих, да только смертны; вот другое – о занятии верховного существа до создания мира; а это, в трех томах, о будущих занятиях его по разрушении оного. Говоря таким образом, он одну тетрадь за другою клал в печь и холоднокровно мешал кочергою. В полчаса обратились в пепел труды сорока лет». Жаль. С последним трактатом Раскольников не прочь был бы ознакомиться.

Поверх страничек он наблюдал за хозяйкой, которая, бессомненно, следила за ним. С ней явно что-то творилось, она будто перенесла болезнь вместе с ним. Но недуг был немножко другой природы, о чём свидетельствовали не только осунувшееся лицо и беспричинные слёзы, – во всём её составе что-то двигалось, колебалось, отчаивалось и пыталось совладать с собой. Прежде всего взгляд приобрёл другое выражение, сделавшись из нагло-юмористического ожидающим, будто размытым озадаченностью вкупе с покорностью. Погоды стояли на диво ровные, солнечные без капли дождя, а по душевному небу Алёны Ивановны неслись тучи и вихрился ветер. С утра благодушничает за кофием вприглядку с невольником, распевает ликующим голосом скорбные слова:

 
– Здесь собранье, здесь веселье,
здесь все радости живут!
А меня на зло мученье
в места страшные влекут!
 

Походит, повертится, то пава, то проказница, поиграет с ним в шашки или загадки, сядет за шитьё, за карты, за бухгалтерию свою лукавую… только насупится, голову склонит – будто песней на себя накликала – швырнет всё и уйдёт в келью, и там бормочет, причитает, ворожит ли, молится… Потом выйдет – в новой косыночке, а то и с браслетом своим излюбленным – станет против дивана с Раскольниковым, плечиком дёрнет, каблучком щёлкнет – и грянет:

 
Мой милёночек лежит
сломанною прялкой!
Жалко выбросить товар,
а себя не жалко!
 

Явно не сходя с места сочинила. Таким вот образом таинственная народная душа творчески изливается. Сперва помучу, потом отчебучу.

Раскольников прекрасно понимал, откуда взялся и кому обязан неожиданный сентимент в жестоковыйной натуре насильственной его подруги, это могло бы даже льстить его умеренному мужскому честолюбию, кабы не влекло непонятных последствий: не факт, что в благотворном направлении. Покамест он таился и лукавил в своих видах, зная, что эти виды отлично ведомы пройдошливой хозяйке, о чём они исподтишка давали знать друг другу, – что превращало их отношения тоже в род поединка, в испытание выжидательностью и сомнениями. Внешне же перемирие отмечено было чертами почтения и церемонности с нарастанием предупредительности.

На диване Раскольникову обреталось несравненно удобней, чем в чулане, за исключением одного обстоятельства: в чулане по нему гуляли тараканы, диван же оказался гнездовьем клопов. В бреду он мало что ощущал, к тому же их могло поначалу отвращать гвоздичное масло, которое ведьма обильно использовала при врачевании. Но со временем твари, вероятно, с запахом свыклись, – или Раскольников сделался менее чувствителен к снотворному пойлу, так или иначе, ночи он стал проводить дурно, а днём расчёсывал укусы. По приказанию хозяйки идиотка намазала мылом обои, постель перетряхнула во дворе, диван выбила и засыпала во все щели какой-то сухой пахучей травы. Клопам трава понравилась, им и Раскольников, судя по всему, нравился больше Лизаветы, они ходили к нему на поклон табунами.

Но «у колдуний не забалуешь» – Алёна Ивановна имела в арсенале новейшее и вернейшее средство: «карасин». «Угорят, как миленькие». Перед его применением она полдня слонялась от окна к окну, что-то высматривая в небесах. Раскольников полюбопытствовал, уж не ангела ли она в закладчики поджидает. Да знает ли он, какой нынче день, спросила хозяйка с досадой. Темнота ниверситетская не знала. Илья Пророк! И хоть бы тучка! Урожая не будет, пожаров не оберёшься, поэтому сейчас они пойдут с тебя, батюшка, грехи смывать. Завела в кухню, закрылась от Лизки, распеленала и сама вымыла под обеззараживающий заговор: – В океане-море стоит Божий остров, на том острове камень лежит, на камне святой пророк Илья с небесными ангелами сидит. Стрелами святые стреляют, от раба Божия Родиона болезни отгоняют. Да будет так! Ключ, замок, язык.

Организм Раскольникова отозвался с готовностью: уродился, уродился вновь конопель! – и ничего с этим обстоятельством поделать было нельзя. Услышал Бог мои молитвы, запела ведьма; но не злоупотребила: усадила у стеночки и выбрила милёночка, соколика бархатного, котика сладкого… И далее удостоила: отвела в свою спаленку, уложила на постели пуховые – и опять не злоупотребила – ушла вместе с сестрой готовить средство спасительное супротив нечисти ползучей, чтоб не грызли тело белое, не сосали руду молодую. Война циклопов и клопов.

Раскольников возлежал на мягком ложе, на тугих простынях – не чета продавленному дивану, наконец-то без обмоток, чистота пощипывает кожу, с него будто короста сошла, будто заново родился, только неясно ещё, на что. Небо в окошке насыщено такой синей радостью, что всё вокруг золотится. Иконки со стены глядят одобрительно, даже суровый Никола, и юный Пантелеймон, и ряженая в царицу Алёна Ивановна. Вот и сам Илья – сидит в ночнушке на кристаллической скале, а над ним пролетает ворона с кусочком сыру. Сейчас огорошит её каким-нибудь пророчеством, она сыр и выронит… У, какой крутой запашок пополз в келью, явно – скипидар, уксус, а приторный сернистый привкус – это «карасин», капут вам, клопики. Снизу донеслось тюканье молотка, никак до сих пор в третьем этаже ремонт, долго они возятся, ведь Ильин день уже, сколько же, получается, он сам здесь прохлаждается… Проснулся – прямо как принц в шатре: стоит верная сударушка с подносиком. Съешь моего пирожка, испей моего киселька. Cur non4949
  Почему нет.


[Закрыть], почему не съесть. Села в ногах, глядит украдкой, пожилой девочкой. Спасибо, пирожок вкусный. Нет, голова не кружится, а бок, да, болит. Пахнет, как не чуять, главное, чтоб клопы угорели. Молчит, не знает, с чем подступиться. Отвернула лицо, в глазах слезинки блестят. Ну что с тобой поделаешь, Афродита Подъяческая. Что, истомилась в хотенчиках, Алёна Ивановна? Потупилась, ответила с присущей скромностью. Если её простодушие соединить с прямотой Горация: под лежачий penis vulva не течёт. Раскольников откинул покрывало: ложись.

Небо за штору, дверь наглухо, – мил-ленькой! Желанный-ненаглядный и прочие месяцы ясные. Исхудал —то ка-ак, кожа да кости… А здесь – тоже тоньше стало? Нет, нет, хочу-у… Ой, прости дуру, больно, да? Повернуться на бок он не мог. Я сама, сама… Распростерлась сверху, будто обезвесившись, не тяжелее одеяла. Гос-споди ты мой!.. И потом жалобы, и страдания, и жаркий шепот со слезами, – у него всё плечо намокло. А ты сам, тебе тоже надо, вон что творится… А с меня нынче будет, нельзя нам в раж входить, попорчу голубчика. Лежи, я всё тебе сделаю, сладкий мой, вкусный мой, терзавец мой, никому не отдам, ни капельки… «И делала многие любовные декларации».

Ночь он так и провёл в её перинах, и следующую тоже. Диван смердел изрядно, даже Лизка его сторонилась, не присела и спала по-прежнему поперёк конторы на попоне. Ходила сутулясь сильней обычного, рыло воротила – злилась на них обоих. В Раскольникове кретинка вызывала омерзение, не говоря об ужасе: стоило вспомнить себя погребённым под её тушей, как тут же начинал задыхаться; но ненависти он не испытывал. Стихийная сила природы, что толку ей пенять. Медведицу надо опасаться, но ненавидеть не за что, тем паче в её берлоге: jus habet5050
  Имеет право.


[Закрыть].

– Слава Тебе, Господи, обошлось, ведь запросто на кусочки могла размондячить, – крестилась ведьма. – Она уже раз человека убила. Да уж, дурында бескрайняя. На Сенной мазурика как-то споймали, держат впятером, послали за полицией. Лизка подошла, послушала – да как хряснет по темечку кулачищем, – уноси готовенького. На четвертной меня квартальному выставила.

– Удивительно, как вы такие разные – и сёстры.

– И, миленький, мы ж разношёрстные.

Для Раскольникова ещё немного приоткрылась биография сударушки. Как он понял, он была дочерью однодворца где-то в низовых губерниях. Тот, овдовев, женился на вдовице с дочерью. Это и была Лизавета. «Такая маленькая, беленькая, хорошенькая была. А потом Бог на нашу Лизку мерку потерял».

– В одном-то вы как родные похожи.

– А в чём?

Раскольников показал.

– Что ты! Мне до Лизки как мышонку до киски! Её из дому одну выпускать нельзя. Во двор даже нельзя. Что двор! на лестницу. Как откупорили – она удержу не знает. А не выпустишь – мебли портит.

– Как это?

– А так. Хвать стул и об стену в щепы. Окно отворит – и горшки пошвыряет. Силы немереные, Миликтриса Кирбитьевна скаженная. У неё в норе будто зверь живёт, барсук какой бешеный. А вот я тебе расскажу.

История была идиотична до неприличия. Или наоборот, хотя куда уж и без того. Алёна Ивановна купила ливерной колбасы. Не успела принести домой, как та тут же пропала. Искала-искала, всё перерыла, решила, что забежала крыса и колбасу утащила. На том и забыла. Спустя несколько дней утром слышит лизкин вой. Бежит к ней и видит: сидит дурында на постели, орёт, руки в дерьме, лицо в дерьме, и из-под подушки дерьмо лезет. Что за напасть? Принюхалась: дерьмо слишком вкусно пахнет. Ливер, ёжкина мать с горбинкой! Балда спёрла колбасу и по ночам гоняла её в своей дырище. А нынче колбаса лопнула под подушкой и растеклась требухой.

– Она и тебя раскудрявила бы чисто в ливер. Припозднись я минутой – и сгинул бы, как эти трое.

– Какие трое? – не уразумел Раскольников.

– А те, кого греки мечами порубили.

Это было ещё смешней. Оказывается, ведьма, упиваясь рассказами о Троянской войне, Трою понимала как трое, имея в виду под этими тремя Париса, Гектора и Приама, чьи имена она коверкала до неузнаваемости. Раскольников объяснил ей ошибку, но хозяйка существенной её не сочла.

– Какая разница. Ну, Троя, ну, пятеро. Всё одно всех убили. А тебя нет, сладкий мой, медовый…

И сдоба её сама засладила и вспухла.

Потом Раскольников полночи то смеялся в подушку, то хватался за голову от этого наваждения – ливерная колбаса, Троя на троих… Боги, куда я влип душой ребёнка? И боги ответили: спи спокойно, чему подстать, с тем и вровень, similia similibus5151
  Подобное подобным.


[Закрыть]… Что именно, curantur5252
  Излечивает.


[Закрыть]? destruuntur5353
  Разрушает.


[Закрыть]? домогался уже во сне Раскольников, присасываясь к богам, как клоп. Неужели gaudent5454
  Радует.


[Закрыть]?..

Глава IX. ЧАСЫ

Две ночи проведя в «будуаре», Раскольников, несмотря на уговоры Алёны Ивановны, вернулся на диван. Керосином ешё попахивало, паразиты и вправду присмирели. Но будь их вдвое больше, он все равно не остался бы под бочком у хозяюшки. Мягко стелет, нежно гладит, чуть ли не «баюшки-баю» поёт, – но на вторую ночь он проснулся от призывного шепота. И не к нему он был обращён.

Мутный отжим белой ночи цедился из-под оконной шторы, тени от крошечного светлячка перед божницей качали потолок; а в углу за изголовьем страстно взывала к силам небесным невидимая сударушка, бормотала, обещала, молилась… небесным ли силам? …Коли его ретиво сердце вострым копьём, клади в его кровь кипучую всю тоску кручину, всю сухоту, всю чахоту, всю вяноту великую во всю силу его могучую, в хоть и плоть его, в семьдесят семь жил, в семьдесят семь суставов, во всю буйну голову, в лицо его белое, в брови чёрные, в уста сахарные, во всю красу молодецкую… Раб Божий Родион чах бы чахотой, сух бы сухотой, вял вянотой в день по солнцу, в ночь по месяцу на полну и на ветху, в утрени и в вечерни зори, на всякий час и минуту… Пот пробил Раскольникова и тут же стал индеветь, будто ворс, на спине. …Как на море-на-океане на острове Буяне бел-горюч камень алатырь, на том камне доска, на доске тридцать три тоски. Мечитесь, тоски, киньтесь, тоски, в буйную его голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в его ум и разум, в волю и хотение, во все суставы, полусуставы и подсуставы… Как май месяц мается, так бы раб Божий Родион за рабой Божьей Еленой ходил да маялся, не мог бы без неё ни пить, ни есть, ни жить, ни быть ни при частых звёздах, ни при буйных ветрах… Чур меня, чур! – он начал читать «Отче наш», но всё время сбивался. …Кидался бы, бросался бы из окошка в окошко, из дверей в двери, из ворот в ворота, на все пути и дороги и перепутья с трепетом, туженьем, с плачем и рыданием. Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу Божию Родиону, разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Божьей Елене… Раскольников хотел было пошевелиться, кашлянуть – и не посмел: померещилось, что вдруг его сейчас разразит малым громом, пронзит домашним перуном из склубившегося вокруг морока. …Эти мои наговорные слова вострее острого ножа, вострей копья, вострей сабли, ярей ключевой воды, ими утверждается и укрепляется и замыкается. Ключ, замок, язык, ключ щуке, замок в зубы, щука в море. И никто от человек, кроме меня, дела сего не отмыкает ни огнём, ни воздухом, ни бурею, ни водою. Ныне и присно и во веки веков, аминь.

Отчародействовав, ведьма ещё повздыхала, видимо, крестилась и поклоны клала, потом замерла. Раскольников понял, что она склонилась над ним. Он вжался в глазные яблоки, затаился за ломаными ребрами грудной клетки… себя не выдал. Она легла рядом, от прикосновения её прохладного бедра у него опять как курок взвёлся. Трёпанное его тело не способно ещё было к бурным действиям, иначе набросился бы сейчас на колдовскую тварь, разодрал бы на тридцать три тоски, по суставам, полусуставам и подсуставчикам… Ему ни с того, ни с сего почудилось, что рядом лежит не старая потаскуха, а красавица с огнистыми очами. Может быть, ведьма себя такой и ощущает, а ворожбой хочет ввести его в соответствующее помрачение. А что делать ошалелой бабе, как не присушивать того, к кому сама прикипела. Но сколько поэзии в этом чернокнижии, бог знает к каким безднам восходящего, поглубже Элевсинских мистерий… Какие ещё к дьяволу сказки, вот всамделишная Баба-Яга, аппетитная нога, а он при ней помелом в ненасытной ступе. О, эта ведьма и на Брокене бы не затерялась… Такими культурными ассоциациями Раскольникову удалось заклясть в свой черёд зловещие предчувствия и убаюкать душу в пугливых мурашках.

Наутро он был уже спокоен. Всё это деревенская чушь, бабья придурь, маета одиноких самок. Хотя не признать за Алёной Ивановной непостижимых дарований тоже было нельзя: на ноги поставила, зуб укрепила, сломанное срослось, откушенное прилепилось… Неизвестно, конечно, что за чертовщину она творила над телом молодецким бездыханным, могла и приворотиком наградить, привить елку к яблоне, хобот к ёжику. Вчера волосы ему подрезала – куда прядки дела, а ну как приберегла для порчи…

Он прохаживался по конторе, держась за бок и приволакивая ногу, на самом деле – её упражняя. Мнимый больной? – нет, не вполне, голова иногда кружилась цыганской юбкой. В зеркале в несуразном исподнем мелькал кто-то вроде гоголевского сумасшедшего. Поприщин рвался в Испанию, это плохо кончилось для него, но Раскольникову надо поближе, он теперь учёный-кручёный, в трёх щёлоках травлён, и у него намечено два плана спасения. Во-первых, он питал надежду – и она непрерывно возрастала, – что втюрившаяся потаскуха сама вернёт ему свободу, пусть и обставив её какими-то хитрыми обязательствами, вроде договора nexum, – о, он всё пообещает, что-то из обещанного даже будет выполнять, – раз в неделю, не чаще, загодя уведомляя надёжных людей о местонахождении… План был нелогичен: ведь если женщина влюблена, зачем ей отпускать от себя предмет воздыханий; но расчёт в том и состоял, что влюбленная женщина не может быть в ладах с логикой. В том случае, если этот план дал бы осечку, можно было бы со спокойной душой в пикантный момент оглушить сомлевшую стерву чем-нибудь тяжёлым, связать простыни в род верёвки и тайком от Лизки спуститься из окна спальни на улицу. Однако добытая таким способом свобода грозила обернуться крупными неприятностями. Бессомненно, его препроводят в полицию и со вниманием выслушают объяснения. Так вы говорите: заманили, держали под замком, глумились? А не сами ли вы забрались к почтенным женщинам, запугали их и насиловали с особым цинизмом? Вот и соседи подтверждают, что Алёна Ивановна давно уже не показывалась на людях. Но господин квартальный, вы же видите, что я практически голый, а вот тут у меня ребра сломаны. Э, сударь, у нас каждый день народ догола пропивается, а уж сломать себе что-нибудь по пьяни сам Бог велит. А вот за нанесение телесных повреждений пожилой обывательнице мы вас-то и привлечём… Тут же пропишут в газетах, ославят на всю жизнь… Посему действуем по первому варианту, неотразимо пленительно, ему тоже есть чем тетеньку приворожить.

Баловал он теперь Алёну Ивановну скупо и с достоинством, как израненный герой на побывке. С её стороны бурление телес и словес тоже исполнено было деликатности и одновременно сердечной порывистости. Никогда ещё не говорила она столько ласковых слов, не внимала с таким самозабвением; отдавалась нежно и предупредительно, как мать сыну; а за тающей бирюзой взора то и дело мелькало опасливое предчувствие. Взаимное напряжение придавало эротике остроту двусмысленной завлекательности. Оба друг друга поддразнивали и раздражали, Раскольников – дивясь её нескончаемому декамерону, ведьма – ревнуя последнего своего королевича.

– Что глядишь – стара я для тебя, да? Хочешь черноусу, мокроусу да нетыкану? А ты не гляди, что квашня, а клади плашмя. А я не квашня! Я баба-ягодка! Зимой не индевею, летом не плесневею! Все твои крали задрипанные секеля моего не стоят!

– Да я после тебя и смотреть ни на кого не смогу, – унимал Раскольников трясущую кулачками бабу-ягодку. – Буду к тебе приходить, рассказывать – вместе смеяться будем.

Повздыхав, ведьма заводила свою любимую – «Снежки белые пушистые покрывали все поля» – ради главного душераздирающего куплета: «Никто девушку не любит, никто замуж не берёт. Пойду с горя в чисто поле, сяду я на бугорок», – и тут же, с непросохшими слезинками, карабкалась на облюбованный бугорок.

Что касается античного наследия, он теперь кормил сударушку мифом о Медее, отредактированном в воспитательных целях. Медея сделалась отзывчивой волшебницей, профессионально близкой процентщице: она тоже давала в долг окрестным царям. А Ясону помогла добыть золотое руно по доброте сердечной и проводила на корабле с несметными подарками. Дабы хозяйка не расспрашивала его постоянно, где в это время был Одиссей, он и его погрузил на «Арго», а заодно и Геракла с Эдипом, и героев Троянской войны. Так будут они любиться или нет, пытала ведьма насчёт Медеи с Ясоном; нет, отвечал Раскольников твёрдо, они слишком уважают друг друга.

Дня через три после возвращения к гнусному обаянию разврата, благоуханным утром – благоухал он малиной: полную корзину её доставила разносчица с рынка, и Лизка принялась варить ягоду в огромном медном тазу, – хозяйка уведомила его, что поджидает нынче нужного человека – «погань важную», в связи с чем у насельника есть выбор: предаться размышлениям под засовом в уединённом месте либо понежиться в спаленке под присмотром одной неповадной особы, – «но она стрезва пальцем не тронет». Конечно, в спаленке, Алёна Ивановна, какой ему резон, он ранжир понимает…

Только испили кофию, излишествам предаться не успели, как звякнул колокольчик. Раскольников отправился в келью и там расположился на подушках, Лизавета следом вдавилась в креслице, – вокруг этой исполинши вся мебель казалась детской. Хозяйка ввела гостя: говорок, тенорок, хохоток, но, судя по скрипу половиц, посетитель был весомой личностью. Тут же она, тщательно запахивая портьеру, вошла в спальню, отперла комод и достала из ящика коробочки-футлярчики и мешочек синего бархата в котором что-то звякало фунта на четыре. Раскольников знаком спросил у неё, может ли он подсматривать в щёлку. Ведьма как-то невнятно пожала плечом и с полными руками товара выплыла к гостю. Раскольников прильнул к узкому просвету, идиотка угрожающе запыхтела, он отмахнулся ногой.

Прямо напротив восседал на диване усатый чернявый толстяк с плохо выбритым выменем под подбородком и невероятно пучеглазый, – помрёт, такие буркалы пятаками не накроешь. Он всё ещё отдувался после подъёма в четвёртый этаж, обмахивая огромным клетчатым платком потную физиономию и низкий череп с редкими кудряшками, и сокрушался по поводу невозможной жары, – даром что был весь в чёрном, как жук, и лоснился как-то жукасто. Говор почти не чувствовался, картавил он самую малость, но слегка повизгивал и прихихикивал на каждом слове, тем самым, должно быть, изъявляя удовольствие от приятного общения. Притоптывая ножками и всплескивая ручками – они выглядели коротенькими в комплекте с чрезвычайно обширным брюхом, закидывая голову назад и наискосок вправо, к чему вынуждал жирный зоб, – он поведал, что какой-то новый Иисус Навин остановил солнце над Петербургом, – а как ещё объяснить такое мученье вместо погоды? – и что семейство его спасается на даче в Парголово, и Сара, и Шмулик, и дочки, все-все, только он здесь скоро расплавится, как самовар, покажите ему ещё такого человека, потому что на кого оставишь? Никто не хочет иметь своё, все хотят получить чужое, у всех в голове гешефт, в сердце зависть, в одном глазу обман, в другом глазу страх попасться, никому верить нельзя, драгоценная Алёна Ивановна…

Тут он, подскочив, будто надутый баллон, перебрался с дивана к столу, где хозяйка разложила блескучую ювелирку, глотнул глазом монокль и пустился пухлыми пальцами трогать, смешивать, раскладывать вещицы по кучкам, перекладывать, вновь сортировать – не то по видам, не то по ценам, не то желая быстрыми пассами закружить голову процентщице, для чего, вероятно, и болботал без устали, гоня визгливую волну с юмористической пеной.