Текст книги "Ключ. Замок. Язык. Том 1"

 
– Почему бы нам
не напиться в хлам,
почему бы нам
не пойти по сторонам, —
хынча, хынча-ча,
хынча, хынча-ча!
 

Кофейный господин недовольно сморщился, вынул платок, утер вспотевший лоб и повернулся к студенту.

– А вы случаем не сталкивались здесь с надворным советником Крюковым? Он тоже в четвёртый этаж хаживал, последний раз его вроде бы здесь и видели. А дальше, как говорят в романах, следы теряются. – Вместо платка в руках у любознательного господина появилась фотографическая карточка. – Взгляните, может быть, встречали. Объемистый такой индивид, во цвете лет, на руке золотой перстень, – не примечали?

– Позвольте, позвольте, – заинтересовался молодой человек и сунул свой груз в руки дворнику. – Подержи, братец Анисим. Да-да-да, знаю, знаю… – Он покрутил карточку и так, и сяк, и против солнца, и на солнце, и на вытянутой руке и даже перевернул вверх ногами. – Знаком, знаком мне этот тип… Невоздержанность в страстях, уголовные наклонности, печать вырождения на лице… Должно быть, с казенными деньгами бежал? Но – увы – именно с данным субъектом – нет, не встречался. Не имел чести. – Он вернул фотокарточку, забрал у дворника куль и, кивком указав тому придержать дверь, добавил: – Хотя в этом, полагаю, было бы мало чести.

«Скотина полицейская», добавил он внутри себя, войдя в подъезд. Здесь было тихо и прохладно после уличного пекла, как в библиотеке; и лестничные марши походили на съехавшие стопки книг. Сильное сравнение для чёрного хода. Впрочем, для некоторых квартир с урезанной планировкой – в частности, для той, в которую он поднимался, – вход был общим и единственным, посему содержался в относительной опрятности. Третий, даже четвёртый раз поднимается он по этой лестнице. Впервые месяца полтора назад, когда вышли деньги, полученные от Бакста, который как укатил в свой Житомир за наследством, так и сгинул. Обещал вернуться через три недели, поставить в типографии чудо техники – датскую скоропечатную машину и с её помощью разорить всех конкурентов. – Покамест разорился один и без того бедный студент, исполнявший у Бакста обязанности корректора и временами пробавлявшийся переводами немецких гигиенических брошюр и рекламных прокламаций. Ему предстояло перебиться до осени, когда либо вернётся Осип Игнатьевич, либо подвернутся уроки с оболтусами. К тому же из дома должны что-нибудь подкинуть. В конце концов всё взвесив, – взвешенности очень способствовала недельная диета на спитом чае и хлебе, – молодой человек решился на то, от чего удерживался во все четыре года жизни в Питере: заложить отцовские часы. Вот сюда он их и принёс – «в четвёртый этаж, к Алёне Ивановне», твёрдо решив биться за червонец и не падать ниже восьми рублей, – а получил неожиданно двенадцать. Часы были старые и не на ходу, и ключик был утерян, – почти «нож без рукоятки со сломанным лезвием», – но пробы хорошей и фирмы знаменитой: «Breguet», её-то, вероятно, он и недооценил. Пресловутая Алёна Ивановна оказалось вовсе не такой Бабой-Ягой, как её расписывали. Выплаты по процентам назначила, правда, помесячно, но когда он пришёл в назначенный день и попросил отсрочку, милостиво её даровала, вдобавок ссудила рубль из выкупной суммы и даже напоила чаем. А к чаю шло варенье пяти сортов, да калачи, да масло, да сыр с колбасой… Он крепко на подобный чай надеялся, когда последний раз – неделю назад – явился с благородной целью выцыганить ещё рубль. Однако уже шёл Петров пост – «прижми хвост», угощенья было только баранки и варенье, зато поднесли рюмочку какой-то лихой настойки. На уверенья, что вот типограф приедет… из дома пришлют… осенью уроки пойдут… – Алёна Ивановна отвечала не вполне вразумительной поговоркой «посул не стул, отказ не деньги»; но потом, и сама приняв рюмочку, смягчилась и велела прийти через неделю: у неё-де именины, а за это время «что-нибудь устрою для вас, батюшка». Молодой человек стал отказываться: именины – дело семейное, он-то тут каким боком… Но было сказано, что будут только сама хозяйка с сестрой, так что пусть приходит без чинов. «Я вас, может, батюшка, удивить хочу».

Это фраза тешила оголодавшего студента целую неделю (которую он протянул на выданный целковый: «вот тебе рупь, ходи с алтына»). Он довоображался до того, что старуха решила сделать его своим наследником, а пока помесячно будет платить ему стипендию. Ладно, пусть не наследник; но рублей пятьсот в рассрочку лет на пять могла бы дать свободно; хотя бы 100 рублей – ведь денег куры не клюют. Или вот так: старуха смертельно больна, ей недолго осталось, и она хочет назначить его опекуном своей сестры-идиотки… На таких мечтаниях самому немудрено свихнуться.

Хотя сестра бессомненно была идиотка, – но не слюнявая кликуша, а полная и абсолютная дубина в сажень ростом. Ходила, как солдат, размахивая руками, аршинными шагами в громадных башмаках, с тупым выражением на роже. Эту орясину знал весь околоток, и студент ещё до того, как стал вхож в дом, встречал её на улице, – она бороздила плюгавую публику, словно носовая фигура фрегата, грубо тёсанная топором. При своих невозможных статях Лизавета неуклюжей не была: ловко двигалась по квартире, на ней лежали готовка и уборка, сестре была богомольно послушна, главным же достоинством имела молчаливость до немотствования, – например, молодой человек за свои три визита услышал от неё только два слова: « Кто там?», басом сказанные через дверь. Когда он оказывался с ней рядом, в нём что-то тревожно поджималось от её физической мощи и тупой одержимости; сам же он при своём хорошем росте был двумя головами её ниже. Слава Богу, у процентщицы дело было поставлено так, что орясина за стол с гостями не садилась: принесёт самовар и замирает с открытым ртом, привалясь к дверному косяку, только шевелит ручищами под передником, содержанием речей не интересуясь, но любопытствуя в отношении метода: как люди могут изо рта такие длинные и гладкие слова вытягивать.

Нет, конечно, насчёт сестры он загнул, лучше другой сюжет: студент напоминает Алёне Ивановне рано умершего любимого брата, – и вот в престарелой своей слезливости, растопившей зачерствелое сердце… А куда ещё ей деньги девать – и немалые, надо думать: питерский ростовщик – всё равно что пират на Карибах. Нельзя сказать, что сёстры жили богато, – обычная мещанская обстановка: сборная мебель, суконная дорожка на полу, по стенам какие-то лубки, в углу божница – и полупоповский – полулабазный запашок. Квартира была в две комнаты: общая, которую хозяйка именовала «конторой», – «пройдёмте в контору, сударь», – ибо в ней вершились дела меняльные; и её личный апартамент – «келья», куда утаскивалась добыча, оттуда же являлись деньги, – там, за портьерами, должно быть, сундуки ломились от закладов, а кубышка от сбережений. Подгребая под себя богатства неправедные, сёстры были не только богобоязненны, но и человекоопасливы. «Мы, батюшка, сироты, женщины беззащитные». Хотя какая ещё защита нужна при гренадёрше Лизавете. Однако сестрёнки какое-то время держали для спокойствия собаку. Студент её не видел, только слышал, как скреблась и подвывала хрипло за кухонной дверью. Желая угодить, он однажды предложил её выгулять, но хозяйка не доверила: вредная, мол, тварь, убежит; а в последний раз псина уже не выла, – отдали или всё-таки сбежала. Кошки у них тоже не было, и молодой человек подумал, что следующим после цветка подарком может быть котёнок, – Мурка вот-вот родит, – а он скажет, что знакомая генеральша пристраивает; разумеется, если процентщица слегка его облагодетельствует…

Взвизгнуло и заскребло совсем не по-библиотечному, – пошла пила драть с грубым сладострастием древесную плоть. В третьем этаже с прошлой недели как раз под ростовщичьим логовом начали отделывать квартиру, входная дверь была снята с петель и отставлена к стене рядом с малярной утварью, – и звуки ремонта вместе с зычными голосами гулко разносились по лестничной клетке. Молодой человек поднялся на верхний этаж, сильно споткнулся на предпоследней щербатой ступени, но куст удержал, поставил его на пол и тут же спустился на площадку ниже к чуланчику отхожего места. Задвижки не было, надлежало придерживать дверь за продетую верёвочку; но сейчас в этом не было необходимости. Долго-долго летела струя в смрадном жерле, чтобы запрыгать с тарахтеньем в жиже на дне, распугивая червей и каракатиц, – или кто там нагуливает жир в питательных отходах. А если не выгорит, подумал молодой человек, застёгиваясь, то он утащит у карги мыло и пойдёт мыться на острова. Знал он одно укромное местечко на Елагине, где можно было и поплавать, и помыться. Это будет даже лучше пива.

Он спустился ещё на один марш, к квартире, где шёл ремонт, наклонился к ведру с известью и провёл пальцами по запачканному краю.

– …Пойду я по бережку!..

Внутри тюкали топориком и молодой тенорок выводил:

 
– …Кину я колечко
да в пучину водную,
чтоб забыть навечно
змеюку подколодную!..
 

– А по потылице? – прозвучал другой – низкий – голос. – Ты настоящим манером работай, плашку не кромсай, а стёсывай, потом шкурь… Тебе только собачьи будки делать, и то не всякая шавка жить захочет.

Молодой человек вернулся на последний этаж, к единственной двери на нём. Она была обита гнедой клеёнкой и простёгана хером ремешками на широкошляпных гвоздях. Он взялся за набалдашник звонка, отполированный сотнями ладоней, потными от волнения. Перед этой дверью молились и слёзы лили, как перед чудотворной иконой… взывали к ангелам и угодникам и крестились, крестились… а потом, может, пинали в сердцах и били кулаками с проклятьями. Оттого, должно быть, и войлок понизу из дыр торчит.

Если бы всем везло, то никому бы не везло. Ему повезёт.

Молодой человек дёрнул звонок, прислушался к резкому слесарному звяку колокольчика и дёрнул ещё раз. Затем поднял с полу свою ношу и сквозь шелест обёртки снова вслушался в тишину за дверью. Быть не может, чтоб никого не было, он так просто не уйдёт…

– Кто там? – прогудело изнутри.

Глава II. МЫЛО

Высоко воздев куль и тыча им едва ли не в физиономию Лизавете, гость заставил её попятиться из передней и торжественно вступил в «контору». Все три окна были занавешены, но солнце палило и сквозь ткань, кладя на обстановку абрикосовые оттенки. На столе уже красовался многообещающий натюрморт, поэтому куст опущен был на стул.

– Батюшки, это что ж ты мне принёс? – охнула хозяйка. – Никак канделябр где стащил?

– Почему же сразу «стащил». Я, Алёна Ивановна… – Молодой человек рывками сдёргивал обёртку. – Я, Алёна Ивановна, друга вам принёс. Целый год растил для такого случая. Дома у мамаши на окне такой же стоял. Посмотрю на него в минуту грустную, вспомню, всплакну… Слезами, можно сказать, поливал… С днём ангела Вас, многочтимая Алёна Ивановна!

– Шиповник! – слегка удивилась хозяйка. – Ну, пусть будет, я цветы люблю, они меня тоже, видишь, сколько их у меня, вон даже какая шишка растёт.

Так она назвала щетинистый кактус; кроме него по окошкам стояли герань, фиалка, ещё что-то пушистое, – почти все цвели, лимонное дерево даже гнулась под плодами; вьюн из горшка лез коленцами к божнице; а в углу возле дивана тянулся из кадушки к потолку фикус в человеческий рост с огромными зелёными пощечинами.

Молодой человек потянул носом и покрутил испачканной рукой.

– Маляры весь подъезд замарали. Мне бы руки помыть.

Лизавете было указано отвезти его на кухню, что она исполнила, отдернув ситцевую занавеску так, что махнула ей гостя по лицу. Вот откуда шёл сдобный дух: на кухонном столе остывал большой, со шляпу с полями, пирог под тараканьей корочкой. Лизавета молча ткнула пальцем в рукомойник и унесла пирог в комнату. Молодой человек зазвякал над тазом, с удовлетворением заметив два обмылка на полочке. Кухонное окно было распахнуто во двор, оттуда доносилось треньканье, и знакомый уже влажный баритон уговаривал:

 
– Ты моя песня,
ты моя сказка,
сядем мы вместе,
глазками в глазки
и-и-и предади-и-имся!..
 

Гость мыл руки и оглядывал кухню, – в ней он был впервые. Довольно большая, на два окна, раньше сообщалась с прихожей, теперь на месте заделанной двери устроен был открытый шкаф со склянками и разной дребеденью на полках. Плита с двумя конфорками, самовар, чугуны, прочая утварь; в углу – груда поленьев, в другом дощатая выгородка от пола до потолка с дверцей на засове – кладовка или отхожее место; на стенах – венички сушеных трав. Смачный баритон плавал под окнами на дворовой духоте, как жир на супе.

 
Только не бойся,
только доверься,
сблизим по-свойски
губки и сердце
и-и-и наслади-и-имся!..
 

Едва успел спрятать мыло в карман – ввалилась Лизавета, пригнув под притолокой рогатую голову (она косынку повязывала по-хохляцки, так что концы торчали надо лбом), и сунула ему утиральник.

– Садитесь, голубчик. Вот собрала на стол всякость разную закусить.

Ого: голубчик. Он уселся на деревянный стул с высокой резной спинкой с навершием в виде раскинувшего крылья ангела. Сабельными взмахами хозяйка разрезала пирог, одуряющий запах капустника щекотнул ноздри. Алёна Ивановна имела вид самый праздничный, под стать поднесённой дикой розе: платье зеленоватых тонов, красный гарнитуровый платок на плечах, в пышных волосах красный же гребень. Вроде даже щёчки и ушки подрумянены. Но сервировка была краше: на камчатной скатерти графинчики-бутылочки, самоцветно облизываясь, обсуждали промеж себя, чем подобает их закусывать – пупырчатым или сопливым, то бишь огурчиками или грибочками; колбаса изящными копытцами обегала блюдо вокруг сосредоточенного, как столяр, сыра; и селёдочка плыла на лодочке, анатомически к ней приспособясь располосованным организмом, и сама себя хотела попробовать с колечком луковым и укропной трухой.

– Самовар, извиняйте, не ставили: больно жарко.

– Так больно или жарко? Бывает что-нибудь одно, Алёна Ивановна, – изволил пошутить гость, сам себе подхихикнув. Ему нравилось изображать из себя этакого хвата-приказчика, что, как он полагал, должно было снискать одобрение в мещанских кругах.

– Бывает порознь, бывает вместе, бывает одно в другом, – изрекла хозяйка. – Ой, да вы закусочку кушаете, а пригубить забыли. Кваском запейте, Лизка моя сама делала.

Молодой человек обнаружил, что, действительно, умял незаметно для себя кусок пирога. Удержаться трудно было, он обожал капустные пироги. И вообще всё здесь обожал, при взгляде на сыр аж зубы чесались. Похватал бы всё руками, кабы не был принуждаем к степенству обхождением благочинной хозяйки. Квас, который та налила ему из кувшина с голубыми цветочками, тоже был исключительно хорош, ядрёный, почти как с хреном.

– Стулья у вас знатные, – сказал он. – Архиерейские, не иначе.

– Да ну их, – вздохнула хозяйка. – Бог знает что иногда закладывают.

И скатерть у тебя закладная, и посуда, подумал молодой человек. Ловко устроилась.

Процентщица между тем сделала знак сестре, и та, допреждь столбом стоявшая у кухонного проёма, тоже присела к столу, перед тем с важностью нацепила на себя, достав из кармана передника, крупные жёлтые бусы. Что не сильно оживило её линялый затрапез. Гость как единственный мужчина на торжестве был призван разлить водку, – «холодненькая, Лизка моя на ледник носила», – после чего разразился здравицей.

– Чествуем вашего ангела сегодня, Алёна Ивановна, – ко взаимному удовольствию. Он сейчас, конечно, среди нас и вообще каждый день на службе. Бдит, хранит и помогает. Отсюда все ваши успехи, Алёна Ивановна, на этом свете и, будем надеяться, на том тоже. Ангелу-хранителю – ура! и нам выпить пора!

– Чики-пыки! – пробасила Лизавета и опрокинула рюмку.

Студент выпил и набросился на сыр и колбасу. Хозяйка сощурилась на него.

– Это каких же мне успехов на том свете ждать?

Молодой человек, имея полный рот, кивнул в сторону киота и, прожевав, пояснил:

– А что есть успех для христианской души? Да помянет Господь в царствии небесном.

– А, так ты, батюшка, и поздравить меня пришёл и отпеть зараз? – Увидав оторопь гостя, хозяйка расхохоталась неожиданно звонким, как у девушки, смехом, явив плотный ряд белых зубов, даже неприличных в её летах. – Моргай чаще, глотай слаще! Попробуй вот этой, вишневой. И больше не проси! – Последнее относилась к Лизавете.

Та со своим «чики-пыки» заглотнула и вишневую, взяла ломоть хлеба, навалила на него чуть ли не всю колбасу и перебралась на диван, где шумно зачавкала за спиной гостя.

– Дуреет она с выпивки. А мы с тобой, батюшка, ещё примем. Налей-ка мне беленькой, теперича я скажу.

Молодой человек налил и вновь подгрёб себе снеди.

– Грибочков возьмите. Вот вы меня почтили нынче – и приходом, и цветком, и словами. Нажелали на оба света. А почему? Чтите меня разве? Об успехах моих хлопочете – с чего бы? (Студент напрягся.) Человек только себе успеха желает. Мне, значит, ангел помогает, а вы хотите, чтоб я вам помогла. Выходит, я для вас ангел и есть, потому меня и празднуете.

«Дело!» возликовал гость и залпом выпил стакан квасу – после пересоленной селёдки это было необходимо.

– Не знаю, правильно ли я вас понимаю, уважаемая Алёна Ивановна… – начал он манёвр, рассчитывая по ходу его растрогать чувствительную хозяйку, но та перебила его:

– И-и, не пытайся, всё равно не поймёшь.

– Почему же, – обиделся гость. – Я понятливый, не то что некоторые. – Он мотнул головой в сторону дивана. – В университете, между прочим, состою… состоял… буду состоять…

– А потому ты меня не поймёшь, что сам себя не понимаешь. Тоже мне, нашёл, чем удивить, – ниверситет! Видала я вашего брата – студентов голоштанных, и прохвесоров ихних. Вот тут слёзы лили: ах, войдите в положение, Алёна Ивановна, проявите человеколюбие! А пошто мне людей любить-то? – разгорячилась хозяйка. – Скажи, студент!

– Ну как… Просто, от души…

– Да? А мне от души насуют в ответ шиши.

– Но позвольте, ваше внимание, например, ко мне…

– Ты – другое дело. – Она погрозила пальцем. – Знаю, чего тебе надо. Ты передо мной, как этот огурец на тарелке. Малосольный. – Захихикала. – Наше здоровье!

Такой оживлённой молодой человек никогда её не видел. Именинница раскраснелась под цвет гребня в волосах, и смеялась, и хлопала по столу, и, скинув с плеч цветастый платок, елозила на своём «архиерейском» сиденье.

– Так что я хотел сказать, – снова завёл он, гоняя по тарелке непослушный упругий гриб. – Вот что я хотел сказать… – Тут он обнаружил, что совершенно не помнит, что же собирался сказать. – А-а… на чём вы водку настаиваете? На этих… бр-р-руньках?..

– На жабьих лапках да свиных пятачках.

«Она остроумна», догадался студент. Тут гриб с тарелки вылетел-таки на пол. Наклонясь за ним, он сам чуть не упал под стол.

– Лизка! – скомандовала хозяйка.

Мощные руки поддёрнули его подмышки и прижали к костлявой спинке стула. Лизавета требовательно протянула рюмку к сестре, – та хмыкнула и плеснула ей водки. «Чики– пыки!» – балда закусила поднятым с полу грибком и вновь бухнулась на диван.

– Всё больше не пью! – громко объявил студент. Для освежения он налил себе квасу и залпом выпил. Ему вдруг важным стало узнать, осеняет ли его голову такой же весёлый серафим, какой растопырился на стуле над хозяйкой. Он закрутил головой, пытаясь заглянуть себе за спину, комната слегка качнулась, он нахмурился, подобрался и для равновесия сунул руки в карманы. Пальцы угодили в раскисший обмылок. Надо было вернуть его на место, поскольку, раз дела теперь устроены, не имело смысла пробавляться по мелочам.

– Пойду умоюсь, – объявил он и попытался отъехать со стулом от стола.

– Ступай. Скажи только сперва, ежели когда свой ниверситет скончаешь, кем сделаешься?

– Каррьер-ру сделаю! Я, матушка, чтоб вы понимали, юр-рист!

– Чтоб я понимала: это стряпчий, никак? Людей за нос водить будешь?

– Вовсе не стряпчим! Хочу – адвокатом, хочу – прокурором.

– А по полицейской части – тоже можешь?

Молодой человек фыркнул.

– Не горю желанием. – И доходчиво разъяснил тёмной женщине: – У императора свои дела, а у меня свои.

Вообще он старался придерживать свою снисходительность, удачно сочетая в разговоре развязность, подобающую общению с простонародьем, с тонкой иронией и далеко идущим расчётом.

– Вы сами-то где учились, Алёна Ивановна?

Именинница заулыбалась, аж щёчки сделались как яблочки.

– Я-то? Учёна как Иона! В море бросили, кит проглотил и по морю носил, пока премудрости не нахлебалась. Потом выплюнул, и стала я сама на том ките по морю житейскому плавать.

– Да… Было дело под Полтавой… – Гость поморгал соловеющими глазами. – Я думал, вы акула, Алёна Ивановна, а вы чудо-юдо рыба-кит.

Хозяйка блеснула на него голубым, как бирюза в ушах, взором и, хлопнув по столу, вдруг завела:

– Поедем, родимый, ката-а-ться! Давно ты меня поджида-ал!

С дивана заухала Лизавета, студент тоже слегка подвыл в такт, поскольку слова забыл. «Как славно всё сладилось, – повторял он про себя, – главное сейчас – держать себя в руках».

– В таку-ую шальную пого-о-ду нельзя доверяться волна-ам!

Ему вдруг захотелось спать, да так сильно, что хоть сгоняй дурынду с дивана. Нехорошо, подумают, что объелся с голодухи или пить слаб, кувыркается с одной рюмки. Он выпил ещё квасу и для окончательного закрепления превосходства пустился объяснять хозяйке смысл сыра по Молешотту. Сыр, чтоб вы понимали, драгоценная Алёна Ивановна, это не просто забродивший молочный жир. Сыр – это атрибут свободы. Раз есть сыр, значит, есть скот. Например, Швейцария. Значит, люди едят мясо. А от мяса растут не только мускулы, но и благородные чувства: мужество, стремление к независимости, сила воли, достоинства разных видов… Хозяйка, соглашаясь с Молешоттом (или Бюхнером?), положила гостю сыра на тарелку.

– Ешь свободно, батюшка, Лизка ещё дорежет.

Тут молодой человек заметил, что стол сильно вытянулся, тарелка с сыром тоже отползла на край, но у него оказалось одна чрезвычайно длинная рука, которой он и перехватил свободолюбивый продукт. Какая у них длинная комната, поразился он. Прав, прав был Пётр I! – Сквознячок пошатывал комнату и раскачивал клетку без канарейки, подвешенную у окна. Атмосфера приятно посинела, посуда отливала бирюзой и позвякивала, тоже желая кататься. Одно лишь огорчало: сыр подменили, – и на вид и на вкус – мыло явное. «Кухня – мыло», вспомнил он, с трудом поднялся, опираясь на стол, и обратился к имениннице («когда это она успела щёчки с ямочками синим накрасить? Но так ей лучше, гораздо лучше») в свойственной ему неотразимо-располагающий манере:

– Так как насчёт денег, матушка?

– Каких таких денег, батюшка?

В ответ на такое плутовство именинницы студент подмигнул ей сразу обоими глазами.

– Для плавания по морю житейскому, с-сударыня!

– Ни о каких деньгах уговору не было.

Студент упал на стул.

– Ну как же, Алёна Тимофеевна…

– Ивановна.

– То есть да, Ивановна, виноват, Алёна Тимофеевна – это та, которая со Стенькой Разиным… Я, может, тоже казак, Алёна Ивановна! Только вы ведь сами обещали давеча… намедни…

– Онадысь, – сказала хозяйка без улыбки. – Путаешь, отец родной.

Сзади на диване рыгнула Лизавета. У молодого человека пересохло в горле, он прополоскал его квасом. Дело было ясное, карга напилась и всё перезабыла.

– Шутить изволите, Алёна Ивановна. (Да, так вот с ней, по-мужски, внушительно). Пятьсот рублей на пять лет вы мне, матушка…

Чёрт, что-то случилось с буквой «м», – она стала упираться остьями в нёбо: м-ммне, м-м-матушка…

– Окстись, милый, какие пятьсот? Откуда тыщи в дупле у нищей? Это ты мне кругом должен, а платить не желаешь. Ограбить сироту удумал – так и скажи.

И пальчиком ему грозит. «Да, да, он такой!» – зазвенели графинчики на столе.

– Я отдам, всё до копеечки, у меня аккурат, я ранжир соб-блюдаю… Вы же знаете: я студент, вот выучусь…

– Шелапут ты. Что с тебя возьмёшь – грош без сдачи и вошь в придачу. Не знаете, как денежки достаются. Это вам не ежа доить.

«Высморкаться в скатерть и уйти», мелькнуло в голове.

– Хороший вы человек, м-матушка, – сказал он проникновенно. – Но страсть к накопительству и честно… часто… чистособственнический инстинкт, они, знаете… влияют на высшую м-мозговую деятельность.

Опустив такое точное и глубокое замечание, гость разом взмок липким потом, будто квас не пил, а им обливался.

Карга всплеснула лапками.

– Слыхала, Лизка? Вот оно как наука отмочила. Я же ему ещё и должна. Видит Бог – студентам больше не даю. Голь, шмоль и компания. Карманы без подкладки и мозги без заплатки. Ты помнишь, изменщик кова-а-арный, как я доверялась тебе-е! – без перехода заголосила она высоко и чисто, звякая ножом по тарелке.

Следовало поставить расшалившуюся бабу на место одной увесистой фразой, при этом не упустив собственный интерес. Но у молодого человека язык с трудом ворочался во рту, как бараньим жиром обмётанный. Удивительно быстро цветочки с кувшина дали побеги и оплели всю комнату и теперь приятно позванивали с потолка. На глаза попалась селёдка и тоже удивила: какая же это селёдка, это чистая кошка, все признаки налицо. Шкурка серая, мякоть сочная, как кошачья пасть, и усы торчат, а вовсе не косточки. Он погладил кошку, но селёдка делала вид.

– Зря вы, Арина Родионовна, кошек не любите. Они Рим спасли, – выговорил гость и полез за платком, которого у него давным-давно не было, опять влип в мыло, – а другой рукой наткнулся на конверт в кармане. То, что требуется: он нарочно его захватил как решающий аргумент для глупой процентщицы, поскольку содержанием своим письмо добавляло к его заслуженной репутации черты солидности, благородного происхождения и небезнадёжного будущего.

– Сейчас вы убедитесь, уважаемая… придётся признать, голубушка, да!.. Моя платёж… ёж… (откуда ёж этот выкатился?) носпос… собность гарррантиррованна! – Он помахал конвертом и для убедительности даже понюхал. – Как раз письмо пришло из дому, – сообщают, что дела наши семейные переменились к лучшему, резко – к лучшему! лучшему из м-миров! Вот: «Родиону Ром-мановичу Раскольникову»! – Он попробовал прочесть вслух текст, но ничего не мог разобрать.

– Листик переверните, – посоветовала хозяйка.

– Ага! «Дорогой Родя!».. Это я, – любезно пояснил он собравшимся.– «Чувствую я себя»… Ну это так… Вот! «Не могу удержаться, чтобы не сообщить тебе приятную новость, хотя в подробности входить не дозволяет твоя сестра, которая готовит тебе сюрприз. Да и сама я боюсь спугнуть Фортуну, а она, кажется, нам улыбнулась. Во всяком случае вскоре жди нас в Петербурге! Я дала твой адрес одному человеку, он тебя найдёт и предуведомит. Звать его»… Это уже лишнее. Понятно, увра… досточтимая? Я скоро ваше мыло ящиками есть буду!

– Матери сколько лет? – поинтересовалась хозяйка.

– Сорок три, по-м-моему.

– Тоже из казачества?

– Нет, с какой стати. Из дворян Пензенской губернии.

– Лизка, слышь, кого привечаем. Благородных кровей. Не всё по мясникам бегать.

С чего был припряжён мясник, Раскольников не уразумел, у него вдруг сильно зачесались пальцы под ногтями, он их придирчиво оглядел, но причину зуда не установил.

– А сестре сколько лет?

– Восемнадцать. Или уже девятнадцать.

– Хороша собой?

– Чрезвычайно.

– Ну так не ходи к гадалке – просватали девку.

Морщась от свербежа под ногтями и вообще устав от глупых бабьих расспросов, Раскольников крикнул с сердитой задушевностью:

– Ну так и нечего, старая карга, голову мне морочить! Гони деньги, и я купаться пойду!

Внезапно скатерть взметнулась со всей снедью и посудой и оглушительно полетела ему прямо в лоб. Дальше он ничего не помнил.

…………………………………………………………

…но не целиком. Сперва ощутились четыре точки. Они разбегались в разные стороны и в то же время притягивались друг к другу каким-то внутренним узлом. Точки образовали – почти по Евклиду – бытие плашмя. Потом возник цвет, даже много цвета – пёстрая мохнатая поляна в багряных, жёлтых, синих цветах. Эта клумба была видна как-то отвесно и сбоку и пахла не по-цветочному – полузнакомый аромат, но слишком густой и не по душе. Руки-ноги ему не подчинялись, но голова поворачивалась. Он повёл глазами – и на него глянул квадратный мрачный зрачок в золотых ресницах. Зрачок моргнул – тут он сообразил, что это икона в блестящем окладе. А сам он лежит под настенным ковром на широком мягком ложе, совершенно голый, за лодыжки и запястья привязанный к изголовью и к изножью. Вбок от иконы мельтешили на стене какие-то картинки в рамочках, а дальше… Он в панике отвернулся, и зажмурился, и взмолился, и дёрнулся в своих путах… Не может этого быть! Плавно и медленно, как бы задвигая наваждение, он вновь повернул голову, – и уже не отводил глаз, раскрывавшихся всё шире и шире, словно им предстояло из органа зрения сделаться и органом понимания. Много лучше было бы, если бы ему и впрямь мерещилось. Но это была явь и пониманию не поддавалась.

В углу, в кресле наискосок от кровати, сидела голая баба, ковырялась между расставленных ног и глядела на него взором безмятежным, будто из окна на далёкий закат над морем.

В голове что-то крутанулось, и Раскольникову на миг показалось, что он мерещится сам себе.

– Наконец-то. Заждали-ись, – пропела Алёна Ивановна и помахала ему огурцом, невесть откуда взявшимся в её руке.

До Раскольникова дошло, чем пропитана комната: душным ладаном пополам с псиной. Неужто это он так смердит? Он попытался высвободить конечности, но слишком хорошо его стреножили, лишь столбики кроватные скрипнули. Нет, это не псиной пахло и не от него, – это был запах сыромятных ремешков, стянувших руки и ноги.

– Ты в себе ли, батюшка? – побеспокоилась любезная хозяйка.

У Раскольникова онемел кадык, распёртый куском льда.

– Не болит ли чего?

Он провёл языком по пересохшим губам и на сдавленных связках просипел:

– Пить…

– Лизка, воды!

Бухнуло, звякнуло, заскрипело… Он глянул – не зрением, а ужасом… И рванулся, чтобы убежать вместе с кроватью. Ничего страшнее он ещё не видел. Рогатое чудище нависло над ним, и кроме косынки на Лизке ничего не было. Голая, она казалось ещё колоссальней. Оползень плоти, розово-пегой, бугристой, кожа не то расчёсана, не то ошпарена, живот в синюшных рубцах отвис огромной торбой. Мотая пудовыми грудями, она подсунула ладонь, как лопату, под голову Раскольникову и вдавила кружку ему в зубы. Лошадиный дух её туши сделался главным ароматом кельи.

У Раскольникова прыгала челюсть, вода стекала к ключицам. Он чувствовал себя как тело, с размаху шмякнутое о стену. Никогда ещё реальность не приближалась к нему так вплотную. Этого не могло быть, в это нельзя было поверить, но происходящему его вера и не требовалась: оно сбывалось помимо него, хотя вокруг него и для него. Каким-то новым зрением, разом потолочным и внутриполостным, он наблюдал двух голых баб в кривящейся комнате и себя на посрамленьи перед ними.