Текст книги "Ключ. Замок. Язык. Том 1"

– А это в сколько? А эта почём? Помилуй бог! Помилуй бог того, кто вам так считает. А эти неинтересные подвески? Сколько?! Я слышал такие цифры, но только в астрономии. А если это и вот это и тот перстенёк? Азохен вей! Я знаю Ротшильда, но к его несчастью он меня не знает… Делаем так: голда направо, зильбер налево, – ваш аппетит? Помилуйте, мадам, я не граф Потёмкин, хотя мне и предлагали… А, допустим, одни только камешки, вся эта тусклость? Ай-яй-яй, я-то думал – на большой дороге грабят…

Хозяйка называла цены без запинки, в обсуждение не входила. Толстяк плавился, утирался со щёк на загривок, прихохатывал и всё прижимал, прижимал торговым напором, и пальцы его с чёрными кустиками на каждой фаланге клавиатурили над столом всё быстрей, похожие на прыгучих лохматых гусениц.

– Хоть режьте, но вот эти – по шесть. За гарнитур не более сорока, только ради марки. Вот этот браслетик я в таких местах встречал, что возьму только из сострадания. Здесь – скол, значит, четверть от вашей суммы. На кулоне пробы нет… Ах, есть? Всё равно двадцать. А часики-то томпаковые… Ну, вижу клеймо, да, восемьдесят четвёртая, но я бы проверил. Жемчуг больной, рубин с трещинкой… Если упадёте, колечки оптом возьмём, хе-хе-хе…

Раскольников заметил, что у перекупщика иногда начинала мелко дёргаться ляжка, надо полагать, в скользкие моменты торга.

– Помилуйте, сударыня, вы говорите свой интерес, и я вас глубоко ценю, кто бы видел. Вы коммерсант, я коммерсант, вещи тоже ищут свою цену. Вы хотите половину цены – азохен вей! – почему не дать достойной мадам половину? Семьдесят процентов? Почему не дать девяносто, если я её уважаю, как Соломон царицу Савскую? Но возьмём эти коцаные часики, да, фирма «Буре», голда четырнадцать каратов, не на ходу, прошу заметить: время стоит! Один из нас – я не скрываю, кто, – должен заплатить часовщику, чтобы время пошло… А, таки идут. Всё равно надо проверять ход и бой. Затем придётся дать денежек гравировщику, чтобы тот свёл эту хохму изнутри крышки: «Павлик Ухрянчиков, пришло время твоих побед!» – я немею перед таким масштабом! – а потом выложить эти часики на прилавок и ждать – год, два, шесть, – когда настанет время побед для следующего Павлика. О, эти года пройдут недаром, они запомнятся мне моими убытками. Если человеку не дают кушать, он худеет. Если капитал не растёт, то он уменьшается. Треть – цена не просто божеская, но благотворительная, из почтения к вашему вдовству или девичеству, не осмеливаюсь вникать, хе-хе…

Выскочить, весь в белом, крикнуть: – Помогите! Меня похитили и насилуют! Держите ведьму! – Выпучит свою черноглазую яичницу: – Азохен вей! – сгребёт золотишко и даст дёру.

…А вы спросите меня за расходы! Нет, вы спросите! Спросите за налоги! Что они с нами делают! Фараоны в Египте были добрее. Того гляди опять за море бежать придётся. А что дети, родные дети с нами делают! Дочку замуж выдаю, приданое – от и до, а где взять? Ай-яй-яй, какие трудные времена, людям не до золота, людям хлебушка…

– Который год дочку выдаешь, – и ещё десять будешь, с таким именем… всё путаю… На «стерву» похоже.

– Эстер, мадам. Эту радость я уже пристроил, весной двойню родила. А теперь Ривку просватал, за нашего виленского, сын раввина. Хотите, верьте, хотите, не мне, торгую золотом, а едим, хе-хе, с олова. Жую хлеб несчастий, запиваю водой горестей…

Алёна Ивановна сидела к Раскольникову спиной, но он хорошо представлял себе невозмутимое выражение её лица.

Неожиданно толстяк взвизгнул, монокль вылетел из глаза, а сам коммерсант, взметнувшись с места, затряс руками в направлении спальни.

– Там, там! Кто-то есть! Гевалт! Нас подслушивают! Как смеете… Я ухожу и более ни ногой…

Зачем-то вновь лихорадочно смешав вещицы на столе, он схватил свой саквояж и с ним пополз по полу, отыскивая упавший монокль.

– Я ни при чём, у меня ничего нет, – пыхтел он, – первый и последний раз, честное благородное, Христом-богом клянусь…

– Лизка! – крикнула хозяйка, не оборачиваясь, и ногой подкатила к заполошному гостю монокль. – Сядь, Давид Мордыч, не кочевряжься.

Лизавета с кряхтеньем поднялась и, сутулясь, с ручищами до колен, вывалилась из спальни в контору. Раскольников, подождав навытяжку за косяком, осторожно отогнул портьеру. Пугливый перекупщик, ростом и дородностью мало уступавший орясине, приложив пальцы ко лбу, беззвучно молился своему богу. Упрел он так, что потом понесло по всей квартире.

– Хватит дрыхнуть, иди варенье вари, – приказала ведьма сестре. – А ты испугался, Давид Мордыч, душа-то в пяточках. Лизки моей испугался. Али думал, там кто другой? Как выйдет с вострым ножичком да сало тебе с кишок срежет.

Надо ей про Шейлока рассказать, подумал Раскольников: фунт мяса за долги – ей понравится.

– Ох, Алёна Ивановна, это всё нервы, – отвечала плаксиво погань важная из-под клетчатого платка. – У нас, у ювелиров, работа такая, что своей смертью не помрёшь. Вы могли себе представить такие трудные времена? Вам их надо? Мне их надо? Я вижу, вы согласны, что треть от вашей цены – это очень хороший гешефт для вас.

– Как не согласиться, времена трудные. Раньше с рублём по рынку королевой ходила, а нынче с трёх сдачи не дают. Ты вот в этом году два магазина открыл, а мог бы шесть. Кабы не трудные времена. А что до часовщика да гравировщика, так не ты им платишь, а они у тебя в кабале с Бердичева ещё.

– Ша! – коммерсант поднял ладонь. – Я из Вильно, а не из Бердичева. Две большие разницы.

– Ой большие. Но не такие, как между тем, что я спросила, и что ты посулил. Я цену споловинила, а ты ещё столько же норовишь отгрызть. Я жидов уважаю: за чадолюбие, за сребролюбие, за то, что уговорят на столько, сколько русскому не украсть. Но вам мало с человека шкуру содрать, вы её и выделать заставляете. Накося выкуси. – Процентщица подгребла к себе вещицы. – Пусть у меня полежат, не заржавеют. Я за каждую из них с закладчиками насмерть торговалась, у меня весь пол в их слезах и соплях, вот этими руками замучалась их с колен подымать…

Раскольников в засаде только головой потряхивал, слушая арию такого героического нахальства.

…Они потом ко мне прибегают – а то их детки – за любую цену готовы выкупить, лишь верни нам фамильное. А уж ежели какая жена тайком от мужа серьги для любовника заложила – тут и озолотиться можно. Гуляй, Давид Мордыч, мал твой рот на мой бутерброд. Живи богато, катись покато. Новый магазин откроешь – за товаром рысцой прибежишь.

Ювелир задёргал обеими ляжками, захлопал ручками, как курица крыльями, его удивительное жабо в сизой щетине вспухло и заклекотало.

– Брильянтовая вы моя! Никто не знает, как я вас уважаю! Я имею сказать даже больше, да Тора не велит, – не сотворю себе кумира, хе-хекс. Не удивился бы ничуть, если б там, за занавеской, не сестрица ваша была, а какой-нибудь молодой и пылкий ваш воздыхатель…

Хозяйка замахала обеими руками.

– Фу, срамота какая! Я уж давно забыла, с чем вашего брата едят.

– Напрасно, драгоценная! Себя недооцениваете, а вот товар, если хотите знать, переоценили. Я честный маклак, вас тоже все знают, зачем нам деньги огорчать. Только ради вас в шаббат пришёл и не шахер-махер предлагаю. – Давид Мордыч торжественно помолчал и воздел толстый палец. – К половине того, что вы уступите, я прибавлю треть от разницы между самой дорогой бирюлькой и самой дешёвой цацкой! Каково? Будете иметь десять процентов навара с каждого номера ваших ожиданий! Эйн, цвейн, дрей!

Алёна Ивановна встала от стола и похлопала маклака по круглой спине.

– Эх, жид из Вильно, глядишь умильно. А будет по-моему.

Тот схватил её руку в обе своих.

– Драгоценная! Зачем вы делаете так, что я ради вас напрасно пришёл? Я имею сказать к вам: жизнь устроена так, что с ней приходится мириться. Вот, скажем, свинья. Животное нечистое. А у меня саквояж из свиной кожи. Некошерно, а что поделаешь. Зато вместительный, я его так и зову: «кабанчик». И так во всём: носишь, что не положено, ешь, что дадут, денег имеешь не столько, сколько мог бы потратить… Просил верблюд рога у бога, а получил горб на спину…

Хозяйка дёргала руку, но перекупщик держал крепко.

– Бесценная Алёна Ивановна, позвольте вопросик, насчёт таможни – ещё что будет? Я бы всё взял с половинным задатком. И больше взял бы, так хорошо пошло, у меня люди в Киеве, в Одессе – все готовы…

Давид Мордыч интересовался, приглушив голос, но хозяйка отвечала так тихо, что Раскольников ничего не разобрал. Гость, услышав ответ, вскинул ладошки, сдаваясь.

– Сударыня! Где вы купили такую бездну премудрости в свою голову? – После чего полез в «кабанчик» за деньгами. – Вот вы говорите – Давид Мордкович такой, Давид Мордкович сякой… А Давид Мордкович скажет вам то, чего никто другой не скажет: если бы вы, мадам, сидели на финансах нашей империи, – вы, а не нынешние шлемазлы, – то не мы должны были бы Англии, – вы знаете за Англию? – а сама Англия пошла бы по миру с протянутой рукой. Эйн, цвейн, дрей!

Ювелир подвинул к процентщице ворох ассигнаций, сам принялся раскладывать цацки по коробочкам, попутно с жизнерадостной сварливостью указывая то на нечистый цвет аметистов, то на сломанный замочек у браслета, то сокрушаясь, зачем он берёт этот крест, ведь к нему архиереи не ходят… Погорячился Давид Мордкович, поспешил, пойдя на такой невыгодный уговор, разве только ради такой достойной дамы, от широкой еврейской души… По всему видать было, что маклак сделкой доволен.

– Я встречал евреев без денег, но денег без евреев – никогда! – подхихикивал он, набивая саквояж.

Алёна Ивановна подтвердила и потребовала заменить надорванный четвертной. От чая, предложенного провожающим тоном, Давид Мордыч отказался и торопливо, как повелось у его племени со времён бегства из Египта, удалился с добычей, на прощанье одарив хозяйку роскошным пожеланием: чтоб к ней притекало всё Невой, а утекало Мойкой. И вашему обладательству всего хорошего, торговать недёшево, отозвалась процентщица с жестяной любезностью и, заперев за гостем, крикнула Лизке пошире окна распахнуть, – чтоб духу его тут не было!

Сполоснула руки, выпила квасу и обратилась к Раскольникову:

– Видал жучару?

– Лихо ты с ним.

– Клещ иудин. По миру пустит – благодарить заставит. Жаба с клювом. Еврюга шипучая. Гнида перелойная.

– Ты сама продувная бестия. Это ж за какое время такое богатство к тебе набежало?

– Набежало, ага. С мясом вырвано.

– Много закладов не выкупают? – спросил Раскольников с партнёрской заинтересованностью.

– Летом больше, бабы реже, – отвечала ведьма, одной фразой осуществляя трансцендентальный синтез форм чувственности. – Я загодя вижу: выкупит ли, придёт продлять или просто копейку урвать.

Забавная мысль клюнула Раскольникова.

– Я вот что подумал, Алёна Ивановна. – Он по-сообщнически ей подмигнул. – Почему бы тебе этого жука на моё место не взять? Я сам помогу в чулан его законопатить. Мужчина он видный…

– Тьфу, окстись! Чего удумал. Жемчугами осыпь – я ему лизнуть себя не позволю. Говядина пархатая. Брезгую я жидовнёй. Да будь хоть полено до колена… Тьфу, всю душу обгадил. Теперь до утра исправлять будешь.

Пока хозяйка перестилала на столе скатерть после нехристя, следовало срочно отвлечь её от этого ошибочного плана.

– Да-а, – протянул он, не зная, что выдумать. – Пришёл жидовин, бирюльки уволок, оставил сироту без любимых игрушек…

Алёна Ивановна фыркнула.

– У меня таких хохоряшек – не переиграть. Пойдём.

Отперев нижний ящик комода, она вынула резную укладку, отстегнула с неё крохотный замочек и вывалила содержимое на кровать.

У ведьмы был сорочий вкус. Сверкающая куча мигала самоцветами и шибала золотом. Цепочки, серьги, табакерка, булавка для галстука, часы, бусы, кулоны, перстни, набалдашник для трости, ордена, пуговицы, опять же любимый «императорский» браслет, даже такие неожиданные предметы, как готовальня и складная подзорная труба, лорнет, непонятное серебряное кольцо – для пальца велико, для запястья мало, золотая рюмка – или это потир… Всю эту переливчатую, засахаренную алмазами, забрызганную рубиновой кровью россыпь хотелось размешать большой ложкой с вензелем – она тоже была в этой груде – и влить в кипящем виде в пасти алчным мира сего, всяким Давид Мордычам, царям с их одалисками и самой Алёне Ивановне.

– Мульён, – изрёк Раскольников. – Сердце заходится.

– То-то же, – сказала подобревшая ведьма. – По нонешним временам у графьёв такого нет. Обзавидуются.

– Что графья! Видел бы Крез – и тот бы облез. Что это такое? – Из вороха драгоценностей он извлёк маленькую рамку в бриллиантах.

– Пряжка. С туфли одного князя, забыла какого. Он у царицы главным любовником был.

– Ещё бы. За такие пряжки как не любить.

Потянув за цепочку, вытащил золотой изящный шарик. Оказалось – часы: с двумя циферблатами, каждый под крышечкой с вензелем и короной.

– Кстати, Алёна Ивановна, ты мои часы своему маклаку не загнала? Нет? Ну так отдай, а не то я как голый: без часов, без пряжек на туфлях, без единого ордена… Честное слово, за тебя неудобно.

Ведьма, посмеиваясь, перебрала бумажные свёрточки в ящике комода и один из них вручила Раскольникову. Забирай свои – на двенадцати камнях, об трёх кирпичах! Он развернул – часы его, то есть отцовские. На бумажке церковноприходскими каракулями: «Разколников студент мая 16 12р 2 мес 2р». Он покрутил головку и приложил к уху, – нет, молчат по-прежнему.

– Время стоит, – сказал он говорком Давида Мордыча, и тут его захолонуло. Потолок дёрнулся, окно поехало, в мозгу сверкнуло ярче всех алмазов.

– Ко мне мать приезжает с сестрой!

Трагический тон Раскольникова вызвал у хозяйки деланную усмешку.

– Может, передумали и не приедут вовсе.

– Нет! Они писали, у меня письмо было… Где письмо?! Они уже приехали!

– Как приехали, так и уехали. Жил без родни – обходился, а теперь и подавно. Вот я тебе колечко подарю. Для милого дружка – последнюю серёжку из ушка! – Она опустилась перед ним на корточки и стала натягивать перстенёк на палец. Он сидел на кровати, не двигаясь и обвисшей руки не отнимая. Потом другой сжал ей щеки так, что губы выпятились в пятачок, и негромко проговорил:

– Ты что, стерва, совсем ополоумела? Одним дуплом чавкаешь? Они в полицию пойдут, полиция искать станет и сюда придёт. Я всем сказал, что на именины к тебе зван.

– Врёшь! – Она отбросила его руку и отошла к окну.

Соврал, конечно. Сперва Настасье, что идёт на кладбище, теперь ведьме. Полиция, может, и возьмётся искать, но кто его здесь видел. Да, стоял какой-то чин у подъезда, пытал дворника о надворном советнике, как его… Крюкове, что ли. Пропал бесследно. Тут Раскольникова ударило в оба виска изнутри и снаружи. Он застонал и сунул руку в ювелирную кашу, оцарапав пальцы какими-то застёжками. Крюков! Инициалы в чулане – ЯК! Это он! Сгинул здесь, у ведьмы. Я – вероятно, Яков, нет других имён на эту букву. Это он выл по-собачьи из кухни!

Не имея сил подняться на ноги, он сидел понуро на кровати, на самом же деле летел кругами всё выше, выбираясь из бездны помрачения к ещё более страшной истине. Как он мог, как он мог… Ладонь ведьмы легла ему на плечо, послышался ласковый голос:

– Пойдём, Родя, вечерять. Чаю напьёмся с твоими любимыми пенками.

«Родя» – так она его никогда не называла. Что больше всего на свете любит пенки с малинового варенья, он сказал ей с утра. С утра. Это было давно.

Не поднимая на неё глаз, очень раздельно он спросил:

– А скажи-ка, Алёна Ивановна, надворный советник Крюков, который до меня у тебя собакой жил, – с ним ты чего сделала?

Хозяйка долго стояла над Раскольниковым. Рука её на плече потяжелела, потом от неё пошёл холод. Наконец убрала и вышла из кельи.

Он остался один, с отцовскими сломанными часами в кулаке. Он отдавал себе отчёт, что в его положении надо думать, даже что-то придумывать, но не понимал, о чём можно думать этой внутричерепной тошнотой. Или эта тошнота и есть уже мысль, единственно точная, соответствующая обстоятельствам, выражающая ту суть, которую не ухватить словами. Досидев до звона в ушах, он вышел из спальни. Ведьма сидела за столом, перед ней на белой скатерти стояла миска с малиновыми пенками. Дурында была тут же, растопырилась на диване, выкладывала на ладонь козявки из носа. Раскольников встал посреди комнаты, как Лизка для ловли мух, не зная, что ему делать. Не просить же в сотый раз отпустить.

– Слышь, студент, – позвала хозяйка, выговаривая «студент» почти как «стюдень», – небось, пенок хочешь?

Она облизала ложку и покрутила её перед собой. Кроме пенок перед ней стоял недопитый водочный графинчик.

– А не получишь! – продолжала ведьма. – Слопали племянники самовар да пряники! Шиш тебе, а не малина. Ишь, квартирант нашёлся – пенки снимать. Позачванился, дармоед! А ну пошёл отсюда! С глаз моих!

– С радостью, – ответил Раскольников и двинул в прихожую.

– Куды! В стойло пошёл! Лизка! А ну в чулан его, мордой в тряпки!

Идолище Поганое торжествующе вздыбилось над ним. Он отшатнулся и сам забрался в свою старую конуру. Битый пёс возвратился на свою блевотину. Засов с довольным скрежетом влез в скобу.

Из конторы понеслось пение. – Я жила-была у матушки дрочёное дитя!.. – пела ведьма дурным разгульным голосом. …Скажу: гуси прилетели, скажу: сер-ренькия! Скажу: воду возмутили, скажу: свеж-женькую! Я стояла на Фонтанке на круто-ом бер-режку-у!.. Так она куражилась несколько часов, а к ночи ему молчком сунули поганую лохань и кружку воды. Спать он не мог. Он ничего не мог. Раскрыв тайну ведьмы, он подписал себе приговор. Sine provocatione. Non erit misericordia5555
  Без права обжалования, пощады не будет.


[Закрыть]. Что же делать, как вырваться… Мать и Дуня, две глупые провинциалки, будут топтаться у подворотни дома на Столярном, Настасья, воротя косоглазую картофельную рожу, будет им нести про кладбище и требовать денег за комнату. Потом они поплетутся в университет, где летом кроме Савельича со слезящимися водкой зенками никого не сыщешь, он слупит с них двугривенный и пошлёт незнамо куда. Полицейский чин поднимет плечи: что вы от нас хотите, сударыни, дело молодое, лето жаркое, страна огромная, куда угодно мог отправиться… Знать не знаю, слыхом не слыхала, подожмёт губы процентщица, много их тут шастает, темнота ниверситетская… Мама, я здесь, и папашины часы при мне, а ты думала, что я умер…

Под утро его ненадолго сморило. Проснулся от боли в рёбрах раньше идиотки и долго сидел на тюфячке, слушая чириканье пташек за окном. Когда Лизка загромыхала вёдрами, тоже застучал по доскам, она приняла лохань, но выйти не дала, так ткнув пальцем в лоб, что он сполз по стеночке. Хозяйка вниманием не удостоила; накормив его запахом кофе, сестрички отправились на заслуженную прогулку. – Моё почтение, Алёна Ивановна, что-то вас давненько не видать было, хворали никак? – Всяко было, наше дело сиротское. – А выглядите чудесно. – Да ну вас, ещё сглазите. – А коли вы в лавку, то насчёт мясца советую, сутрева теленочка рубили. – Не надо мне мясца, есть у меня свой теленочек, разделает его Лизка поперёк доски на тридцать три тоски, на семьдесят семь суставчиков…

Раскольников принялся давить на дверь, сотрясать чуланную коробку, будто за то время, что он прохлаждался на диване, петли расшатались, доски подгнили, а сам он налился лизаветиной силушкой. Покачал гвоздь, торчащий к нему остриём: повеситься на нём, не иначе; пока повесил на него часы. Пить хотелось ужасно, есть тоже, надо было вчера сперва все пенки сожрать, а потом разоблачать. В скользкий пузырь духоты из закоулка памяти вплыл и закружился, дребезжа, сатирический куплетец: – У старухи нанимал я себе каморку, и частенько в ней глодал я сухую корку…; из «Свистка» или «Искры», должно быть. По Сеньке и шапка: не на античный миф тебе равняться, а блеять под юмористические стишки. Интересно, как они его убивать будут, – арканом задушат или Лизка кулаком в лоб, как на бойне?

– Халат, халат, шурум-бурум берём! – заверещал татарин за окном. – Есть, есть! Забирай! – заорал Раскольников что есть мочи и замолотил кулаками по будке. Отбив руки и сорвав голос, он повалился на подстилку. Может, они голодом хотят его уморить, тут точно начнёшь выть по-собачьи, как надворный советник Крюков. Господи, что же делать. На ум не приходил ни один античный герой, спасшийся из подобной передряги. Даже ни одна латинская цитата не всплывала, de profundus clamat разве5656
  Из бездны взываю.


[Закрыть]. Боэций утешался-утешался философией, – пока ему кручёной верёвкой башку не расплющили. Опять впал в дремоту, очнулся от шума-звона во дворе. Там шла нешуточная драка между мастеровыми, которыми битком были набиты квартирные лабиринты полуподземных этажей. Зазвенело разлетевшееся стекло, отчаянная ругань рикошетила от стен колодца, удары доносились такие, будто кого-то рубили топором. Вдруг раздался звериный вой, и истошный женский голос завопил: – Убили, убили-и-или! – и долго надрывался с этим оповещением. Явилась бы полиция, – кто тут безобразничает? – пройдёт для порядку по квартирам, обнаружит его в этом карцере. – Кто такой? – Раскольников, бывший студент, бывший человек, учёный раб, loquens cucumis5757
  Говорящий огурец.


[Закрыть] старой потаскухи…

Вместо полиции пришли нагулявшиеся гниды. Он тут же стал ломиться и кричать, – что ему нужно? – послышался злой ведьмин голос, дверь отворилась. Воды, сказал он, дурында зачерпнула кружку и прицельно окатила его с головы до ног и долго стояла перед ним, утробно трясясь. Затем всё же дала напиться, ухнула на него для пущего веселья и затворила каземат.

Этого не может быть, есть какой-то способ одолеть эту жуть, эту нежить, спастись из этой невозможности. Сказать волшебные слова, принять правильную позу, представить, сильно-сильно зажмурясь, то, что он хочет, – и вся дрянь-колывань распадётся в труху, осыплется прахом, и он отряхнёт его от ног своих и уйдёт без оглядки, весь в солнечном контуре… Или сам он рассыплется на атомы и соберётся вновь где-нибудь на берегу, над речной водой… Должен быть какой-то выход… Кому он должен? Ему лично? С какой стати, когда успел задолжать?.. Душно было ужасно, спасало только мокрое исподнее. Такая неизъяснимо-плотоядная полнота точечного присутствия одолевала всё его кляклое существо, что невозможно представить было, в какую ужасную бескрайнюю тотальность отсутствия ей предстоит вывернуться. Ночью явилась многолапая фраза, шевеля усиками, крытая хитином. Представилась: Panditur et nullas janua nigra praeces. Чёрная дверь не отворится ни на чью просьбу. Он не помнил, откуда она. И слава Богу! Почему он должен помнить эту чушь, бесполезную и чуждую, зачем ему эти accusativusы, ablativusы и прочие praesens indicative, почему он знает, когда жил Катон Старший и чем он отличается от Плиния Младшего. Guare, warum, pourquoi, perche5858
  Почему.


[Закрыть]… Набил жвачкой защёчные мешки и теперь в щель под дверью не пролезает.

С утра ведьма подняла хай из-за вони на кухне. Во сне он вывернул на себя лохань с испражнениями и вылез из чулана весь в дерьме, смердя мерзей Лазаря. Сбросив с себя перепачканное бельё, он налил в корыто воды и тщательно вымылся, подливая воду то из ведра, то из чугунка. На баб не обращал внимания, двигаясь между ними, как среди мебели. Хмурая ведьма спохмела пила квас кружка за кружкой и следила за ним исподлобья припухшим волчьим глазом.

Лизка замочила его бельё, больше одеться было не во что. Нагишом он подошёл к ушату с квасом и черпнул кружкой. Странный взгляд был у ведьмы, будто она что-то припоминала или твердила про себя трудное слово. Подойдя к нему, стала боком и выставила круп.

– Шлёпни.

Раскольников отвернулся.

– Шлёпни, кому говорю. Видишь, юбку шиворот-навыворот напялила. Шлёпни Манду Ивановну!

Раскольников размахнулся и что было силы припечатал. Хозяйка дёрнулась, скривилась от боли, но сдержалась и, пристукнув каблучком, завела:

 
– Сарафан не так
и в руке пятак!
Ох, кажись, во сне
кто-то был на мне…
 

На последних словах слёзы всё же брызнули, и она выбежала из кухни. Орясина, орудовавшая с самоваром, заворчала сторожевой собакой. Раскольников взял из угла старый её передник и подвязался им, как вольный каменщик, запахнувшись не хуже, чем юбкой. Египтяне похоже выглядели, судя по фрескам, ему бы ещё голову крокодилью приставить – не помешала бы… Ведьма вернулась, переодевшись в капот, и севшим до хрипотцы голосом повелела ему идти к столу. Они позавтракали в молчании. Говорить было не о чем, спешить некуда. Умяв всё съестное на столе и опростав кофейник, он откинулся на архиерейском сиденье, ведьмы как бы не замечая. Судя по зеркалу, выглядел он живописно: голый, нога на ногу, ещё бы папироску в зубы. Возможно, это последнее его отражение. Ведьма вынула из буфета початую бутылку казёнки и рюмки.

– Выпей со мной.

Раскольников, не глядя, отрицательно качнул головой. Хозяйка выпила, закашлялась и спросила перехваченным голосом:

– А на посошок?

Раскольников повернул голову к ехидне. Вид у неё был неважный: голова нечёсана, подглазья обвисли; прежде сидела тугим грибочком, сейчас горбилась по-старушечьи. Но глаза горели холодным жестоким огнём.

– Последнее предложение, – сказал он. Голос тоже был осиплый после вчерашних выкликаний.– Я даю тебе вексель на любую сумму, хоть сто тысяч. И буду ходить к тебе раз в неделю, обещаю. Если слово не сдержу, всегда сможешь упечь меня в тюрьму.

– Сто тысяч! – возрадовалась стерва. – И в полицию не пойдёшь?

– Вот те крест. Христом-богом клянусь. Матерью с сестрой. Святой Троицей.

– Тьфу на твою божбу. Ты нехристь, в Бога не веруешь.

– До встречи с тобой веровал. Был бы бог – давно бы тебя прихлопнул.

– Ага, по твоей просьбе. – Ведьма ещё выпила. – А то Бог не знает, что ему делать. Не нравилась бы я ему – давно бы прибрал. – Она стукнула по столу. – Ан, терпит! Может, и радуется. Значит, угодна я ему, сам в меня верит, а я уж в ответ.

– Кто нехристь, так это ты. Почище всякого Давид Мордыча. Жидоморка.

Ведьма потянулась с хрустом.

– Охо-хонюшки-и. Ещё что против Бога вякнешь – вот этой сахарницей враз по хлебалу. Теперь слушай моё предложение. Давай тебе бубенчики отрежем. Мне на память, тебе во облегчение. Чик – и мона-а-ашек! – И она залилась богу на радость.

Вот и эта тварь нализалась.

– Кто же к тебе тогда раз в неделю ходить будет? – попытался он пошутить, еле справляясь с голосом.

– Найдутся на твоё жалованье. Двое придут – три елды принесут. Значит, как я разочла, так и делаем: чик – и мона-а-шек! Но вперёд, – она протянула к нему губки, – мы с тобой люби-и-ться будем. Череверебеньчики – в гнёздышко все птенчики!..

Раскольников отпрянул от полоумной гадины.

– Ни за что!

Хозяйка вновь залилась пьяным смехом.

– Ты ни за что – и я за просто так! Да ты на птенчика своего глянь!

Проклятье: дуралей под передником приподнял голову, прислушиваясь.

– Лизка, давай! – крикнула ведьма. – Поедем, родимый, кататься!..

Дурында дежурила уже наготове с арканом. Почти волоком его затащили в келью.

– Сначала прыг-прыг, а потом чик-чик!

Сука пощелкала перед ним ножницами и стала расстёгивать капот. Раскольников стянул с горла петлю и прохрипел:

– Не выйдет у тебя ничего, старая манда! Надоела ты мне хуже горькой редьки!

Ведьма ударила его по щеке и прошипела:

– Ноги выдерну, руки оборву, один стрючок оставлю и до Успенья не слезу!

У входной двери торопливо и требовательно забренчал колокольчик.

– Кого там черти несут…

Ведьма запахнулась и пошла в переднюю, погрозив кулаком взбунтовавшемуся наложнику. Пришедший и хозяйка завели тихий разговор, но у мужчины был такой зычный и обрывистый голос, что некоторые слова долетали до спальни: «слам», «рыжьё», «верняк», «подломили», «финаг до чёрта» и прочая малопонятная уголовная лексика.

Между тем голый студент прельстительно действовал на идиотку. Она потянулась к нему пальчиком, Раскольников схватил хозяйкины ножницы и оскалился, как волк. Или как крыса. Идиотка засопела и пошла на крайние меры: задрала юбку к груди и явила ему неотразимые свои сокровища в виде бугристых толстоствольных ног и оплывшего сизо-бурого брюха. «Такая лафа! – громким бубнежом внушал гость. – Через три дня, кровь из носу!». Хлопнула дверь, Лизка опустила юбку и втиснулась в кресло, но хозяйка проследовала не в опочивальню, а в кладовку и долго там стучала, шуршала и звякала.

Вернулась с озабоченной физиономией, презрительно оглядела забившегося в угол невольника с ножницами наперевес и неожиданно крикнула: – А ну брысь отсюда, глиста мухортая! Таким любезным напутствием купно с лизкиным попутным пинком он враз был перенесён в свою скромную обитель, жалея лишь о том, что она запирается снаружи, а не изнутри. Ведьма с телохранительницей вскоре удалились, надо думать, на заседание Императорского человеколюбивого общества, и Раскольников несколько часов просидел на голом полу – тюфяк изъяли на просушку, – чувствуя сам себя месивом гниющих отбросов и пытаясь на живую нитку собрать клочья предсмертной обескураженности.

С этой изуверки может статься: отчекрыжит за милую душу. Оно бы и чёрт с ним – что он ещё интересного может встретить в этих заболоченных бабьих урочищах, какими гастролями можно его удивить после старой менады. Но ведь не выпустит, даже за эту цену, запытает с песнями, понакручивает кишки на дверные ручки… Он вспомнил знаменитых скопцов – Оригена и Абеляра, фланкирующих Средневековье, – сколько они понаписали после того, как бабьё отхлынуло, bonum est mulieram non tangere5959
  Хорошо человеку не касаться женщины.


[Закрыть]… А ему уже вовек ничего не написать, разве что успеет нацарапать РР рядом с ЯК…

Дверь чулана отворилась, ведьма, подбочась, оглядела убогий зрак своего узника.

– Сидишь? И сиди! Ожидай Парамонович! – И пошла себе, пригрозив напоследок: – Я тебя от ума-то отучу…

Дурища швырнула ему подстилку и нательные обноски, сунула, наполовину расплескав, кружку воды, пнула лохань и, снабдив, как мёртвого фараона, всем необходимым, захлопнула крышку склепа.

Подошла смерть мягкими шагами, утерла ему пот лёгкой рукой. – А надо ли? Стоит ли так убиваться? Я таких не люблю. Умирать надо в хорошем настроении. – Раскольников почувствовал, что дрожит крупной дрожью; не следовало натягивать сырое исподнее. Вдобавок застучали зубы, прямо заклацали, он о таком только в романах читал и вот – не может унять челюсть. Совсем не по расписанию мифа кончается плен у Калипсо, либо он вовсе не Одиссей… Тут его ужалило этимологическое родство, прежде не отмеченное: Калипсо и Апокалипсис. В лоскуты разодралась завеса, потому он и голенький, как мать родила и в чём блудня полюбила…

Со двора по вечернему спёртому воздуху взобрался гитарный перезвон.

 
Между небом и землёй
жаворонок вьётся…
 

Давно не слыхать было сопливого армейского баритона.

 
Между мужем и женой
жаворонок вьётся…
 

Сидит в прожженном архалуке, усы жёваные, нос в прожилках, рядом рюмка, как отхлебнёт, так новая вариация.