Текст книги "Ключ. Замок. Язык. Том 1"

 
Между телом и душой
жаворонок вьётся…
 

Раскольников заплакал. Господи, помоги! Господи, спаси! Как ещё – Господи, сохрани, укрепи! Прости меня, Господи, помилуй меня, грешного. «Хынча, хынча!» ревело за окном. Он встал на колени и принялся молиться. Потом развернулся в другую сторону: лучше бить поклоны перед глухой кирпичной стеной, чем в направлении ведьмы. «Отче наш» отскакивал от зубов, от «Символа веры» остались какие-то лоскутья – «распятого же за ны при Понтийскем Пилате», «чаю воскресения мертвых». Был какой-то средневековый богослов, его тоже разбойники поймали в лесу и привязали к дереву, а он со страху забыл все молитвы; вот-вот, вместо сути – басни о ней. Попытался вспомнить молитву ангелу-хранителю, но почему-то вертелось «Богородице Дево, радуйся», хотя чему тут радоваться. Да и ангелы не помогут, летают себе с музыкой, присели на спинку стула: что это за кусок слизи вместо души? почему так смердит по окрестностям? И дальше полетели, воротя носы. Это же чистое манихейство – считать, что есть какие-то демоны, которые его сюда ввергли, а против них ангелы, которые должны за тебя с демонами биться. Вон демоны, в соседней комнате, с ними и борись, а сверху посмотрят, какой из тебя ангел.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Он назначил себе читать иисусову молитву двенадцать раз, потом переменил на сто, давно уже сбился и, весь в поту, еле слышно шептал и припадал лбом к зловонной подстилке. Тихонько, почти без звяка, отъехал засов, на пороге забелела фигура ведьмы в ночной сорочке.

– Не спишь? – Она шагнула к нему, положила ладони на грудь. – Ты не думай, мне ничего не надо…

Что это – услышал Бог его молитвы? Из конторы нёсся мощный храп идиотки, будто воду из миски всасывала. Ведьма жалась к нему, обнюхивая упревшее тело.

– Отпусти, не доводи до греха, – шепнул он.

Она закивала, бодая его в грудь.

– Сейчас отпустишь?

– Вскорости.

– Когда?

– На Моисея Угрина.

– Это когда?

– Вскорости, – повторила она просохшим голосом, положила ладонь ему на рот и впилась в изгиб между шеей и плечом, – рванув плоть зубами. Раскольникова выгнуло адской болью, почти такой же, как при выкусывании Лизаветой соска, – а ведьма толкнула его вместе с криком вглубь и, отпрыгнув, задвинула засов.

Он вскочил на ноги и завыл, ухватившись обеими руками за гвоздь и мотаясь из стороны в сторону. Это она прощаться приходила, живой крови пригубить напоследок! Почему он её не придушил, пока кретинка дрыхнет!.. Боль от укуса сделалась ожоговой, будто свечкой палили, даже в полутьме заметно было, как темнеет рубашка от крови. Ах, зверюга!.. Один шанс у него остаётся: завтра схватить эту дрянь-колывань, приставить к горлу что-нибудь острое и требовать, чтоб Лизка выпустила. Если ведьма велит, дурында подчинится. На столе тесак, под чурками топор, в шкафу нож для колки сахара. Одной рукой давить на глаза, другой на шею…

Тут он заметил, что гвоздь в его ладонях тоже закачался. Нажал – так и есть, ходит. Он снял с гвоздя часы и принялся раскачивать его, расширяя отверстие. Руки быстро устали, но гвоздь вроде бы поддавался. Нужно было, чтоб он вылез с другой стороны двери. Опять и опять Раскольников качал, вращал, давил… наконец почувствовал, как сдвинулась шляпка с наружной стороны. Он обливался потом, руки исцарапал, замирал то и дело, боясь скрипом досок разбудить идиотку. Времени оставалось всё меньше, утро с любопытством подсматривало в щели, руки отнимались, но гвоздь стронулся и вылез почти наполовину. За укоротившийся конец было невозможно ухватиться одеревенелыми пальцами, он поднял с пола отцовские часы и стал давить корпусом на острие. Крышка часов довольно быстро смялась, он, отдуваясь и постанывая, стал нажимать корпусом со стороны механизма. Гвоздь шёл, шёл из паза… когда он почти сравнялся с доской, Раскольников задумался, как же втянуть внутрь выпавший гвоздь. Расстелив сорочку, стал её равномерно пропихивать в щель и в конце концов добился, чтобы она легла половичком у двери. Вдруг ему показалось, что Лизка встала, – но нет, пока ещё зевала с раскатистым надсадом. Он принялся давить в дырку, в которое ушло острие, ушком для цепочки на корпусе часов. Папенька, папенька, помоги… – шептали губы. Лизка заскрипела диваном, громыхнула, как обычно, задницей и затопала, обуваясь. Он сделал несколько невероятных усилий, шатнул дверь, – гвоздь выпал с громким стуком, несмотря на подложку, и Раскольников втянул его через щель в чулан на рубашке чуть ли не в тот момент, когда в кухне заходили доски пола под грузными шагами образины.

Она замерла, наверняка её насторожил странный звук, но подумала, скорей всего, на мышь, затопала туда-сюда, напилась с хрюканьем, пошебуршила – и ушла, – не только из кухни, вообще из дома, Раскольников слышал, как она запирала входную дверь. Наконец он смог выдохнуть, ему казалось, что он не дышал несколько минут. Подняв гвоздь, сунул его в щель против засова и попробовал, уперев железо в железо, сдвинуть засов вбок. Ничего не получалось. Он догадался притянуть дверь к себе, удерживая её за поперечину непослушными пальцами, и вновь упёр гвоздь. Гвоздь соскакивал, засов не двигался. Но вдруг острие уткнулось в какую-то зазубрину на металлической полосе, и она стронулась. Отдуваясь, как под мешком на сходнях, он по миллиметру оттаскивал щеколду от скобы, и когда засов выпал из неё, упал сам на пол.

Несколько минут он приходил в себя, глядя в распахнувшийся проём, на солнечных зайчиков, дрожащих на стенах и утвари… Затем вышел из чулана, напился, как лошадь, из ведра, сполоснул лицо и в одних подшанниках, с запёкшимся укусом на плече, сжимая гвоздь в руке, бесшумными босыми шагами направился навестить хозяйку.

Глава X. ТОПОР

Волнения в нём не было никакого, в том же упорном ночном раскачивающимся ритме он приблизился к опочивальне и слегка оттянул край портьеры. Хозяйка не спала, она сидела на постели, кривовато свесив голые ноги, и заплетала косицу на плече, круглившимся в косом вырезе сорочки. В келье было тускло, и ведьма была такая же, с понурым серьёзным лицом и припухшими глазами. Но когда она вскинула их на клацанье гардинных колец, ни ужаса, ни изумления не мелькнуло в её взгляде, только цепкое, сосредоточенное понимание.

– С добрым утром, любимая, – сказал Раскольников, отшвырнул гвоздь и ударил её по лицу. Она опрокинулась на кровать, он прыгнул сверху и обеими руками стиснул шею. Она забилась, как щука, пытаясь выскользнуть из-под него. Сила в ней открылась почти лизаветина, она с яростью рвала его руки от своего горла, выгибалась дугой, так что Раскольникова мотало, как мешок на телеге, – всё это молча, глаза в глаза, оба лишь кряхтели в смертельных объятьях. Ему никак не удавалось толком ухватить дьяволицу за горло, так плотно она вжимала подбородок в шею, так крепко вцепилась в его запястья, телеса её налились до остервенелой плотности, – о, Раскольников слишком хорошо знал эти крутые горки! – и твёрдо знал, что они его не укатают. Простыни трещали и рвались под елозившими телами, сорочка на ней лопнула, брыкалась она так, что свалила Раскольникова на сторону, но ему удалось ударить её несколько раз головой в лицо, и она на мгновение потеряла сознание. Тут же он оседлал ее, прижал руки коленями и, выхватив подушку, надавил ею на лицо. Ведьма вновь вздыбилась, захрипела, её живучесть равна была её осатанелости, он бил её в живот, а головой сам вжимался в подушку, слыша через неё сип и клёкот. Ещё несколько раз она рванулась, подбросив Раскольникова, под подушкой забулькало, и ведьма стала обмякать. Он продолжал изо всех сил давить неподвижное дряблеющее тело ешё какое-то время, пока из самого Раскольникова не стал выходить дух остервенения, и, обессиленный, он застыл на ведьме, обхватив её руками и ногами, уронив голову в подушку, пух которой принял её последнее дыхание. Не раз он лежал подобным образом на этих телесах, тоже в поту и тяжело дыша; но сейчас новое, окончательное спокойствие заполняло его, как вода притопленную лодку. Казалось, сама комната, распалённая и взъерошенная их борьбой, теперь погружается в какое-то сонливое смирение, в покорное забытьё…

Тут он испугался, что сам заснёт – уплывёт – растает на такой покойной лежанке, и резко скатился с неё на прикроватный коврик. Лицо было густо солоно потом, руки после терзаний с гвоздём набрякли неимоверной усталостью, пальцы просто корёжило. Но в душе царила полная ясность, настолько совершенная, что в ней рассеивалась любая предметность и даже формы восприятия. Без мыслей и желаний, – хотелось навек остаться в сияющей этой пустоте. Однако и в ней предстояло разместить схему правильного поведения. Он поднялся на ноги, подошёл к окну и отдёрнул штору. Теперь засияла вся келья, всем разнообразием декоративных мелочей, от вазочки до оклада на иконе; пуще всего – бронзовые накладки на комоде. Комод… подумал он начало важной мысли… и как ни старался отводить глаза от кровати, всё же взор его остановился на ведьме. Голое её тело лежало перед ним в каком-то новом анатомическом бесстыдстве, голова была прикрыта подушкой, с которой не только слетела наволочка, – на ней лопнул алый наперник, и пушинки плавно реяли в воздухе, словно попав в ток испаряющейся души. Это был труп, это была смерть, это было убийство, и это были мёртвые понятия, много и изначально мертвей тех же дрожащих пушинок. Ничего в нём не содрогалось, было ощущение хорошо и вовремя исполненного дела вместе с неизбывным инстинктом фиксации. Дрессированная тварь у него в паху, натасканная на эти сосцы, на эти бёдра, – ломилась из подштанников. Он попробовал усмехнуться искажённым лицом, не получилось, хотел изречь что-нибудь вроде «ну, как тебе это, Алёна Ивановна», но и голос свело, как пальцы, как лицо, – хорошо, что не с ума, хотя кто знает, кто знает…

Медный плеск соборного колокола дохлынул до ушей, перекрыв наконец-то черепной гул. «Что – он – тут – наделал – мо-ло-дец – бом – бом!..». Комод, вспомнил он, зачем-то ему нужен комод. Комод от commodo – удобно, у Марка Аврелия сын Коммод – неужели от комода? А, commodo – это ещё и «кстати», – вовремя рождённый, да очень удобная вещь, вон сколько ящиков. В верхнем была бабья дребедень – шитьё, ленты, заколки, пудреница, нижние были заперты. Он знал, где хозяйка держала ключ, – вот под этой кружевной салфеткой, придавленной фарфоровой собачкой. А Коммода-то убила любовница, это даже смешно… Во втором ящике хранились деньги, врассыпную и пачками; кроме того, кредитные билеты – довольно толстой стопкой в большом конверте, в нём же ещё и бумаги вроде закладных писем и векселей. Следующий ящик набит был закладами – каждый в подписанной бумажке, перетянутой нитками, на ощупь всё металлическое. Ларец с личными сокровищами ведьмы, которыми она недавно похвалялась, оказался под шалями в нижнем ящике. Он не стал искать ключик от него, просто сунул ножницы под накладку и сорвал замок.

Сзади вдруг раздался неожиданный звук. Он так испугался, что струйка пота побежала по хребту ещё раньше, чем обернулся. У деревенеющего трупа съехала нога и ударилась пяткой в пол. Ведьма и мёртвая предпочитала привычную раздвинутую позу. Напрягшись, он заставил себя снять подушку с лица и внимательно в него всмотрелся. Перекошенное мукой, с безумной злобой в оскале, оно всё равно выражало неистовую страсть возобладания. Почувствовав, что ему хочется разгладить зловещие черты этой маски, он быстро прикрыл её подушкой, из прорехи снова полетел и закружился белый пух.

С другой подушки, валявшейся на полу, содрал наволочку и ссыпал в неё всю ведьмину дребедень, сверху набросав бумаги и деньги. Вышел солидный узел с очень подозрительным содержимым. Надо было отыскать какой-нибудь чемодан или соорудить что-то вроде тючка. Тут до него дошло, что ни с тючком, ни с чемоданом он сунуться из дому не сможет, поскольку ничего, кроме исподнего, на себе не имеет. Он поспешил в кладовую, может быть, там отыщется носильное платье, кладовка была заперта на амбарный почти замок, побежал в кухню, опять похлебал из ведра, вытащил из-под чурок топор, вернулся, выворотил запор, бросился шарить по шкафам-сундукам. В одном нашёл удушливые меха, в другом полотно и сукна в трубках. Кавалергардская кираса подмигнула ему со шкафа: а вот кому красоту несказанную! все девки твои будут! Да, девки и полицейские. Самый большой ларь был обит железными полосами, как в Московской Руси, и привинчен к полу на манер корабельного. С ним пришлось повозиться, поскольку грохотать, сбивая замок, остерёгся и, в очередной раз обливаясь потом, долго совал лезвие то под крышку, то в проушину. В сундуке были две укладки, большой кожаный баул и несколько свёртков с чем-то мягким. Распотрошил их: всё шитые золотом бабские наряды, но в одном оказалась чёрная фрачная пара. Он выдохнул и обратил внимание на баул, – вещь приличная, в него поместится вся добыча из наволочки. Расстегнул ремни, щёлкнул – и замер, не то чтобы оторопев или задумавшись, но словно оступившись и возвращая себе равновесие. Баул был вполовину набит: частью – сафьяновыми коробочками разной формы и благородных, от фиолетового до бордового, цветов, а в основном ссыпанными кучей новенькими золотыми ювелирными изделиями какого-то чрезвычайного – витринного – качества. Зрелище было сказочное, что-то из «Тысячи и одной ночи», и в то же время скабрёзное, отдававшее бесстыжей женской вывороткой. Раскольников потёр лицо, пытаясь убрать кривую гримасу, и сунул руки в холодную, желтую, как совиные глаза, россыпь. С пальцев потекли сверкающие струи – пряди – кишки… которые многие за это золотишко с удовольствием вытянули бы из ближнего. Некстати, что и говорить; но и оставлять такой клад было бы грешно.

Не то шелест, не то всхлип послышался из конторы. Вскочив с колен, он выбежал из кладовки и увидел Лизавету на пороге спальни: упёршись лбом в притолоку, с разинутой пастью, орясина застыла перед открывшейся картиной. Поворотя рогатую голову, она посмотрела на него, – и взгляд её поразил Раскольникова: помимо ужаса и обречённости в нём была блуждающая дистанция, – словно она глядела то ли издалека, то ли далеко за него. Очень медленно, по стеночке, выставив перед собой кошёлку, она попятилась от него прочь, – и так же мерно и молча надвигался на неё Раскольников, со сведённым корчей лицом и стиснутым в руке – хорошо, успел прихватить, – топором. Так, не сводя глаз, ни слова не говоря, двигались они, пока Лизавета не упёрлась в буфет, попыталась вжаться в угол – и выронила кошёлку. Что-то хрустнуло и покатилось по полу. Идиотка замычала совсем по-телячьи и вдруг, подхватив подол, вздёрнула юбку кверху вместе с исподницей и укрылась в этом куле с головой. Опять мерзкие слоновьи мятые ноги и драное мочало под брюхом явились на свет, в Раскольникове тоже что-то зарычало, и это рычащее взметнуло топор к потолку и обрушило его с окаянной силой на этот куль, прямо по рукам, прижимавшим юбку к темени. Под тканью охнуло, туша поехала вниз и уселась, привалясь к буфету. – Вот так вот! Вот так вот! – выкрикнул он, добивая чудище. Юбка сползла с головы, макушка была размозжена почти до бровей. Густая, как варенье, струя сочилась по боковине буфета, смешиваясь на полу с какой-то жёлтой, гадкой жижей. Неужели у неё такие мозги, удивился Раскольников и тут же сообразил, что это жижа от разбитых яиц из упавшей кошёлки.

С топора тоже капало. Он провёл несколько раз им по лизкиной одежде, потом присел и с отвращением стал подолом вытирать лезвие. Один глаз идиотки был залит кровью, другой смотрел так же пусто, как при жизни. Рядом валялся отрубленный палец, из него торчал удивительно белый фарфоровый обломок кости, такой сахарной косточки в говядине не увидишь. Вдруг брёвна ног её дёрнулись, с корявой ступни сполз лохматый башмак. Раскольников в панике отскочил, – и тут же неясное движение, напольный шорох почудились ему за спиной. Он обернулся, – в гортани ёкнуло: вышло что-то вроде звука, с каким зевают псы. Очень быстро, совершенно голая, на четвереньках бежала к прихожей убиенная Алёна Ивановна. Его подбросило выше потолка и, настигнув её одним прыжком, он, не коснувшись пола, продольным махом топора от груди с лёту снёс ей тыльную часть черепа. Ведьма, разъехавшись, как на льду, ткнулась носом в половик. Срубленный затылок откинулся, как блюдечко, и повис на волосах. Из булькающей дыры полезло месиво, похожее на петушиные гребни, – и лопнуло и растеклось. Судорога колыхнула хозяйкины караваи, раз, другой… после чего они обратились в тесто и съехали к бокам.

Выпуклая блестящая кровь текла навстречу и уходила в канавку между половиц. Кто-то рычал хрипло и часто, этот кто-то стоял на четвереньках и очень хорошо понимал, что это сама смерть так баюкает свой ужас. Прилетела пушинка, покружилась над лужей, натёкшей с хозяйки, и плавно опустилась на вишнёвый глянец. Тут же над кровавым изобилием заметался ополоумевший комар, не веря своему счастью, готовый в нём потонуть… Кто-то подсказал, что любой ценой надо заставить себя улыбнуться. Какая бы улыбка ни вышла, но она помогла сократить мышцы живота, и Раскольников рывком встал на ноги.

Солнце било во все окна и приятно грело спину, а откуда-то взявшийся сквознячок сушил на ней пот. Под божницей широко раскачивалось на цепочке пасхальное яйцо в цветочках. Запуганная посуда в буфете жалобно дребезжала; или это звон у него в ушах. Он отступил от струйки, подтекавшей с одной из туш к его босым ногам. Топор пульсировал в руке, порываясь к дальнейшим взмахам. Да, конечно, согласился он с топором и несколько раз всадил его в багровый расщепленный пень на плечах Лизаветы. Но удали в руках уже не было, к тому же это было не то действие, которое надлежало исполнить. Непонятно, правда, было, чем ещё можно дополнить имеющуюся картину: она была совершенна в композиционном, сюжетном и колористическом отношениях. В голове у него почему-то нарисовалась триумфальная арка, вздыбилась колоннада, статуя в мраморных складках простёрла указующую длань… Коммод, император Коммод, вспомнил он и побежал в спальню. Удивился, что постель пуста, схватил наволочку с трофеями, с ней устремился, ловко перепрыгнув труп хозяйки, в кладовку за баулом, увидел фрак, оставил баул, выпустил наконец топор, влез в брюки и обнаружил, что они пошиты на троих таких, как он. Опять схватил топор и, поддерживая брюки, побежал на кухню, на что-то наступил и завыл от гадливости, – под босую ногу попал отрубленный лизаветин палец, отлетевший в сторону при разделке. На кухне он застыл на минуту, не понимая, что его сюда привело. Но затем срезал бельевую верёвку и, подтянув штаны чуть ли не до подмышек, туго перепоясался ею. Напился из ведра, сосредоточился и снова бросился в кладовую, помахивая молотом ведьм и испытывая удовольствие от лёгкости, с которой переносился через тела и лужи, что было и гигиенически необходимо: свежесрубленные твари раздулись на полкомнаты, кровь, пропитав полотняную дорожку, с громким журчанием ползла дальше, от кляксы к кляксе, объединяя их в сложный картографический узор.

Впихнув ведьмино достояние в баул, он с немалым усилием затянул ремни на нём. Затем влез во фрак с атласными лацканами, тоже, понятное дело, не по размеру: тот, на кого его шили, был пузат, очень плечист и длиннорук, как горилла. В зеркале отразилось натуральное пугало с фалдами, висящими у колен. Рукава он подмотал, со сползающими плечами ничего поделать было нельзя, голую грудь в вырезе необходимо было прикрыть. Достал из чулана свою рубашонку, – весь перед её был залит кровью из прокушенного плеча. Он догадался наволочку надрезать на лезвии, чтоб получилась узкая полоса, и обмотался ею как шарфом. Вид в целом был удовлетворительный – не то проигравшегося вдрызг гуляки, не то разжившегося у старьёвщика босяка. На лице своём он никак не мог сфокусироваться, тем более оценить его выражение, – какое-то мутное пятно на чёрно-белом туловище моталось в зеркале; но он чувствовал, как страшно лицо перекошено, челюсть вообще отъехала к уху. Он пригладил волосы, почему-то рукой с топором, и в этот миг до него дошло, что он действительно босяк, – никакой обуви у него не было. Петербург не обделён был свободными личностями, которые позволяли себе расхаживать босиком в любое время года, – но только не во фраке с чужого плеча и с битком набитым баулом роскошной кожи. Ещё и с непокрытой головой; так он и до городового не дойдёт, сидельцы у первой лавки повяжут. Шлёпанцы ведьмы ему даже на ногу не полезли, у неё была очень маленькая ступня, чтобы легче обращаться в копыто. Неужто придётся снимать с Лизки босовики, они ему велики, но можно соорудить какие-нибудь портянки… Однако козловый башмак идиотки насквозь уже пропитался кровью, надеть его – и сразу в полицию идти. Эта несуразица разъярила его, он зарычал, тряся головой: из-за какой-то дряни, глупейшей мелочи всё рушится. На глаза попался куст шиповника на окне: красуется, как ни в чём не бывало, блестящая зелень густо забрызгана нежно-розовыми цветочками… Ах ты тварь! Раскольников схватил горшок и с высоты роста брякнул об пол. Горшок с грохотом разлетелся на черепки, чёрная земля смешалась с кровью, и ветки, разметавшись по этой каше, придали ландшафту художественно-поминальный вид цветущей рощи в предгорьях двух трупов.

Неожиданная безнадежная мысль стукнула в голову: что, если он недоглядел и в кладовой помимо гвардейских доспехов завалялись и кавалерийские сапоги. Шпоры он обломает…

Явственный шум послышался с лестницы, причём так отчётливо, словно входная дверь не заперта. Он похолодел: бухали тяжёлые сапожища, всё ближе… и низкий голос что-то выкрикивал. Раскольников скользнул в переднюю, – дверь была приоткрыта на ладонь, оттуда и веяло сквознячком: это Лизка не успела запереть за собой, учуяв неладное в квартире. Сапожища били ступени всё громче, – Эй, бабы, что у вас деется? – рявкнул бас.

Раскольников знал, кто поднимается в квартиру. Запираться было поздно и бессмысленно. Он нырнул за полог, прикрывавший вход в кладовку и притаился, подглядывая в щёлку. Сердце перестало биться, вцепившись венозными лапками в перекладины своей клетки. Перед отпертой дверью маляр потоптался, дёрнул звонок, постучал и, просунув голову, гаркнул: – Хозяева дома? Есть кто живой? – и с этими словами переступил порог. Раскольников впервые увидел его, различив в тени только то, что мужик дюжий и с бородой.

– Эй, хозяйка! – позвал маляр. – Лизка, ты тута ли?

Сделав ещё два шага, он оказался на пороге конторы спиной к Раскольникову. От увиденного он оцепенел. Голая хозяйка лежала прямо к нему головой, вернее, тем, что от неё осталось. Так застыв, он простоял с минуту, затем икнул и медленно, прерывающимся жестом поднёс руку ко лбу, должно быть, перекреститься. В этот миг Раскольников отдёрнул занавеску и косым ударом наотмашь врезал ему по затылку. Маляр, не охнув, рухнул во весь рост перед собой, но шуму наделал мало, так как упал на труп хозяйки, – известно, сколь тот мягок и упруг.

Раскольников удивился, что свалил такого бугая одним ударом, но не верил, что убил: всё же вывернул топор обухом, и кровь у маляра по шее лилась как-то скудно. Так или иначе, пора было уносить ноги, даже босые, пока кто-нибудь не явился вслед за маляром. Он шагнул к выходу, тут же развернулся, взял баул, дошел опять до двери, вернулся, опустил топор в корзину под вешалкой, и, в третий раз подойдя к двери и уже взявшись за ручку, осознал, что именно не даёт ему уйти: шляпки гвоздиков, двойной цепочкой шедшие по подмёткам сапог у лежащего ничком маляра. Раскольников присел на корточки: сапоги яловые, подбиты совсем недавно, подковки не стёсаны, по каблуку пущен спиральный узор. Он потянул сапог с ноги – тот не шелохнулся. Он встал, упёрся ногой в зад маляра и стал дёргать сапог. Намучившись, ему удалось сдёрнуть оба чобота – большущих, забрызганных известью, из раструбов голенищ повалил крепкий портяночный дух. Он сунул в них ноги, заправил штанины и, подхватив баул, вышел из квартиры. Сейчас главное было не шуметь, не грохотать тяжелыми сапожищами, в которых ноги гуляли сами по себе.

Приноравливая шаг, он спускался по ступенькам и уже был у нужника на площадке, как вдруг в третьем этаже заскрипела дверь, и звонкий молодой голос крикнул: – Дядь, ну чего тама? Али мне тоже взойти?..

Раскольников застыл на месте, более голый без топора, чем без одежды. Бежать ли прятаться в квартире или наоборот скатиться кубарем вниз – всё одинаково гибельно. Поняв, что напарник наверх пока не идёт, он бесшумно, баулом вперёд, втиснулся в тёмный закут нужника, и когда под ним снова хлопнуло в нижней квартире и послышалась поступь молодого маляра, он уже удерживал дверь за верёвочную петлю, замерев над отхожей дырой в столбе жаркого зловония. Каждая секунда вонзалась по рукоять и ещё прокручивалась в кишках. В щель было видно, как парень, легко ступая, прошёл мимо нужника, ладонями разглаживая светлые волосы. Тоже дёрнул звонок, подождал, как дядя его, вошёл и через мгновение вылетел и понёсся опрометью по лестнице, вереща почти по-бабьи.

У Раскольникова на всё про всё была минута, не более. Он тоже ринулся вниз, едва не выронив баул, этажом ниже опомнился, хотел спрятаться в очередном нужнике, но у того на двери висел замок. В это время в подъезде раздались гулкие голоса, загорланили-затопали сразу целым табуном, под этот топот, уже не осторожничая, Раскольников взбежал на марш вверх и заскочил в полуоткрытую дверь квартиры, покинутой малярами. Мимо прогрохотали, возбуждённо шумя, дворники вместе с маляром, тот визгливо выкрикивал: – Вот так валяются, и дядька сверху!.. Едва поднялись в квартиру процентщицы, как тут же загомонили дружным хором, как целый толкучий рынок, потом кто-то поскакал вниз по лестнице, сверху крикнули: – Если у церквы нет, чеши в часть на Садовой, знаешь, где? – Я мигом! – звонко отозвался голос со дна подъезда.

Раскольников, переваливаясь в неудобных сапогах, выдвинулся из квартиры, но лишь взялся за перила, как тут же раздались новые шаги снизу. Он отступил обратно и, условно спрятавшись за малярными козлами, бесконечно долго слушал, как отдуваясь и шаркая, поднималась увесистая какая-то баба, должно быть, дворничиха, как она, поминая угодников и вскрикивая на разные лады: – Убили! – будто репетируя, – проковыляла мимо и, войдя к Алёне Ивановне, грянула во всю мощь заполошного голоса: – Ой, убили! Ой, лишенько, всех поубивали-и-и!..

Тут обязательно должен быть топор, подумалось Раскольникову, без топора ему теперь никак. Он оглядел помещение, с трудом отличая пространство от вещей, а вещи от бликов. Козлы, вёдра, двери, доски, нары… Он вдруг испугался, что может не вспомнить, как из себя выглядит топор. Что-то страшное бухнулось у его ног. Это тяжелый баул выпал из усталой руки. Он ухватил его и, оглушительно скрипя по свежему паркету, двинулся вглубь анфилады. Все двери по сторонам выходили в окна. Наконец он упёрся в последнюю дверь, толкнул её, она открылась. Он оказался на лестнице другого подъезда, спустился по ней и, выйдя из парадного прямо на канал, быстро направился прочь нерассуждающими шагами.