Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

– Да ты бы, Веденей, хоть помогал кому, что ли, коли места не можешь найти, – начали они ему говорить. – Калистрата знаешь, что в парильщиках в Семеновских банях?

– Нет, не знаю.

– Семь верст от вашей деревни. Сходи к нему, скажи, что мы прислали. Теперь время передпраздничное настает, народ в бани валом валит. Сходи, может, и возьмут помогать.

Веденей отправился. День был не банный – пятница. Калистрата он застал в сторожке за чаем. Это был дородный, с окладистой бородой мужик и держал себя важно. За его важность парильщики Семеновских бань выбрали его старостой, вследствие чего он уже не мыл более гостей, а только сторожил белье и одежду моющихся и получал билеты и деньги за мытье и за «сторожку».

– Помогать, помогать… – заговорил Калистрат, осматривая с ног до головы Веденея. – Оно точно, лишний человек нам теперь нужен, потому Страстная неделя на носу – гость повалит всякий, даже и такой, который и раз в год в баню ходит; только припасай руки. Да ты мыл ли когда? – спросил он.

– Не мыл, да вымоем. Охулки на руку не положим. Нешто тут мудрость какая нужна?..

– А ты думал как? Известно, мудрость… Сноровку надо знать. Начнешь мыть зря, так и гостя отвадишь. Другой раз и калачом не заманишь, а у нас гость идет хороший, привычный: и купец, и чиновник, и офицер, и поп. С каждым нужно особое обхождение понимать. Бывает, и генерал заходит. Теперича купца, к примеру, нельзя так мыть, как чиновника. Купец любит кипяток и чтоб спину ему злее терли, а чиновник – особь статья… Поп до пару лих, но к жесткой мочалке неласков. Ну и величать надо знать, как. Это хлеб наш. У нас есть купцы, которые рублей, может, более чем по сту в год оставляют, потому иной раз задастся, раза по три на неделе к нам жалуют. Того гостя надо с особенным почтением…

– Это что, это все можно! Попривыкнем… – сказал Веденей.

– Ну, ладно, помогай… В артель не возьмем, а помогать помогай, там выделим, глядя по тому, чего стоить будешь. Ужо я тебе покажу, как мыть нужно. Чай пьешь?

– Балуюсь.

Калистрат посадил с собой Веденея пить чай и начал распространяться о том, как нужно мыть купца, как чиновника и как генерала. Напившись чаю, он велел Веденею раздеться, разделся сам и повел его в баню для того, чтобы над ним самим показать, как нужно мыть.

– Первое дело, коли человек входит в баню и требует помыть себя, нужно его окатить из двух тазов, – начал Калистрат. – Тут уж сноровка нужна. Один любит, чтобы его кипятком шпарили, другой – с прохладцем. На первый раз лучше спросить. После окатки иной в жаркую баню преть идет, а иной и так… Сейчас ты окатишь чистой водой скамейку, посадишь гостя и принимайся за голову. Для головы нужно приготовить две шайки с водою: одну для мытья, другую для окачивания. Ну, садись на лавку, я тебе вымою голову…

Веденей повиновался. Калистрат начал ему намыливать голову и продолжал:

– Тут уж скоблить надо, глядя по голове. Коли голова косматая – в трех водах мой, коли гладкая – в двух и мой до тех пор, пока волос скрипеть начнет. Ну, понял?

– Еще бы не понять, – отвечал Веденей.

Голова была вымыта. Волосы скрипели от руки, как полозья саней по снегу в сильные морозы.

– Ну, теперь самое главное – спину тереть, потому иной гость из-за этого только и в баню ходит, – снова начал Калистрат и велел Веденею лечь на лавку. – Первое дело – мыло надо взбить, чтобы вспенилось. Мыло у нас хорошее, ежели кипятком обдашь, так с гору пены можно намылить. – Калистрат начал тереть Веденея мочалкой и приговаривать: – Начинай со спины полегоньку, потом все усиливай, усиливай и, наконец, дери вовсю и прохватывай, главное, на поясах.

Веденей крякнул, так как Калистрат налег на него изо всей силы.

– Ага, кряхтишь. Вот тут тоже замечать надо, от чего гость кряхтит: от боли или от радости. Коли от боли, так остановись, а от радости, так поналяг еще. – Далее следовало мытье живота, который было приказано завсегда тереть тише, «а то кишки выдавишь», и наконец, как окончание, мытье рук, ног, шеи. За всем этим следовало окачивание. – Окачивать можешь, сколько хочешь, глядя по гостю. Купец Харламов к нам ходит, так на того мы в трое рук тазов по пятидесяти выливаем. Смерть любит! – закончил Калистрат, вымыв Веденея, лег на лавку сам и приказал ему, в виде опыта, мыть себя.

Испытание кончилось. Веденей оказался годным и, с согласия других парильщиков, был принят.

Веденей поступил в парильщики Семеновских бань. Поступил он в самое жаркое время. Начиналась Страстная неделя. Перед праздником, как известно, всякий идет в баню. Первое время ему давали мыть только гостей «с воли», но в конце недели наплыв посетителей, желавших обмыть свою грешную плоть, до того усилился, что Веденею пришлось мыть и завсегдатаев.

– Ну, как наш новый парильщик вам угодил, Иван Иваныч? Изволили ли от него натешиться? – спрашивал завсегдатая староста Калистрат.

– Да ничего, только он все как-то неравномерно: то словно скребницей скоблит, а то будто с ребенком… Одно слово, чувства этого нет, – отвечает завсегдатай.

– Внове еще-с… Попривыкнет. Вы вот, к примеру, не паритесь, а мы его, собственно, для пару держим. Какой хошь пар выдержит – что твой татарин, – говорит Калистрат и улыбается той улыбкой, какой обыкновенно улыбается мелкая чиновная пешка, ежели с ним пошутит директор департамента.

– Поднеси ему стаканчик, что с ним делать! – заключает завсегдатай.

Веденей кланялся, пил и думал: «А ведь жисть-то и в самом деле здесь хорошая. Что это меня спервоначалу в парильщики не угораздило?» В конце недели ему пришлось и видеть многоуважаемого завсегдатая купца Харламова, того самого, на которого, по рассказу Калистрата, «в трое рук по пятидесяти тазов воды выливают». Харламов был высокий, крепкий мужчина с черной бородой и держал себя важно. Когда он вошел, все парильщики поклонились в пояс и бросились с него стаскивать шубу. Освободившись от шубы, Харламов три раза перекрестился на образ и спросил, свободен ли его любимый парильщик Кузьма.

– Моет-с, вы подождите, Харитон Иваныч, он сейчас освободится, – сказал Калистрат и прибавил: – И то уж он об вас стосковался. «Что это, – говорит, – Харитона Иваныча давно не видать!» На фатеру к вам хотел бежать – справиться, что уж, здоровы ли вы? Давненько не изволили быть…

– Как давно? Прошлую субботу был.

– А нониче у нас опять суббота. Много воды-то с тех пор утекло. Вы учтите…

Харламов улыбнулся и начал раздеваться.

– Да некогда все… лавку к празднику считаем, – сказал он. – Во вторник хотел вечерком забежать, да помешали.

– Уж вы не забывайте нас, – поклонился Калистрат, отворил в мыльную дверь и крикнул: – Эй, припасайте тазы Харитона Иваныча окачивать!

Харламов пробыл в бане часа четыре, лежал, разговаривал со знакомыми, выпил две бутылки кислых щей и бутылку пива и, уходя, сказал Калистрату:

– Коли христосоваться завтра придете, так я до обеда буду дома.

– Всенепременно, Харитон Иваныч… Как же возможно без этого? Почтим… – отвечал Калистрат.

В первый день Пасхи парильщики ходили поздравлять с праздником на дом к гостям-завсегдатаям. Их угощали водкой и давали им денег, а купец Харламов кроме водки и денег одарил всех платками.

* * *

Парильщики Семеновских бань, как и вообще во всех банях, составляли артель. От хозяина бань они не получали никакого жалованья и существовали только от доброхотных дателей: кто что даст за мытье, кто за «сторожку». За позволение же быть при бане они обязывались мыть и чистить баню, сохранить одежду посетителей, а также и банные принадлежности, как то: тазы, ведра, шайки и мебель. Кто бы из них сколько ни заработал, все деньги шли старосте, который расходовал их на пищу, а остаток, называемый «дуваном», в конце месяца делился поровну. Квартиры парильщики не нанимали, а жили в раздевальной или в сторожке.

Жить стоило им дешево, а потому и дуван был хороший. В летние месяцы они делили рублей по десяти на брата, а в зимние, особливо в такие, где приходились большие праздники, дуван доходил до пятнадцати и даже восемнадцати рублей.

Прошла Святая неделя, наступил май месяц. Любимый парильщик купца Харламова Кузьма начал сбираться на лето в деревню и вскоре уехал. В артели открылась ваканция. Веденей начал проситься, чтобы его приняли. До сих пор он хотя и был принят в число парильщиков, но работал «из харчей и из двугривенного в банный день», в артель же принят не был. Калистрат посоветовался с товарищами по ремеслу, и Веденей был принят, вследствие чего на его счет была распита четверть водки.

Купец Харламов по-прежнему ходил в баню по два раза в неделю, но, по выражению Калистрата, все скучал о Кузьме, так как ни один парильщик не мог заменить ему этого банного мастера. Веденея, как новичка, до Харламова еще не допускали, но Веденею очень хотелось мыть Харламова. Он уже пригляделся к тому, что любит Харламов, знал его любовь к крепкому натиранию спины и вдруг выдумал одну штуку.

«А сем-ка я ему песочку мелкого к мылу подбавлю. Авось его проберет!» – мелькнуло у него в голове.

О выдумке своей он никому не сказал и решился предложить Харламову свои услуги. Купец не заставил себя ждать и явился в баню. Веденей подошел к нему, поклонился и сказал:

– У всех вы, ваше степенство, Харитон Иваныч, мыться перепробовали, а меня обошли. А уж я потрафил бы вам, потому все ваши привычки и все, что вы любите, знаю. Мне Кузьма сказывал. Дозвольте тазы приготовить…

Купец согласился не вдруг.

– Новый? – спросил он у Калистрата.

– Новый-с. Тоже наш, тверской.

– А, значит, рака с колокольным звоном встречали!

– Он новоторжской, их иначе дразнят, – поправил Калистрат. – Просто: новоторы – воры.

Купец улыбнулся.

– Ну, новотор-вор, попробуй меня мыть – авось потрафишь, – сказал он.

Веденей тотчас же побежал в баню и, ни слова не говоря, обвалял мочалку в приготовленном уже мелком песке. Началось мытье. Начал Веденей тереть спину Харламова – Харламов закряхтел.

– Что, хорошо, ваше степенство?

– Ладно, ладно, продолжай. Прохватывай, главное, в поясах-то, – говорил Харламов и от радости даже издал звук, подобный лошадиному ржанию.

Веденей поналег еще.

– Ноги любите покрепче?

– Валяй вовсю!

Мытье кончилось, началось окачивание.

– Ну как, Харитон Иваныч? Угодил ли? – спросил Веденей.

– Спасибо! Разодолжил! Не забуду!

– Рады стараться! – И Веденей начал его окачивать, приговаривая по мере выливания не него тазов: – Бог Троицу любит, без четырех углов дом не строится, пятая крыша, первая тычинка частокола… – и т. д.

– Довольно, довольно! – сказал наконец купец и направился в раздевальную, но Веденей нагнал его и вылил еще таз, называя его купеческим.

– Веничек! – крикнул он в двери раздевальной и вошел туда сам вслед за своим пациентом.

Харламов вошел в раздевальную весь сияющий и улыбающийся. Тело его было красно, и местами виднелись даже рубцы.

– Ну что, Харитон Иваныч, угодил ли вам наш новотор? – спросил Калистрат.

– На славу, братец ты мой! То есть так, что лучше Кузьмы, – отвечал Харламов. – Выдай ему на мой счет полтину серебра на руки да поднеси стаканчик, – сказал он.

– Потрафил! Дивное дело! А ведь кто мог подумать! – всплескивали руками парильщики.

С этого дня Веденей сделался любимцем купца Харламова. Занят он – так поджидает, нет его – так и мыться не станет. Все бы шло хорошо, да Веденей сам испортил дело. Сначала об истории с песком он рассказал парильщикам, а потом и гостям-завсегдатаям. Между завсегдатаями были и купцы, соседи Харламова по лавке. Узнав об этом, они долго смеялись.

Раз, в субботу, Харламов пришел в баню, поздоровался со знакомыми и начал раздеваться, приказав Веденею приготовлять тазы. К нему подошел его знакомый купец, сосед по лавке, улыбнулся, похлопал по плечу и сказал:

– А правда, Харитон Иваныч, говорят, что тебя здесь с песком моют? Мы уж и в рынке смеялись. Эк у тебя шкура-то лошадиная!

Харламов встрепенулся. Его ударило в жар.

– Как с песком? – спросил он.

– Да так. Твой любимый Веденей сам сказывал.

– Врешь! – Харламов вопросительно взглянул на Калистрата.

– Не знаю-с, Харитон Иваныч. Нешто он смеет так дерзничать? Ведь вы не доска, – отвечал Калистрат.

Явился Веденей.

– Слышишь, ты меня мыл с песком?

Веденей замялся.

– Отвечай, шельмин сын, коли я спрашиваю! – крикнул Харламов.

– Виноват-с… – прошептал Веденей.

Присутствующие захохотали. Даже самые серьезные и те фыркнули. Харламов, как ужаленный, привскочил на месте и принялся ругаться.

– А коли так, так ладно же: не видать вам больше меня! Я к вам всей душой, я вам подарки… а вы накось: насмешки надо мной творить вздумали! Да что я, кусок дерева, что ли, что меня песком?.. Нет, я это так не оставлю, я еще вашему банному хозяину на вас, собачьих детей, нажалуюсь. Песком гостей мыть! Да где это видано? – закончил он и начал одеваться.

Калистрат начал его упрашивать остаться, обещал согнать Веденея, штраф на него поставить, но Харламов был непреклонен и ушел из бани, не мывшись.

– Потрись песочком-то! Что ж ты? – крикнул ему вслед знакомый купец.

Харламов обернулся в дверях, показал кулак и хлопнул дверью.

Наутро к купцу Харламову отправилась от парильщиков депутация с извинением и с просьбою снова посещать бани. Он был первым гостем, и от него парильщики пользовались в год, кроме подарков, более чем сотнею рублей. Кроме его самого, в баню ходили и его приказчики. Харламов долго ломался, ругал их, уверял, что «ему теперь от стыда и глаз в баню показать нельзя», но, наконец, смягчился и обещал прийти, но с тем, однако, условием, чтоб Веденей был выгнан и на место его выписан из деревни Кузьма. Парильщики обещали.

– Уж только потому к вам, шельмецам, приду, что привык я к этим баням. Двадцать лет кряду в них хожу! А вы, подлецы, не стоите этого! – закончил он.

Веденея исключили из артели, и он поехал в деревню.

– Приедешь опять в Питер-то, что ли? – спрашивали его на прощанье парильщики.

– Нет, братцы, не клеится мне что-то в Питере. Я в монахи… Тут у нас десять верст от деревни монастырек есть. Что ж, пойду в послушание. Я это люблю…

– Какой ты монах! А дудки-то как? А гармоника?..

– Что ж, их можно и побоку! Не приросли ко мне… – отвечал Веденей.

На невском пароходе

Сумерки майской ночи переходят в утро. Второй час. У пристани «Минеральных вод» шипит пароход, наполненный возвращающимися домой посетителями «Русского трактира», «Минеральных вод» и «Приказчичьего клуба». Публика самая разнообразная и в самых разнообразных позах: тут и стоящий у борта молодой прапорщик, украдкой скашивающий глаза на личико смазливенькой дамочки, до половины прикрытое тюлевой вуалеткой; тут и солидный господин, только что поместившийся на скамейке и уже сладко дремлющий, опершись подбородком на два своих жирных кулака, держащих упертую в пол палку; тут и старая дева с братцем-гимназистом, взасос наслаждающаяся природой и то и дело воскличающаяся: «Грегуар, Грегуар, посмотри, что за прелесть эти берега!»; тут и усатые гостинодворские приказчики в начищенных «циммерманах», и гладко бритые чиновники в пестрых галстуках; тут и бодрствующие, и дремлющие, и трезвые, и пьяные. Пассажиры то и дело прибывают. Вот вошел жирный купец с жирной сожительницей в шелковой двуличневой косынке на голове, смахнул фуляром со скамейки пыль и плюхнулся рядом с солидным господином, заняв под себя и под сожительницу ровно два аршина места.

– Григорий Иваныч! Я пужаюсь… – робко шепчет купцу сожительница и дергает его за рукав.

– Так что ж, что пужаешься? Потерпи с полчаса, и пройдет… – громко и не глядя на супругу, отвечает купец.

– Говорят, что, коли ежели на судне смертный грешник или убивец есть, так судно завсегда ко дну…

– Все под Богом ходим…

– Тоже вот в воду плевать не следует, а то беспременно потонешь!..

– А ты не плюй…

– Волчий зуб в ладони, говорят, от потопления-то хорошо носить…

– Дура и больше ничего!

Дремлющий солидный господин открывает глаза и строго говорит:

– Послушай, любезный, ежели ты будешь ругаться, то тебя высадят на берег.

– Не извольте беспокоиться, ваше высокородие, мы промеж себя, – отвечает купец.

– Все-таки ссадят…

– Мы и сами у Летнего сада вылезем.

– Дурак!

Солидный господин отворачивается.

У борта, задом к солидному господину, стоит юный мичман. Под правую руку он держит молоденькую девушку в бархатном казаке, под левую – пожилую даму в шали.

– Полина, ты не боишься, мой друг? – спрашивает дама девушку.

– Нет, мамаша, мы ведь прошлый год привыкли на Черной Речке. Я даже сама гребла.

– Помилуйте, чего же бояться? Нева гладка, как стекло! – уверяет мичман.

– Пожалуйста… вам хорошо говорить, коли вы такой бесстрашный и к тому же моряк! – перебивает его дама. – Вы, пожалуй, и в море в лодке пуститесь!..

– А страшно в море? – задает вопрос девушка.

– Ужас, но мы уже привыкли, – отвечает мичман. – Даже скучно, когда бури нет. То ли дело: ветер свищет, волны через палубу, а за фрегатом гонятся акулы.

– Ах, страсти какие! Не говорите! Не говорите! – восклицают мать и дочь.

– За фрегатом гонятся акулы и зубами щелкают…

– Отчего же вы в них из пушек не палите?

– Зачем же? Нам с ними веселее. Мы им кидаем поленья дров, бомбы, и они их в минуту проглатывают.

– Неужели и бомбы проглатывают?

– Как мы пилюли…

Пароход начал отваливать.

– Стой! Стой! Отваливать-то еще успеешь! – послышался на пристани голос, и на пароход вошли двое мужчин. Один из них был лет тридцати, в шляпе набекрень, в светлом пальто и с тросточкой; другой – лет сорока, в черном сюртуке, в фуражке с заломом и с зонтиком. Все в них так и задышало гостинодворским пошибом. Расталкивая публику, ходили они по пароходу и отыскивали места, где бы присесть, но места все заняты. Молодой был пьян, махал руками и ругался. Слышались слова:

– Я ей покажу, мерзавке! Я ей покажу!.. Что мочальный-то шиньон пришпилила, так думает, что она и барыня? Стара песня!

Пожилой останавливал его и говорил:

– Сеня! Что за безобразие! Оставь! Ну что за радость при народе мораль на себя пускать! Брось!..

Пароход между тем тронулся. Не найдя места, чтобы присесть, оба гостинодворца остановились против солидного господина.

– Я ей покажу, как от меня рыло воротить! – кричал молодой гостинодворец. – Что она такое, спрашивается? Солдатская дочь и больше ничего! Важное кушанье! А мы, по крайности, купеческие сыновья! Что в приказчиках-то состоим? Так это потому, что у нас тятенька к вину слабы. Ах ты, подлая! Пусть только она у нас по Гостиному, по задней линии, пройдет, – сейчас на нее собак натравлю!

– Ну и натрави, а теперь молчи! – сказал товарищ.

– А думаешь, не натравлю? Натравлю! К мировому так к мировому! Штраф заплачу? Плевать! Коли меня за сердце тронут, я в те поры ничего не жалею. Видал ты это?

Молодой гостинодвор вытащил из кармана малиновый фуляр и кинул его в Неву.

– Дурак, так дурак и есть! Ведь тебе же убыток-то…

– Плевать! Она думает, что мы прогорели, что мы оголоштанили?.. Шалишь! Куплю ее, перекуплю и выкуплю! Видал палку? Во!

Он переломил на колене трость и кинул ее за борт.

Вокруг них начала собираться толпа. Многие встали с мест и спрашивали: «В чем дело?» В толпе виднелась и старая дева. Перестал дремать и солидный господин, морщился и шевелил губами, сбираясь что-то сказать. Гостинодвор постарше был как на иголках и шептал:

– Сеня! Помолчи хоть до Летнего сада!.. Ну кому какое дело?

– Не хочу молчать! Пусть все знают! – кричал Сеня. – Ваше превосходительство, – обратился он к солидному господину, – рассудите наше дело: прав я или не прав, так как вы это при вашем степенстве и солидарности можете… Извините, но я желаю…

Солидный господин приосанился, погладил подбородок и важно сказал:

– Говори, говори, любезный…

– Были мы это, значит, на «Минеральных» и встретили одну девицу. А я эту девицу шесть лет знаю. Махонькой девчонкой по Гостиному из магазина бегала да подол трепала, и не было ей иной клички, как Машка да Машка. Завсегда кланялись: я ей апельсины покупал, медовым квасом поил, потому где же девчонке взять, которая ежели в ученьи? И вдруг встречаемся с ней на «Минеральных»… Идет она с офицером и рыло от меня воротит. Нешто это порядок, коли я ей, может статься, на двадцать пять рублей одних апельсинов стравил? Завсегда в знакомстве быть, в клуб со мной ездить, ужины жрать и вдруг каверзы строить! Само собой, я ей слово завинтил, а она мне: «Коли вы ругаться будете, вас выведут». Нешто это порядок? А?

Гостинодвор подбоченился и расставил ноги.

– Подайте на нее к мировому! – прошамкал солидный господин.

– К мировому? Нет-с, лучше я ей шиньон помну! Ах она, шельма!

Сквозь толпу протискалась старая дева.

– Послушайте, вы читали «Подводный камень» Авдеева? – обратилась она к гостинодвору.

– Чего-с? – Гостинодвор скосил глаза.

– Читали «Подводный камень»? Коли не читали, так прочтите. Там подробно описано, что женщина не вольна в своих чувствах.

Гостинодвор, должно быть, не понял, в чем дело, потому что дерзко произнес:

– Ошибаетесь, почтенная, мы по торговой части! – и, ударив себя в грудь, воскликнул: – То есть, ежели я эту Машку теперь встречу, – шиньон долой и в сторону!

Он выхватил из рук товарища зонтик и бросил за борт парохода.

– Что за свинство! Ведь это мой зонтик!

– Плачу!

– Ты совсем взбесился… Зонтик девять рублей.

– Не веришь? Бери пальто в залог!

Гостинодвор снял с себя пальто и кинул его товарищу в лицо.

– Куда ж мне с пальтом-то?.. – произнес тот.

– Мало? Бери сюртук!

Он снял сюртук и бросил его на пол. Между пассажирами послышался ропот.

– Нужно его высадить! На общественном пароходе и вдруг раздеваться! Это черт знает, что такое! – слышалось всюду.

– Высадить, высадить! Высадить на Аптекарский! – волновался солидный господин и направился к шкиперу.

– Грегуар, Грегуар, посмотри, какая страстная, кипучая натура! – говорила старая дева своему спутнику-гимназисту и закатывала глаза под лоб, указывая на пьяного.

Гостинодвор стоял в одном жилете, вынимал из кармана брюк серебряные монеты, кидал их в Неву и кричал:

– Мы прогорели? Нет, шалишь! Мы оголоштанили? Нет, шалишь! Нам только в задор войти, так мы с любым офицером поспорим! Ах ты, подлая!

Пароход пристал к пристани Аптекарского острова.

К гостинодвору подошли шкипер и помощник и начали его выводить с парохода. Он не упирался, шел на пристань и кричал:

– Думаете, что до города не с чем доехать? Доеду! Не токмо что на яличника, а и на лихача хватит! Шалишь!

За ним следовал товарищ и нес в руках его пальто и сюртук.

Пароход снова отвалил от берега и начал удаляться. На пристани стоял гостинодвор, махал руками и что-то кричал, потом снял с себя жилетку, желая, по-видимому, кинуть ее в воду… Перед ним в умоляющей позе стоял товарищ.

– Ах, какая страстная и кипучая натура! – шептала старая дева и закатывала глаза под лоб.