Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

Говельщик

С натуры

Великий пост. Первый час дня. В трактир входит пожилой купец и садится за стол около буфета.

– Давненько у нас бывать не изволили, Родивон Захарыч… – приветствует его из-за стойки буфетчик.

– По нынешним дням нашему брату и совсем бы по трактирам-то баловать не следовало, – отвечал купец. – Собери-ка чайку поскромнее.

– Уж не говеть ли задумали?

– Говею. Грешим, грешим, так тоже надо и о душе подумать.

– Это точно-с.

Купец вздыхает. Служитель подает чай.

– Это что же такое? – спрашивает купец, указывая на блюдечко с сахаром.

– Сахар-с… – отвечает служитель и пятится.

– То-то сахар! Ты меня за кого считаешь? За татарина, что ли? Убери блюдечко и принеси медку или изюмцу…

– А ведь это, Родивон Захарыч, я полагаю, одна прокламация только, что вот, говорят, будто этот самый сахар бычачьей кровью очищается. Потому учтите, сколько бы этой крови потребовалось, – замечает буфетчик.

– Прокламация там или не прокламация, а только коли мы истинные христиане, так себя оберегать должны, – отвечает купец и начинает пить чай.

Молчание. В комнату входит тощий купец.

– Родивону Захарычу почтение! – выкрикивает он тонкой фистулой, подает руку и садится против толстого купца. – Чайком балуешься?

– Да… Говею я, был у обедни в Казанской, а вот теперь и зашел. «Да исправится молитва моя» пели… То есть, господи, кажется, целый день стоял бы да слушал! Просто на небеса возносишься…

– А я так летом говел. Признаться сказать, тогда, перед Успенским постом, сделал с кредиторами сделку по двугривенному за рубль, захватил жену и отправился на Коневец. Монашки там маленькие. Прелесть! Даже в слезы введут. В те поры мы не токмо что масла, а даже горячей пищи не вкушали… Да, хорошо, коли кто сподобится! – со вздохом заканчивает тощий купец, умолкает, барабанит по столу пальцами и спрашивает: – А что, не толкнуть ли нам по рюмочке?

Толстый купец плюет.

– Никанор Семеныч, да ты в уме? – спрашивает он. – Человек говеет, а он – водку!.. Пей сам, коли хочешь.

– Я-то выпью…

Тощий купец подходит к буфету, пьет и, возвратясь на свое место, говорит:

– Водка… То есть, ежели сообразить: что в ней скоромного? Гонится она из нашего русского хлеба, монашествующим дозволяется… Пустяки! Чай-то, пожалуй, хуже, потому из китайской земли идет, а китаец его всякой скоромью опрыскивать может… Дай-ка графинчик! – обращается он к буфетчику.

На столе появляется графинчик. Толстый купец вертит его в разные стороны, рассматривает грань и, наконец, вынимает из него пробку.

– Что, или выпить хочешь?

– Нет, что ты! Дивлюсь я, как это нынче пробки эти самые гранят! Чудо! А что, кстати, почем нынче судачина мороженая?

– В воскресенье я по тринадцати покупал.

– Так. О господи, господи! – вздыхает толстый купец, лижет мед, пьет чай с блюдечка и через несколько времени говорит: – А ведь и водка, коли ежели по немощи, болящему, значит, так она во всякое время разрешается, потому лекарствие.

– Всякое былие на потребу, всякое былие Бог сотворил, – отвечает тощий, глотает вторую рюмку и тыкает вилкой в груздь.

Молчание. Толстый купец вздыхает и потирает живот.

– С утра вот сегодня нутро пучит, – говорит он. – Даве в церкви так и режет, пришел в трактир – поотлегло, а теперь вот опять…

– Простуда… Сходи в баню да водкой с солью… да внутрь стаканчик с перечком… Бог простит.

– То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вот внутрь разве?.. На духу покаюсь. Ах! Как сегодня отец Петр возглашал: «Господи Владыко живота моего»… Умиление!.. Пришли-ка графинчик с бальзамчиком!

– А на закуску семушки?.. – откликается буфетчик.

– Чудак! Человек говеет, а он рыбой потчует! Пришли сухариков…

На столе стоит графинчик с «бальзамчиком».

Толстый купец выпил и говорит:

– Рюмки-то малы. С одной не разогреть.

– А ты садани вторую… Даже и в монастырском уставе говорится: стаканчик. Мне монах с Афонской горы сказывал… ей-богу!

– Зачем стаканчик, мы лучше рюмками наверстаем… Закусить вот разве? Андроныч, – обращается толстый купец к буфетчику, – закажи-ка два пирожка с грибами да отмахни на двоих капустки кисленькой! И масла-то, по-настоящему, вкушать не следовало бы… – со вздохом заканчивает он.

– С благополучным говением! Желаю сподобиться до конца! – возглашает тощий купец и протягивает рюмку.

– О господи, что-то нам на том свете будет!.. – чокается толстый.

Через час купцы с раскрасневшимися лицами сидят уже в отдельной комнате. На столе стоят тарелки с объедками пирогов, осетрины и четыре опорожненных графинчика. На полу валяются рачьи головы.

– С утра обозлили, а то нешто бы я стал пить? – говорит толстый купец. – В эдакие дни и то обозлили. Приказчик в деревню едет – деньги подай, жена платье к причастью… дочке шляпку… Тьфу ты! Даже выругался! Смирение нужно, а тут ругаешься.

– В мире жить – мирское творить! – утешает его тощий. – Что жмешься? Или все еще пучит? – спрашивает он.

– Пучит не пучит, а словно вот что вертит тут…

– Сем-ка мы сейчас бутылочку лафитцу потребуем. Красное вино хорошо; оно сейчас свяжет.

– А и то дело! Вали!

Бутылка лафиту опорожнена. Толстый купец встает с места и слегка заплетающимся языком говорит:

– Пора! Сначала в лавку зайду, а там и к вечерне…

– Полно, посиди! – удерживает тощий. – Для чего в лавку идти? Услышат приказчики, что от тебя водкой пахнет, и сейчас осудят. И себе нехорошо, и их в соблазн введешь. Садись! А мы лучше вторую сулеечку выпьем. Красное вино – вино церковное. Его сколько хочешь пей – греха нет!

– Ах ты, дьявол, искуситель! – восклицает толстый и, покачнувшись, плюхается на стул.

Часы показывают пять. Тощий купец сбирается уходить; толстый, в свою очередь, удерживает его.

– Нельзя, – отвечает тощий. – В Екатерингоф на лесной двор ехать надо. У меня и конь у подъезда. Нужно к завтрему триста штук тесу да шестьдесят двухдюймовых досок.

– Успеешь! Досидим до всенощного бдения. Отсюда я прямо ко всенощной, потому сказано: «Иже и в шестой час»…

– Нельзя. Гуляй, девушка, гуляй, а дела не забывай! Молодец! Сколько с нас?

– Верно! Коли так, возьми и меня с собой! По крайности, я хоть проветрюсь маленько.

– Аминь! Едем!

Через час купцы едут по Фонтанке по направлению к Екатерингофу. На воздухе их уже значительно развезло.

– Мишка! Дуй белку в хвост и в гриву! – кричит кучеру тощий купец.

– Боже, очисти мя грешного! – вздыхает толстый.

– Что? Аль опять нутро подводит?

– Щемит!

– Мишка! Держи налево около винной аптеки!

Семь часов. Стемнело. Купцы выходят из погребка, покачиваясь.

– Не токмо что ко всенощной, а теперь и к запору лавки опоздал, – говорит толстый купец, садясь в сани. – А все ты со своим соблазном…

– Мишка! К Евдокиму Ильичу на лесной двор! – командует тощий купец.

– Да уж теперь заперто, Никанор Семеныч!

– Коли так, жарь к вокзалу!

Через десять минут купцы входят в вокзал.

– Ах ты, господи! – вздыхает толстый купец. – И не думал, и не гадал, что на эдакое торжище попаду! Тут и тридцатью поклонами не отмолишь. Ну, Никанор Семеныч, ты там как хочешь, а в зало, где это самое пение происходит, я ни за что не пойду.

– Нам и в отдельной комнате споют.

– Боже мой! Боже мой!

Часа через два купцы, как мухи, наевшиеся мухомору, бродят по буфетной комнате.

– Принимаешь на себя весь мой грех? – спрашивает толстый у тощего.

– Все до капельки принимаю.

– Врешь?!

– С места не сойти!

– Коли так, значит, друг!

Купцы целуются. Мимо них проходят две девушки.

– Охота это кавалеру с кавалером целоваться! – говорит одна из них и лукаво улыбается.

Толстый купец скашивает глаза.

– Какую ты имеешь праву кавалерами нас обзывать? – огрызается он.

– Ну, господа купцы, коли так…

– То-то. Почет, брат, нам с тобой, Никаноша! – восклицает он.

– Хоть бы холодненьким угостили за почет-то…

– Вчера бы пришла. Нешто по эдаким дням пьют шипучку? Тут дни покаяния, а она на-поди!

– Верно, на ярмарке прогорели, так оттого и каетесь?

– Что? – восклицает толстый купец и вытаскивает из кармана бумажник. – А это видели, чем набито? Ну, теперь садись и требуй три бутылки белоголовки!

– В отдельную комнату пожалуйте, ваше степенство. Там будет много сподручнее! – предлагает лакей.

– Веди! Да захвати с собой и вазу с апельсинами для барышень!

– Загуляла ты, ежова голова! – вскрикивает тощий купец и следует за товарищем.

Второй час ночи. Толстого купца лакей сводит с лестницы. Тощий кой-как следует сзади. У подъезда стоит кучер.

– Ах, грехи! Хоть бы к заутрени-то сподобиться поспеть, – коснейшим языком бормочет толстый купец и лезет в сани. – Никаша, поспеем? – спрашиваете он товарища.

В ответ на это тот только икает.

– Вези да оглядывайся! – говорит кучеру лакей. – Грузны очень. Долго ли до греха!

– Не впервой! Сначала хозяина отвезу, а потом и гостя домой предоставим, – отвечает кучер.

Через час кучер, сидя рядом с толстым купцом и придерживая его рукой, возит его по Ямской.

– Ваше степенство, не спите! Указывайте, где же вы живете? – спрашивает он купца.

– Прямо!

Сани останавливаются у ворот. На скамейке дремлет дворник.

– Дворник! – кричит кучер. – Иди посмотри, не ваш ли это купец?

Дворник подходит к саням, заглядывает купцу в лицо и говорит:

– Не наш. У нас много купцов живет, а это не наш.

– Да может, новый какой переехал?

– Нет, у нас жильцы подолгу живут. Я всех знаю…

– Ах ты, господи! Вот наказание-то! К шестым воротам подвожу! – восклицает кучер. – Ваше степенство, откликнись! Где живешь?

– Прямо!

– Вот только от него и слышишь!

– А ты толкнись в Семихатов дом, – замечает дворник. – Вот большой-то, каменный. Там купцов, что блох…

Наконец семихатовский дворник признает толстого купца за своего жильца, берет его под руку и ведет в квартиру. Двери отворяет жена купца. Из комнат в прихожую выглядывают чада и домочадцы.

– Ну, говельщик, нечего сказать! – всплескивает она руками. – Бесстыдник ты, бесстыдник!

– Смирение! Смирение! Не по нынешним дням… грех!.. – бормочет купец.

Дворник чешет затылок и говорит:

– На чаек бы с вашей милости, потому эдакую ношу и в третий этаж!..

Первый день Пасхи

Картинка

Первый день Пасхи. Два часа дня. В церквах звонят в колокола. В зале купца Лазаря Антоныча Загвоздкина стоит накрытый стол с закуской в виде неизбежного окорока ветчины, кулича, пасхи, икры, сыру и целой батареи бутылок и графинов. Тут же виднеется нога телячья и баран, сделанный из масла, с красным флагом во рту. На стульях и креслах сидят жена Загвоздкина, пожилая женщина в ковровом платке, и две дочери-погодки, лет двадцати. Они ожидают гостей, приходящих с поздравлением. Дочери смотрят в окно.

– В каких-нибудь пять минут четырнадцать офицеров мимо проехало, – говорит, слегка позевывая, старшая из них, Серафимочка. – Ежели завтра погода будет хорошая, так пойду в фотографию, карточки с себя сниму.

– На что тебе? Ведь перед Новым годом снималась, – возражает мать. – Да и кому давать?

– Митрофану Захарычу. Да и монах с подворья просил.

– Сторожа из рынка пришли! С праздником поздравляют, – докладывает лавочный мальчик в хозяйском сюртуке с обрезанными фалдами и рукавами – подарок на Пасху.

– Сашенька, возьми два яйца, да вот тебе рубль… Поди похристосоваться с ними! – обращается мать к младшей дочери.

– Ну вот! Пусть Серафимочка идет! Я уж и так давеча с туляковскими парильщиками все губы себе отшлепала.

– А я с дворниками христосовалась, с водовозами, даже с трубочистом, – отзывается Серафимочка.

– Дуры эдакие! Везде сама мать должна… Никакой подмоги… Небось, ужо придут певчие, так к тем сами на шею броситесь.

– Как же, велик сюрприз с певчими целоваться, коли у них из пропасти, как из кабака!.. От вас только комплименты и слышишь. Вы на другой манер и не умеете, – отвечают дочери.

Мать тяжело поднимается с места и уходит к сторожам. Через несколько времени она возвращается и говорит:

– У одного сторожа бородавка какая-то на носу. Уж не оспа ли грехом?

Раздается звонок, и в залу входит пожилой гость. Он в сюртуке и с гладко выбритым подбородком. Шея его до того туго обвязана черной косынкой, что лицо налилось кровью.

– Христос воскрес! – произносит он, звонко целуется с хозяевами и садится. – Где изволили у заутрени быть?

– У Владимирской, да тесно очень, – отвечает мать семейства. – Одной даме даже весь шиньон спалили. Закусить не прикажете ли? Ветчинки…

– Ветчинки-то уж бог с ней! В шести местах ел; а я выпью рюмку водки да икоркой… Почем икру-то покупали?

– Эта икра от бабы. Баба-селедочница нам носит. По рублю… Ветчину-то боятся нынче есть. Говорят, нечисть какая-то в ней заводится. А без ветчины для гостей нельзя…

– Коли с молитвой, так ничего… А славная икра! Прощенья просим-с. Лазарю Антонычу поклон.

– А на дорожку рюмочку?..

Гость выпивает «на дорожку» и уходит. Раздается опять звонок, и в зале появляется другой посетитель. Он в новой сибирке и в сапогах со скрипом. Снова «Христос воскрес», снова звонкое целование.

– Уж извините, что без яиц… – говорит он. – Сами знаете, туда-сюда… того и гляди, раздавишь… А Лазарь Антоныч?

– Да вот тоже по знакомым Христа славить поехал. Ну и к начальству… Закусить пожалуйте… Ветчинки…

– Ветчинки-то уж трафилось… А я вот водочки да хлебцем с хренком… Где заутреню изволили стоять?

– У Владимирской… Да душно очень… Одной даме… Вы уж большую рюмку-то наливайте… человек семейный…

– А я лучше две средние… Нет, гуси-то нынче на Сенной каковы! Полтора рубля. Хотел молодцам борова купить, да не нашел мороженых. Нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут.

Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами.

– Мы с молодыми мужчинами не целуемся… – застенчиво бормочут они и слегка пятятся.

– Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там…

– Следует, следует, – замечает мать, – потому такой день.

– Ну, смотрите, только по одному разу.

Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит:

– Где изволили у заутрени быть?

– У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, – отвечает Серафимочка. – Страсть, как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали.

– Хереску рюмочку, да вот ветчинки… – предлагает мать.

– Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям – пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять?

– Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили.

– Это к счастью-с. Однако до свиданья… Еще в три места надо.

– Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… – пристает мать семейства, но гость снова отказывается и исчезает.

Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства – Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет.

– Отзвонил и с колокольни долой! – восклицает он. – А тяжело в мундире-то с непривычки!

– Так снимай скорей да надевай сертук! – замечает жена.

– Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя – привыкать надо. Почем знать, может, когда-нибудь и военный наденем, – шутит муж. – Теперь, брат, никто от красной шапки не отрекайся! Шабаш!

– Господи, помилуй нас, грешных! – крестится жена. – Вот уж и видно, что наугощался! Что ты говоришь-то? Опомнись. Нешто можно на себя эдакую невзгоду пророчить?

– От слова ничего не сделается, а только ежели что насчет мундира, так военный будет много основательнее, потому в этом только потуда и щеголяешь, покуда деньги в приют вносишь, а не заплатил, и сейчас тебя верхним концом да вниз. – Загвоздкин останавливается перед зеркалом, подбоченивается и гладит бороду. – А все-таки нам почет и большой почет, потому этому самому мундиру только трех классов до генеральского не хватает! – продолжает он. – Посмотрела бы ты, как со мной сегодня швейцары… Только и слышишь: «Ваше высокородие!» Самого генерала на лестнице встретил…

– И христосовался?

– Троекратно сподобился. И не узнал меня. Идет по лестнице, а я навстречу. «Христос воскрес, – говорю, – ваше превосходительство!» «А, это ты, – говорит, – Иванов?» «Никак нет-с, – говорю, – ваше превосходительство, я купец Загвоздкин». Ну и похристосовались. Щеки такие душистые! С самим генералом – понимаешь ты?

– Священники, Лазарь Антоныч! – докладывает мальчик.

– Дома, дома! Проси… – суетится хозяин. – Ах ты, господи! Есть ли у меня еще десятирублевая бумажка для них?

Между тем священники, держа левые руки на желудках, входят уже в комнату. Сзади следует дьякон, откашливаясь басом и расправляя руками волосы на голове, а за дьяконом вваливаются дьячки. Начинается пение. В дверях показываются «молодцы» и начинают «подтягивать». После общего христосованья духовенство присаживается. Идет разговор о заутрени. Дьячки тяготеют к закуске.

– Отец протоиерей, винца пожалуйте, ветчинки… – предлагает хозяйка.

– Ни боже мой! Былое дело! Сами знаете, везде клюешь. Я не запомню, когда я и обедал в этот день.

– Нельзя, нельзя… – говорит хозяин и тянет к закуске.

Священники жестом показывают, что они сыты по горло. Дьякон меланхолически выпивает стакан хересу. Хозяин подходит к дьячкам.

– Ну а вы, виночерпии? Валите! Чего зеваете-то? Вот и я с вами.

– Мы-то можем, – отвечают дьячки и торопливо глотают водку.

Протоиерей косится на них и говорит:

– А у нас сегодня во время литургии воробей в купол влетел.

– Это к радости, – замечает хозяйка. – Батюшка, да вы бы хоть кусочек ветчинки…

– Три дня, отец протоиерей, славить-то ходите? – спрашивает у священника хозяин.

– Три дня… ходим и на четвертый, но уже вразброд и по низам. Мелочная лавка идет, кислощейное заведение, табашная и все эдакое… Однако пора!

Священники начинают уходить. В руках протоиерея шуршит красненькая бумажка и опускается в широкий карман. Дьячки пропускают священников вперед и наскоро глотают по рюмке хересу.

– Ну, слава богу, это уж, кажется, последние! – говорит хозяин.

– С подворья еще не были да с Васильевского острова, – отвечает жена.

– Певчие! Певчие! В трех каретах подъехали! – восклицают глядевшие в окошко дочери и обтирают губы.

Топая сапогами, сморкаясь и кашляя, в дверях показываются певчие в кафтанах и строятся.

– Лазарю Антонычу! – говорит регент, подходя к хозяину. – Какую, «Ангел вопияше» прикажете?

– А ту, что сначала на дискантах, а потом басы, знаешь, эдак врассыпную.

Регент кусает камертон и задает тон.

– Ванюшка! Выплюнь, шельмец, изо рта булку! Разве можно в одно время и есть, и петь! – кричит он на дисканта и тыкает его в щеку камертоном.

Дискант выплевывает еду в руку. Начинается пение. Басы, чтоб угодить хозяину, ревут так, что даже стекла дрожат. Кончили. Общее христосованье. Раздается такое чмоканье, что, будь тут лошади, наверное, тронулись бы с места, приняв это за понукание.

– Господа певчие! Выпить да закусить пожалуйте! Ветчинки вот… – предлагает хозяйка.

Отказа не последует. Певчие, как саранча, накидываются на водку, на вино и даже на ветчину.

– Мальчишки, легче! На еду не очень накидываться! – кричит регент. – Заболите завтра, так от вас убыток. Нам еще в шестнадцать мест визиты…

– Вытекло! Скудель пуста бо есть! – возглашает какой-то бас и поднимает пустой графин.

– Дольем! Дольем! – откликается хозяин. – Настасья! Сашенька! Тащите сюда ведерную-то…

– Хозяин, с вашей милостью! Без хозяина нельзя! Укажите путь скользкий!

– Я с господином регентом… А впрочем, пожалуй… Серафимочка, вели откупорить пару хересу!

К Серафимочке между тем подсел белокурый тенор и, прожевывая кусок, читает какие-то чувствительные стихи.

– Мне за голос дьяконицкое место обещали, – говорит он ей, – но я намерен отказаться, так как думаю на светской барышне жениться и свой хор воздвигнуть.

– Вы и на гитаре играете?

– И на гитаре, и на скрипке…

Закуска раздрызгана. На столе стоит четвертная бутыль. Скатерть залита. На полу пятна. Кто-то из певчих икает. Мальчишки щиплют друг друга. Регент дает им щелчки.

– Хороший бас ежели… – рассказывает молодцу певчий, – так тот крикнет в рюмку, и рюмка пополам…

– Господа певчие, сделайте милость, пропойте светскую, веселенькую!.. – упрашивает хозяин и уже слегка пошатывается…

– Ветчинки-то, господа! – взвизгивает среди общего говора хозяйка.

Певчие группируются и начинают петь «Во лузях». Следом идет «Солнце на закате». Хозяин до того входит в экстаз, что выхватывает из ножен шпагу и начинает ею дирижировать хором.

– Браво! Браво! Совсем главнокомандующий! – кричат певчие и хлопают в ладоши.

Через час после ухода певчих хозяин спит в гостиной на диване. Около него на стуле висит мундир, лежат шпага и треуголка. Жена и дочери будят его к обеду.

– Не хочу… – бормочет он. – Идите прочь…

– Съешь хоть ветчинки-то… – пристает жена.

Хозяин плюет и молча перевертывается на другой бок.