Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

Глава II. Из дневника отставного юнкера Ореста Подтяжкина

Вот уж месяц, как живу на даче в Новой Деревне. Нанимаю за пятнадцать рублей в лето каморку у парикмахера. Слава богу, что теперь начались теплые дни, а то в начале весны, особенно по ночам, было так холодно, что зуб на зуб попасть не мог. Укрылся бы, да и укрыться нечем: халат и теплое одеяло в залоге за три рубля, а деньги пошли на задаток за дачу. В кармане всего полтинник и в перспективе нуль. Вся надежда на приобретение места или на выгодную женитьбу. Ежели бы какая-нибудь сваха взялась меня женить на десяти тысячах, три тысячи бы ей из них отвалил. Когда у меня деньги – я щедр. Целый день бегаю по Новой Деревне и по Черной Речке и ищу знакомств, но дачники как-то туго знакомятся. А приятно иметь знакомства. Во-первых, можно всегда пообедать, а во-вторых, дочки и племянницы… Ежели с хорошим приданым, то можно и увезти, обвенчаться, а потом старикам в ноги, и делу конец. Ведь девушки глупы.

* * *

На днях познакомился с одной многосемейной дамой. Сегодня гулял с ней по Черной Речке, переносил ее ребятишек через лужи, делал им свистульки из травы, пел петухом и все думал, что пригласит обедать – не тут-то было! Рассказала, что у ней сегодня ботвинья и жареный поросенок с кашей, и распрощалась. Да еще спрашивает: «Где вы обыкновенно обедаете, мосье?» – «У Доротта», – говорю, а в душе послал ее ко всем чертям. Делать нечего, купил в лавочке полфунта колбасы и булку и отправился обедать в темную аллею Строганова сада. Лишь только съел свою порцию, как вдруг на скамейке заметил нацарапанное булавкой чье-то душевное излияние. Какая-то Людмила взывает к другу и просит его явиться. Вынул карандаш и написал: «Я был здесь и мечтал о тебе, неземная Людмила. Орест». Почем знать, может быть, завяжется роман, а с ним вместе придет и мое счастие. Влюбиться в меня немудрено: я молод, недурен собой и только месяц назад ухитрился сшить в долг новую пару платья.

Глава III. Из дневника штаб-офицерской дочери Людмилы Трубищевой

Нет, на свете среди черствых натур есть и незагрубелые! Вчера на мой вопль к нежному другу, который я нацарапала на скамейке, откликнулся какой-то Орест. Я верю в предопределение и в симпатию душ. Почем знать, может быть, провидение назначило его быть спутником моей жизни и слиться со мной в одно целое. Вот что я написала под его подписью: «Кто бы ты ни был, мечтатель, но я сочувствую тебе как в радости, так и в горе». Всю ночь видела его во сне. Он представлялся мне брюнетом. О, как жгучи были его поцелуи!

* * *

С замиранием сердца приблизилась я сегодня опять к заветной скамейке, и – о радость! – на ней новая надпись: «Людмила, назначь Оресту, когда он может видеться с тобой и наслаждаться природой». Под этими строками какой-то мерзавец написал скверные слова, но я их стерла. Продолжать переписку или бросить? Ведь с сердцем играть опасно. Почти всю ночь просидела я у открытого окна и думала: назначить ему свидание или нет? Воображение рисовало его мне то вихрем, мчащимся на коне, то медленно плывущим в гондоле, но вдруг кто-то неприлично выругался, и я принуждена была закрыть окно.

* * *

Решено. Маменька отправилась в город закладывать четыре чайные ложки, а я бросилась в Строганов сад и написала на скамейке: «Завтра в десять часов вечера». Но нет, я не доживу до завтра!

Глава IV. Из дневника отставного юнкера Ореста Подтяжкина

Роман завязывается. Завтра мне назначено свидание. Бьюсь об заклад, что это какая-нибудь блажная вдова, а вдовы всегда любят хорошо поесть! Сегодня заложил кой-какое белье и купил себе перчатки. Неловко же идти на свидание без перчаток. У моих квартирных хозяев к обеду был жареный гусь.

* * *

Денег ни гроша. Целый день шлялся по улицам и хотя встретил до десятка знакомых, но ни одна шельма не пригласила обедать. Только и успел выпить чашку кофею, но без хлеба. Возвращаясь домой голодный, увидел, что хозяйская кухарка и ученики едят щи. Тут мне мелькнула счастливая мысль. «Бегите, – говорю, – на поле, воздушный шар опускается». Они побежали, а я съел щи и с остатками опрокинул чашку. Пусть думают на кошку.

* * *

Был на свидании. Нет, это не вдова, а девица, и девица крепко поношенная. Ну, да все равно! Господи, кабы за ней было хоть пять тысяч приданого, я и тем был бы доволен. Вот как было дело. Подхожу к скамейке и вижу: сидит с книжкой в руках девица, а сама все по сторонам смотрит. Я раскланялся. «Позвольте, – говорю, – узнать: вы Людмила?» – «Да». – «А я Орест. Честь имею явиться». Она потупилась. «Не сочтите, – говорит, – мою переписку за серьезное. Это просто детская шалость». Я, разумеется, сел с ней рядом и заговорил о любви, потом проводил ее до дому и, прощаясь, выпросил у ней на память нашего первого свидания носовой платок. Порешили сходиться каждый день. Платок батистовый, вышитый. Его тотчас же заложил в табачной лавке за целковый и ужинал в трактире солянкой.

Глава V. Из дневника штаб-офицерской дочери Людмилы Трубищевой

Виделась с ним. Сердце меня не обмануло: он брюнет. Ах, как мне было стыдно моей навязчивости, но он оказался прекрасным человеком, верующим в симпатию душ. Из слов его я узнала, что он богатый помещик, долго странствовал за границей и приехал в Россию искать права на затерянное графское достоинство. Сегодня мамаша рассердилась и сказала: «Нет, уж видно, пора тебя на живодерню». А я ей в ответ: «Погодите, к осени будем ездить в каретах и блистать в обществе» – и при этом рассказала, что познакомилась с богачом, который за мной ухаживает. Сейчас начала ему вязать в подарок бисерный кошелек.

* * *

Все неприятности. Сейчас был дачный хозяин и требовал денег за дачу. «Ежели, – говорит, – к воскресенью не отдадите, то съезжайте вон. Пусть лучше пустая стоит». Господи, что ж это такое, только началось дело, и вдруг съезжать! Ах, кабы он скорее сделал мне предложение и подарил браслет, тогда можно бы было его заложить и извернуться насчет дачи.

Глава VI. Из дневника отставного юнкера Ореста Подтяжкина

Вот уже с неделю коровожусь с ней, познакомился даже и с ее матерью, а до сих пор не видал еще от них и стакана чаю. А должно быть, они очень богаты. Мать всюду носит с собой на руке ридикюль и все жалуется на непрочность замков на даче. Непременно в этом ридикюле банковые билеты.

* * *

Был у них в доме. Живут неважно, но ведь на даче редко кто живет с комфортом. Старуха, должно быть, очень жадна, потому что то и дело толкует о дороговизне и о том, что нынче очень трудно верить людям. Угощали кофеем, но без булок.

* * *

Когда они обедают? Вот вопрос. Людмила говорит, что в три часа, но сегодня я сидел у них с одиннадцати часов до шести вечера, а у них и на стол не накрывали. Денег у меня ни копейки. Единственное лицо, которое мне верит на даче, – это пряничник, а потому вот уже четвертый день питаюсь медовыми коврижками.

Глава VII. Из дневника штаб-офицерской дочери Людмилы Трубищевой

Я так привыкла к Оресту, как будто десять лет была с ним вместе. Лишь только поутру просыпаюсь, как уже первая мысль об нем. Удивляюсь, чего он медлит предложением; я, кажется, то и дело делаю ему намеки о своей любви.

* * *

О, счастливый, о, торжественный миг! Сегодня он признался в любви и просил моей руки. Я тотчас повела его к маменьке, и она нас благословила. Свадьбою торопит как можно скорее, так как на другой же день хочет везти нас в Италию. Это и лучше, так как мы его можем уверить, что приданое сделаем за границей. Впрочем, при его благородстве души, я не думаю, чтобы он рассчитывал на деньги. К тому же он сам богат. Завтра мы его пригласим к себе обедать, а потому маменька ездила сегодня в город закладывать свою шаль и шелковое платье. Как-то мы его угостим? Впрочем, он, кажется, не из гурманов, так как сегодня выпил у нас три стакана кофею с булками и, не желая расстаться со мной, не ходил даже обедать. Целый вечер говорил мне о любви и, уходя в глухую полночь, взял у меня на два дня мой золотой браслет. Я догадываюсь, зачем. Он взял его на мерку, чтобы заказать мне бриллиантовый.

Глава VIII. Из дневника отставного юнкера Ореста Подтяжкина

Ура! Довольно голодать! Через неделю я женюсь на богачихе! Сегодня обедал у них. Едят прелестно. Обед домашний, но из пяти блюд. К обеду был лафит, херес и даже шампанское. Одно скучно, что она все сентиментальничает. Просила после обеда написать ей в альбом стихи, но я отказался, так как, кроме гусарских стихов, ничего не знаю. Влюблена в меня до безумия! Теперь нужно наговорить старухе черта в ступе насчет неприсылки мне управляющими дохода с имения и занять у ней денег. Скорей, скорей венчаться, а там пускай узнают, что я за птица! Лишь бы кормили.

* * *

Неприятная история! На Черной Речке живет портной Шульц, а я этому портному должен сто рублей. Он уже имеет исполнительный лист на мое личное задержание. Вчера гулял с Людмилой по саду и вдруг увидал его идущего мне навстречу. К счастью, что успел его вовремя заметить и шмыгнул в кусты, а Людмиле сказал, что у меня внезапно пошла кровь из носа. Сегодня опять обедал у них и на деньги, вырученные от продажи Людмилина браслета, купил им корзинку земляники.

Глава IX. Из дневника штаб-офицерской дочери Людмилы Трубищевой

Все пропало, и я проклинаю свою легковерность! Он оказался хитрым обманщиком и вместо богатого помещика – праздношатающимся. Все его рассказы о богатстве были ложью! Прощай, мой батистовый платок, прощай, мой браслет! Сегодня мы, по обыкновению, гуляли с ним в Строгановом саду. Он подвел меня и маменьку к лотку разносчика и стал нам покупать апельсины, как вдруг сзади нас послышался голос нашего соседа по даче – Шульца. «А, господин Подтяжкин, – говорит он, – наконец-то я вас нашел. Чем лакомиться апельсинами, лучше бы уплатили мне сто рублей. Нет, я вас не отпущу, кормовые деньги уже внесены. Едемте в долговое!» Услыша это, Орест со всех ног бросился бежать и скрылся из вида, а мы с маменькой остались, как оплеванные. Маменька просто бесится; как увидит меня, так и закричит: «На живодерню тебя! На живодерню!»

Глава X. Из дневника отставного юнкера Ореста Подтяжкина

Ах, как близко было мое счастие, и вдруг все пошло прахом! Проклятый немец! Дернуло же его подвернуться. По его милости вот уже три дня, как я опять голодаю. Даже и пряничник не верит в долг. Сегодня до восьми часов вечера крошки во рту не было, но я украл из парикмахерской бритву, продал ее ходячему точильщику за двугривенный и на эти деньги съел четыре булки с молоком. Ежели и завтра буду голодать, то пойду сам к портному. Пусть сажает в долговое отделение; по крайней мере, сыт буду.

Дневник купеческой дочки

Очень скучно, а потому купила за пятиалтынный книжку и буду писать свой дневник. Буду записывать в нее все, что со мной случится замечательного. Когда я училась у мадамы в пансионе, то у нас одна девочка вела дневник и очень забавно выходило. Прежде всего, опишу, как я живу. Встаю в десятом часу, пью чашки три кофею и ем московскую сайку, а иногда и две; потом завтрак, потом обед; между обедом и завтраком пьем чай, а после обеда кофей; в восемь часов вечера опять чай, а там, как папенька придет из лавки, ужин и ко сну… Перед обедом и перед ужином едим с маменькой клюкву, кедровые орехи, подсолнычные зерна, мятные пряники, моченые яблоки или что-нибудь в этом роде. Я так привыкла что-нибудь жевать, что когда бываю в церкви и жевать нельзя, то даже слюна бьет; а все оттого, что скучно. Впрочем, и в церкви ем просвирку. Маменька и то говорит: «Жуй, жуй, дура, пока еще замуж не вышла, а там бог знает, какой еще муж попадется; может и запретить целый день жевать-то». Мне девятнадцатый год, а меня уже смотрели больше чем двадцать женихов, но все расходилось дело из-за папенькиной скаредности, или женихи были для меня слишком низки. Сначала было стыдно показываться женихам, а потом ничего. Что ж, за кого-нибудь ведь надо же выйти замуж. Записала бы фамилии моих женихов, да забыла их, а иных не знала, как и зовут. Кому-то я достанусь? Гадала и на «Царе Соломоне», и на воде – все выходит Василий, только ведь Васильев много.

* * *

Сегодня по Лиговке мимо наших окон провезли четырнадцать покойников. За одними купеческими похоронами ехало тридцать три кареты. К завтраку пришла сваха Антиповна и сватала мне жениха из актеров, но маменька сказала, что уж тогда лучше выдать за станового. Целый день скучала, потому что не могу много есть, так как нечаянно прикусила себе язык, и он очень болит. В молодцовской комнате нашла книжку, но без начала, и как ее название – не знаю. Пробовала читать, но скучно. Как начну читать, так ко сну и заклонит. А ведь прежде любила читать, но папенька с маменькой все ругались за это, а я и отвыкла. Вечером была с кухаркой у всенощной. В церкви стояло много солдат. Один из них был очень хорошенький, совсем с офицерским лицом, а ведь солдаты из простых мужиков.

* * *

Сегодня целый день спала, а вечером была в бане и слышала от бабки, что наша соседка, вдова Самострелова, связалась с своим кучером. Вечером папенька пришел из лавки пьяный и ругал маменьку разными скверными словами, а меня назвал кобылой. За ужином до того наелась, что еле вышла из-за стола.

* * *

Ко мне сватается мусорщик и будет смотреть меня в воскресенье в Приказчичьем клубе, для чего мне шьют новое платье. Папенька говорит, что мусорщик этот – очень богатый купец, так как недавно выгодно обанкрутился, но крив на правый глаз. Маменька сказала, что нам с лица не воду пить. Сегодня наш приказчик Николай подарил мне шеколадного Наполеона, и я его съела после ужина. Вечером он встретил меня в коридоре и вздохнул. «О чем, – говорю, – ты вздыхаешь?» «Об вас», – говорит. А он очень недурен собой, но жаль, что приказчик.

* * *

Сегодня поутру мимо нас везли на кладбище генерала с музыкой, но я проспала. Такая досада! Ничего хорошего не видишь. Ходила с маменькой за компанию в баню. Это второй раз на этой неделе, а придя домой, съела фунт кедровых орехов и на гривенник клюквенной пастилы. Николай подарил мне сахарного лебедя. Дурак! А впрочем, и за приказчиков замуж выходят. Папенька тоже был приказчик, да ведь вышел же в купцы.

* * *

Примеряла новое платье и при этом заметила, что с Рождества потолстела в талии ровно на два вершка. Вечером была у всенощной и любовалась на одного певчего. Загляденье! Ежели бы этот певчий был богатый купец, то с радостью бы вышла за него замуж. Николай подарил мне жестянку леденцов. Должно быть, влюблен в меня. А что, не написать ли ему любовную записку?

* * *

Вчера меня смотрел в Приказчичьем клубе мусорщик. Это очень старый купец с шишкой на носу, и я очень рада, что он напился с папенькой и обругал его сволочью. Весь вечер танцевала с очень приятным кавалером. Он блондин с брюнетным отливом и два раза назвал меня бутоном, а маменьку величал мадамой. Рассказывал, что служит кассиром в банке и получает восемь тысяч, а также просил, чтоб я приходила в воскресенье в Летний сад, после чего повел меня на хоры и украдкой поцеловал руку. Ах, ежели бы ему придать глаза нашего приказчика Николая и усы певчего, то он был бы совсем картинка!

* * *

Сегодня Николай подарил мне коробку винных ягод и назвал меня купидоном. После обеда спала и видела во сне кассира. Будто я лечу на воздухе и падаю в его объятия, а он стоит на траве в кустах и держит в руках ружье, но вдруг сделался шум, и я проснулась. Оказалось, что папенька пришел из лавки домой пьяный и хочет бить маменьку поленом. Такая досада! Даже и сна-то путного не дадут до конца увидеть.

* * *

Мимо нас провезли одиннадцать покойников. После обеда спала четыре часа, ела клюквенную пастилу и написала Николаю цидулку. Вот она: «Ах, скажи мне, мой брюнет, ты влюблен в меня иль нет?»

* * *

Покойников было девять. Целый день грызла подсолныхи. Вечером пришел Николай и принес мне медовую коврижку. Я ему отдала цидулку. Вместо ответа он обнял меня и поцеловал. Это было в коридоре.

* * *

Ела мак. Была в бане. Николай принес мне пяток апельсинов, но лишь только хотел поцеловать, как, откуда ни возьмись, маменька и дала мне по затылку. Папенька и маменька ругали меня целый вечер и сбирались оттаскать за косы, но я спряталась под кровать. Николая выгнали. Прощай, моя любовь! Ну да ничего, остался кассир.

* * *

Сегодня была с подругой в Летнем саду. Кассир был тоже там. Звал нас пить шеколад, но мы не пошли. Говорит, что не может жить без меня, и все жал мне руку. Ах, как он мне нравится! Нет, он не в пример красивее Николая.

* * *

Сегодня ходила в Гостиный покупать сапоги и видела кассира. Повел меня в проход и угощал у пирожника сладкими пирогами. Рассказывал, что хочет поступить в гусары, и взял у меня на память бирюзовое кольцо змейкой.

* * *

Была у Владимирской у всенощной, виделась с кассиром. Звал меня к себе на квартиру, но я побоялась. Вследствие отказа хотел принять яду, а потом застрелиться, но я просила обождать до субботы. Обещал.

* * *

Целый день ела клюкву и думала: идти ли мне к нему на квартиру или нет? Решила идти с подругой.

* * *

Только и дела – думаю об нем. Даже и покойники не интересуют. Была в бане, но без всякого аппетиту.

* * *

Ах, как мужчины коварны! Ах, как они врут и какие изменщики! Окно моей комнаты выходит на крышу соседнего дома, и перед самыми стеклами дымовая труба. Сегодня только что встала поутру и подошла в дезабилье к окошку, как вдруг на трубе заметила трубочиста, хоть и трубочист, а все же мужчина. Я отскочила от окошка и начала на него смотреть из-за угла; но какой же был скандал и как у меня оборвалось сердце, когда я в этом трубочисте узнала кассира. На его мизинце блестело мое бирюзовое кольцо. Я хотела упасть в обморок, но не могла. Коварный мерзавец! Трубочист, а смеет рассказывать, что он кассир в банке и получает восемь тысяч! Пропала и вторая моя любовь! Целый день плакала и не могла съесть даже и фунта орехов. Господи, хоть уж бы за кого ни на есть выйти замуж, а то чувствую, что пропаду ни за копейку!

* * *

Целый месяц не писала своего дневника. Во-первых, лень, а во-вторых, о чем писать? Целые дни сплю и ем, и жду, кому-то я достанусь. Глаза опухли от сна, да и челюсти болят. Маменька говорит, что это от еды. Вчера у нас на дворе случилась история… Впрочем, это я, кажется, видела во сне. Все перепутываю, что вижу во сне и что наяву. Вчера по просьбе маменьки села писать заздравное поминанье и вдруг забыла, как зовут папеньку. Насилу вспомнила. Да, история. Вижу я, что вдруг спускается с неба огромная корзина с яблоками… Нет, лучше в другой раз. Страшная лень, да и клонит…

На этом месте дневник кончается. В книжке виднеются крошки от булки и раздавлена муха.

Парильщик

Не только что одна Закуваевка, но даже и окрестные села и деревни знали Веденея за мужичонку «внимания не стоящего», не говоря уже об его собственной семье, состоящей из женатого брата и старухи-матери, которая, видимо, тяготилась им. И не то чтобы Веденей был пьяница или вор, нет, он был честнейший мужик и пил только при случае, но просто какой-то нерадивый и неумелый. Способности у него, правда, были, но отнюдь не к деревенским работам. Так, никто, бывало, не сделает лучше его дудку из бересты, и никто лучше его не сыграет на этой дудке. Песни ли петь, Веденей – первый запевала. На свадьбах, на посиделках Веденей – первый остряк и смешила. Бывало, он только рот разевает, чтобы что-нибудь сказать, а уж люди хватаются за бока, чтобы смеяться. Охота во всех ее видах, начиная с перепелиной «на дудочку» до охоты с ружьем, – его дело; одно только худо, что у него не было ружья и он всякий раз занимал его у дьячковского сына, за что и отдавал ему по условию треть или половину добычи. Приобретение ружья и еще гармоники было для него давнишним и наибольшим желанием, но, по бедности, он никак не мог на этот предмет раздобыться деньгами. Гармонику он, правда, впоследствии выменял у прохожего офени-коробейника на поросенка и двух гусей, но гармоника эта была невелика и далеко не удовлетворяла его. Ему хотелось большую, какую-то «о четырнадцати переборах, четырех ладах и с сильным духом», такую, какую ему привелось раз видеть у знакомого фабричного парня, пришедшего в деревню на побывку. Ежели бы Веденея учить музыке, может быть, из него вышел бы хороший музыкант, но как земледелец он был никуда не годящийся. За что ни возьмется – ничто не спорится. Начнут, бывало, в сенокос смеяться над ним товарищи:

– Эй, Веденей! Смотри, бабы по три полосы скосили, а ты все еще на первой мнешься! Стыдись! Курицы на смех подымут.

– Мнешься! Не мнусь я, а одно дело обдумываю. Сем-ка я косу отточу, так покажу я вам, как я мнусь! Обгоню живым манером и на две полосы за собой оставлю. Дай только срок, – отвечает Веденей, оттачивает косу, плюет на руки и с криком на баб: – Эй вы, толстопятые! – принимается косить с каким-то остервенением, но минут через десять смотришь – уж он сидит усталый, измученный и рассматривает лезвие косы.

– Что ж ты? – спрашивают его.

– Да что, коса кака-то неподходящая! Зазубрилась. Надо статься, на пень наскочил. Эва! Кака выемина сделалась.

– Ах ты, косила-мученик! Уж лучше бы в дуду играл!

При уборке хлеба было то же самое. Люди дело делают, а Веденей кривляется, прибаутки говорит или с кем-нибудь лясы точит. Семья начнет его ругать, а ему все равно, как говорится, как к стене горох… И так во всех работах.

Зато соберутся, бывало, крестьяне после работ посидеть на завалинке – Веденей уж тут: строит дудку или наигрывает на гармонике, напевая песню и отчеканивая слова вроде:

 
Нос крючком,
Голова сучком,
Сама ящичком.
 

– А ну-ка, Веденей, представь, как волостной в церковь ходит, – просят его присутствующие.

Веденей сейчас выпрямляется, выпяливает вперед брюхо и, заложа руки за спину, семенит маленькими шажками.

– Ну а станового представь.

– Нет, нельзя. За это стегают. Пусть девки поцелуют – покажу. Ну, красные, подходи по очереди, а нет – сам начну, – говорит он.

– А вот только подойди, так я тебя и тресну… – отвечает какая-нибудь из бойких.

– Это нам, ангелка, нипочем. Ты тресни, а поцеловать поцелуй!

И бывало, что Веденею доставались от девушек не только затрещины, но и плевки в бороду, но он не обижался.

Любимым занятием Веденея в праздничные дни было: прислуживать в алтаре, выносить налой, подавать кадило, звонить на колокольне. Чуть на погосте покойник – Веденей уж там: раздает за панихидой свечи, помогает нести гроб, опускать его в могилу и по окончании похорон вместе с причтом приглашается на поминки. Также и в Рождество, в Пасху, в престольный день он хаживал вместе с причтом по прихожанам и непременно нес какой-нибудь образ. Короба он не имел, подаяние провизией не сбирал, но зато из каждого дома выносил брюхом.

Веденей был бездетный вдовец лет тридцати с лишком. Несколько раз прицеливался он жениться во второй раз, но ни одна невеста из окрестных деревень не шла за него, так как все его знали за нерадивого мужика, да к тому же и собой он был очень нехорош: худой, длинный, рябой, курносый. Заплатанная одежонка и замасленный картуз сидели на нем, как на коле.

Раз мир на деревенской сходке решил сделать его пастухом. Веденей принял эту должность с благодарностию, но и к ней оказался неспособным. Вверенное ему стадо то и дело делало потравы, а через месяц он проспал корову. За последний поступок его лишили должности, и он снова сделался бременем своей семьи. Домашние называли его лишним ртом, разгильдяем, полоротым и требовали, чтобы он шел в Питер на заработки. Долго он отнекивался, долго не соглашался, но наконец брань и попреки надоели ему; он плюнул и сказал:

– Э, прах вас возьми! Снаряжайте!

Веденея снарядили, дали на дорогу хлеба, пять рублей денег и отправили в Питер.

* * *

В Питере у Веденея было много земляков. Они большей частью были разносчики: торговали спичками, яблоками, сельдями, пряниками и жили на артельной квартире. Тотчас по приезде в Питер Веденей разыскал их и явился на артельную квартиру.

Так как дело было вечером, то земляки были все в сборе и сидели за ужином.

– Батюшки, Веденей! Каким лешим тебя сюда занесло? – заговорили они.

– Об вас сгрустнулся, братцы. Дай, думаю, на заработки пойду. Пусть посмотрят, что я за человек есть. Авось медаль прицепят, – с ужимками отвечал он и начал целоваться с земляками, оделяя их письмами и посылками от деревенских.

Земляки пригласили его ужинать. Он сел. Они начали засыпать его вопросами.

– Что ж ты, в разноску пойдешь? Торговать будешь?

– Нет, братцы, коли местечко выищется, так лучше…

– А дудки при себе?

– При себе. Без дудок я что солдат без ружья.

– А гармоника?

– Тут. Эво горб-то ее из мешка торчит. Давно, братцы, не играл. На чугунке ладил было наигрывать, да по шеям согнать сулились.

Отужинав, разносчики начали просить Веденея что-нибудь сыграть. Он достал гармонику, замигал глазами, задергал плечами и начал играть, напевая:

 
Как у нашего Мартына
За душой нет ни алтына.
Ох, калина! Ох, малина!
 

Хотя в песне и ничего не было особенно смешного, но разносчики так и покатились со смеху. «Вот собака-то! Вот дьявол-то! Ах ты, анафема, чертов сын!» – слышалось у них. Ободренный успехом, Веденей вскочил с лавки и начал приплясывать. Хохот и ласковая ругань усилились, и Веденей долго бы еще плясал, ежели бы артельная стряпуха не остановила его.

– Антихрист, чего ты пляшешь-то? Вспомни, завтра день-то какой! Ведь завтра воскресенье. Люди Богу молиться, а ты беса тешить, – сказала она.

Веденей остановился.

– А и то правда! Шабаш, ребята! Уж и то за грехи наши не одну каленую сковороду на том свете вылизать придется, – проговорил он и, тяжело дыша, опустился на лавку.

– В шуты тебе на балаганы идти, камедь ломать, – решили про Веденея разносчики, однако наутро повели его в трактир и стали спрашивать у знакомого буфетчика, нет ли у него для земляка местечка.

Местечко нашлось, и именно в том же трактире. Буфетчику нужен был кухонный мужик для черной работы.

– Ну, вот и рядись, Веденей. В трактире, что у купцов, еды много. Ешь – не хочу, – заговорили разносчики.

– Насчет еды уж и говорить нечего! Эво как у нас все зобы-то отъели! Жри до отвалу! – сказал буфетчик.

– Ну, а как положение?

– Пять рублей в месяц и горячее три раза в день.

Веденей поковырял в носу, пощурился, почесал в затылке и согласился.

Первое время, сгоряча, как и всегда, Веденей накинулся на работу и работал как вол, но впоследствии мало-помалу охладел. Обязанность его заключалась в том, что он должен был наколоть дров, принести их в кухню, а также и воды, мыть посуду, чистить котлы и кастрюли и пр. Начнет, например, чистить посуду, а в кухню войдет какая-нибудь женщина или заварить кофей, или нагреть утюг. Веденей тотчас же оставляет дело, бросается к ней и начинает «точить лясы и прибаутки». Пойдет в сарай колоть дрова – смотришь – уж сидит где-нибудь на дворе и играет на дудке, а около него стоят мастеровые, кухарки, мальчишки со всего двора и покатываются со смеху; пошлет его повар в рынок за какой-нибудь нехватающей провизией – проходит чуть не полдня. Шарманка ли какая заиграет на дворе, дворник ли разговаривает с какою-нибудь незнакомою личностию, происходит ли сцена вроде переезда кухарки на другое место, ругается ли на дворе кто с кем, дерутся ли собаки – все отвлекало Веденея от работы, и он тотчас же выбегает на двор и долго стоит там, забыв о деле. Раз за какими-то акробатами с учеными собаками, шляясь со двора на двор, Веденей ушел без шапки и без армяка версты за две и только тогда спохватился, когда уже ему стало нестерпимо холодно; другой раз в чистый котел, стоящий на плите, он вместо воды вылил какие-то помои. Посуды при мытье он бил множество и ежели, например, ронял на пол крышку от миски, то до того терялся, что бросал на пол и самую миску. Долго бились с ним буфетчик и повар и наконец прогнали его.

Веденей снова пришел к разносчикам в артельную квартиру.

– Ну что? – спросили его.

– Да что, братцы, не потрафил. Работы больно много. Лучше уж я вашим ремеслом займусь. Торговать буду. У меня семь рублей на жестянку и на товар есть, – отвечал он.

– Ну какой ты торговец, да у тебя с первого же раза из-под носу все растаскают.

– Не растаскают. А глаза-то на что во лбу?

– А черт-те знает, на что они у тебя. Надо статься, так, зря…

– Уж вы научите, чем торговать, братцы.

– Да чем торговать? Вот теперь вербы подходят. Торгуй воздушными шарами красными да тешь народ прибаутками, может, что и путное выйдет. Съедобным товаром тебе торговать нельзя – сам все сожрешь.

– Ну так справьте меня. Научите трех маток сосать теленочка, с коломенку версту несмышленочка, – забалясничал он прибаутками.

Товарищи выправили ему жестянку на право торговли, купили красных, наполненных газом шаров, и Веденей начал торговать ими, но так неудачно, что на второй же день попал в часть за какую-то неприличную прибаутку, сказанную какой-то покупательнице. Просидев в части целые сутки, он начал разочаровываться и в торговле и скоро покончил и с нею, но не по своему, однако, желанию, а по обстоятельствам. С ним случилось несчастие. Однажды он продал покупателю шар. Покупатель взял от него шар, подал ему рублевую бумажку и потребовал сдачи. Веденей полез в карман за деньгами, а ниточки, на которых летали шары, закусил зубами. Во время сдавания сдачи случилось так, что какая-то проходящая женщина поскользнулась и упала. Веденей захохотал и никак не мог обойтись без того, чтобы не вставить какого-нибудь слова, и, забыв, что ниточка от воздушных шаров у него во рту, во все горло крикнул: «А ну-ка, на другой бок!» – вследствие чего шары оказались свободными и плавно полетели кверху, а с ними вместе улетел и капитал Веденея.

– Скачи выше, хватай! Полезай на крышу, авось достанешь! – трунили над ним близстоящие извозчики.

– Ах ты, ворона, ворона! – сказал городовой.

Веденей только развел руками, постоял в собравшейся толпе, посмотрел на свой улетавший капитал, плюнул и отправился домой. Вечером пришедшие на квартиру разносчики начали над ним трунить, а он хлебнул с горя косушку водки и весь вечер проиграл то на дудке, то на гармонике.

– Что, не будешь больше торговать? – спросили его наутро товарищи.

– Нет, шабаш малина – эта самая торговля! Ну ее к ляду! Только и путного, что в части насиделся, – отвечал Веденей. – Лучше буду опять места искать.

Веденей жил в артельной квартире и искал место, но место не находилось. Денег у него не было. Товарищи хоть и любили его за его прибаутки, но смотрели на него как на дармоеда и, видимо, косились.