Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

30 января полицией Адмиралтейской части дознано, что некто, неизвестно где подвизавшаяся писательница, именующая себя Дмитриевой, разрешилась от бремени недоношенным и уродливым романом «На перепутьи». Роман этот оказался страдающим идиллическо-миндально-любовными бреднями и помещен для чтения на страницах приемного покоя «Вестника Европы».

Того же числа один театральный рецензент при выдаче ему актером послебенефисного пайка с такой жадностью набросился на него, что упал навзничь с высоты своего роста и получил при падении сотрясение мозга. Больной отправлен в газету «Новости» для писания рецензий.

30 января сотрудником журнала «Гражданин», князем Мещерским, заявлено полиции Московской части, что у него из незапертого чердака украден здравый смысл. Подозрение ни на кого не изъявлено. Розыск производится.

Того же числа редактор того же журнала, автор «Мертвого дома», Федор Михайлович Достоевский, убил себя наповал фразою «очистительное влияние каторги». Дознанием обнаружено, что г. Достоевский уже и прежде заговаривался. Тело оставлено в редакции для привлечения подписчиков.

31 декабря в подвальном этаже «Русского мира» загорелся разный хлам, сложенный туда уланистым сочинителем Всеволодом Крестовским. Пожар быстро распространился на верхние этажи и дошел до стропил издания, но действием прибывших сотрудников под управлением полковника Комарова огонь прекращен к девяти часам вечера. При тушении была употребляема вода передовых статей. Причиною пожара называют корректора, который, во время чтения хлама г. Крестовского, два раза вспыхивал от стыда и, по всем вероятиям, заронил в хлам искру. Виновный в складе хлама Крестовский привлечен был к ответственности, но по причине расстройства умственных способностей оказался «Вне закона», а потому и оставлен на попечении владельца «Русского мира»…

12 февраля

В городовом Вуколе Мухолове, который доставляет мне «Дневник городских происшествий» для моей газеты «Сын Гостиного Двора», я поистине нашел драгоценного сотрудника. Все городские происшествия известны ему до мельчайших подробностей, и не только происшествия, но даже разговоры частных лиц, хотя бы разговоры эти происходили в запертом кабинете. Все сие узнает он чрез свое обширное знакомство с дворниками, кучерами, кухарками, горничными и лакеями. Удивительно способный человек! Мне кажется, что он даже знает, что каждый человек думает. Как оказалось, в литературе он не новичок, несколько лет уже пишет из Петербурга корреспонденции в «Московские ведомости» и хорошо знаком с Владимиром Петровичем Бурнашевым. Кроме того, городовой Мухолов – очень приятный собеседник, и подруга моего сердца, Марья Дементьевна, от него в восторге. Что ни говори, а все-таки человек военный, да к тому же и «мундира не марает», а ходит всегда в самом новеньком мундире с иголочки, а она, известное дело, как и все женщины, до военных очень падка. Да и как не прельститься им! Придет это, сядет, шашкою брякнет, выпьет рюмку водки, по-военному крякнет, ус покрутит, левый глаз скосит – картина, да и только! В разговоре не иначе к ней относится, как называя ее «мамзель», то и дело толкует о своей чести и каждый раз приносит ей в подарок или полфунта винных ягод, или тюрюк кедровых орехов. Один в нем есть недостаток: говорит, говорит, например, и вдруг ни с того ни с сего схватит кого-нибудь из присутствующих за ворот и крикнет: «Расходитесь, господа! Вас честью просят!» – но потом, впрочем, тотчас же опомнится и извинится.

Сегодня меня позвала к себе генеральша; она стояла посреди залы и гневно сверкала глазами. Я остановился.

– Касьян! – проговорила она. – Поведение твое в издании газеты «Сын Гостиного Двора» переходит всякие границы. На тебя жалобы со всех сторон, и я должна прибавить, что жалуются люди солидные и с весом. В своей газете ты ругаешься и бьешь всех сплеча. Я не говорю уже об актерах и купцах, но ты трогаешь, например, редактора-издателя «Русского мира», а он все-таки полковник. Ты то и дело задеваешь князя Мещерского, но он все-таки князь. Он может завираться, но он князь, князь! И наконец, почем ты знаешь, может быть, это он бредит в своей газете, а за бред никто не подлежит ответственности? Ты, должно быть, забыл мои наставления? Так я повторю. Я дозволила тебе трогать чиновников чином не свыше коллежского советника, но ты уже трогаешь и статских и, даже мало того, людей, находящихся в генеральских чинах! Кажется, кроме этих чинов, поприще большое. Трогай и задевай городских голов – это дозволяется, но генералов – я не потерплю и запрещу тебе издавать газету. Я буду просматривать перед печатью твои статьи. Ну, теперь ты получил от меня предостережение, а потому иди к себе в комнату, но помни, что первую же написанную тобой статью ты должен принести мне на просмотр.

С понуренной головой и как ошпаренный, отправился я в свою комнату и плюхнулся на первый попавшийся стул.

– Что, измылили шею-то? – спросил городовой, который вследствие развития своего слуха слышал все от слова до слова, что говорила мне в зале генеральша.

Я не отвечал на его вопрос, молчал и соображал в своем уме, как бы дойти мне до той благонамеренности, чтобы следующий фельетон был одобрен генеральшей. Городовой встал с места, подал мне на прощанье руку, но я все еще соображал; Марья Дементьевна пошла его провожать, но я все еще соображал; вслед за сим в соседней комнате раздалось громкое троекратное чмоканье, похожее на то, как бы кто-то понукал лошадь, но я все еще соображал; наконец, к вечеру я сообразил, сел к письменному столу и написал самый благонамеренный фельетон, такой благонамеренный, какого никогда не напишут даже и сотрудники «Правительственного вестника». Вот он.

Благонамеренный фельетон «Сына Гостиного двора»

Яркое февральское петербургское утро с улыбкой взглянуло ко мне в окно, и я проснулся. Радостно потянулся я на моем тюфяке и вспомнил, что с сего дня началась на Руси широкая Масленица, с блинами и с катаньем с гор, с морем шампанского. Веселые картины радостного существования русского народа живо восстали в моем воображении. Я мысленно переносился то в богатые приволжские города, то в роскошные села северных губерний. И вот в воображении моем восстало богатое село Холмского уезда. На горе стоит каменная церковь, с зелеными глазами, с веселенькими домиками церковнослужителей и с большим тесовым строением, с надписью «Школа». На широком крыльце сидит школьный сторож в новом нагольном тулупе, поет арию из оперы «Жизнь за царя» и общипывает от листьев веники, превращая их в метлы. Под горой раскинулось огромное село в два посада, с пожарным сараем, с земскою избой, с запасными магазинами, битком набитыми зерновым хлебом. Вон крестьянские мальчишки в синих парадных кафтанах с веселыми песнями провели сытных и мочных лошадей к водопою. Во всех избах из труб валит густой дым. Хозяйки справляют широкую Масленицу и пекут блины. Вот передо мною внутренность избы. В углу большой образ в серебряной ризе, и перед ним теплится лампада. Под образом стол, покрытый белоснежною скатертью. Вся семья в сборе. У широкой русской печи стоит молодуха в кумачном сарафане и наливает блинное тесто на шипящие сковороды. На печи лежит старик, и грамотный внучек читает ему вслух народный рассказ Погосского. За столом сидит отец семейства в синем кафтане, надетом поверх ситцевой розовой рубахи. Но вот на стол уже поданы гречневые блины и кринка масла. Отец семейства лезет в подполье и выносит оттуда склянку с вином и бурак со свежей икрой… Но картина меняется. Вот за амбарами, банями и ригами ледяные горы. Все село в сборе. Лихие парни в меховых шапках ловко скатывают с гор парадно одетых девок. Шум, визг; легкий мороз щиплет здоровые щеки, и хорошо всем, приятно!

Как ни жалко было мне расставаться с навеянными картинами, но я встал с постели и принялся за чашку душистого мокко.

– Дворник пришел! – доложил мне лакей.

Я велел его позвать.

– Хозяин прислал вам объявить, что с будущего месяца он сбавляет с вас десять рублей в месяц за квартиру, – проговорил он и поклонился.

– Благодари твоего благородного домовладельца! – отвечал я и предложил ему водки.

– Покорно благодарю-с! Я только за обедом употребляю, сегодня к тому же мы идем в Соляной городок слушать лекции о Святой земле. Эти лекции нас совсем отучили от вина: не хотите ли вот книжечку почитать?.. – И он подал мне брошюру. – Очень занятная!

Я взглянул, умилился и невольно восторжествовал за успех нашей родной русской сцены. Передо мной был портрет знаменитого русского актера Сазонова, в знаменитой роли последнего из замечательнейшей пьесы «Со ступеньки на ступеньку». Портрет этот составлял приложение к брошюрке, заключающей в себе знаменитые куплеты из сейчас названной пьесы.

– Наконец-то и наши русские актеры начинают издавать свои изображения в ролях, принесших им всемирную известность! – подумал я и радостно потер руки. – И ведь какова скромность! Нет чтобы издать себя в роли Шейлока, Лира, Гамлета, Франца Мора, Фигаро, Фамусова или лучше Хлестакова, а начинают с роли посыльного. Что иностранные знаменитости? Нет, вам далеко до нас! Как до звезды небесной далеко.

– Одеваться! – крикнул я и через четверть часа был уже на улице.

Я шел по Разъезжей улице. Птицы радостно пели на кровле домов. Нарядно одетые мастеровые и фабричные толпами стояли у кабаков и хвалили честность хозяев, прибавивших им задельную плату.

– Мясо-то как подешевело! Мясо-то, – говорила какая-то скромно, но чисто одетая старушка другой старушке. – Вы сегодня вечером куда?

– В народный театр Малафеева! Нынче можно, матушка, и пороскошничать. У меня две дочки на службе: одна в Почтамте, другая в Контроле.

Я зашел в лавку купить перчатки. У прилавка стоял мужичок в новых валенках и тулупе; он расплачивался с приказчиком за купленный ситец.

– Хоть ты и не торговался, земляк, но все-таки я тебе полтину уступаю! – проговорил приказчик, сдавая ему сдачу.

По дороге мне попадались знакомые.

– Слышал, ростовщиков подтянули? – проговорил один.

– Слышал, около театров нет уже ни одного барышника и билеты можно покупать прямо из кассы! – проговорил другой.

– В Великом посту разрешены русские и оперные представления, и поговаривают, что к весне будут разрешены частные театры, – приветствовал меня другой.

Все это, конечно, мелкие факты, но они меня несказанно радовали, и я шел, посвистывая. Меня остановил знакомый артиллерийский офицер в мундире с иголочки.

– Здравствуй! А я могу тебе сообщить самую приятную новость! – проговорил он. – Во-первых, всем бенефисным актерам прибавлено по второму бенефису, а во-вторых, московское и петербургское купечества пожертвовали огромную сумму на устройство реальных школ.

– Ты куда теперь? – спросил я его.

– Я иду на блины к одному достоуважаемому мещанину, занимающемуся свозом мусора, – отвечал артиллерист. – У него сегодня блины. Он празднует сдачу своего сына в солдаты.

– А коли так, то и удерживать не смею. А я на Марсово поле посмотреть, как веселится наш простолюдин.

– Касьян Иваныч! – окликнул меня кто-то.

Я обернулся. Это был генерал. Он сидел в санях. Рядом с ним сидел купец в лисьей шубе. Я раскланялся.

– Приходите к нам сегодня обедать! – продолжал генерал. – У меня сегодня помолвка. Я выдаю мою дочь за его сына. – И генерал указал на купца.

Я поблагодарил и раскланялся. Генеральские сани тронулись.

– Боже мой, каких времен мы дожили! Даже и сословных предрассудков не существует и во всем равенство! – подумал я и радостно потер руки.

Мне захотелось курить; я вошел в табачную лавку и спросил себе папирос фабрики купца капитана Патканова.

– Были, да все вышли! – любезно отвечал табачник. – Я бы с удовольствием услужил вам и послал бы своего ученика в другую табачную за этими папиросами, но ученика моего нет в лавке. Он теперь в воскресной школе, куда мы его посылаем каждый праздник.

Я поблагодарил хозяина и вышел на улицу.

– О! Грамотность, грамотность! Наконец-то ты начинаешь процветать и запускать широкие корни в народную массу! – громко воскликнул я и очутился на Чернышевом мосту.

– Апельсинчики! Яблочки! – выкрикивала на все лады торговка, окутанная в теплый байковый платок и протягивавшая проходящему народу немного подгнившие плоды.

– Купим по штучке!.. – сказал какой-то мастеровой.

– Нельзя. Гигиена запрещает употреблять в пищу гнилые плоды, – заметил ему на это другой мастеровой. – Это не что иное, как рассадник болезней. Разве ты не был на лекции о гигиене, которую читали в Орфеуме?

Первый мастеровой промолчал, потупился и покраснел.

Я положительно торжествовал, но торжество мое не должно было этим закончиться. Судьба дала мне случай видеть кой-что еще более торжественное. При повороте с площади в Театральную улицу я увидел едущую во всю прыть коляску. В коляске сидел мой знакомый, балабаевский городской голова. Он был в треуголке, и на нем были надеты один на другой два мундира…

В это время ко мне в комнату вошла генеральша.

– Ну что, пишешь? – проговорила она.

– Пишу-с.

– А ну-ка, прочти!

Я начал читать.

– Превосходно, превосходно! – заговорила она. – Вот видишь: ведь можешь же писать как следует! Продолжай и впредь так. Отныне ты будешь получать от меня за каждую подобную статью по пятиалтынному, и это составит важное подспорье для твоей газеты.

После такой похвалы моему умению писать, как следует, генеральша, довольная мною, вышла тихими шагами из комнаты.

20 февраля

Что ни говори, а городовой Вукол Мухолов – прекрасный и преполезный человек для моей газеты «Сын Гостиного Двора». Он обладает бездною знания, всеведения, вездесущия и практичности. Всякое происшествие, даже хоть бы имевшее место под землею, и то известно ему до мельчайших подробностей, все материальные выгоды, которые может извлечь редактор-издатель из своей газеты, знакомы ему до подноготности. И всем этим знанием, и всей этой практичностью он всецело делится со мною! На днях, например, он сообщил мне важную отрасль дохода, которую я могу извлекать из моей газеты, и сегодня же дал мне случай нажить этим способом хорошую копейку. Он познакомил меня… Но лучше я передам вкратце мой разговор с городовым Мухоловым.

Пришел он ко мне на днях; как водится, спросил водки, как водится, выпил и крякнул.

Я тоже выпил, потер руки и улыбнулся.

– Что улыбаешься? Или радость какая-нибудь есть? – спросил он.

– Есть, – отвечал я. – Ты знаешь, что я получил от генеральши выговор за резкое направление в моей газете «Сын Гостиного Двора» с приказом сделаться благонамеренным журналистом. С этой целью я написал самый благонамеренный фельетон, который поместил в последнем нумере моей газеты. Генеральше этот фельетон очень понравился, и она обещала мне давать за каждую подобную статью по пятиалтынному, а это составляет важное подспорье для моей газеты.

– Значит, получаешь субсидию? Прекрасно! Давно бы пора! – воскликнул он.

– Как ты назвал? Как? – переспросил я.

– Субсидию!.. – отчетливо проговорил он снова.

– Но что же это за слово такое? Что оно обозначает?

– Чудак! Сделался редактором-издателем газеты, а не знаешь, что такое субсидия! Это заповедная мечта каждого начинающего журналиста!

– Чего же ты кричишь? Ты лучше расскажи толком!..

Городовой Мухолов выпил рюмку водки, крякнул и начал:

– Изволь… Видишь ты, например, миловидную девочку, некогда бегавшую с корзинкой из магазина, а теперь разъезжающую по Невскому на рысаках, – знай, что эта девочка получает субсидию; видишь франта в бриллиантовых перстнях, сорящего деньги по французским ресторанам, тогда как прежде он бегал в пальтишке, подбитом ветром, в греческую кухмистерскую, – знай, что франт этот получает субсидию; видишь мелкую чиновную птаху, манкирующую службою и появляющуюся во всех увеселительных местах, тогда как жена его сбежала от него на квартиру, нанятую ей его начальником, – знай, что чиновная птаха эта получает субсидию; видишь журналиста при пятистах подписчиках, уже два года защищающего идеи заштатных генералов, – знай, что журналист этот получает субсидию; видишь…

– Довольно! Довольно! – перебил я Мухолова. – Понял!

– Еще бы не понять! Дело вообще простое… Так как же ты намерен поступать насчет грабежа? Сделавшись благонамеренным журналистом, будешь бить, как говорится, по всем трем и драть «со всех и вся» или ограничишься только пятиалтынными, получаемыми от твоей генеральши?

– А разве есть еще источники доходов, которые можно извлекать из газеты? – воскликнул я.

– О, невинность, невинность! Есть, и даже многие! Коли в мои руки перепадет халтура и ты намерен со мной поделиться, то я укажу тебе на очень хороший источник.

– Друг! Укажи! Половина барышей твоя! Я теперь совершенно благонамеренный и потому хочу пуститься во все тяжкие!

От полноты чувств я даже бросился Мухолову на шею. Он слегка отстранил меня от себя и сообщил мне сицевое:

– Как в Петербурге, так и в Москве есть очень много отживающих свой век богатых и знатных старцев, которые в течение всей своей жизни били баклуши, опивались, объедались и время от времени доносили на своих знакомых, дабы хоть путем этого доноса достичь какой-нибудь высшей должности. По своему тупоумию и привычке к баклушничеству они даже и доносить-то порядком не умели, а потому не достигли ни до какой степени администратора и слыли за «пустых людей». Теперь на закате дней своих они с завистью взирают, как возвеличиваются путем печати имена их бесчисленных родственников и знакомых, некогда административных деятелей, теперь сошедших уже в могилу, – тех самых, на которых они некогда доносили; с завистью взирают, как время от времени появляются в журналах записки, письма и мемуары этих родственников, с болью в сердце чувствуют, что им, баклушникам, никогда не достичь этой чести и что их записки и письма после их смерти не попадут ни на какую потребу, кроме оклейки стен и на тюрюки мелочной лавочки, а потому и ищут возможности опубликовать эти записки еще при своей жизни. Эти отживающие старцы-баклушники, одержимые теперь подагрой, написали свои мемуары, в которых, разумеется, превозносят себя и платят за напечатание их в журналах хорошие деньги. Хочешь, я познакомлю тебя с этими старцами, – закончил Мухолов, – и тогда ты можешь от них зашибить порядочную копейку?

– Но ведь для печатания подобных мемуаров есть специальный журнал «Русская старина», издаваемый Семевским? – возразил было я.

– Есть, но коли тебе заплатят деньги, то печатай в своем журнале. Только, чур, условие: барыши пополам!

Мы согласились, и городовой Мухолов познакомил меня с одним из таких старцев. Старец этот оказался графом Тощим и вчера поутру явился ко мне на квартиру в сопровождении лакея и городового Мухолова, который по этому случаю был в статском платье. Разумеется, я принял графа в генеральшиных комнатах, испросив у ней на это разрешение, и она несказанно удивилась, что меня посещают такие знатные лица. Это высоко, высоко подняло меня в ее глазах.

Ровно в половине двенадцатого часа граф Тощий вошел ко мне в залу. Он был в бархатных сапогах и ступал ногами, как бревнами. Его поддерживал под руку старик лакей. Граф дико блуждал по сторонам глазами, как бы что-то жевал и имел в руке слуховую трубу. Голова его была гола, как колено. Его сопровождал городовой Мухолов.

– Вот это, ваше сиятельство, редактор газеты «Сын Гостиного Двора» Касьян Иваныч Яманов! – отрекомендовал меня городовой. – Алчет и жаждет рукописи ваших мемуаров.

Разговор, само собой, происходил через слуховую трубу, потому что граф был глух, как дерево.

– Очень приятно, очень приятно, – зашамкал он, садясь в кресло. – В каком чине состоять изволите? – обратился он ко мне.

Я смешался, однако скоро нашелся и крикнул ему в трубку:

– Чина, ваше сиятельство, не имею, в литераторы вышел из народа и теперь сделался редактором одной газеты!

– Без чина? А коли так, так напечатай мне вот мемуары и оттисни для меня двести оттисков. Ручаюсь, что чрез это ты приобретешь триста лишних подписчиков.

– Дай-то Бог, ваше сиятельство, – произнес я жалобно, – потому что средства газеты скудны, бумага и типография дороги.

– Ты не энгелист?

– Самый благонамеренный, ваше сиятельство! – крикнул ему городовой. – Через козни энгелистов перенес множество лишений и неприятностей!

– Я награжу тебя, награжу… заходи ко мне от трех до четырех дня! Сегодня же заходи… – шамкал граф.

Я и городовой кланялись. Вручив мне рукопись, граф встал и, не подавая мне руки, направился к выходу. Но у дверей он остановился и, обратясь ко мне, сказал:

– Ты не знавал на Кавказе в восемьсот двадцать первом году любимого денщика генерал-майора Хватищева?

– Никак нет-с, ваше сиятельство! Я в сорок первом году только родился.

– Ну, все равно… Вылитый ты. И я, глядя на тебя, думал, не он ли это?

Граф всем корпусом повернулся и ушел. Мы сопровождали его до лестницы.

– Наверное, пятьсот рублей тебе отвалит! Да таковую же сумму можешь у него занять при случае! – проговорил городовой, дружески ударяя меня по плечу.

– Ах, дай-то Бог! – невольно вздохнул я и принялся рассматривать мемуары графа.

Привожу начало этих мемуаров. Вот они.

«Я, граф Никанор Калиныч Тощий, составляю гордость и украшение русской аристократии, но аристократии не одной породы, а ума и таланта. В продолжение почти семидесяти лет художническая деятельность моя сделала меня известным всей Европе. Как художник, я принадлежу к числу самоучек: с семилетнего возраста начал я лепить из черного хлеба коровок, барашков и всю свою жизнь положил в это занятие. На девятом году, поднеся маленького борова из хлеба персидскому шаху, я получил в подарок великолепный бриллиантовый перстень. Я был поистине прелестный ребенок в пятнадцать лет; я бился на рапирах, как знаменитый Севербрик, был первым волтижером между товарищами и, зажмурясь, стрелял из пистолета в подброшенное в воздух куриное яйцо и попадал в него пулею. Отец мой, Калина Захарыч, хоть и любил стращать своих крепостных на конюшне, но был прекрасный человек; мать моя, Екатерина Людвиговна, урожденная баронесса фон Хабенихтс, хоть и била горничных по щекам и стригла им косы, но была образованнейшая и добрейшая женщина. Дядя мой, Увар Захарыч, жил в Москве вельможей, имел свой крепостной оркестр из женщин и съедал ежедневно по пятисот устриц. В своей подмосковной он имел гарем, составленный на манер турецкого, отличался целомудрием и раз, откуся нос у одной девицы, со слезами на глазах тотчас же вручил ей вольную. Он был вспыльчив, но кроток, как агнец. Тетка моя по матери, образованнейшая женщина своего времени, переписывавшаяся с французскими эмигрантами, вышла замуж за князя Пошлепкина, через год бросила его и, связавшись с французом-парикмахером, убежала за границу. Живо помню, как я еще пятнадцатилетним мальчиком, в бытность мою у ней, разъезжал по аллеям ее сада в колясочке, которую возили три миловидные девочки, запряженные как лошади…»

Но, однако, довольно. Сейчас отправляюсь к графу Тощему за получением денежной милости.

* * *

Сейчас случилось ужасное происшествие, при одном воспоминании о котором у меня становятся дыбом волосы и по телу бегают мурашки. Кровь приливает в голове, и рука дрожит, так что еле заношу на страницы моей записной книжки эти строки… Я был у графа Тощего, был им обласкан, получил четыреста рублей денег и, купив по дороге фунт конфект для подруги моего сердца, Марьи Дементьевны, радостно возвращался домой. Я не шел, а летел и соображал, как я поделюсь деньгами с другом моим, городовым Мухоловым. С восторгом подошел я к моему дому, с восторгом поднялся по лестнице и, остановясь у дверей моей квартиры, хотел уже взяться за ручку звонка, как вдруг заметил, что дверь не заперта. Я отворил ее и тихонько вошел в квартиру; когда же очутился в моей комнате, то увидел страшное зрелище. Друг мой, городовой Мухолов, сидел в моем любимом кресле, и на коленях у него помещалась Марья Дементьевна; он держал ее в своих объятиях и покрывал ее лицо звучными поцелуями, а она нежно перебирала волосы на его голове… Я обомлел и неподвижно остановился на пороге моей комнаты, как Лотова жена, превратившаяся в соляной столб.

4 марта

Измену Марьи Дементьевны я считал положительно невозможной, а потому и ошалел на несколько дней, но вчера, когда я случайно узнал, что актер Нильский сделался членом театрально-литературного комитета, что этот Нильский будет заседать в этом комитете и обсуждать годность и негодность пьес к представлению на Императорских театрах, тогда я решил, что на свете все возможно, что, может быть, будет время, когда бывший полотер, а ныне известный русский акробат, Егор Васильев, будет заседать в Академии наук, а мне, отставному приказчику, поручат командование войсками, отправляющимися в поход на Хиву. Обстоятельство с актером Нильским, случайно залетевшим в театрально-литературный комитет, значительно успокоило меня, и я решился хладнокровно и без ссоры переговорить с Марьей Дементьевной о нашем разводе. Она видела мою решимость, избегала моего взгляда и лишь изредка всхлипывала где-нибудь за углом, но делала это, однако, так, чтобы я мог слышать ее плач. Сегодня поутру разговор этот состоялся, и я ей очень учтиво объявил, что между нами все кончено и чтобы она уже не рассчитывала больше ни на какую поддержку с моей стороны.

– Городовой, Вукол Кузмич Мухолов, «лег бревном» на нашем жизненном пути; вы не захотели переступить это бревно, а потому и идите к нему! – сказал я.

На глазах ее показались слезы, и она воскликнула:

– Никуда я не пойду отсюда! Я служу у генеральши горничной, получаю восемь рублей в месяц и горячее отсыпное, местом довольна и потому никуда не пойду!

– Вы глупы, Марья Дементьевна! Это завсегда так говорится, когда мужчина и женщина расходятся. Идите из моей комнаты и с сегодня не входите в нее иначе, как спрося у меня позволение. Между нами все кончено. Благодарю судьбу, что мы не были венчаны!

Она помолчала, тронулась с места, но на пороге моей комнаты остановилась и сказала:

– Ах вы!.. А еще туда же, сочинители и толкуете о равноправности женщины! Нет уж, коли равноправность, так во всем равноправность. Небось, когда на даче, на Черной Речке, ты амурничал с табачницей, так я не гнала тебя от себя; когда ты то и дело бегал пить кофей к купеческой содержанке, что в нашем доме живет, – я не гнала тебя… Я не гнала тебя, когда ты втюрился в балетную блондинку и кричал мне «брысь», а, напротив того, упросила дьячка Ижеесишенского, чтобы он полечил тебя в бане вениками; а теперь, когда я один-то разик соблазнилась на твоего же знакомого, так ты меня от себя прочь гонишь? Ах ты, сочинитель, сочинитель! Уж коли сам нечист, так не кори и другого! – закончила она и вышла из комнаты.

– Дура! – крикнул я ей вслед, но крикнул уже не как сожительнице, а как просто глупой женщине. И дивное дело, после этого разговора всю душевную тягость у меня как бы рукой сняло.

6 марта

Сегодня поутру я сидел в моей комнате и пил кофей, как вдруг на пороге появился ливрейный лакей.

– Его сиятельство граф Тощий просит вас к себе и прислали за вами карету! – возгласил он.

Я оделся и отправился. Граф был в кабинете. Он сидел в вольтеровском кресле. Старик камердинер вставлял ему в рот две великолепные челюсти работы американского врача Елисаветы Вонгль.

– Лицо утюжить, ваше сиятельство, прикажете? – спросил камердинер.

– Не надо. Это свой человек, – сказал граф. – Здравствуй! Садись! – обратился он ко мне.

Я сел и устремил на графа вопросительный взгляд.

– Скажи, пожалуйста: ты за энгелистов или против энгелистов? – спросил он.

– То есть как это?

– Ну, за стриженых девок и косматых семинаристов или против них?

– Это как будет угодно вашему сиятельству, потому они мне вреда ни на каплю не сделали.

– Не сделали, так сделают. Вчера я прогуливаюсь по Невскому, вдруг из магазина Черкесова выходит одна стриженая. На носу очки, подол у платья приподнят, на голове мужская шапка; поравнялась со мной и дерзко-предерзко усмехнулась мне прямо в глаза. Веришь ты, с досады я даже плюнул в срамницу… И вдруг эдакие дряни и лезут изучать медицину, в доктора готовятся! Я полагаю, что главная их цель заключается в том, чтобы мужские голые тела рассматривать.

– Это точно, ваше сиятельство!

– Или со временем намерены поступить лекарями в полки. От новых генералов, чего доброго, станется, что их допустят до этого. Ей-ей! Скажут, что женщина с больными гуманнее, ласковее и все эдакое. Ты пойми, какой вред от этого будет! Они начнут заводить на каждом шагу шуры-муры с офицерами и солдатами, а через это субординации, в которой заключается вся сила войска, как не бывало.

– Это точно, ваше сиятельство!..

– Женщина – и вдруг лекарь! Да ведь после этого они и в попы запросятся! Мы-де и попами можем быть…

– Запросятся, ваше сиятельство!

– Ага! Согласен? Отлично! А ну, дать ему за это рюмку портвейну! – Граф помолчал и сказал: – Скажи, пожалуйста, можешь ты написать такую повесть, чтоб сразу опоганить всех энгелисток, стриженых и нестриженых и даже бритых, буде такие имеются?

– Могу, ваше сиятельство! Но отчего бы вам не обратиться прямо к специалистам по этому делу? В деле опоганения нигилисток у нас есть специальные мастера. Всеволод Крестовский, Авенариус, Маркевич, что в «Русском вестнике» пишет, и, наконец, родоначальник их Лесков-Стебницкий. Я полагаю, даже и Достоевский из «Гражданина» за это дело с удовольствием возьмется.

– Знаю, но видишь ли, в чем дело: улан Крестовский – человек неосновательный, Авенариус – кто его знает, где теперь? Маркевич в Москве; что же касается до Лескова, то он, кажется, начинает уже сворачивать со своей дороги. На днях камердинер читал мне его повесть «Запечатленный ангел», и, представь себе, ни слова об энгелистах! Ты человек солидный, основательный, так возьмись за это дело и напиши; в денежном отношении обижен не будешь, и, кроме того, по моему влиянию я могу тебе услужить еще кой-чем.

– Коли так, хорошо, извольте! – сказал я.

– Главное дело, сделай так, чтоб в повести фигурировали графы и князья и поминутно сталкивались с энгелистами; чтоб графы и князья были классики, отличались самой строгой честностью, а энгелистов сделай подлецами, мерзавцами, циниками и дураками. За образец себе можешь взять повесть Маркевича «Марина из Алого Рога», помещенную в № 1 «Русского вестника». А теперь ступай!

Я хотел уже было откланяться, но вдруг голову мою осенила счастливая мысль. Я встал в почтительную позу, слегка наклонил голову набок и сказал:

– Ваше сиятельство, прошу у вас протекции: нельзя ли мне сделаться актером Александрийского театра, даже хоть бы и без жалованья? Похлопочите?..