Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

На тонях

Жанр

Майский вечер. Солнце садится и огромной золотисто-красной полосой отражается в Неве. На тонях, близ Крестовского острова, оборванные и босые рыбаки в пестрядинных рубахах вытягивают тоню. По помосту расхаживает молодой купец с подстриженной бородой. Волосы его завиты в букли в виде сосисок, борода надушена, на указательном пальце блестит бриллиантовый перстень. Одет он в мешковатое пальто, в темные «брюки с искрой», в цветной галстук и в такую глянцевую циммермановскую шляпу, что в нее можно смотреться, как в зеркало. На груди рубашки виднеется алмазная задвижка от часовой цепочки. Сзади его следует хозяин тоней в картузе с заломом и в суконной чуйке, полы которой ради удобства и шику он перекинул на правую руку. К помосту тоней подъезжает ялбот с двумя гребцами. На ялботе на первом плане виднеется пожилой купец в высоком картузе с толстым дном; далее заметна его дородная супруга, с ушами, завязанными белым носовым платком поверх двуличной косынки; пестреет яркий платок свахи, и, наконец, видна румяненькая девушка в бархатном казаке и розовой шляпке. На корме сидит лавочный мальчишка в рваной котиковой фуражке с хозяйской головы и держит в руках ведерный медный самовар.

Гребцы подвели ялбот к самому помосту, сложили весла и зацепились багром. К ялботу подбежал хозяин тоней.

– Почем воду-то цедить нам, дуракам, отдаете? – раздается из ялбота голос купца.

– Зачем воду цедить, – обижается хозяин тоней. – За час только перед вами в одну заказную одиннадцать штук сигов выловили. Военный офицер вытащил. Корюха ловится. Утром по заре лососочек попался.

– Почем, говорю, цедите-то?

– С кого пять, с вас три, так как вон уж этот господин купец за три сторговался.

– А по паре целковых не возьмешь?

Купеческое семейство начинает выходить из ялбота.

– Вон он, женишок-то, стоит, – шепчет девушке в розовой шляпке сваха. – Каков молодец-то?

– Мне стыдно… – отвечает та.

Мать обдергивает на дочери платье.

– Выходите, что топчетесь, словно слепые в бане? – замечает отец и первый подает пример.

– Маркел Иваныч, самовар-то ставить, что ли? – спрашивает мальчишка.

– Ставь, да смотри не разбей там бутылку коньяку…

Молодой купец раскланивается с новоприбывшими.

– Ловлей рыбки балуетесь? – спрашивает его пожилой купец.

– Больше насчет прокламации-с, – отвечает тот.

– От безделья и то дело…

– Маменька, мне стыдно… – снова шепчет дочка.

– Дура, ведь он не съест. Смотри, какой учтивый… Смотреть жениха приехали, а ей стыдно!

– Учтивый, учтивый, – поддакивает сваха. – И характером ангел. Ведь он не из простых: отец целый год учил его в коммерческом училище и только потом взял в лавку. Он и польки, и кадрили всякие танцует. Несколько слов даже по-французски знает.

Тоню начинают вытаскивать.

– Посеребрите на счастье, ваше степенство! – просят рабочие.

– Старайтесь, рубль целковый за мною! – отчеканивает молодой купец.

Тоню вытаскивают. Попадается маленький сижок и десятка три корюхи.

– И на рубль товару не будет. Хозяин, велите-ка из этой самой рыбки ушку сварить да добавьте стерлядочку четверти в две. Милости просим с нами хлеба-соли откушать. Извините только на малости.

– Благодарим покорно… – отвечает пожилой купец. – А с нами чайком перед ушицей-то не угодно ли побаловаться? Оно хорошо… Ну-ка, хозяин, закидывай теперь для меня парочку.

– С нашим удовольствием. Будьте счастливы, кроме осетра и стерляди!..

– Пополам три тони закинуть не желаете ли? Бог троицу любит, – предлагает молодой купец.

– Компанейское дело – дело хорошее. Хорошо, извольте, – отвечает пожилой купец.

Через полчаса купцы сидят на скамейке и пьют чай из стаканов, держа их в рукавах пальто. Перед каждым из них стоит по корзине, в которой трепещет рыба. На другой скамье сидят женщины и шушукаются между собою. Из уст девушки то и дело вылетает громкий шепот: «Мне стыдно».

– Вы по какой части? – спрашивает пожилой купец.

– Больше по мучной, но не брезгаем и двумя мелочными лавочками, – отвечает молодой. – Подрядишки кой-какие есть… Бани держим.

– А мы так железом торгуем. Тоже и насчет мусорного очищения. Вишь, она, рыба-то, как трепещет. Коньячку в чаек-то не прикажете ли?

– Не потребляю… Благодарим покорно. Нам до женитьбы к этому зелью привыкать не следует. Там после, коли ежели с женой обдержишься, так можно и попробовать, а теперь не следует.

– Это точно… – замечает пожилой купец, наклоняется к своей корзине и вынимает из нее плотву. – Плотичка – женская рыбка, нежная… Эта рыба в реке – все равно что дама промеж кавалеров, – говорит он. – Я бы с удовольствием выдал вам эту самую плотичку за вашего леща. На три тысячи рублей тряпок бы ей дал, на две – бриллиантов да пятерку тысяч чистоганом.

– Мой лещ икрян больно, и ему меньше как красненькую чистоганом взять нельзя, – отвечает молодой купец, тотчас же поняв, к чему клонится дело. – У моего леща два лабаза в Никольском рынке да две мелочные лавки в Коломне. Кроме того, и сертук над сердцем поотдувшись…

– За моей плотичкой деньги верные, а то ведь иные посулят и журавля в небе, а в руки-то и синицы не дадут.

– Зачем журавля в небе, мой лещ перед свадьбой чистоганом потребует, а нет, так и оглобли назад поворотит. Питер-то не клином сошелся.

– Другие и красненькую чистоганом отвалят да в придачу-то дадут либо пряничную форму, либо чахоточную, что твоя лихорадка, а у нас плотичка полненькая, свеженькая, не перестарок.

– На то у леща глаза во лбу.

– Пожалуй, салопик с черно-бурым воротником за плотичку прибавлю.

– Ниже красненькой мой лещ и трех зеленых не возьмет. Ему об этом и тятенька покойник завещал, – отчеканивает молодой купец.

– Ушка готова, ваше степенство, пожалуйте в нашу избу, – перебивает их разговор хозяин.

Все встают.

– Маменька, я не буду есть. Мне стыдно, – шепчет дочь.

К ней подходит молодой купец.

– Ушки не побрезгуйте откушать, – предлагает он. – Вы любите уху?

– Я лучше люблю мороженое, – отвечает девушка и краснеет, как маков цвет.

– Как учтивому кавалеру, мне бы следовало достать мороженого хоть со дна моря, но здесь такой афронт, что, окромя воды и рыбы, ничего нет.

– Насмешники! – едва слышно шепчет девушка и прячется за сваху.

– Ты, брат селезень, больно боек. Совсем у меня забил девку! – вскрикивает сваха. – Иди ко мне, павушка, а я с ним расправлюсь! – проталкивает она девушку.

Молодой купец пропускает вперед семейство пожилого купца и остается со свахой.

– Ну что? – спрашивает она.

– Невеста в аккурате, а только насчет денег статья неподходящая.

– А ты поналяг на самого-то хорошенько. Он человек хлебный, только алчен маленько.

– Пять и десять – разница огромная, а ты сама знаешь, что я уж в тридцати двух местах невест смотрел и потому только дело расходилось, что десяти тысяч не давали.

– Даст, умей только в душу к нему влезть.

– Врешь?! Что он любит?

– Соловьев ученых да налимьи печенки. Совлеки его в трактир, угости печенками да подари соловья – и десятка тысяч у тебя в кармане.

– Коли так, выпьем! Хвачу и я за углом.

Молодой купец наливает два полстакана коньяку, чокается со свахой и уходит также в избу.

Через час пожилой купец и его семейство сидят в ялботе. Гребцы отчаливают от берега. Молодой купец стоит на плоту и раскланивается.

– Так, так мой лещ, значит, холостым и будет бегать? – кричит он с плоту.

– Дело торговое и требует соображений, – отвечает пожилой купец. – Пожалуйте завтра к двум часам в Толмазов переулок, в Коммерческую гостиницу.

– С превеликим удовольствием всех семи чувств! – заключает молодой купец и машет отъезжающим шляпой.

– Маменька, мне стыдно… – шепчет в ялботе девушка.

В лавке

На днях мне понадобилось прикупить по образчику несколько аршинов материи, и я отправился в Александровский рынок. Долго я бродил по линиям рынка и показывал торговцам образчик, но нигде нужной мне материи не находилось. В одной из лавок внутри рынка хозяин мне сказал:

– Теперича этой самой материи мы не держим, потому она яман-сорт, но, ежели вам требуется, потрудитесь присесть и подождать с четверть часа места, а мы тем временем парнишку в кладовую дошлем. Живым манером спорхает и принесет.

Я согласился, сел дожидаться и от нечего делать начал наблюдать приказчиков и находящихся в лавке покупателей. Покупателей было очень немного. Им продавали только двое приказчиков; остальные трое стояли за прилавками и от нечего делать самым невозмутимым образом то ковыряли у себя в носу, то зевали в руку. Вдруг из-за угла лавки показалась компания, состоящая из пятерых мужиков, одетых в рваные шапки, рваные тулупы и в невообразимо грязные разбухшие сапоги. Подойдя к лавке, они нерешительно остановились на месте и начали почесывать.

– Что требуется, хозяева? – крикнул им один из молодцов. – Войдите, коли что нужно. Не бойсь, не обидим. Входите, земляки!

Мужики переглянулись друг с другом, один за другим вошли в лавку и, сняв шапки, начали искать глазами в углу образ, чтобы перекреститься.

– Псковские, что ли? – спросил их хозяин лавки.

– Псковские, – отвечал один из них.

– А вы почему угадали? – обратился я с вопросом к хозяину.

– Скоро двадцать лет торгуем, так уж можно привыкнуть, – важно проговорил он и погладил бороду.

– Что требуется, земляки? Говорите, не робейте! – снова обратился к мужикам молодец.

Те молчали, подталкивали друг друга, переминались с ноги на ногу и почесывались. Наконец один из них произнес:

– В деревню, вишь ты, мы едем, так вот бы ситчику на рубахи надоть.

– Ситчику? Есть. Надевай шапки да вали к прилавку, что ни на есть лучшего покажем, – сказал молодец и начал стаскивать с полки куски ситцу и раскидывать их по прилавку.

Мужики щупали ситец и глядели его на свет.

– Ты нам покажи, какой позанятнее… Нам бы такой манер, чтобы травками…

– Вот и травками. Манер приглядный. Еще вчера одна генеральша трем сыновьям на рубахи взяла.

– Все не то… Нам бы травками, да чтоб по травке букашка… али вавилон…

– Вот и с букашкой. Уж этот, брат, ситец не каждому и показываем. Смотри-ка цвет-от какой – бык забодает!

– Хорош-от хорош, да что в нем? Вон, у нас бабы летось брали, так дорожкой, а по дорожке червячок… а потом как бы копытце…

– Да, да, червячок и копытце, – заговорили мужики. – Ты не обижай!

– Зачем обижать, только копытцем нынче не в ходу. Не один купец не возьмет, а вы вот что возьмите… Вот манер так манер! Любая баба в кровь расцарапается! Пистолетиком… Плюнь в глаза, коли нехорош. – Приказчик развернул кусок и поднял его кверху.

– Да ведь слиняет, поди?..

– В трех щелоках стирай, так и то краски не сдает.

– Ой?! А ну-ка, отрежь кусочек.

Приказчик отрезал маленький образчик и подал мужику. Тот взял его, запихал в рот и принялся жевать.

– Это, купец, напрасно, – проговорил приказчик. – Тут жеваньем ничего не возьмешь, не слиняет. Этот ситец вот какой: чем ты его больше стираешь и на плоту вальком бьешь, тем он больше в цвет входит.

Мужик ничего не отвечал, а вынул изо рта образчик и сказал товарищу:

– Харитон, у тебя зубы-то поздоровей, пожуй ты теперь, – авось сдаст.

Харитон принялся жевать.

– Так что ж, берете? – спросил приказчик.

– Ну, а почем?

– С кого двадцать, а с вас девятнадцать…

– Девятнадцать!.. Ишь ты, девятнадцать!.. – протянули на разные тоны мужики и начали смотреть друг на друга.

– Так берете, что ль? Весь рынок изойдете, а лучше и дешевле не сыщете…

– Да нам бы калачиком… А двенадцать не возьмешь?

Приказчик молча махнул рукой. Мужики тихонько и нерешительно начали ретироваться к выходу.

Я взглянул на хозяина. Тот от нетерпения кусал губы. Видя, что мужики уходят из лавки, он не вытерпел и скороговоркой заговорил:

– Эх, уж нынче и приказчики же! Золото! Только жалованье получать да зобы набивать и умеют! Пошел прочь!

Хозяин забежал за прилавок, оттолкнул приказчика и строго крикнул уже стоящим на пороге мужикам:

– Земляки! Нешто так делают? Нарыли вороха да и вон. Иди сюда! Сойдемся…

Мужики подошли к прилавку.

– Вам калачиком? Вот калачиком… Бери! За восемнадцать копеек уступаю.

– Нам бы травкой… а за этот двенадцать…

– Двенадцать, двенадцать… – передразнил их хозяин. – С собой ли деньги-то? Только зря шляетесь да товар роете. Давайте, собачьи дети, настоящую цену!

Хозяин стукнул куском о прилавок. Мужики оробели и начали передвигать шапки со лба на затылок.

– Да что ж ты лаешься-то? Ну, мы две копейки прибавим, – заговорил один.

– Да как же вас не лаять-то, коли вы цену несообразную даете. Уж подлинно, что мякинники! Топчетесь-топчетесь, а толку ни на грош. За хожалым послать, так узнаете, где раки-то зимуют! Вот как хвачу куском!.. Прибавляйте еще три копейки!

– Да ну, ну, режь за шестнадцать! Экой ретивый какой!

– Давно бы так…

Хозяин спросил, сколько нужно аршинов, и начал мерить ситец. Мужики распоясались и полезли за деньгами.

По уходе их из лавки хозяин оборотился ко мне и сказал:

– Нынче, сударь, хороший приказчик, что бриллиант, редок. Ведь вот покупателя-то чуть не опустили? Только и знает, как брюхо набить, а того не знает, что с одним покупателем лаской следует, а другого обругать надо! Эх вы, анафемы! А еще прибавки жалованья просите!

Последние слова относились к приказчикам.

В трактире

Я опоздал несколько минут на царскосельский поезд железной дороги. Нужно было ждать следующего поезда, который отправлялся через два с половиною часа. Досадуя на себя, я начал придумывать, как бы мне убить время до поезда. Дожидаться в вокзале было скучно, навестить знакомых… но таковых, живущих близь вокзала, не оказалось, а потому я решился отправиться в близлежащий трактир и провести время за чаепитием или играя с маркером на бильярде. Трактир оказался недалеко от вокзала, и я зашел в него. Это был третьестепенный трактир с запахом жареного вперемешку с табачной копотью, с органом в главной комнате, напоминающим своими звуками шарманку, с пестрыми обоями, изображающими охотников, стреляющих оленей, с неизбежными, присущими этим трактирам, пунцовыми шерстяными занавесками на окнах и с бильярдом, у которого сукно было в нескольких местах заштопано. Бильярд был занят. На нем играли: белокурый молодой человек в пиджаке, в высоких охотничьих сапогах и с ухарскими замашками и пожилой бородач в сибирке, замаранной в муке, как надо полагать, лабазник.

– Последнюю партию играете? – обратился я к лабазнику.

– Какое последнюю! Только еще сами дорвались… – отвечал тот.

– Вы и не ждите, потому больше часа места проиграем, – добавил ухарский молодой человек, – а ежели хотите, так вон держите за толстопузого мясника рубль мазу… Я поотвечаю.

– Не держите, ваше благородие, а то бок нашпарит. Яд до бильярда… Даже спит на нем. Из-за него, мерзавца, один маркер на веревку себя вздернул.

– Ах ты, кикимора киевская! Много ли от тебя самого-то маркеры пользовались? – дружески ругнул молодой человек лабазника и с треском сделал шара в угол.

Я ушел из бильярдной, оставив переругиваться между собой добрых знакомых, отправился в главную комнату, где стоял орган, и, сев за стол, спросил себе чаю.

В главной комнате, кроме меня, посетителей не было. В углу стоял трактирный мальчишка, дремал и по временам ковырял у себя в носу. Было тихо. Слышно было, как жужжали мухи, летая по комнате, как чирикала какая-то птица в клетке, висевшей с потолка, да в соседней комнате кто-то читал по складам газету. Меня мучила жажда, и я допивал третий стакан чаю, как вдруг в комнату ввалился средних лет толстый мужчина с подстриженной бородой, с большой лысиной и с медалью на шее. Одет он был в серое широкое пальто. Он пыхтел, отдувался и отирал с лица фуляровым платком пот. Сзади его, с ужимками и с поклонами, следовал черномазый служитель с салфеткою под мышкой.

– Михаилу Родивонычу! Сколько лет, сколько зим не заглядывали! Где это пропадать изволили? – говорил служитель, стаскивая с гостя пальто.

– Как пропадать? Вчера ведь был… Почитай, часа четыре у вас промаялся…

– Так что ж, что вчера! А вы вспомните, Михайло Родивоныч, сколько за это время воды-то в Фонтанке утекло?

– Вот дурак! Нашел, с чем сравнивать! Ведь у нас, чай, тоже дела есть, – отвечал гость и тяжело плюхнулся в кресло. – Чем угощаешь? Похлебать бы чего… Изобрази-ка ботвиньки с лососинкой…

– В момент-с… А вас давеча Дашка-папиросница спрашивала. У нас на кухне кофий варила. К вам в горничные служить собирается… – проговорил служитель.

– Ну ее к монаху! Ботвинью! Ботвинью живо!

Служитель стоял на месте, переминался с ноги на ногу и ухмылялся.

– Чесночку положить прикажите? – спросил он и закрыл лицо салфеткой.

Гость погрозил кулаком.

– Виноват-с! Думал, что за ночь полюбить его изволили, – продолжал служитель. – Может, укропцу требуется?

– А графином по холуйской харе хочешь? – строго спросил гость и весь покраснел. – Какое ты имеешь право гостей дразнить? Знаешь, что я не люблю этих слов! Вон!

– Сейчас, сейчас, Михайло Родивоныч!

Служитель отправился заказать ботвинью и через несколько времени возвратился с графином водки и прибором, которые и поставил перед гостем. Гость молча выпил две большие рюмки водки и барабанил по столу пальцами, стараясь казаться сердитым. Служитель стоял в отдалении и глупо ухмылялся, а по временам фыркал и закрывался салфеткой. Через несколько времени он отретировался к органу, переменил вал и начал заводить орган. Гость, нахмуря брови, смотрел на него…

– Коли ежели ты, черкесская твоя харя, да «Персидский марш» завел, так я тебе покажу, анафеме! – сказал он.

Служитель отвернулся и пустил орган. Раздались звуки «Персидского марша». Гость побагровел и принялся ругаться. Слышались слова: «чертов сын», «мерзавец», «подлец», «блюдолиз», «хамское отродье», «чертова перечница» и т. п. Служитель молчал и стоял в отдалении, закрывши лицо салфеткой. Перебрав весь словарь ругательных слов, гость крикнул:

– Ардальон! Ежели ты, свиное твое рыло, не остановишь орган, то я поеду сейчас к хозяину и скажу ему, чтоб он тебя сейчас в три шеи прогнал! Какое ты имеешь право надо мной издеваться?

– Нешто я сам-с? Гости из той комнаты требуют «Персидский марш», а мне что? – говорил служитель, еле удерживаясь от смеха.

– А коли гости требуют, так жри же твою ботвинью сам!

Гость вскочил с места, сорвал с гвоздя свое пальто, схватил фуражку и бросился вон из комнаты.

– Михайло Родивоныч, Михайло Родивоныч, вернитесь! Кончилось! Вернитесь! Я вам сына Шамиля изображу! – кричал служитель ему вслед.

Орган перестал играть, и гость снова показался в дверях комнаты. Он пыхтел, ругался, совал кулак к самому носу служителя и, наконец, сел.

– Да разве я сам-с?.. Ведь гости требовали, а то нешто я бы смел? – оправдывался тот и отправился за ботвиньей.

Через несколько времени он снова появился в комнате, с миской ботвиньи в руках и в самом странном фантастическом костюме. На нем была надета красная суконная лезгинка с фальшивыми патронами на груди и с широкими рукавами. Поставив перед гостем ботвинью, он вытянулся перед ним по-солдатски во фрунт. Гость подбоченился, глядел на него и хохотал.

– Совсем сын Шамиля! Совсем черкес! – кричал он, захлебываясь от смеха. – А ну-ка, пройдись!

– Сейчас-с!

Служитель бросился к органу, переменил вал, пустил орган в ход и под звуки «По улице мостовой» принялся отплясывать «русскую».

– Ах, собака! Ах, мерзавец! – кричал гость и от удовольствия хохотал уже без звука. Только и было видно, как колыхался его объемистый живот.

Сделав несколько кругов по комнате, служитель кончил плясать, топнул о пол ногой и остановился перед гостем.

– Кто ты такой? – спросил его тот, еле удерживаясь от смеха.

– Сын Шамиля!

– Какой веры?

– Мухоеданской.

– Свинину ешь? Водку пьешь?

– Потребляем.

– Коли так, то считай за мной полтину!

Через десять минуть гость съел свою порцию и начал уходить. Служитель подал ему пальто и, проводив до двери, сказал:

– Михайло Родивоныч, а ведь в ботвинье-то и чеснок, и укроп был…

Гость схватил его за ухо и так рванул, что тот вскрикнул.

Происходившие сцены заинтересовали меня, и я, подозвав к себе служителя, стал его расспрашивать об ушедшем госте.

– Это портной-с, – отвечал служитель. – Богатый купец и тут недалече от нас свой дом каменный имеют. Они больше по подрядам. Влажны только очень; не любят, кто их чесноком и укропом дразнит. На ножи готовы лезть. Также «Персидского марша» не терпят. Забавные они, но ежели им потрафить, так и нашего брата не забывают. Каждый день ходят, и уж рубль от них в неделю, считай, в кармане перепадет…

– Зачем же ты его дразнишь, коли он такой хороший посетитель? – спросил я.

– Нужно-с… А то они, коли одни, так скучают. Сначала подразнишь их, а потом оденешься черкесом, подмаслишь их, – они и развеселятся. Они это только вид показывают, что не любят, а сами любят.

– Откуда же у тебя взялась эта черкесская одежда?

– Они же и сшили. Ведь они портные. Дразнили они меня все сыном Шамиля, потому, будто, я на него по облику похож, а я и говорю им, какой же я, говорю, сын Шамиля, коли я в спиньжаке хожу, а вы сшейте мне шамильский наряд, тогда я и буду сыном Шамиля. «Ладно, – говорит, – а носить будешь?» Буду, говорю. Глядь, а они через двое суток и приносят мне наряд. Купцы добрые и обходительные; также и выпить не любят. Раскутятся, так беда! Раз наняли у нас на дворе музыкантов, вот, что по дворам шляются, да с ними посреди улицы и тронулись в Екатерингоф. Велели «Персидский марш» играть. Музыка гремит, а они сзади идут. Ну, их полиция и задержала, протокол составила, а потом, известное дело, к мировому. Вот с тех пор они этого самого «Персидского марша» и не терпят.

Выслушав рассказ, я заплатил за чай и отправился на железную дорогу.