Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

В Летнем саду

Гулянье в Летнем саду. Музыка так и гремит во всех концах. Попурри из русских песен сливается с арией из «Прекрасной Елены». Пестрые толпы народа всех классов подобно текущей массе движутся по аллеям. Пестреют зонтики, глянцевые циммерманы, усы, бороды, цветные околышки фуражек, яркие головные платки; пахнет пачули, дегтем, гвоздичной помадой, деревянным маслом и новым сапожным товаром. У киосков с аллегри теснота и давка: мужчины, женщины и дети так и протискиваются к прилавкам, стараясь запастись билетами. Идет говор: слышны толки, пересуды.

– Двенадцать билетов набрал и проиграл, – восклицает чиновник в фуражке с кокардой, – так стой же, до чертовой дюжины добью: авось тринадцатое число поможет!

– В прошлом году я на пять билетов подвязки резиновые выиграл… – рассказывает кто-то.

– Дрожки-то разыграли, что ли? – спрашивает пожилая женщина.

– Надо полагать, что нет, потому и до сих пор около будки стоят, – отвечает чуйка. – Эх, братцы, мне хоть бы колесо за двугривенный выиграть, так я бы и то был доволен!

– А бронзовые часы?

– Часы давеча портной выиграл. Поди же ты, какое счастье! Ура ему кричали. В кабак повели.

– Портной?

– Да, простой портной штучник. И из себя-то ледащий этакой. Подошел, брякнул на выручку двугривенный – трах – часы! Из рук в руки ему какой-то генерал сто рублей за них давал, – не взял. «Нет, – говорит, – ваше превосходительство, хоть мы и на нарах спим, а их в головах поставим: пусть до некрутчины красуются! В некруты притянут, ну, тогда побоку!»

– Поди ж ты, портной, и вдруг бронзовые часы! – дивятся в толпе.

К киоску протискиваются две женщины в платках.

– Не бери, Дарья Михайловна, ну что за радость проигрывать… – говорит одна из них.

– Ах, девушка, нельзя же, – кажинную лотерею беру, почем знать, может, вот в эту-то и выиграю. У меня, признаться, и денег не было, да я нарочно для этого серебряную ложку в табачной заложила.

– Позвольте, почтенные! – восклицает купец в картузе, расталкивает народ и подходит к прилавку. – Нам бы билетиков… – обращается он к стоящим у колеса.

– Сколько прикажете?

– А вот сейчас поминанье вытащим, – отвечает он и вытаскивает из кармана записку. – Первый на счастье рабы божьей Аграфены… Пустой? Ну, значит, плохо Богу молилась. Второй – младенцу Анне… потом отроковице Анне… и рабе Анне…

– Вы скажите лучше сразу, сколько билетов вам нужно, мы и дадим… а то так нельзя… вы видите, публика ждет… – поясняют ему у колеса.

– Сразу нельзя, потому у нас дело семейное… А что насчет денег, так не сумневайтесь… Во оне… Теперича рабу Афанасию пару… Диакону Прохору четыре… Пустые? Вот поди ж ты, – кажись, и духовное лицо, а проиграл! Ну-с, теперь две штуки рабу Никанору… Выигрыш? Чудесно! Позвольте узнать, что же это за выигрыш?

– Это в другом павильоне узнаете.

– Нет, я к тому спрашиваю: коли ежели мундштук для цигарки, то ему этот выигрыш не годится, потому он по старой вере…

В толпе смех.

– На гуттаперчевый хлыст променять можно… – замечает кто-то.

– Ну что, Петр Иванович, выиграл?

– Ни синя пороха! Говорят, что хорошо с собой для счастья шерсть собачью брать; взял и шерсти, а все-таки ничего не выиграл.

По аллее идут два франта, по-видимому, приказчики с Апраксина двора. Один из них несет выигранную фарфоровую вазу для цветов. Оба порядком выпивши.

– Весь полк переморил, а добился-таки, что за болезнь; выиграл! – говорит счастливец. – Вот что, Вася, идем сейчас в этот самый ресторан и потребуем, чтоб нам в эту самую вазу хересу нацедили. Хочу из выигрыша пить!

– Не нацедит, – отвечает товарищ.

– За свои-то деньги? Шалишь! Захочу, так мне и в сапог нальют!

Наем дачи

Сцены

Посреди одной из улиц пресловутой Черной Речки останавливается четырехместная карета. Из окна кареты высовывается мужская голова и начинает читать прибитое на воротах объявление, гласящее: «Отдаюца дачи внаем». К карете подбегают дежурящие у ворот дворники и дворничихи и, подобно апраксинским приказчикам, начинают зазывать проезжих:

– Дачи разных цен! Дешевые дачи! У нас с удобством, с коровой… Две коровы на дворе… Пожалуйте! – выкрикивает баба в кацавейке, надетой на голове.

– К нам пожалуйте, сударыня! На ту сторону! – распинается другая баба. – У нас и кабак рядом, и мелочная лавочка, и даже городовой на углу! Прошлый год у нас чиновник жил, так как, бывало, пьян, всегда городового вязать приглашали.

– Брысь вы, долгогривое племя! – расталкивает баб дворник, по-видимому, отставной солдат. – Вам дачу-с? Пожалуйте! – повелительно приглашает он выходить сидящих в карете и сразу отворяет дверцы.

– Сколько комнат? В какую цену? – доносятся из кареты мужские и женские голоса.

– Здесь и разговаривать не станем, а вы пожалуйте!

– Нам чтобы с садом! Сад при даче есть?

– Пожалуйте!

– Главное, чтобы тень была…

– У Бога везде тень, – пожалуйте!

Из кареты вылезают мужчины и женщины.

– Куда идти-то?

– А вот тут по переулку, в другой конец… Пожалуйте по дощечке. Здесь маленько грязно, – говорит дворник и ведет наемщиков по вонючему переулку.

Жидкая черная грязь разлилась по всей дороге. То там, то сям виднеется в ней старый башмак, обруч от бочки, кирпич или дохлая кошка. Наемщики балансируют по дощечке и, зажимая носы, плетутся за дворником.

– Фу, вонь и грязь какая! – фыркают они.

– Без грязи, сударыня, уж нельзя: грязь от Бога, – утешает дворник. – К тому же место здесь тенистое… Ужо к июлю месяцу подсохнет.

– Да ведь здесь до июля утонешь.

– Зато для уточек хорошо. У нас здесь прошлый год гимназисты завсегда червей для рыболовства искали и завсегда довольны оставались.

– Далеко еще?

– Семь шагов… Пожалуйте!

– Ух! Марья Ивановна, я калошу потеряла! – раздается женский голос.

– Ничего-с, на обратном пути найдется… Пожалуйте!

К решетчатому забору бросается собака и остервенительно лает. Барыни взвизгивают и мгновенно соскакивают с дощечки в грязь.

– Это ничего-с. Это соседская, – утешает дворник. – Никому проходу! Иногда и через забор прыгает… Прошлый год, шельма, человек пятнадцать перекусала. Одному господину во какой клок из ноги выхватила! Вот наша дача… Пожалуйте!

– Ах, какая развалюга! – восклицают наемщики. – Что это, и помойная яма под окнами?

– Да-с… А то что же? Это для удобства. По крайности, близко, и ходить не надо, а коли ежели что вылить надо, так плеснул из окошка, да и делу конец.

– Все-таки неудобно: вонь и все эдакое.

– Прошлый год жильцы жили – не обижались, а еще благодарили. Завсегда бывало мне на чаек. Вот и садик. Тут маку посеять можно. Правда, у нас куры выклюют, а посеять все-таки можно.

– Какой же это сад! На двух саженях и всего одно дерево!

– Да ведь в летнее время только бы дышать. Оно, конечно, садик невелик, но высок достаточно.

– А за сколько дача-то ходит?

– Мы, изволите видеть, только верх отдаем, потому внизу хозяева жить будут. Вверху четыре комнаты и кухня – сто двадцать пять, а коли вам шесть надо, то мы из них и шесть сделать можем, только тогда уж полтораста рублев.

– Нет, это дорого…

– Вы пожалуйте…

Дворник ведет наемщиков наверх.

– Осторожнее-с, тут ступеньки шатаются. Прошлый год жильцы сахар кололи, так расшатали.

– Что это у вас круги на потолке? Верно, протекает?

– Это точно, что протекает, только мы клееночкой заколотим. Ведь в летнее время, сударыня, только бы от солнца укрыться.

– И обои оборваны. Смотри, вся стена голая… Доски видно…

– А это по осени мои ребятишки баловались. На змея им бумага понадобилась, вот они обои и надрали. Ничего-с, можно шкапом заставить, и незаметно будет.

Наемщики начинают планировать комнаты. Дворник чешет затылок и говорит:

– Прежде чем торговаться, господа, позвольте вопрос сделать: есть у вас в семействе молодые мужчины или нет? Коли ежели есть, так мы и отдавать не можем, хозяйка запретила, потому у них дочери взрослые, так чтобы чего не вышло.

– У нас дети, мальчики…

– А позвольте узнать, каких лет мальчики? Иногда и взрослые младенцы, коли ежели лет пятнадцати, то без опаски нельзя… Кроме того, чтоб с верхнего балкона вниз не плевать и канареек не держать, потому у нас барин, как канареечное пение услышит, сейчас барыню ругать.

– Да это стеснение! – возмущаются наемщики.

– Уговор-с… Это не мы, а господа… Опять тоже, чтоб не петь и фортепиан не держать, потому у хозяев собаки и, как музыку или пение услышат, сейчас выть начнут, ну а хозяева этого боятся.

– Дурак, зачем же ты раньше об этом не сказал, а протащил нас сюда целые полверсты?!

– Помилуйте, да разве можно не посмотремши?

Наемщики с неудовольствием начинают уходить. Дворник следует за ними.

– Опять тоже, у нас такое положение от хозяев, чтоб жильцы в одиннадцать часов уже спали, а то ежели по верхнему этажу ходить, то топанье это самое внизу все слышно, ну, они пужаются. Тоже, чтоб кошек не держать.

– Да замолчи ты! Не надо нам твоей дачи.

– Все лучше, как скажешь… Опять тоже, горничной молоденькой не держать, потому у нас барин, хоть и старый, а до женского полу…

– Молчи! – прерывают его наемщики.

Они выходят из переулка и садятся в карету. К карете подходит дворник, чешет затылок и говорит:

– На чаек бы с вашей милости…

Мать и сын

С натуры

Теплый вечер. Солнце садится. На набережной Черной Речки, на скамейке, прислоненной к перилам, сидит мать – пожилая женщина с апатичным, но добрым лицом и сын – пестро одетый молодой человек лет двадцати пяти, то, что на языке рыночников называется «фертик». Сын заметно выпивши.

– Господи, тоска какая! – говорит он, потягиваясь.

– Ну, вот опять! Как дома, так и тоска… Отчего это? – спрашивает мать.

– От скуки! Нешто от вас может быть веселье? Вы только сопите да вздыхаете.

– Оболтался ты – вот отчего. Пришпилить бы тебе хвост-то, так тоски бы не было.

Несколько секунд молчания. Сын вертит часовую цепочку, чешет в затылке и, видимо, что-то придумывает.

– В ведомостях пишут, что нынче люди с тоски-то то и дело, что режутся да вешаются, – начинает он снова. – Один купеческий сын от тоски в Неву с моста бросился, а другой взял в руки ножик – чик себя по горлу, да и шабаш! Третий…

– Миша, Миша, голубчик, не говори ты этого, не терзай ты меня! – перебивает мать. – Поди лучше к Петру Захарычу, сыграй с ним в шашки.

– Очень мне нужно деревянное масло нюхать. У него, вон, весь дом лампадками пропах.

– Ну, поди в Строганов сад… Погуляй с барышнями. Смотри, какие хорошенькие ходят.

– А позвольте вам допрос сделать: какой нашему брату от этих барышень толк может быть? Нешто от них чего-нибудь добьешься?

– Чего же от них тебе добиваться-то?

– Свинячьего визгу, собачьего лаю! Вот чего! – отчеканивает сын. – Уж молчали бы лучше, коли ничего путного не понимаете.

– Экой ругатель! Так куда же ты хочешь?

– Известно: на «Минеральные» хочу, а нешто туда можно с двумя рублями? Два рубля там – тьфу! – и больше ничего.

– На «Минеральных»-то только выпьешь лишнее, растеряешься, да, бог весть, когда домой сыщешься. Ведь уже пил сегодня, довольно пил. Вишь, глаза-то!..

– Еще в глаза тычете! А спрашивается, нетто вы сами сегодня за обедом штучки три не хлобыстнули? Так ведь вы женщина, а я мужчина. Да и много ли выпил? Три-четыре рюмки водки да два стакана лимонаду с коньяком. Ну, пивца выпил. Так теперь нешто можно не пить? Теперь холера.

– Был бы отец не в отъезде, так он бы тебе задал холеру!

– Не беспокойтесь, папенька теперь в Москве и сами в самом лучшем виде лущат. Видали мы их хмельных-то. У них натура-то наша: попала в голову рюмка – и шабаш! Поддавай на каменку!

– Так он отец.

– А я сын. Яблоко недалеко от яблони падает. Лучше уж молчите, коли Бог умом обидел. – Сын умолкает и глядит куда-то в сторону. – И хорошо утопиться, чудесно! – говорит он через несколько времени и как бы про себя. – Взял, вот, здесь на речке лодку, выехал на середину Невы и бултых в воду, а там уж по-топорному. А то так снял с сахарной головы веревку – и в Строганов сад. Сучков-то не искать стать. А там в ведомостях: найдено мертвое тело купеческого звания…

– Ты про кого это? Про кого? – спрашивает мать.

– Про всех, у кого на душе тоска да скука, а также у кого родители бесчувственные, – уклончиво отвечает сын и вдруг брякает: – Маменька, дайте мне двадцать пять рублей.

– Откуда у меня такие деньги? Опомнись! Что ты! Отец-то что скажет?

– Коли так, прощайте! – И сын встает с места.

– Михайло, опомнись! Куда это ты? Куда? – тревожится мать.

– В Строганов сад, а нет, возьму лыжи и на середину Невы… – говорит сын, не глядя на мать, и, шатаясь, идет по мосткам к плоту, где отдаются напрокат лодки и лыжи.

– Михайло! Миша! Мишенька! Вернись! – кричит ему вслед мать. – Пойдем лучше домой. Там чайку с коньячком напьешься.

– Нет, уж зачем же? Лопайте сами. С какой стати вам своего единородного сына к пьянству приучать?

– Миша! Миша! Водочки выпьешь. У меня лососинка маринованная на закуску есть.

Но сын молчит и сходит на плот. Мать следует за ним. Он требует лыжи и садится на них.

– Плотовщик! Не давай ему лыж! Останови его! Нешто не видишь, что человек выпивши? – говорит она лодочнику.

– Маменька, не забудьте, что насчет безобразий городовой имеется, – замечает сын. – Вон он на углу стоит. Прощайте! На столе в моей комнате найдете письмо с излиянием моих чувств, а я на середину Невы…

Лыжи трогаются и плывут по направлению к Неве. По мосткам, следя за ними глазами, бежит мать и то лаской увещевает сойти сына на берег, то грозится созвать дворников, но сын неумолим и едет далее.

– Господи! Что же это такое? Ведь утопится! Ей-богу, спьяна утопится! – Она со слезами на глазах перевешивается через перила и спрашивает: – Чего же ты рассердился? Чего хочешь?

– Тридцать рублей! – брякает сын и гребет дальше.

– Нет у меня таких денег! Ей-богу, нет. На, вот, десяточку, возьми красненькую! – Она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и машет ею в воздухе.

– Ни копейки меньше! Доеду, вон, до этого дерева, так цена будет сорок рублей, а у моста так и пятидесяти не возьму!

Мать хватает за голову.

– Господа, заступитесь! Удержите его! Пьяный человек, и в Неву топиться едет! – упрашивает она каких-то двух кучеров, идущих на плот за водой.

– Ничего, сударыня! Небось не утопится! Ноне вода холодна! – отвечает один из них.

– Не доезжая Невы, сверзится, а здесь курица вброд перейдет, – добавляет другой и хохочет.

– Голубчики, ведь сын он мне! Миша! Мишенька! Ну где же мне таких денег взять, коли их у меня нет? – со стоном кричит она.

– Не заговаривайте зубы-то! Сам видал, как вам вчера приказчики сто рублей принесли! – доносится с лыж.

– Да ведь это за дачу платить. Ну, сойди на берег, двадцать рублей дам!

– Тридцать рублей и ни копейки меньше!

– Пожалей мать родную!

– Что мне вас жалеть, коли вы сами меня не жалеете.

– Ах ты, господи! – всплескивает руками мать. – Ну, сходи на берег и пойдем домой. Дам тридцать рублей, дам!

– Шалишь! Не надуете. Идите домой и несите сюда, а я вот здесь у бережка постою.

– Ну, вот ей-богу, отдам! Умереть на этом месте – отдам!

– Не верю! Потому что уж сколько раз надували. Пуганая ворона и куста боится. Несите деньги, и тогда шабаш!

– Ах ты, Фома неверный! Ах ты, езуит поганый! Приталивай к берегу, сейчас вынесу! – восклицает мать и отправляется на дачу за деньгами. Через несколько времени она приносит их на берег. – Выходи и бери!

– Стара песня! Несите на плот, – отвечает сын.

– Ах ты, безобразник, безобразник! – бранится она, однако сходит на плот и отдает сыну деньги.

Тот, не сходя с лыж, пересчитывает, кладет в карман и говорит:

– Ведь вот, есть же деньги! Ах вы, алчная! Говорите, что любите сына, а из-за тридцати рублей чуть жизни его не лишили.

Через пять минут он отводит лыжи на то место, где взял их, и подымается на берег, где его ожидает мать.

– Срамник! Непотребник! – встречает она его. – Пойдем домой чай пить! Измучил ты меня всю!

Сын подбоченивается, надевает шляпу набекрень и вообще принимает ухарский вид.

– Так сейчас я и пойду домой с тридцатью рублями в кармане. Нет уж, дудки! С этими деньгами я почище вас компанию найду! – отвечает он, вскакивает на стоящего у мостков извозчика и кричит: – Дуй белку в хвост и гриву! На «Минеральные»! Пали! Целковый!

Настеганная лошадь трогается и увозит Мишу на «Минеральные», а обманутая мать вздыхает, горько смотрит ему вслед и, с болью в сердце, слышит возгласы сына вроде: «Пали! Дери! Накаливай!» и т. п.

Время – деньги

С натуры

Пятый час. Время к вечеру. Смеркается. Кой-где зажигают фонари. По Литейной, по тротуару бежит молоденькая девушка с картонкой в руках. Она в синем суконном казаке и в вязаном шерстяном платке на голове, за ней гонится черноусый мужчина в шинели и в цилиндре. Он то отстает, то равняется с ней, умильно скашивает глаза и говорит:

– Послушайте, милая птичка, где же вы живете?

– Не доходя прошедшего, накануне Казанского моста, во вчерашнем доме, – лукаво отвечает девушка и продолжает бежать.

– Могу я, наконец, вам предложить чашку шеколада?

– Я кроме огуречного рассолу ничего не пью. – Девушка добегает до ворот большого каменного дома и говорит: – Прощайте.

– Скоро вы выйдете? Могу я вас дождаться? – спрашивает кавалер.

– Ждите.

– Нет, в самом деле?..

– А вы вот смотрите во второй этаж. Коли я махну из окна платком, значит, ждите. Прощайте!

Усатый кавалер посылает девушке летучий поцелуй. Она скрывается под ворота.

– Не видать что-то… Должно быть, надула, шельма! – бормочет про себя усатый кавалер, стоя на противоположном тротуаре, и пристально смотрит в окна второго этажа.

Около него останавливаются новый тулуп и гвардейский солдат с узелком под мышкой и тоже смотрят.

– Послушайте, господин, вы чего это изволите глядеть? – робко спрашивает тулуп.

– Ах ты, господи, вот наказание-то! – вскрикивает усач. – Черта смотрю. Свинячье рыло, вон, в окне показывается, – с сердцем отвечает он.

– Бывает… – многозначительно произносит солдат и еще пристальнее смотрит в окна. – У нас в деревне на колокольне три дня козел показывался, а войдут – и никого нет.

– Чего это смотрят, землячок? – спрашивает у тулупа проходящая женщина с судками в руках, из которых валит пар.

– Да вон, в окне мелькает что-то… – нехотя говорит тулуп.

– Мелькает… Так чего ж вы стоите? Добежать бы да в колокольчик позвониться. Долго ли до греха? Может, пообедали да спать легли, так и не знают. С огнем плохая шутка. И не выбежишь. Я бы и сама… да у меня господа обеда ждут… – трещит она.

Толпа между тем увеличивается. Тут и купец в лисьей шубе, мальчишка из лавки с корзинкой на голове, надетой наподобие кибитки, мастеровой парнишка в тиковом халате и с утюгом в руке, извозчик и какая-то баба с корзинкой за плечами. Все это смотрит в окно.

– Оно спервоначалу завсегда так: тихо, тихо, а потом огненным языком и выкинет, – рассуждает купец.

– Тоже вот когда кирка горела… – слышится где-то.

– Кирка что? А ты апраксинский пожар помнишь? Тогда в один миг и вдруг занялось!

– Опять мелькнуло! – вскрикивает мальчишка.

– Кавалер, чем так-то стоять, добежал бы до городового, да сказал ему… – наставительным тоном произносит купец. – Нынче ведь новое положение. Кто первый о пожаре уведомит, – сейчас ему три рубля в зубы.

Между тем со всех сторон слышатся следующие восклицания:

– Занимается. Вон кто-то уж платком махнул. Ах ты, господи! В стекла камнем пустить, что ли? Поищи, паренек, камешка-то!..

К толпе с другой стороны улицы переходит городовой.

– Это черт знает что! Тут в беду попадешь! – говорит усатый господин и поспешно отходит от толпы.

Подошедший городовой начинает разбирать дело.

Орест и Людмила

Краткий роман из дачной жизни

Глава I. Из дневника штаб-офицерской дочери Людмилы Трубищевой

Вот и еще месяц прошел, а я по-прежнему в девицах. Говорят, что весною мужчины нежные и влюбчивые, но тридцатую весну живу, а что-то этого не замечаю. Нынче последний год маменька наняла дачу. «Уж ежели, – говорит, – ты и нынешним летом не сумеешь себе подцепить мужа, то переедем куда-нибудь на Пески или на Петербургскую сторону и будем там жить безвыездно. По крайности, там хоть какой-нибудь чиновник наклюнется, который возьмет тебя из-за пары платья да из-за шинели с енотовым воротником». Я много плакала. Как хотите, за чиновника да еще в придачу к енотовому воротнику выходить не хочется. Ах, ежели бы мы были богаты, а то на маменькину пенсию не много разгуляешься! А ведь выходят же замуж и бедные за богатых. И не лучше меня да выходят. Чем я хуже других? Сердце у меня нежное, шиньон всегда роскошный, талия в корсете стройна, а в лице даже и в сильный жар матовая бледность. Кроме того, я столбовая дворянка и настолько древнего рода, что одного нашего предка еще при Иоанне Грозном били батогами нещадно и отрезали нос и уши.

* * *

Вот уже более недели, как мы живем на даче на Черной Речке, а я еще ни разу не разговаривала ни с одним мужчиной, хоть сколько-нибудь похожим на жениха. Каждый день хожу в Строганов сад с книжкой и, сидя на скамейке, читаю в уединении, но мимо проходят или гимназисты с собаками, или семейные мужчины с женами. Замечательно, что ни офицеров, ни молодых людей совсем не видно. А все трактирная жизнь и нигилизм виноваты! Никого не тянет к семейному очагу, а все норовят больше или на «Минеральные воды», или в Демидов сад. Нужно бы было по вечерам ходить в Благородное собрание, там холостых очень много, но у маменьки пансионная книжка в залоге и деньги все прожиты. Дома всего четыре рубля, а дворник ходит к нам по два раза в день и просит денег за дачу.

* * *

Сегодня сидела в Строгановом саду, слушала щебетание птичек, мечтала и вдруг вспомнила о нем, о моем милом Владимире. Это был молодой уланский корнет с удивительно любящим сердцем. Он был влюблен в меня до безумия и хотел просить у маменьки моей руки; в случае отказа хотел застрелиться, но злые языки начали говорить, что он выдал фальшивые векселя и принужден был бежать. Но я не верю в это! Нежные сердца на это не способны. Мечтая о нем, и сама не знаю, как нацарапала на скамейке булавкой следующее: «Нежный друг, где ты? Явись! Тебя ждет по-прежнему любящая тебя Людмила».