Текст книги "От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы"

«С глубоким прискорбием души и тела извещаю своих товарищей, что на съезд явиться не могу. Разве с нашим иродом-хозяином сообразишь? Уперся, каналья, как бык, и хоть кол на голове теши. Просился в баню и хотел махнуть к вам – не пускает: „Ты, – говорит, – в субботу был“; просился ко всенощной: „Завтра, – говорю, – тятенькина память“ – тоже не пустил. Плюнул бы на него, да за ним семьдесят рублей моих денег, так не отдаст. Чтоб ему, анафеме, ни дна ни покрышки! А вам посылаю поклон и с любовию низко кланяюсь».

По прочтении письма члены съезда приступили к выпитию первой рюмки водки и повторили, «чтобы не хромать», после чего начались прения. Первым говорил уполномоченный от Гостиного Двора, Василий Вервин, приказчик купца Ледникова. Это средних лет мужчина во фраке, с красным носом. Вся фигура его как бы развинчена; говорит невнятно и то и дело плюется. Объяснив в кратких словах, что гостинодворским приказчикам живется сравнительно все-таки лучше, чем таковым в других рынках, он изъявил желание, дабы в подвалах под лавками были устроены кровати для задавания высыпки по понедельникам после вечеров, проведенных в «Приказчичьем клубе». Положено ходатайствовать об устройстве в подвалах нескольких кроватей. Затем поднялся уполномоченный от приказчиков голландских лавок, Алексей Женский – элегантный молодой человек с пробором на затылке и с закрученными усами. В нем мы видели совсем европейского приказчика; говорит в нос, на носу пенсне, одет по последней моде, за щекой держит мятную лепешку, дабы не пахло водкой. Кратко объяснив свое житье-бытье и сказав, что они не терпят притеснений в гулянках, так как живут на своих квартирах, объяснил съезду те неудобства их жизни, что голландцы торгуют до десяти часов вечера и отворяют лавки во все праздники, кроме воскресенья и дня похорон голландцев, а также не дозволяют приказчикам быть женатыми, уверяя, что от этого страдает торговый интерес. Не успел г. Женский кончить своей речи, как с кресла вскочил Николай Усталов, второй уполномоченный от Александровского рынка, и крикнул: «Это что, а запрег бы я вас к нашему хозяину да заставил бы торговать каждый день, не исключая и воскресеньев, так посмотрел бы я тогда, как у вас рожи-то вытянулись!» Председатель звонком призвал его к порядку, но он не унимался и кричал: «А со двора ходить два раза в год, да не сметь иметь при себе денег, и не знать, за какое жалованье служишь!» Члены совета схватили его за фалды сюртука и, посадив в кресло, водворили порядок. Председатель съезда предложил выпить по третьей рюмке водки, так как «Бог троицу любит», что и было принято единодушно, затем секретарь Ижеесишенский доказал, что «без четырех углов дом не строится», с чем съезд согласился вполне и выпил по четвертой, после чего оратором выступил Кузьма Захарович Зашибалов. Это человек еще молодой, самого здорового телосложения. Уверяют, что он может креститься двухпудовою гирею. На лбу у него шрам от раны, полученной на Масленой неделе при осаде в ночную пору «Парижа», что на Гороховой улице. Говорил он дельно, речь свою начал, ругая хозяина, требовал отмены запрещения держать в молодцовских водку и в конце речи стал употреблять такие слова, что председатель вынужден был остановить его, так как в публике было несколько лиц женского пола. Речь свою он кончил восклицанием: «Ах вы, свиньи! Свиньи!» За ним говорил приказчик из мелочной лавки, Прохор Данилов, – коренастый бородач в серой сибирке и с волосами по-русски, на которые была вылита целая четверть фунта деревянного масла. Речь его заключалась в следующем: «Вот наше житье – так собачье житье. С шести часов утра до одиннадцати часов вечера за прилавком. Только и загуляешь, как в деревню на побывку поедешь». Далее следовала речь секретаря съезда, дьячка Ижеесишенского, но речи его никто не понял, так как он еще до начала съезда утомился, откупоривая бутылки и наливая в графины водку, после чего председатель, Касьян Яманов, начал говорить заключительную речь, но так как члены стали поглядывать на закуску, то он, при громких рукоплесканиях всех присутствующих, объявил заседание съезда закрытым.

После закрытия съезда следовала легкая закуска, за которой присутствовали и лица из публики. За закуской провозглашались тосты и говорились речи, в которых ругались хозяева и исчислялись подвиги членов съезда в разных увеселительных заведениях, причем секретарем съезда, дьячком Ижеесишенским, предложена была подписка на устройство в следующее воскресенье приличной закуски. Предложение было принято с радостию. Члены съезда ликовали, и к одиннадцати часам двух четвертей водки как бы не бывало, вследствие чего находящийся в числе приглашенных к закуске кабатчик Заманилов радушно предложил от себя третью четверть, а содержатель лодок на Черной Речке предоставил к услугам членов свои лодки для прогулки по речке. Три лодки, украшенные флагами и фонарем на носу, тронулись по тихим водам реки. Погода стояла прелестная, и казалось, что сама природа ликовала при виде столь дорогих гостей. Когда флотилия приблизилась к знаменитой горке, что в Строгановом саду, из ресторана вышел буфетчик и радушно предложил членам съезда, каждому за свои деньги, яства и пития. Здесь было выпито две дюжины пива, причем члены качали председателя и наконец, распевая «Феню», отправились обратно к плоту, где их ожидала генеральшина коляска с кучером Герасимом на козлах. С большим трудом уместившись в ней и положив председателя к себе на колени, члены съезда отправились в Новую Деревню, в заведение «Элизиум». При входе их оркестр, состоящий из семи человек музыкантов, заиграл французскую кадриль из русских песен, а буфет предоставил спиртные напитки, из которых члены выбрали «пунш монашеский». В «Элизиуме» было несколько дам из Новой Деревни. Они просили у членов съезда рубль на память, а также радушно предлагали осмотреть их квартиры. Член ветеран-рыбак, Трифон Петров, милостиво разговаривал с одной из девиц, спросил ее городской адрес и ласково ущипнул за щеку. После чего…

Далее ничего не помню. Помню, что пил водку, ел раков… Кажется, куда-то тащил меня городовой… Был в каком-то трактире… Кажется, упал в воду. Марья Дементьевна уверяет, что пришел я с дьячком домой на другой день поутру, в одинаднать часов, и повалился спать.

А важно я насъездился! Глаз так и ломит! Досадно, что ничего не знаю о судьбе членов съезда. Уж не попали ли, грехом, после съезда на съезжую?

25 августа

Положительно не помню, кто мне это съездил в глаз на этом самом съезде. Теперь он пока синего цвета, но Марья Дементьевна уверяет, что он должен пройти почти все цвета радуги: из синего превратится в лиловый, из лилового – в коричневый, а после в желтый, который уже постепенно и перейдет в натуральный тельный. Оно бы ничего, кабы зажил до приезда генеральши, но вот беда – ее мы ждем завтра или послезавтра. Приедет, сейчас поймет, что я в ее отсутствие вместо наблюдения за домом пьянствовал, и тогда не миновать мне от нее третьего предостережения. Кроме материального ущерба моему собственному телу и карману (пятьдесят рублей прокутил), съезд этот принес ущерб и генеральше. В вечер съезда члены перебили у нас посуду, сломали диван, три кресла и крыло от коляски. Во всем этом надо ей дать ответ, а какой ответ? Сначала думал сказать, что в ее отсутствие на соседской даче был пожар, во время которого я, не щадя живота своего, до последней капли крови спасал ее имущество, впопыхах много переломал, перебил и даже расшиб себе глаз; но как скажешь ей об этом, коли мы со служителем Иваном в контрах из-за горничной? Тот ей сейчас: «Не верьте, ваше превосходительство, он врет» – ну и расскажет, в чем дело. С Иваном нужно жить в мире и согласии, а горничная Марья Дементьевна то и дело пристает ко мне, чтобы я сжил его с места. Как его сживешь? Ведь он не кошка, в кулек не посадишь да на чужой двор не занесешь.

26 августа

Вчера вечером читал книгу доктора Лаупмана под названием «Карболевая кислота с точки зрения химической, гигиенической, медицинской» и пр. и пр. Оказывается, что самая кислота от всего предохраняет и уничтожает всякую нечисть. Ложась спать, рассуждал сицевое: «А что, не попробовать ли мне обсыпаться этой самой карболевой кислотой, так, может быть, она предохранит меня от гнева генеральши, а также не обсыпать ли ею и Ивана, тогда, может быть, он и сам собой сживется с места?»

Завтра отправлюсь в город и куплю коробку карболевки.

30 августа

Сегодня приехала генеральша из Москвы и задала мне такую гонку за съезд, что просто беда. «Ежели, – говорит, – ты и в городе так себя вести будешь, то я тебя выгоню вон!» Уж я ли ей не потрафлял, а она мне ни в чем уважать не хочет. Ежели еще раз меня обругает, то плюну на нее, брошу это самое медиумство и открою собачий двор.

Завтра съезжаем с Черной Речки.

31 августа. Вечер

Сегодня переехали в город, на Фонтанку, близ Семеновского моста, в громаднейший дом. В доме имеются все удобства: кабак, портерная, мелочная лавка, гробовой мастер, городовой, доктор, а также и женского полу достаточно: горничные и кухарки отменной красоты, так и порхают по двору и черным лестницам.

Для перевозки нас с дачи генеральша наняла под нас целый щапинский дилижанс; сама же отправилась в коляске. В дилижансе сидели среди коробок и разных хрупких вещей: я, горничная Маша, четвертная бутыль с водкой, прачка, три генеральшины собаки, попугай в клетке, француз, две канарейки, повар, кошка с котятами и судомойка с кофейной мельницей. По дороге я сравнивал наш дилижанс с Ноевым ковчегом. И в самом деле, в нем так же, как и в Ноевом ковчеге, было помещено чистых по паре и нечистых по семи пар. Чистые – я и горничная Маша, а все остальные – нечистые.

1 сентября

С сегодняшнего дня я рекомендую карболевую кислоту от всяких зол всем и каждому, а именно: мужьям, желающим отвязаться от жен, женам от мужей, приказчикам от хозяев, должникам от кредиторов, купеческим сынкам от строгого присмотра тятенек и пр., и пр. Стоит только посыпать ею ненавистного человека. Делаю это по опыту. Как там ни говори, а третьего дня я только чуть-чуть посыпал постель Ивана карболевой кислотой, и она уже успела сжить его с места. Вчера он отправился вместе с возами мебели в город, по дороге запьянствовал и пришел домой только сегодня, вследствие чего генеральша отказала ему от места.

Ура! Наше взяло, и Марья Дементьевна моя! В радости поцеловал ее в уста сахарные трижды. Она же просила меня подарить ей шубку с беличьим воротником. Обещал.

2 сентября

Осматриваюсь и мало-помалу знакомлюсь с домом. Самое замечательное лицо в нашем доме – это портерщик. Человек умный и ученый, хоть и из отставных солдат. Читает «Сына Отечества», «Общепонятный лечебник» и поминутно говорит о медицине. То и дело слышишь: «Возьми толченого стекла, кирпичу, золы, оным натирайся и пей». В портерной у него висит клетка, а в клетке этой сушеная рыба. Спрашивал у него, что это за штука такая? «Это, – говорит, – лекарство от запою». Второе замечательное лицо – Аграфена, кухарка купца Семистволова. Баба – красавица, кровь с молоком. Голос, что твой кларнет. Прежде торговала по дворам селедками. Дворники, мастеровые и кучера без ума от нее и то и дело караулят ее под воротами.

Марья Дементьевна напоминала насчет шубки. Обещал.

4 сентября

Как так ни говори, а шубку купить ей надо, потому девица-то уж очень прекрасная. Но где взять денег? С этим съездом я крепко поиздержался. Разве дружественную лотерею и разыграть кой-какие старые вещи? Билеты разберутся скоро, потому что дом, где живем, огромный и прислуги всякой гибель. Решено, сделаю новоселье с лотереею, тем более что на эту удочку деньга преотменно хорошо ловится.

Сегодня генеральша объявила мне, что послезавтра она едет к сестре в Царское Село, где и пробудет сутки-двое. Чудесно.

5 сентября

Сегодня составил ерестик выигрышей. Вот он:

1) Енотовая шуба, крытая черным сукном. (Ее выиграет для виду дьячок Ижеесишенский и потом передаст мне обратно.)

2) Бинокль жженой кости.

3) Книжка «Како мне жить свято».

Остальные выигрыши состоят из фаянса, хрусталя, бронзы и пр.

Цена билету 20 к.

6 сентября

Сегодня поутру был в прачечной и в мелочной лавке и прочитал там во всеуслышанье программу новоселья. Обещался быть и сам хозяин лавочки и взял на пять рублей билетов. «Отчего, – говорит, – своих покупателев не побаловать? Дом у вас большой, и нашего товару достаточно требуется. Только не всякое лыко в строку ставьте, коли ежели мы что насчет весу или заборной книжки…» «Будьте, – говорю, – покойны. Рука руку моет». На новоселье обещались прийти многие. Некоторые кухарки, не имеющие на лотерею денег, тащат в залог платки и юбки.

8 сентября

Вчера состоялось новоселье. Выручки от лотереи – с лишком сто рублей. Тут не только Марье Дементьевне на шубку, но и мне на штаны хватит. В час ночи выгнали всю публику и ужинали в компании, состоящей из меня, дьячка, француза, Маши и кухарки Аграфены. Ведь поди ж ты! Совсем русская баба – эта Аграфена, в сарафане, а французу понравилась. «Это, – говорит, – бель фам».

Что ни говори, а в Петербурге деньги наживать можно, нужно только уметь взяться за дело да иметь поменьше совести.

24 сентября

Как там ни говори, однако, а каким-нибудь делом заняться следует. Ведь есть же и такие дела, которые можно начать и без капитала. Хоть я и получаю от генеральши двадцать пять рублей в месяц жалованья за свое медиумство, но этого мне мало, так как Марья Дементьевна с каждым днем становится все более и более похожею на бездонную бочку – и того подай, и другого, и третьего. Давно ли я ей купил шубку с беличьим воротником, а уж теперь она просит черное шелковое платье. «Нынче, – говорит, – все дамы носят». Пробовал ей доказывать, что она не дама, но ничего не принимает в резон. Скверно!

Лишь только я написал эти строки, как нам принесли газету «Голос». Стал ее читать и в отделе «Новости заграничные» прочел следующее: «Парижская полиция напала недавно на след совершенно новой промышленности. Она арестовала человека, который торговал веревками повесившихся и продавал их по 5 франков за метр. Человек этот сознался, что веревки эти особенно раскупаются несчастными игроками и что он продавал их в год от 1500 до 1800 метров». Какая богатая и счастливая мысль! Делом этим можно заняться и у нас в Питере и, что всего важнее, одному, без денежного компаньона. Клубы «Приказчичий», «Благородный», «Немецкий» и «Купеческий» поддержат коммерцию. Даже мало того, промышленность эту можно развить и в недрах «Английского клуба». А игорные дома, а частные семейства, а ярмарки? Да что, достаточно и одних клубов! Как известно, в них вдесятеро больше несчастных игроков, нежели счастливых. И вся эта масса несчастных бросится покупать веревки. Решено: займусь продажей веревок повесившихся! Игроки в мушку смело дадут за это сокровище по три рубля за аршин. Мысль эту сообщил Марье Дементьевне. Одобрила и спросила: «Но где же ты возьмешь веревок, на которых вешались?» «Куплю, – говорю, – каких ни на есть старых на Толкучке, а там разбирай поди, вешались ли на них или нет!»

25 сентября

Делу о продаже веревок в клубах дал некоторую огласку, а именно: рассказал о ней в мелочной лавочке и в прачечной нашего дома. Огласка эта будет лучше всякой публикации в газетах, и дело о продаже будет известно менее чем через сутки всему околотку. Огласку эту могу рекомендовать всем иерусалимским немцам-полотнянщикам, тратящим большие суммы на газетные публикации о распродажах. Удивляюсь, как лица эти, в течение десяти лет занимающиеся «быстрою распродажею только до 15 октября по причине передачи магазина», до сих пор не прибегали к этому способу публикации! А между тем дело очень просто. Стоит только прийти в мелочную лавку, купить пачку папирос и рассказать лавочнику в присутствии кухарок и горничных, что вот-де: «Компаньон нашей фирмы, съеденный дикими на Сандвичевых островах, требует расчета и ликвидации дел, а потому объявляю быструю генеральную распродажу», – и при этом сообщить адрес своего магазина. Горничные и кухарки передадут это барыням, а те со всех ног бросятся в магазин.

Самому наиизвестнейшему сочинителю в России, Александру Качу, написавшему трактат о пользе мельхиоровых подстаканников, советую поступать таким же образом.

26 сентября

Утром прочитал в газетах, что сегодня в «Приказчичьем клубе» назначен семейно-танцевальный вечер, а потому и решил начать свою торговлю веревками именно в этом клубе, для чего поутру сходил в Толкучку и купил на полтину старых веревок. В восемь часов вечера, запихав веревки в карманы сюртука, а также опоясавши ими себя под жилетом, я отправился в клуб. Не заглядывая в танцевальную залу и пройдя мимо буфета, во избежание соблазна, зажмурившись, я прямо попал в игорные комнаты. Игроки в мушку были в сборе. Кругом царствовала тишина, изредка прерываемая возгласом «картошника»: «В двадцать копеек место свободное!» В углу уныло стояли лакеи и ожидали, пока кто-нибудь из игроков крикнет: «Человек! Рюмку мараскину и на закуску огурец!» То там, то сям шныряли ростовщики. Я подошел к одному из столов, за которым сидели между прочими игроками восточные человеки в лезгинках, и поместился за столом худой и желтой, как лимон, дамы. Около нее стоял ее муж, жирный мужчина, и так сильно вздыхал, что переворачивал своим вздохом лежащие на столе карты. Дама проигрывала, оборотилась к мужу и произнесла: «И что это за глупое распоряжение не пускать в клуб детей? В летнем помещении, когда я нашу Манечку сажала, так та завсегда мне выигрывала». «Известно, младенцы – ангельские души, – вздохнул муж и прибавил: – А ты переверни стул, помогает…» «Вертела уж, да ничего не берет». «Веревку висельника хорошо при себе иметь. Отменно помогает», – проговорил я. «Знаю, – отвечала дама, – но где ее возьмешь?» «Найдем-с». Я слегка ткнул даму под мышку и таинственно поманил к себе. Она встала с места, посадила за себя мужа и подошла ко мне. «Не желаете ли веревочки-то? Самая что ни на есть лучшая», – предложил я даме. «Ах, сделайте одолжение!» – воскликнула она. «Одолжения, – говорю, – мы не делаем, а продавать продаем». – «Почем?» – «Пять рублей аршин». Начали торговаться и наконец сторговались за три рубля. Это был мой первый торговый почин, а ведь почин дороже денег!

Второй аршин веревки я продал какому-то чиновнику Военного министерства. «Коли, – говорит, – выиграю, так ладно, а не выиграю – сам на ней удавлюсь». Третий аршин попал купцу. Тот долго торговался, нюхал ее, слегка пожевал, предлагал поменяться с ним на лошадиную подкову и, в конце концов, дал два рубля и угостил меня водкой.

Два часа ночи. Пишу эти строки, а за стеной так и похрапывает Марья Дементьевна. Сейчас отправлюсь к ней, разбужу ее и вручу три рубля от щедрот моих.

27 сентября

Сегодня отправляюсь торговать в «Немецкий клуб».

28 сентября

Был вчера у немцев, но у них не то что у русских: к веревкам хотя и приценивались, но, покупая, требовали непременно свидетельство в том, что на них вешались, вследствие чего торговал плохо. Только и торговли было, что продал за целковый аршин какому-то сапожнику, да и тот купил эту веревку не для игры, а чтобы учить своих учеников уму-разуму.

О, немцы, немцы! Мы так доверчивы к вам и позволяем себя стричь в лучшем виде, но, как только дело коснулось до вас, вы сейчас на дыбы и требуете свидетельство…

5 октября

Скука и тоска смертная! Делов никаких. С веревками висельников тихо; никто не покупает, все отговариваются денежным кризисом, а между тем по клубам в мушку так и лупят.

6 октября

Вчера от скуки всю ночь дулись с французом в банк на мелок. Я проиграл ему миллион сто тысяч. «Угости, – говорит, – новой водкой „Бисмарк“, тогда и долг похерю». Обещал.

Сегодня целый день пили с ним «Бисмарка» и спорили, какая вера лучше: французская или русская – вследствие чего раздрались.

7 октября

А что, не издавать ли мне газету? Ведь не боги же горшки обжигают.

7 октября. Вечер

Об издании газеты советовался с портерщиком. «А какие же, – говорит, – ты будешь защищать интересы?» «Известно, – говорю, – свои собственные». Придумали и заглавие газеты. Газета будет называться «Сын Гостиного Двора». Сообщил об этом Марье Дементьевне. «Отлично, – говорит. – А часы золотые мне купишь?»

С портерщиком составил объявление об издании газеты и читал его в прачечной и в мелочной лавке.

8 октября

В газетах только и кричат, что о безденежье, о денежном кризисе. И в самом деле, удивительно, как трудно выманиваются нынче деньги! Только и успевают в этом деле французские полудевицы, клубы да ростовщики. Первые дерут шкуру с богатого класса, вторые – со среднего, в виде права за игру в мушку, и третьи – с недостаточного класса, в виде процентов. Клубы, впрочем, в сдирании шкур немного хромают и дерут только с тех, кто умеет играть в карты; между тем сколько есть публики, которые не умеют играть в карты, а с нее тоже можно бы было содрать несколько шкур. На этот счет у меня есть маленький проектец, который я и хочу представить на усмотрение клубов. Дело вот в чем. В видах усиливающейся в публике страсти к игре картежной, биржевой и лотерейной клубы могли бы ввести у себя игры гимнастические и обусловить их денежным выигрышем, взимая, разумеется, в свою пользу за право игры. Игры эти состоят в следующем.

1) Игра в двадцатифунтовую гирю. В игре участвуют не более двадцати игроков. Собравшиеся игроки отдают маркеру условленную ставку, позволяют себе связать назад руки и в таком положении поочередно ловят зубами висящую с потолка на веревке раскачанную двадцатифунтовую гирю. Успевший удержать зубами гирю выигрывает и получает от маркера деньги, а в случае, ежели среди игроков не найдется ни одного ловкача, то собранная ставка остается в пользу клуба.

2) Игра в доску с гвоздями. Поставив ставку, игроки позволяют завязать себе глаза и в таком положении по очереди трижды бьют кулаком по шлифованной ясеневой доске, в которую вбиты гвозди острием вверх в расстоянии один от другого на два кулака. Умевший ударить кулаком в пространство между гвоздями выигрывает, а в случае, ежели такового не найдется, то ставка остается в пользу клуба.

Примечание. Искровянившие себя во время игры или получившие синяки имеют право требовать возвращения половины ставки на арнику или свинцовую воду для заживления ран.

Кажется, что хорошо. Как клубы, так и игроки будут довольны. Первые получают хорошую прибыль (это, кажется, главная цель всех клубов), а вторые, кроме денежного ущерба, получат и ущерб телесный. Клубному игроку, не шулеру чего же желать больше? Он неизбалован и, кроме этого удовольствия, никогда не получает другого.

9 октября

Как только возьмешь в руки газеты, сейчас натолкнешься на описание какого-нибудь съезда. Вчера на ночь читал описание съезда лесничих и думал: «Отчего это ростовщики не устроят съезда?» С этою мыслью загасил свечу, уснул и видел довольно странный сон, который заношу на страницы моего дневника.

Вижу, что будто бы я в сообществе дровоката Свисткова стою в поле. Ночь; ветер так и свищет и пронизывает меня до костей, а сверху падает не то дождь, не то снег и прилипает к моему халату, сшитому из шерстяных треугольничков и подаренному мне Марьей Дементьевной. «Где мы?» – спросил я у Свисткова. «На острове Голодав», – отвечал мне он. «Куда же мы идем?» – «На съезд ростовщиков». – «Я озяб, нельзя ли зайти куда-нибудь погреться и опрокинуть по паре фигурок?» – «Здесь нет трактиров, но не унывай; ты скоро согреешься тем жаром, которым нагреты руки ростовщиков о сирых и нищих. Кроме того, ростовщики и сами народ „теплый“; следовательно, промеж них тебе будет также тепло». – «А далеко идти?» – «Теперь недалеко. Видишь, вдали мелькает огонек? Это сарай, в котором лет пять тому назад вываривали сало из падали, а на сегодня сарай этот избран местом съезда ростовщиков». Ежеминутно утопая в грязи, мы подошли к сараю и вошли в него. Сарай был убран прилично и украшен знаменами со следующими надписями: «Дери с живого и с мертвого», «Жалости не знай, так как это пустое слово» и т. п. В глубине сарая стоял стол, драпированный опорками салопов, старыми штанами, сюртуками, юбками, и на всей этой ветоши блестела надпись, гласящая: «Из дряни образуются капиталы». Над столом висел огромный щит с изображением коршуна, щиплющего голубя, а под коршуном подпись: «10 % в месяц». По залу взад и вперед бродили ростовщики, как мужчины, так и женщины; тут были молодые франты и грязные старики с трясущимися головами; салопницы; отставные военные, дебелые женщины с пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями; евреи с пейсами и евреи без пейсов, с запахом лука и чеснока и с запасом самых тонких французских духов; тут был и он сам, глава всех ростовщиков, ростовщическое светило, г. Карпович. «Сколько женщин! – невольно воскликнул я. – Неужели это все ростовщицы?» «Да, – отвечал Свистков. – Смотри и радуйся! А еще все говорят, что у нас стеснен женский труд! Смотри, сколько женщин!» Свистков не ошибся: в сарае было не только тепло, но даже жарко, и пот с меня капал градом. До того были нагреты руки ростовщиков о свои жертвы. Зато освещение было скудно, и лампы еле мерцали. Я спросил Свисткова о причине этого, и он объяснил мне. «Тот материал, который горит в этих лампах, не может светить ярче, – отвечал он. – Это слезы тех жертв, которым приходилось прибегать к ростовщикам». «Господа, приступимте к выбору председателя съезда!» – провозгласил кто-то, но вдруг со всех сторон раздались громогласные крики: «Не надо выборов! Не надо! Карповича в председатели! Карповича!» Г. Карпович, видный из себя мужчина, занял председательское кресло и зазвонил в колокольчик. Начались речи. Первым говорил какой-то длинный и сухой немец и изыскивал средства распространить круг деятельности ростовщичества. «Под залог вещей мы даем, – кричал он, – под товары даем, под пенсии даем; мною самим опутано до сотни пенсионеров, и им не видать своей пенсии до самой смерти, так нельзя ли нам давать молодым матерям под залог грудных детей? Трудно предположить такую мать, которая не выкупит своего ребенка. Украдет, а выкупит; сама продастся, а выкупит!» Немец кончил. В это время за стеной раздался плач и скрежет зубовный. «Что это?» – спросил я Свисткова. «Это хор, состоящий из лиц, имевших дело с ростовщиками, поет им туш», – отвечал он. За немцем говорил румяный молодой франт и сообщил съезду, что им опутаны все клубные игроки в мушку. «Спросите клубного игрока: „Который час?“ – ответит один из десятерых, а остальные скажут, что у них „не заведены часы“. Часов вовсе у них нет. Они все у меня в залоге, а у игроков на жилетах болтаются только одни бронзовые цепочки».

Присутствующие закричали «ура» и захлопали в ладоши. Шум до того сделался сильный, что я проснулся.

– Ведь поди ж ты, пригрезится же такая чепуха!

Проснувшись, жалел, что не доглядел сна до конца. По окончании съезда непременно должен бы быть обед, потому что какой же съезд без обеда?.. Жалко, на обед этот можно бы было втереться и хоть во сне чем-нибудь попользоваться от ростовщиков.

11 октября

Хоть я и не публиковал о своем намерении издавать в будущем году газету, а ограничился только сообщением моей мысли портерщику и мелочному лавочнику, но о намерении моем знают уже очень многие. Сегодня поутру приходил даже один господин с предложением своих услуг по части сотрудничества в газете.

– Прошу покорно садиться. Ваше имя? – спросил я.

– Митрофан Петрович Флюгаркин, – отвечал он, садясь, и икнул. – Нет ли у вас сельтерской воды? Вчера я был на ужине у одного из артистов, так что-то неловко… – добавил он.

– Сельтерской воды нет, но ежели квасу, так сколько угодно.

– Давайте хоть квасу!

Я спросил его о его специальности.

– Я новостятник.

– То есть что же это такое?

– Это особая отрасль литературы. Видите ли, специальность моя заключается собственно в том, что я ужинаю у артистов после их бенефисов, узнаю там театральные новости, сплетни и сообщаю их в газеты. Ни одна артистическая попойка, ни одна артистическая драка без меня не обходятся. В этом деле я вездесущ.

– Но ежели вы выносите сор из избы, так как же принимают вас после этого артисты? – спросил я.

– И ежатся, да принимают, потому не смеют… Не прими-ка меня кто-нибудь, так я завтра же отбарабаню его в газетах. Впрочем, это бывает редко. Я большею частию в мире с ними, превозношу их до небес, за что и получаю изредка в подарок серебряный портсигар или что-нибудь в эдаком роде. Ежели желаете – я готов сотрудничать.

Ударили по рукам.

12 октября

Сегодня еще приходил сотрудник с предложением своих услуг, попросил вперед тридцать копеек и сообщил, что его специальность – описание помойных ям, черных лестниц, тараканов, появляющихся в супе греческих кухмистерских, и тому подобное. Народу мало-помалу прибывает. Портерщик тоже обещался сообщать о драках в портерных.

26 октября

Материалы для газеты «Сын Гостиного Двора» накопляются. В портфеле редактора имеется даже драма, под названием «Тайный плод любви несчастной». Драму эту, по модному обычаю, писали трое: Ижеесишенский, Мутон и я. Мутон переводил с французского, а я и Ижеесишенский переделывали на русские нравы. Впрочем, о том, что драма переделана с французского, мы умалчиваем и делаем это в тех видах, чтобы при постановке ее на сцену получать за нее поспектакльную плату, как за оригинальную пьесу. Это будет, во-первых, повыгоднее, а во-вторых, опять-таки это нынче в моде. Кроме того, драма эта не только что заимствована с французского, но даже и весь разговор в ней составлен из названий пьес русского репертуара. «Тайный плод» есть не что иное, как проба пера нашей литературной троицы, и ежели пьеса эта будет иметь успех, то со временем мы можем напечь таких пьес бесчисленное множество и запрудить ими Александрийскую сцену. Вот наша пьеса.

Тайный плод любви несчастной

Драма в трех действиях

Разговор составлен из названий русских пьес

Действующие лица

Графиня Хохликова, 50 лет.

Виктор, сын ее, 25 лет.

Барон Кнаквурст, воздыхатарь графини, 50 лет.

Андроныч, церковный сторож, 125 лет, а нет и более.

Акулина, его внучка, 20 лет.

Ребенок, без речей.

Действие I

Театр представляет роскошный будуар. У камина сидит развалясь графиня. Она ест клюкву и нюхает духи. Около нее, облокотясь на камин, стоит барон и курит папироску, свернутую из трефового валета.

Графиня. Я назначила вам, барон, время от 4 до 6, чтобы поговорить о важном деле. Теперь я живу «на хлебах из милости» у сына моего Виктора, но, «по духовному завещанию», в случае его смерти, все его имение должно перейти ко мне. Я вам пожертвовала собой и теперь требую, чтобы и от вас была «жертва за жертву». (Кровожадно.) Мне нужна смерть сына!..