Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

– Вот незадача-то! – покачала головой Арина.

– У всех у нас такая незадача. От радости в Питер не приходят. Вон у Марьи Власьевны мать у дьячка ребят из-за хлебов пестует, а дом заколочен стоит, – кивнула она на демянскую женщину в веснушках. – Неурожай, хлеба своего до Рождества не хватило, работишки никакой.

– Да и то дьячок-то мать согнать сулился. «Я, – говорит, – лучше девочку для пестованья ребятишек возьму, потому девочка ест меньше». У матери-то ноги пухнут, больна она – ну, он и недоволен.

Рассказывали и другие женщины о своем нерадостном деревенском житье-бытье. В таких разговорах прошел первый день Пасхи.

Вечером, во время ужина, хозяйка опять пристала к женщинам, чтобы они взяли щей или селянки, но те уже наотрез отказались, рассчитав, что так у них и на хлеб на завтра и послезавтра не хватит, вынесли ее попреки и даже ругательства и ограничились черным хлебом и самоваром. Улечься на покой им пришлось нескоро. По случаю праздника комнаты были переполнены гостями, и гости бражничали до полуночи. Много было пьяных. Хозяин и хозяйка тоже изрядно выпили. Какой-то постоялец бил жену, кого-то выталкивали вон с постоялого двора и хотели тащить в полицию. Хозяйка, рассердившись на женщин или сомневаясь, что у них и за ночлег нечем будет заплатить, потребовала за ночлег деньги вперед и взяла еще почему-то пять копеек лишних, говоря, что это за воду.

– Воду зудите то и дело, по нескольку раз на дню умываетесь, а ведь вода в Питере денег стоит.

Только за полночь успокоились женщины, решив, что с этого постоялого двора надо уходить, и действительно наутро ушли на огород Ардальона Сергеева, где работали Аграфена и Федосья, захватив с собой котомки.

Аграфена и Федосья уже ждали женщин, чтобы идти к Симеоновскому мосту на дровяную барку, к приказчику, который подряживает народ для распилки и рубки дров. Аграфена встретила Арину и демянских женщин на улице, за воротами огорода, и похристосовалась со всеми. Она тотчас же кликнула свою товарку, новоладожскую Федосью. Та порешила, что на барку надо идти сейчас же.

– Чем скорее узнаем, возьмут ли нас, тем лучше, – сказала она. – Сегодня ежели подрядимся, то завтра уж пойдем на дровяной сплав. Сорок верст в день можно сделать. Придем на сплав, отдохнем ночку, а с четвертого дня и примемся за работу. Ежели мы у Ардальона Сергеича не зажили еще по рублю тридцати копеек за прописку паспортов и больничные, так уж теперь немного не хватает. Восемь гривен у меня есть – вот я из них и заплачу, чего не хватает.

– А я платок продам и заплачу… – решила Аграфена. – У меня два платка. Куда мне с двумя-то?.. Заработаю, буду при деньгах, так новый куплю.

Федосья и Аграфена говорили весело. Это придало бодрости начинавшим уже упадать духом Арине и демянским женщинам. Они тоже повеселели и засуетились. Аграфена и Федосья сбегали на огород и отпросились у Ардальона Сергеева со двора.

Через десять минут компания женщин, предводительствуемая Анфисой, которая, как бывалая в Петербурге, знала, где находится Фонтанка и Симеоновский мост, шла на барку к приказчику наниматься для новой работы.

XL VIII

У Симеоновского моста на Фонтанке стояли три барки с дровами, но рабочих на них видно не было. По случаю второго дня Пасхи барки не разгружались. На дровах одной из барок лежали опрокинутые кверху колесом тачки, сушилась красная кумачовая рубаха, напяленная на крест из кольев. Впрочем, из отверстия в борте барки шлепалась в реку вода, стало быть, на барке под дровами были люди и отливали накопившуюся воду. Женщины, стоя на набережной, у перил, стали кликать рабочих, крича: «Эй, голубчики, землячки, выйдите кто-нибудь!» – но стук колес проезжавших по набережной экипажей заглушал голоса. Тогда Анфиса перебралась по сходням на барку и, наклонясь над отверстием, сделанным в дровах в виде схода на дно барки, начала звать караульного. Из отверстия показался по пояс рыжебородый мужик в розовой ситцевой рубахе.

– На здешних барках приказчик Карп Иваныч существует, миленький? – обратилась к нему Анфиса.

– Здесь, только он теперь в трактире. А вам что надо?

– Да вот мы деревенские… Работы ищем… так наслышались, что он народ берет на сплав для распилки дров, так пришли попроситься и подрядиться.

– Нанимает, это точно. Народу ему много требуется. Погодьте маленько, пока он из трактира вернется. Он вот там в трактире пообедает, так сюда на барку спать придет.

Женщины, стоя на набережной, начали дожидаться. Вскоре явился приказчик, юркий человек с клинистой бородкой, в кожаном пиджаке, в сапогах бураками и в картузе с глянцевым козырем. Женщины инстинктивно узнали его, когда он стал перебираться с набережной по сходням на барку.

– Не вы ли, голубчик, приказчик Карп Иваныч будете? – окликнула его Федосья.

Он обернулся и сказал:

– Я самый. А что?

– Да вот наши новоладожские к вам на Тосну порядились дрова пилить и колоть, так и нам желательно… Возьми нас, благодетель. Нас вот тут одиннадцать душ.

– Что ж, можно взять. Нам народ требуется, – отвечал приказчик, подумав, и прибавил: – Только ведь вы, поди, без пил и без топоров.

– Да, уж пил и топоров у нас нет.

– Вот в том-то и дело, что несподручны нам такие пильщицы. Положим, что пил и топоров у нас там есть и дать вам можно, ну а поломаете зубья у пил, так что с вас возьмешь?!

– И, что ты, голубчик! Зачем же ломать?

– Зубье у пилы ломается, так не спрашивает зачем. Да и как вам инструмент поверить? А вдруг вы пилы-то да топоры уведете?

– Господи Иисусе! Да зачем же это пилы-то уводить?

– Бывали случаи. Пропьют пилы и топоры – и сами сбегут. На сплавной реке не в доме, рабочий живет без прописки. Его за хвост не удержишь.

– Да что ты, милостивец, мы не такие, – обидчиво отвечала Анфиса.

– В нутро к вам не влезешь, такие вы или не такие… Паспорты-то у вас в порядке?

– В порядке, в порядке, голубчик.

– Ну так вот разве паспорты от вас отобрать для верности.

– Да уж отбери, коли так сомневаешься, а только на работу-то возьми.

– Десять душ, пять пар, говорите вы… – пробормотал приказчик. – Ну что ж, можно взять. Пилы и топоры отработаете за себя или уж так нашими пилами и пилить будете? За пилу у нас два с полтиной отработать надо, а за топоры по сорок копеек. За пилу и за два топора по три рубля с тремя гривенниками на пару. Покончите с работой, так пилы и топоры на сторону продать можете.

– А вашими ежели пилами и вашими топорами работать? Попортим, так вычтешь с нас из заработка.

– Да ведь уж тогда цена с сажени будет не та…

– А какая ваша цена, коли ежели с вашими пилами? – спросила Фекла.

Приказчик хотел отвечать, потоптался и наконец крикнул:

– Да идите сюда, на барку! Здесь и рядиться будем. А то что так-то перекликаться! Я на барке, а вы на тротуаре…

Женщины перешли по сходням на барку. Приказчик сел на сложенные поленья.

– Нашими пилами ежели пилить и нашими топорами раскалывать, то цена четвертак с сажени. Пилить надо девятку на четыре части.

– Знаем мы девятку, – отвечала Арина. – Мы боровичские, с Меты, так знаем. У нас там заготовка дров тоже бывает. Это дрова в девять четвертей, – отвечала Арина.

– Ну вот… Ее и распиливать надо и потом колоть пополам, – кивнул приказчик.

Женщины пошептались.

– А как же наши новоладожские нам говорили, что по тридцати пяти копеек с сажени подрядились? – начала Федосья.

– Про тридцать пять при наших пилах не слыхал. Такой и цены теперь нет, потому народу уж очень много голодного из деревень понашло, – отвечал приказчик. – А что по тридцати пяти копеек, коли ежели кто со своими пилами и топорами, то за сажень платим, это точно. Можно, пожалуй, и вам по три гривенника с сажени дать, коли наши пилы и топоры отработаете. Инструмент хозяину отработаете – и уж тогда за работу деньги вам на руки. Согласны?

– Нет, уж это где же! Шутка ли, три рубля и тридцать копеек каждой паре отработать, пока деньги получишь! Нам пить-есть надо, а денег у нас ни кругом, ни около.

– Ну, так цена четвертак. У нас всем одна цена. Что Марфе и Ульяне, то Анне и Татьяне. Вот увидите там на работе мужиков и баб, так можете справиться. Платили и по сорок пять копеек после урожайных годов, когда народу голодного из деревень мало приходит, а теперь цена упала.

Женщины опять стали шептаться. Федосья выдвинулась вперед и сказала приказчику:

– Как же две новоладожские наши землячки на прошлой неделе мне говорили, что у тебя же по тридцати пяти копеек с сажени подрядились.

– А ты не всякому слуху верь. По тридцати копеек, так это точно, коли инструмент нам прежде всего отработать, – отвечал приказчик. – Так вот по четвертаку, коли ежели с нашим инструментом, и за поломку вычет. Хотите, так давайте и по рукам ударим, и тогда я дам записку на Тосну к другому приказчику, что я нанял вас, а нет, так уходите с Богом, потому торговаться мне тут с вами некогда. Придете на Тосну с запиской к приказчику, ему и паспорта ваши отдадите.

– Дай подумать, кормилец, чуточку… Дешево, кажись, что-то… – сказала Анфиса. – Как вы думаете, девушки? – обратилась она к женщинам и стала с ними шептаться.

– Дешево, потому что везде дешево, а поднимется цена на пятачок, так пятачок и мы вам прибавим, – проговорил приказчик в утешение и крикнул: – Ну что ж! Будет вам толкаться-то! Решайте!

– Постой, голубчик… Ну а насчет ночлега как? – снова обратилась к приказчику Анфиса.

– А насчет ночлега река Тосна длинна, и берега у ней широкие… Где хотите, там и ночуйте по берегу. Шалашики из девятки себе понаделаете. Там все так ночуют. Воздух легкий: спереди, сзади и с боков продувает.

Женщины опять стали шептаться. Приказчик опять крикнул:

– Кончайте же, наконец, так или этак! Ну, чего стали? Или застудиться на легком воздухе боитесь?

– По четвертаку на ваших пилах? – переспросила его Анфиса.

– Да ведь уж сказано, что по четвертаку! Что десять-то раз повторять! Ну?!

– Согласны, – махнула рукой Анфиса. – Давай записку.

Зашевелились и другие женщины. Кто-то из них набожно перекрестился. Приказчик пошел в трактир писать записку. Женщины пошли за ним следом и остановились у входа в трактир.

– Ну вот… Слава богу, подрядились. Задельная плата куда лучше. Тут для себя стараешься. Себя не пожалеешь, понатужишься и больше выработаешь. А нам чего же себя жалеть! Слава тебе господи, не немощные…

Приказчик вынес записку к другому приказчику на Тосну, где он сообщал, что нанял одиннадцать женщин на таких-то и таких-то условиях. Передавая записку, он рассказал женщинам, как отыскать этого приказчика на реке Тоене, в какой деревне и как зовут тосненского приказчика. Женщины поблагодарили и расстались с нанявшим их приказчиком.

XLIX

Порядившись на пилку дров, женщины торжествовали. Заручившись запиской от дровяного приказчика, с радостными лицами отходили они от трактирных дверей и, поглядывая друг на дружку, весело перемигивались.

– Что ж, девушки, ведь и четвертак с сажени хорошо, – говорила Федосья. – Наши новоладожские, которые пилили там, так сказывали, что ежели попривыкнуть да расстараться, то четыре сажени можно в день распилить. Четыре сажени по четвертаку – вот уж рубль. Шутка ли – рубль!

– Да ведь пилить-то надо вдвоем, попарно, стало быть, рубль пополам, – заметила скуластая Фекла.

– Нет, нет… По четыре сажени на человека. Вдвоем восемь – так мне наши новоладожские сказывали.

– Не распилить, Федосьюшка, восьми сажень, хоть лоб себе разбей. Ведь распиливши-то, надо их расколоть и сложить!

– Распилим. С раннего утра будем вставать и до поздней ночи. Ведь уж на себя будем работать, а на не кого другого, – стояла на своем Федосья.

– Да ежели и восьми сажень не распилить, а только шесть, то и так по три четвертака в день на сестру, – подхватила Анфиса. – Три четвертака тоже ой-ой-ой как хорошо! Десять дней проработать – вот оно уж семь с полтиной.

И опять радостные улыбки на лицах. В особенности торжествовала Арина, так что забыла на некоторое время и об Акулине в больнице.

– Покою себе не дам, днем и ночью буду работать, пока трех рублей не выработаю. И как только выработаю – сейчас два рубля тятеньке в деревню пошлю, – говорила она. – Мы с Грушей так-то расстараемся, что у нас по три-то рубля в три дня будет отработано. Только уж, Груша, не дремать!

– Ой, девка, не хвались заране! – остановила ее Анфиса. – Ты не знаешь, что это такое пилка, ты не пилила, а я пилила. И с сажени так надсадишься, что спина-то у тебя как чужая будет. Я пилила в нашем месте, в деревне, я знаю.

– Спина не купленная. Отлежимся часика четыре-пять за ночь – вот наутро она опять своя, а не чужая.

– Наутро-то, девушка, только ее и ломить начинает. Поднимешься – и колет тебе во все места.

– Пущай колет. Все-таки мы с Аграфеной будем на отличку работать. Правда, Груша? – подмигнула Арина своей землячке.

Возник вопрос, когда идти на пилку дров. Демянские женщины говорили, чтобы идти на пилку завтра ранним утром, Арина настаивала, чтобы идти сегодня же.

– Сейчас пойдем к Ардальону Сергееву, на огород, там Аграфена и Федосья выкупят свои паспорты от хозяина, и сейчас же в путь… Чего зевать-то! Сорок верст к дровам-то… Ну, двадцать сегодня пройдем, по дороге на постоялом ночуем и покормимся, а завтра ранним утречком опять в путь. К полудню будем на месте, а уж после обеда и за дело приниматься можно, – рассчитывала она, но вдруг вспомнила про Акулину и осеклась. – Ах нет, нет… Нельзя сегодня на Тосну идти, и завтра утром нельзя идти, – заговорила она другим тоном. – Ведь завтра в полдень нужно Акулинушку в больнице навестить. Нет уж, девушки, попрошу я вас, чтобы завтра после обеда идти, – обратилась она к женщинам.

– Ну вот… То сегодня, сейчас же без передышки идти, а то уж и завтра утром нельзя! – с неудовольствием воскликнула Фекла. – Эка переметная сума!

– Да я, Феклуша, собственно, из-за Акулинушки. Нельзя же, не спроведавши ее.

– А спроведаешь ее, так поможешь ей? – спросила Анфиса. – Смотри, какая лекарка! Ну, к Акулине сходим сегодня, а завтра в путь.

– Да не пустят сегодня в больницу. Завтра только впустят.

– А тебе что надо? Тебе надо только узнать, жива ли еще она или померла, а это-то ты можешь узнать и сегодня. Я знаю, я лежала в больнице. Впустить не впустят, а в конторе все-таки скажут, жива или нет. Вот мы сейчас отправимся в больницу, а Груша с Феней пойдут на огород за паспортами. Из больницы мы пройдем к ним на огород, около них где-нибудь на постоялом вместе с ними переночуем, отдохнем, а ранним утром и пойдемте на Тосну.

Предложение было принято компанией женщин, и Арине тоже пришлось согласиться. Аграфена и Федосья отправились на огород, а Арина и демянские женщины пошли в больницу. По дороге они купили хлеба в мелочной лавочке и там же поели, запив на радостях квасом. В больницу они пришли уже под вечер. Сначала швейцар не пускал их в контору больницы, говоря, что теперь там никого уже нет, что за справками ходят по утрам, но наконец, слыша неотступные просьбы женщин, сжалился и сказал:

– Ну, идите, но идите только двое. Ведь вам за справкой, так за справкой и двоим довольно, а то зачем же всей оравой! Только зря грязными ногами полы наши будете топтать. Идите. Не знаю только, добьетесь ли вы толку, – прибавил он.

В контору больницы отправились Арина и Анфиса. Там действительно был только один сторож, который не мог дать никаких справок.

– Никого нет, а я ничего не знаю. Это не по нашей части. Тут надо набольшего. Понимаете ли вы: набольшего, – говорил он.

– Так поди ты, голубчик, за набольшим-то, попроси его, чтобы пришел. Ведь нам только бы он сказал, что жива ли наша землячка, потому нам надо завтра из Питера уходить. Ну как уйти из Питера, не узнавши, жива ли? Умерла, так надо весточку об ней в деревню дать. Ведь у ней семья тоже в деревне: ребятишки малые, – упрашивали Арина и Анфиса сторожа.

– Э-эх! Беда с бабами! Пристанут, как пчелы на пасеке, и нет от них спасенья, – с неудовольствием крякнул сторож и отправился за «набольшим».

Явился заспанный человек с всклоченной головой и позевывая.

– Что вам? Чего не в показанное время ходите? – спросил он хмуро.

– Да вот женщину мы в четверг на прошлой неделе сюда привезли, так пришли справиться, жива ли?

– Вы бы еще ночью за справками-то!.. За справками утром ходят. Деревня!.. Право, деревня беспардонная! – обругался он и спросил: – Как зовут вашу землячку?

– Акулиной, голубчик.

– Акулиной! У нас Акулин в больнице – пруд пруди. Что она – крестьянка, мещанка или генеральша?

– Крестьянка, милостивец, крестьянка…

– Какой губернии? Вот сивость-то! Даже порядком не можете назвать того, о ком справляетесь! Губерния, уезд?

– Крестьянка Новгородской губернии, Боровичского уезда, Разлапинской волости, деревни Федосеево, – отвечала Арина.

– Имя… Имя и фамилию… Прозвище то есть.

– Акулина Федотова…

Началось перелистывание книги, и наконец заспанный человек сказал:

– Акулина Федотова Иванова, крестьянка Новгородской губернии, Боровичского уезда… Есть такая… Прибыла и выбыла… Акулина Федотова волей Божией умерла и сегодня похоронена на Воскресенском кладбище.

– Как умерла? Как похоронена?! – воскликнули в один голос Арина и Анфиса.

– Очень просто. От тифа умерла.

Арина схватилась за голову и залилась слезами. Анфиса стояла и крестилась.

L

Как ни рады были Арина и демянские женщины предстоящей, по их мнению, выгодной заработке на дровяном сплаве, но известие о смерти Акулины отшибло эту радость. Грустные шли они на огород к Аграфене и Федосье, а Арина во время пути даже два раза принималась плакать навзрыд. С ней делалось нечто вроде истерики. Пришлось останавливаться, сажать ее на улице где-нибудь около дома или забора и просить холодной воды, дабы напоить ее и тем прибодрить. Около Арины стал-пливались дворники, прохожие, шли расспросы, о чем она плачет, и женщинам пришлось подробно рассказывать о ее горе. Видя истерическое состояние Арины, подошедший к толпе городовой хотел даже везти Арину в полицейский приемный покой, но женщины возопияли против этого и, схватив товарку под руки, повели ее дальше.

– На чужой стороне, на чужих руках умерла, никто из землячек глаза ей не закрыл и даже похоронили ее неизвестно где. Про могилку ее и то знать не будем, – плакалась Арина, бредя на огород Ардальона Сергеева.

Демянские женщины, как могли, утешали ее.

– Все там будем, Аринушка, все. Никто это-то самого не минует, – говорила скуластая Фекла. – А что до могилки, то ведь мать-то сыра земля все одна и та же. Напишешь ты сродственничкам ейным письмецо в деревню, отслужат они по ней панихидку, помянут в двадцатый день, и будет все честь честью.

Но Арина не внимала.

– Милость Божья, что еще похоронили ее на больничный счет, – вот за что ты Бога благодари, а умри-ка она у нас где-нибудь на постоялом дворе да придись нам ее хоронить, на что бы мы ее похоронили?! – рассуждали другие женщины. – Ни кругом у нас, ни около – ну и пришлось бы все армяки и душегреи продавать.

– Вся, вся бы продалась, только бы она, голубка, на моих руках померла, – отвечала Арина.

– И вся продайся, так и то не похоронишь. Ты, милая, цен здешних не знаешь. Здесь Питер. Здесь про все за все втридорога платить надо, – возразила Анфиса. – Даже ежели бы и нам продаться, то и нашей требушины на похороны-то не хватило бы. Помню я, летось наши землячки хоронили мужика из больницы, так что им стоило!

Рассуждая таким образом, женщины пришли на огород. Аграфена и Федосья ждали уже их за воротами с котомками за плечами и издали с какою-то торжественностью потрясали перед ними паспортами.

– Выручили свои паспорты! – кричала Аграфена. – Не отпускал ведь хозяин-то, ругался, отчего уходим, рубль тридцать копеек за прописку и больничное не заживши. Я ему сорок пять копеек за себя и пятиалтынный за Федосьюшку сую, чтобы паспорты отдал, сую ему, чего мы по расчету не зажили, а он не берет. Да уж хорошо, что мужики, евонные земляки, стали на нашу сторону, – ну, и выдал паспорты. Паспорты-то выдал, да и ну нас гнать с огорода за ворота. «Чтобы и духу вашего, – говорит, – на огороде не было, вон отсюда»… – рассказывала она женщинам, увидала плачущую Арину и умолкла. – Умерла Акулинушка-то? – вдруг спросила она.

Вместо ответа Арина опять зарыдала и не могла говорить.

Уже стемнело, когда женщины отправились искать постоялый двор, где бы можно было переночевать. Постоялый двор был вскоре найден, но здесь опять стали принуждать женщин, чтобы они потребовали себе харчей на ужин, и поставили вопрос так, что без этого не позволяли оставаться и на ночлег. Пришлось спросить щей и хлеба. Щи даже в горло еле шли, ибо женщины чувствовали, что они проедают последние деньги, а им предстоит еще сорокаверстный путь, во время которого надо питаться, да и придя на работу, нельзя быть без денег, потому что задельная плата за работу, на которой они будут, не сейчас выдается. Они посчитали свои деньги, и, за уплатой за харчи и ночлег, у всех вместе не оказалось даже двух рублей, а их было одиннадцать женщин.

– Мало будет завтра продать что-нибудь из вещей, – заговорили они. – Все деньги собрать и передать старостихе. Пусть старостиха и кормит нас. Так ладнее будет. Старостихой выберем Анфису. Она и расчет будет держать.

– Я продам свой армяк… – вызвалась Арина. – А для меня пусть Акулинин армяк будет. Все равно он теперь лишний. Когда еще оказия-то в деревню сыщется, чтобы его Акулининым родственникам переслать! На ей-ные сапоги мы там, когда придем на работу, панихидку отслужим. Нельзя же без панихидки христианской душе помирать. Ну, а церковь, наверное, уж там, куда мы идем, найдется.

Так и порешили.

Покупатель на армяк нашелся даже на постоялом дворе. Это был проезжий подгородный мужик, возвращавшийся из Петербурга с пустыми жестяными кувшинами из-под сливок, ехавший к себе в деревню и остановившийся на постоялом дворе покормить лошадь и самому похарчиться. За сермяжный армяк Арины, по тщательном его рассмотрении, он дал рубль с гривенником. Арина продала его и деньги передала Анфисе как старостихе.

На другой день, рано поутру, женщины поднялись, расспросили про дорогу и тронулись в путь, направляясь к Шлиссельбургскому тракту. В местности Стеклянного завода они сделали привал и позавтракали около мелочной лавки хлебом; в селе Рыбацком они обедали и отдыхали на бережке придорожной канавки. Усталые, измученные большим усиленным переходом, они спали как убитые, пригретые весенним солнышком. День был ясный, и солнце припекало живительно. Проснувшись, они снова отправились в путь, хотя уже у них и ломило бока и поясницу. Часам к пяти дня они были в селе Корчмине, где опять отдыхали и кормились остатками хлеба. На вопрос их, сколько верст осталось еще до реки Тосны, им ответили, что семь верст.

– Ну, девушки, недалеко уже!.. Вечером будем на месте!.. – радостно воскликнула Аграфена. – Полно нежиться-то… Пойдемте… Лучше пораньше, засветло на сплав дров прийти и уж там отдохнуть в настоящую. Да и приказчика-то засветло лучше найти. Ведь нам еще нужно к приказчику с запиской явиться. Стемнеет, так ночью его, пожалуй, и не разыщешь.

– Да, да… Аграфена дело говорит, – поддакнула Фекла и первая вскочила с травы при дороге, где они отдыхали.

Слова, сказанные Аграфеной, приободрили компанию, и женщины опять зашагали. Кто-то из демянских женщин пробовал затянуть песню, два-три голоса стали подтягивать, но песня не удалась. Усталость женщин была слишком велика.

От Корчмина путь лежал пять верст по безлюдной голой местности, поросшей чахлым лозняком. Шли мимо широкой ленты реки Невы. С Невы веяло резким холодным вечерним ветром. Вот и Новая деревня. Две-три демянские женщины, особенно уставшие, хотели отдохнуть, пройдя деревню, но Аграфена и Фекла опять заторопили их.

– Нечего, нечего отдыхать! Понаддай пару, шевелите ходулями-то! На месте отдохнете. Теперь уж недалеко, – торопили их Аграфена и Фекла.

И путь продолжался.

– Все ноженьки мы себе надорвали, по шоссейной щебенке-то босиком шагавши, – слышался чей-то ропот.

– Ноги что… За две копейки пол сальной свечки купить, смазать их – вот и залечили, а нам вот приказчика-то сегодня бы увидать, чтоб завтра можно было приняться за работу, – отвечала Фекла.

Показалась деревня Усть-Тосна… Вот и большой деревянный мост, перекинутый через Тосну, впадающую в Неву. За мостом виднелось село Ивановское.

– Где тут сплав дровяной и чтоб нам приказчика при сплаве разыскать? – спрашивали женщины стоявших на мосту парней и девушек, по случаю праздника горланивших песни.

– А вот как мост перейдете, сверните налево, да так по берегу Тосны и идите все прямо. Тут сплав и будет. Сами увидите, что дрова во всю реку стоят.

– Пришли, девушки, пришли. Слава тебе, Господи! – проговорила Арина и в первый раз во время пути улыбнулась.

Но до сплава нужно было идти еще версты две по берегу Тосны. Прошли красивую новую дачу, выстроенную на гористом берегу, прошли мимо полуразвалившихся построек кирпичного завода, начался ольховый лесок, и женщины увидали дровяной сплав.

LI

То, что увидели женщины, можно было назвать царством дров. Река Тосна, имеющая ширину от двадцати пяти до тридцати сажень, была перегорожена с одного берега на другой громадными бревнами, связанными между собою цепями. Бревна эти удерживались несколькими кустами свай и, в свою очередь, удерживали сплошную массу четырехполенных дров, держащихся на воде на необозримом пространстве. В некоторых мелких местах реки дрова выперло, и они стояли стоймя, в некоторых местах их поразбросало по берегам. Босые мужчины и женщины вытаскивали эти дрова баграми и руками из воды и складывали их на берегах в поленницы. Работа шла на обоих берегах реки. Помимо плавающих в воде и беспорядочно разбросанных по берегам дров, образовались уже целые горы сложенных дров. Работа так и кипела. За горами сложенных дров визжали пилы, стучали топоры, раскалывающие дрова, и образовались новые поленницы уже распиленных и расколотых дров, аккуратно сложенные в сажени. То там, то сям виднелись мужчины и женщины, попарно распиливающие девятку, то есть дрова в длину девять четвертей или два с четвертью аршина. Пильщики и пильщицы, разбросанные попарно на довольно далекое расстояние, пилили около шалашей, сложенных из тех же дров девятки. Шалаши эти в два с четвертью аршина в ширину, в вышину и в длину служили для ночлега рабочих и были складочным местом всего незатейливого их хозяйства. Только некоторые из шалашей были прикрыты рогожами по щелям дров. Кой-где около шалашей уже дымились костры. Рабочие варили себе ужин.

– Вот как люди-то здесь живут, – сказала Анфиса, указывая на шалаши, и покачала головой.

– А что ж? Все-таки лучше, чем мы на тряпичном дворе жили. Здесь, по крайней мере, вони нет, – отвечала Арина.

– Все-таки, девушка, там хоть под навесом или в сарае от дождя-то можно было укрыться, а здесь ведь промежду дров-то щели. Ну как дождь ночью?..

– Бог вымочит, Бог и высушит, – сказала Фекла. – А здесь, по крайности, можно три четвертака, а нет – так и весь рубль в день заработать. Рубль… Это не то, что двугривенный, который мы получали на тряпичном дворе от Емельяна Алексеева. Так чего тут охать-то! Не хуже нас другие люди, да живут же!

– Эй, бабы! Вы пилить, что ли, пришли? – крикнул мужской голос женщинам, и из-за дров показался мужик с головой обвязанной тряпицей вместо шапки.

Он был бос, ворот пестрядинной рубахи был расстегнут. Когда женщины приблизились к мужику, то увидали, что пот с него лил градом.

– Пилить, пилить, голубчик, – отвечала Анфиса и спросила его: – Где бы нам тут приказчика Калину Максимыча разыскать? Нас приказчик Карп Иваныч вот с этой запиской из Питера к нему прислал.

– Приказчик Калина Максимов стоит на квартире вон в той деревне, где большая заводская труба-то виднеется, – отвечал мужик и указал на высокую кирпичную трубу.

– Что ж, девушки, надо поспешать, – встрепенулась Аграфена. – Пойдемте поскорей к приказчику-то.

Из-за поленниц распиленных и расколотых дров вышла вслед за мужиком босая баба. Она обтирала подолом платья большую пилу и стала задавать женщинам вопросы, какой они губернии, какого уезда, будут ли пилить своими пилами или хозяйскими, и, получив ответы, сказала:

– Ну и мы с мужем также по четвертаку с сажени пилим на хозяйских пилах, а только уж очень за поломку зубьев вычитают. Вот пилу-то как глаз свой бережешь. Дешево нынче платят за распилку-то, – прибавила она. – А все оттого, что уж очень много народу сюда прет. В повзапрошлом году народу меньше приходило, так мы с мужем начали с ранней весны по тридцати пяти копеек пилить, а кончили в июне месяце по сорока пяти.

– Пойдемте, девушки, пойдемте же на деревню-то скорей. А то стемнеет, приказчик заляжет спать, и тогда и рядиться будет не с кем, – торопила женщин Аграфена. – Увидимся еще, милая, так поговорим, – кивнула она бабе-пильщице и ускорила шаг.

Женщины последовали за ней. Они прошли с полверсты. Вот и небольшая деревушка. Дрова все еще стояли сплошной массой по реке и виднелись вдали, но выгрузки дров на берег здесь уже не было. Смеркалось. У самого входа в улицу деревни они встретили мальчишек, играющих в бабки, и спросили их, где живет приказчик Калина Максимыч.

– А вот в первой избе. Да вон он и сам сидит за воротами и курит папироску, – отвечали мальчишки.

У ворот избы сидел толстенький, коротенький человек в сапогах бутылками, в кожаной куртке и в кожаном картузе и курил папиросу. Около него прыгала маленькая девочка, закутанная в большой байковый платок, завязанный концами на спине, и ела крендель. Подойдя к толстенькому человеку, женщины остановились, поклонились, спросили его, он ли Калина Максимыч, и, получив утвердительный ответ, подали ему значительно уже засаленную записку.

– От Карпа Иваныча. Подрядил он нас пилить.

Приказчик прочел записку, повертел ее и отвечал:

– Рядит человек на работу с нашими пилами эдакую ораву, а сам того и не знает, что у нас только три пилы осталось. Что ж, оставайтесь, а только наперед скажу, что у меня пил только для трех пар, а вас одиннадцать человек. Чем остальные-то пять женщин пилить будут?

Женщины опешили.

– Да нельзя ли, милостивец, как-нибудь? – заговорили они.

– Есть еще четвертая пила, да у ней несколько зубов не хватает. Эту, поди, сами не возьмете.

– Да уж дай хоть эту, кормилец.

– Ладно, дам, а только все равно трое без пил останутся. Сообща разве станете работать, чтобы расчет сообща получать? Одни могут пилить днем, другие ночью.

– Да, да, голубчик, можно и сообща, допусти только до работы. Вот наша и старостиха, – указали женщины на Анфису.

– Паспорта в порядке?