Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

На сцену эту участливо смотрели все посетители чайной и сам хозяин. Тут же была и женщина с ребенком за пазухой.

– С угля ее спрыснуть, да так, чтобы невзначай, чтобы она не знала и испугалась, – говорила она. – Это она не иначе как с глазу… С глазу всегда так, а испугается – и полегчает. Вы вот домой придете, так возьмите уголек, да и опустите его в ковшик с водой…

– Уйди ты! Не вертись тут… Из-за тебя-то и все это происшествие стряслось! – крикнула на нее Арина. – Ты своим ребенком ее дразнишь…

Кой-как Акулина пришла в себя и принялась пить чай. Женщина с ребенком как раз сидела против нее. Акулина заговорила с ней.

– Девочка или мальчик? – участливо спросила Акулина.

– Девочка. По рукам, по ногам связала меня. С ребенком-то никуда и на работу не берут. Третью неделю вот как вышла из родильного дома и все пропиваюсь и проедаюсь, – отвечала женщина с ребенком.

– Ах, так ты питерская?

– Нет, деревенская. Крестецкие мы. Летось еще я из деревни пришла, да и зазимовала. Я на извозчичьем дворе в матках жила, в кухарках то есть, всю артель обстирывала и стряпала на них, а вот случился грех, и пришлось лечь в родильный… Родила я, вернулась к извозчикам, ан место-то уж занято, другая матка там. Вот теперь уголок наняла да без работы и маюсь. Беда… Чистая беда… А у извозчиков, милые, красно жила. Извозчики меня любили… На Рождество платок мне подарили. Три платья я у них себе нажила, одеяло и подушку перовую, сапог две пары, а вот теперь приходится все проедать без работы. Одну пару сапог и платьишко спустила, пока в родильном была. Ребеночка-то ведь тоже нужно было окрестить. Вы где, умницы, работаете? Нет ли у вас там и для меня работки?

– Ты девушка или замужняя? – в упор спросил ее хозяин чайной, прислушивавшийся к разговору.

Женщина с ребенком замялась, застенчиво опустила глаза, но все-таки проговорила:

– Девушка… Грех попутал… Из-за этого-то на зиму и в деревню не попала…

– А летом работала на огородах?

– На огородах.

Хозяин чайной улыбнулся и сказал:

– Порядок известный… Много тут вашей сестры таким манером зимует. В деревню ехать после всего этого совестно, ну и… Тебе самое лучшее в мамки, в кормилицы идти… Не будь дура и ступай к какой-нибудь бабке-повитухе, и она тебя в лучшем виде пристроит к господскому ребенку.

– Нет, милый, говорили уж мне про это и в родильном, но я ребеночка не могу оставить, очень уж он мил мне, очень уж я люблю его.

– Ну, а уж коли хочешь с незаконным ребенком куражиться, то и голодай. И не диво бы – ребенок был законный, а то незаконный.

– И незаконный, да люб. Пуще жизни он мне… Ведь кровь моя…

Женщина с любовью во взоре заглянула к себе за пазуху, тронула рукой тряпки и, подняв головку ребенка, чмокнула его. Хозяин чайной покрутил головой и сказал:

– Ну, а коли такие понятия к жизни, то вот тебе мой сказ: на работу с ребенком никуда не возьмут, начнешь ты побираться и нищенствовать, заберут тебя и отправят через нищенский комитет в деревню.

– Ох, милый, не говори! Не говори и не терзай меня, не надрывай моего сердца! – забормотала женщина с ребенком.

– Да уж порядок известный, коли не хочешь ребенка в воспитательный сдать.

– Будь что будет, а не отдам…

– Да ведь можешь по бланку сдать. Выдадут тебе контрамарку, а потом после всего происшествия разыщешь и получишь своего ребенка.

– Ни-ни… Уморят там… Уж умирать, так умирать с ним вместе… – твердо и решительно сказала женщина с ребенком. – За два рубля в месяц пойду куда-нибудь служить, за половинную цену буду поденно работать, а ребеночка не брошу…

Женщины смотрели на нее и с сожалением покачивали головами.

– Мы из-за безработицы на тряпичном дворе теперь работаем, ряда – двугривенный в день. Пойдем с нами на тряпичный. Авось и тебя приказчик возьмет, – сказала Фекла. – Мы тряпки перебираем… Что ж тут ребенок-то? Чем он помешает? Ребенка-то можно укутать, да и положить, а самой за тряпки приниматься. Пойдем.

– Спасибо вам, милые, спасибо. Возьмите меня… Надо попытаться… – заговорила женщина с ребенком.

Чаепитие кончилось, и женщины отправились на тряпичный двор на работу. Женщина с ребенком отправилась вместе с ними. Акулина хоть и бодрилась, но еле брела. Арина шла с ней рядом.

– Не лучше с горяченького-то? – спрашивала она Акулину.

– Нет. Страсть как знобит. Пила, пила, насильно пила, а даже и в пот не ударило. Как только я, Аришенька, сегодня работать буду!

– Ну, уж как-нибудь понатужься… А вечером пойдем на постоялый двор, там хлебова горячего похлебаем на ночь. Спать будем в тепле, за ночь в тепле отлежишься и наутро, Бог даст, будешь здорова, – утешала Акулину Арина. – Вот ежели бы в баню, так любезное дело и всю болезнь бы как рукой сняло. Ты, Акулинушка, как хочешь, а ежели к завтрему ты не отлежишься, то я уж хоть армячишко свой продам, а тебя свожу в баню.

– Не надо мне, милая, ничего не надо. Так перемогусь, – отвечала Акулина.

XXXIX

Когда женщины принялись за работу, приказчик еще не выходил на двор. Женщине с ребенком, пришедшей проситься на работу, пришлось ожидать приказчика. В ожидании его она села на груду еще не разобранных слежавшихся тряпок и принялась кормить ребенка грудью. Работавшие женщины посматривали на нее с большим участием. Они хоть и привели ее с собой на двор, но все-таки сомневались, чтобы приказчик взял ее на работу, увидя, что она с ребенком. Наконец Анфиса сказала ей:

– Милая, крестецкая! Да ты бы лучше убрала куда-нибудь ребенка-то перед тем, как проситься у приказчика на работу.

Женщина с ребенком не поняла, что ей советуют, и широко открыла глаза.

– Тебя как звать-то? – продолжала Анфиса.

– Домной.

– Так вот что, Домнушка. Сними скорей с груди-то ребенка, благо он не ревет, да спрячь его вон в тряпки, положи там вон на ту груду. Там мягко, и он теперь, покормленный-то, крепко спать будет. А сама, как придет приказчик, просись на работу, да о ребенке-то ему ничего и не говори. Поняла? Так лучше будет. А то ведь может и не взять с ребенком-то.

– Конечно же, убери, – подхватили другие женщины. – Ну, увидит он потом ребенка, так уж не гнать же тебя со двора, коли ты настоящим манером работаешь.

Домна просияла.

– А ведь и то дело, девушки. А то, ей-ей, куда ни сунешься – везде с ребенком отказ, – сказала она. – Как это вы хорошо придумали.

– Прячь, прячь скорей. Полно тебе бобы-то разводить. Клади вон за ту кучу.

Домна поспешно вынула из-за пазухи ребенка, сняла с себя полушубок, завернула его в полушубок и положила на тряпки, прислушиваясь, не заплачет ли он.

– Молчит?

– Молчит. Кажись, уснул таково сладко. Ну, Христос с ним, – отвечала Домна.

Вскоре пришел приказчик. Окинул взором всех работающих женщин, в ответ на их поклоны, не снимая картуза, передвинул его со лба на затылок и обратно и в виде воодушевления крикнул:

– Повеселей, повеселей, тетки! Дремать нечего!

В это время к нему приступила Домна. Она поклонилась и сказала:

– К вам, господин хозяин. Примите на работу.

– На работу? – протянул приказчик. – Принять, конечно, не расчет, а только у меня и так уж народу-то хоть отбавляй. Мы и с этими справимся.

– Очень уж голодно, хозяин. Примите, заставьте Бога молить. Заслужу. Я на работу не ленива.

– Да ленивых-то у нас и без того всегда по шее… – отвечал приказчик, подумал и прибавил: – Ну, оставайся. Условия наши знаешь?

– Знаю, знаю, хозяин. Женщины уж сказали.

Домна радостно засуетилась и тотчас же, подсев к груде тряпок, принялась разбирать их. На лице ее мелькнула улыбка. Улыбнулись и другие женщины и, когда приказчик удалился, заговорили:

– Видишь, как ловко надули его. А теперь можно сделать так, что он и ребенка-то не заметит. Он ведь заглядывает сюда под навес не часто.

Работа продолжалась. Работала и Акулина, но через силу – и то и дело все хваталась за голову и за бока.

– Словно кто мне наколотил ребра-то – вот до чего ломят и ноют, а по спине так мурашки и бегают, – говорила она.

– А ты приляг чуточку, Акулинушка, приляг малость, покуда приказчика-то нет, – советовала ей Арина. – Как станет он подходить к навесу, так мы увидим и скажем.

И Акулина в изнеможении легла на тряпки. Так она делала несколько раз. Ее то ударяло в жар, то трясла лихорадка.

В обед Акулина не прикоснулась к хлебу, отошла от обедающих женщин, удалилась в сарай и легла там. Арина, наскоро пообедав, прибежала к ней.

– Может быть, Акулинушка, ситничка хоть немножко поешь, так я сбегаю в лавочку, принесу полфунтика, – предлагала она Акулине.

– Нет, нет… Вовсе на еду не тянет. Даже претит.

– Ах ты, болезная, болезная! – покачала Арина головой.

– Испить дай, испить смерть хочу… – просила Акулина. – Кисленького бы чего-нибудь.

– Кваску? Сбегать за кваском в лавочку?

– Сбегай, милушка, принеси в ковшичке на копеечку. Да капустки бы кисленькой тоже на копеечку… Может статься, от кисленького-то мне и полегчает.

Арина, захватив ковшик, побежала в лавочку за квасом и за капустой. Когда она принесла и то и другое, Акулина с жадностью выпила ковш квасу, а капусты взяла щепоть, пожевала и тотчас же выплюнула.

– Нет, не могу я есть. Словно вот что отвратило меня от еды, – сказала она и опять повалилась, как сноп, щелкая зубами от лихорадочной дрожи.

Пришла к Акулине и Домна с ребенком на руках.

– Переложу-ка я ребеночка-то из-под навеса сюда в сарай, а то там с одного приказчик шляется, – сказала Домна, усаживаясь около Акулины, и принялась кормить ребенка грудью. – Эка ты бедная у нас! – прибавила она, с сожалением смотря на Акулину. – Крепко недужится?

– Страсть…

– Ты бы ялапного корня взяла в аптеке на три копеечки… Ялапный корень ужасти как помогает. Теперь в обеденную пору бабы живо в аптеку сбегали бы.

– Не… не надо… Я и так отлежусь, – отвечала Акулина.

Пришли в сарай на отдых и другие женщины и также окружили Акулину. Все придумывали разные средства, как бы полечить Акулину. Кто советовал хрену с водкой к голове привязать, кто лошадиной дугой живот потереть, кто бодяги выпить. Акулина ото всего отказывалась.

Женщины улеглись на послеобеденный отдых и заснули. Засыпая, они слышали, как Акулина бредила. Бредила она своим маленьким Спиридошей, просила кого-то послать в деревню два рубля.

– Не отвертеться ей… Придется, кажется, свезти в больницу, – сказала Анфиса.

Арина вздрогнула, до того ей была ужасна эта мысль.

В послеобеденную пору Акулина перешла кой-как из сарая под навес на работу, но работать была не в силах и легла тут же на тряпки. Вошел приказчик.

– Разгасилась, заболела… – сказали про нее ему женщины. – Даже головы не может поднять.

Приказчик прищелкнул языком.

– Слабосильная команда… – пробормотал он. – Ну, этого мы не любим. Тащите ее в больницу, коли так, а то еще умрет, чего доброго, здесь, на дворе.

– Милый, она отлежится. Позволь ей часик полежать. Она отлежится и примется за работу, а мы уж все огулом за нее тебе наверстаем, – обратилась к нему Арина и вскинула на него умоляющий взор.

– Где отлежаться, коли даже вся лицом почернела! Да вот еще что… Эй, вы! Чей это у вас там в сарае ребенок пищит?

– Мой, голубчик, мой… Прости… – испуганно заговорила Домна.

– Как же ты не сказала мне утром, что ты с ребенком?

Домна виновато молчала.

– Ну, знал бы, что ты с ребенком, так не взял бы тебя на работу, – продолжал приказчик.

– Да ведь он, голубчик, не мешает мне на работе-то, – пробормотала Домна.

– Рассказывай еще! Шесть раз в день грудью покормишь – вот уж полтора часа из рабочего дня с костей долой… Скажите на милость, приходят с ребятами и прячут их!..

Приказчик потоптался еще несколько времени под навесом и удалился.

XL

Акулина так и не могла уже работать после полудня. Вплоть до окончания работ на тряпичном дворе пролежала она на тряпках под навесом в бреду. При расчете приказчик рассчитал ее за полдня, то есть дал ей всего гривенник. Так как женщины порешили уже ночевать на этот раз на постоялом дворе, то на постоялый двор повели Акулину под руки. Она была до того слаба, что еле переступала ногами и то и дело просилась присесть. Ее несколько раз сажали по дороге на тротуаре около домов и наконец привели на постоялый двор. Хозяйка постоялого двора, разбитная женщина, как увидала Акулину, так и замахала руками.

– Ох, не пущу, не пущу с больной! – крикнула она. – Ведите ее куда хотите, а ночевать я ее не пущу.

– Да куда же, милая, мы ее поведем-то? – заговорили женщины. – Ведь это товарка наша. Ей деться некуда.

– А мне какое дело? Ведите ее в больницу.

– Да зачем же в больницу-то, умница, коли она к завтрашнему дню в лучшем виде отлежится! Ее теперь только чайком попоить, потом полушубком прикрыть, и она к завтрему будет здоровее здоровой.

– Нет, нет, Бог с ней. Почем знать, может быть, у ней какая-нибудь прилипчивая болезнь, а у меня дети. Пристанет, так и горя не оберешься. Ведите в больницу.

Арина бросилась хозяйке постоялого двора в ноги.

– Голубушка! Дай ей переночевать, повремени до завтрого… – слезливо просила она за Акулину. – Завтра, ежели ей не полегчает, мы ее приберем куда-нибудь, а теперь дай переночевать. Ну где теперь, на ночь глядя, тащить ее в больницу!

Хозяйка была непреклонна. Вышел муж хозяйки, рослый мужчина в красной кумачовой рубахе, пестрой жилетке и скрипучих сапогах с набором на голенищах. Женщины обратились к нему с просьбой. Арина опять упала в ноги и заголосила. Хозяин погладил бороду, посмотрел на сидящую на лавке Акулину и сказал:

– Может, у ней та самая болезнь, что вот теперь полицейские по помойным ямам ищут, так как же ночевать-то пустить? Нынче строго.

– Да вот и я то же самое говорю, – подхватила хозяйка. – А вдруг за ночь-то умрет? Ведь тогда хлопот не оберешься. Берем-то за ночлег пятачок, а умри она – вскочит и в красненькую бумажку.

– Да полно тебе, матушка. Ты вот увидишь, как она завтра вскочит, как встрепанная, – уговаривали хозяйку женщины.

Хозяин наклонился к Акулине и стал задавать ей вопросы, стараясь узнать, где и какое место у нее болит, но Акулина сидела, свесив на грудь голову, и безмолвствовала.

– Просто она застудилась – вот вся ее и болезнь, – отвечали за Акулину женщины. – Ночевали, видишь ли, мы две ночи в холодном сарае, а по ночам-то ноне стужа – вот она и застудилась. Ей теперь в тепле отойти и пропотеть малость, так она здоровее здорового будет, право слово. Пожалейте ее, бедную, господа хозяева, не гоните.

– Голубчики вы мои, заставьте за вас Богу молить! – взвыла опять Арина.

– Да ты что такое? Ты ей дочь, что ли? – спросил Арину хозяин.

– Нет, просто землячка, соседи мы, милый, по деревням-то, ну и в сватовстве приходимся.

Хозяин стал шептаться с хозяйкой.

– В сени впущу, а в горницы не пущу. Пускай в сенях ночует. Сени у нас теплые, рубленые, – решила наконец хозяйка. – Коли ежели что, может полушубком укрыться.

Женщины были благодарны и за сени и тотчас повели Акулину укладывать спать.

Постоялый двор помещался в ветхом деревянном доме. В сенях, состоящих из стеклянной галереи с кой-где выбитыми в переплетах стеклами, стояли опрокинутые кадушки, квасные бочки, кадка с водой, лежали дрова и стоял куль с углями. Недостающие, впрочем, в переплетах стекла были заменены синей сахарной бумагой, и в сенях было не особенно холодно. Хозяин сжалился над Акулиной и для подстилки дал ей войлок, женщины отдали ей два имевшихся у них полушубка и три сермяжных армяка – и из всего этого была устроена на полу постель для Акулины. Арина решила ночевать вместе с ней.

Уложив Акулину и прикрыв ее полушубками, женщины стояли над ней и спрашивали:

– Может быть, щец горяченьких похлебать хочешь, так мы спросим тебе у хозяйки чашечку?

– Ни… – пробормотала Акулина.

– В таком разе чайку с ситничком? Нельзя же, мать, целый день не жравши!..

Вместо ответа Акулина забредила Спиридошей и тремя рублями.

– Три рубля… три рубля… Вон земляки пришли из Поливанова… Пошлите, голубушки, с ними три рубля свекрови Марье Пантелеевне… Григорий Епифаныч, а Григорий Епифаныч! – звала она кого-то, сбросила с себя полушубок и села.

Ее опять уложили и опять укрыли. Анфиса покачала головой и сказала Арине:

– Нет, девушка, без больницы ей не обойтиться. Как ты хочешь, а у ней, наверное, горячка.

– Господи! Да что же это будет! – заплакала Арина, схватившись за голову. – Ведь там ее уморят, сердечную!

– Зачем морить? Летось я сама в больнице лежала, да не уморили же меня. А как там кормят, девушка, так просто на удивление! Каша белая, хорошая-прехорошая была, вот как сейчас помню.

– Да полно врать-то тебе, Анфисушка. У меня дядю родного в больнице уморили. Земляки сказывали: как привезли мы его – сейчас доктора и потащили его в кипятке купать.

– И у нас одного земляка уморили доктора в больнице, – поддакнула Арине Фекла. – Он с крыши свалился здесь в Питере, сказывают, а ему взяли да в больнице ногу и отпилили. Так и помер. Нет, от больницы избави Бог. Редко кто в больнице выживает.

Дабы умилостивить хозяйку постоялого двора, женщины решили у ней поужинать горячим и спросили себе щей с грибами. Арина, впрочем, до того была расстроена, что ее и от горячей пищи отшибло. Она хлебнула несколько ложек щей, пожевала хлеба и, бросив ложку, побежала к Акулине.

Спала она ночью рядом с ней в сенях, на голом полу, прикрывшись своим сермяжным армяком и положив под голову котомку. Но и для Арины ночь была тревожная. Акулина то и дело кричала во сне, вскакивала и хотела куда-то бежать. Арине приходилось ее успокаивать, поить водой, укладывать – и так вплоть до утра.

XLI

Утром на постоялом дворе все уже встали, а Акулина даже не могла поднять головы. У ней наступило беспамятство. Она еле узнавала окружающих. Хозяева постоялого двора настоятельно требовали, чтоб ее уводили со двора.

– Не уведете – за полицией пошлем, и тогда все равно ее в больницу оберут, – говорили они. – Везите ее лучше честь честью в больницу. Ведь ее нигде на квартире, больную, держать не будут.

Арина еще раз бросилась хозяевам в ноги, прося их, чтоб они позволили полежать на постоялом дворе Акулине, но они были непреклонны.

– Штраф за вас платить, что ли? Вон, вон! – кричал хозяин. – Больных не велено на постоялых дворах держать. Не дашь знать в участок, что вот так и так, больная – оштрафовать могут. Тащите ее вон.

Акулину подняли, напялили на нее душегрейку и, рассчитавшись за ночлег, повели под руки на улицу. Она еле волочила ноги. Арина так и заливалась слезами.

– Да неужто в больницу, девушки?.. – с отчаянием говорила она женщинам.

– А то куда же иначе! – отвечала Анфиса. – Ведь она что твой пласт, руки и ноги что твои плети, голова не держится.

– О господи, господи! Вот беда-то стряслась!

– Надо взять извозчика, – говорила Домна, которая явилась на постоялый двор с ребенком, дабы идти вместе с женщинами на работу. – Пешком все равно ее не доведешь.

– Извозчика! А на какие шиши извозчика-то? Поди, у них и денег-то нет! – кричала Фекла. – Как-нибудь и так дотащим. Берись, Анфисушка, за левую руку, а я за правую вместо Ариши возьму. Ариша уж сама еле ноги носит, до того она намаялась…

– Нет, нет, я ее не отпущу, – отбивалась Арина. – Я сама ее поведу.

– А где тут больница-то? Анфисушка, ты бывалая в Питере, ты должна знать, – спрашивала Фекла Анфису.

– Не знаю я здешнюю местность, милая. Я на Петербургской стороне очень мало жила. Вот Мариинскую больницу я знаю. Та на той стороне реки, далеко. А здесь в Питере ведь больниц много.

– Надо городового спросить, – предлагала Домна. – Ведите до городового.

И Акулину опять поволокли. Прохожие останавливались и смотрели женщинам вслед. Подметавшие улицу дворники тоже участливо смотрели на еле переставлявшую ноги и поминутно останавливающуюся Акулину.

– Зашиблась, что ли, где? – спрашивали они.

– Разболелась. Стояли на постоялом, а она разболелась. В больницу ведем, – отвечали женщины. – Где здесь больница?

– Больница неблизко. Вам так ее не дотащить. Надо извозчика.

Дворники стали рассказывать, как пройти в больницу.

Вскоре Акулина окончательно уже не могла идти и повалилась на тротуар. С ней сделался обморок. Случилось это на углу какой-то улицы. Женщины побежали в лавочку за водой, но вынесли квасу в деревянном ковшике. Они подносили Акулине ко рту ковш, но она не пила. Все суетились около нее, стали прыскать ей в лицо квасом. Образовалась толпа. Подошел городовой.

– Что здесь за происшествие? Расходитесь! – заговорил он, но, узнав, в чем дело, сказал: – Надо везти в больницу.

Он дал свисток. Прибежал дворник.

– Покарауль здесь, а я за извозчиком схожу. Повезешь в больницу. Где живет она? Где прописана?

Женщины переглянулись и отвечали:

– Да нигде, милостивец. Мы из деревни на заработки пришли. Сегодня вот ночевали на постоялом…

Городовой через несколько времени явился с извозчиком. Акулину втащили на дрожки.

– Дворник! Садись! Вези! Паспорт при ней?

– У меня, у меня ейный паспорт, вот тут, в котомке, – отвечала Арина.

– Сдай ему ее паспорт на руки.

– Да я сама вместе с ней… Я ее не отпущу.

И Арина полезла на дрожки.

– Нельзя троим на дрожках! – крикнул дворник на Арину. – Сходи прочь.

Арина завыла.

– Милостивец! Господин дворник! Да как я ее одну-то оставлю, коли мы все вместе… Не буду знать, куда ее и повезут.

– Да дай ты ей самой ее везти! Пусть девушка сама ее везет. Извозчик-то ведь дорогу знает, – говорили городовому женщины.

Городовой не возражал. Дворник слез с дрожек. На место его влезла Арина и обхватила Акулину. Городовой заметил номер у извозчика, записал в книжку и сказал:

– Трогай.

Извозчик, чувствуя, что проезд до больницы должен быть даровой, взмолился:

– Вели им хоть на половине дороги на другие дрожки пересесть! Ведь путь неблизкий…

– Пошел! Пошел!

Лошадь тронулась трусцой по плохой, не вычищенной еще по случаю раннего весеннего времени мостовой. Бессильно свесившаяся голова Акулины качалась.

– Свезешь ее в больницу, так приходи на тряпичный двор! Мы будем на тряпичном… на постоялый обедать не пойдем! – кричали Арине женщины.

– Да, да… Поберегите наши котомки… – отвечала Арина.

Извозчик ехал и ругался.

– Заболят, черти, а потом вези их даром! Слышишь, я даром не повезу, слезай с дрожек, коли так, – сказал он Арине, когда уже отъехали на некоторое расстояние от городового, но, вспомнив, что городовой записал его номер, прибавил: – Ты дай мне хоть гривенник на чай.

– Да конечно же, дам, землячок. Неужто же я так, задарма? – отвечала Арина, и не помышлявшая, что извозчик везет их даром.

Извозчик успокоился и стегнул лошадь.

Вот и больница. Кой-как с помощью сторожа сняли Акулину с дрожек и потащили по лестнице, под руки в приемную. В приемной было уже несколько больных. Ждали врача. Было рано, и он еще спал. В приемной спросили паспорт Акулины, посмотрели его и покачали головами.

– Даже больничные деньги не уплочены, а они в больницу лезут, – послышалось замечание.

Через несколько времени явился врач с заспанными глазами. Начав осматривать больных, он подошел и к Акулине, которая уже лежала.

– Чем больна? Что болит? – спросил он.

– И сердцем, и нутром, – отвечала за Акулину Арина. – И распалилась, и на еду не тянет, бредит, а теперь уже и нас узнавать перестала. Работали мы это на тряпичном дворе, ночевали в холодном сарае…

Врач взял Акулину за руку, пощупал пульс, тронул за голову, покачал головой и сказал больничным служителям:

– В тифозную… Ну, ступай, матушка, уходи… – обратился он к Арине. – Навещать больную можешь по вторникам и субботам.

Арина заплакала и бросилась обнимать безмолвную Акулину, лежащую с закрытыми глазами.

– Голубушка ты моя, сердечная… – завыла Арина.

– Уходи, уходи! Обниматься тут нечего: болезнь прилипчивая. Еще пристать может. С Богом…

Все еще всхлипывая и утирая слезы рукавом, Арина вышла из приемной и стала сходить с лестницы, направляясь на улицу.

XLII

Не знакомая с Петербургом, Арина, выйдя из приемной больницы, долго блуждала по улицам Петербургской стороны, пока отыскала тот тряпичный двор, на котором она до сего времени работала. Отправляя Акулину в больницу, она впопыхах даже не осведомилась, в какой улице находился этот тряпичный двор. Она не знала даже фамилии хозяина тряпичного двора и помнила только одно, что зовут его Акимом Михайлычем, а приказчика Емельяном Алексеевым. Пришлось заходить в мелочные лавочки и спрашивать про двор, обращаться к городовым. Таким образом исколесила она множество улиц, пока какой-то околоточный, подойдя к городовому, у которого она расспрашивала про двор, не сказал ей, в какой улице и где находится этот двор. Оказалось, что она забрела совсем на противоположный конец Петербургской стороны. По указаниям околоточного Арина наконец нашла тряпичный двор и до того была рада, что странствования ее кончились, что уж не вошла, а вбежала на двор – и прямо бросилась под навес. Демянские женщины сидели около тряпок и работали, была тут и старуха, николаевская солдатка, с двумя своими товарками, но Домны с ребенком не было.

Вбежав под навес, она так и опустилась на груду тряпок, до того была уставши. Бессонная ночь около Акулины, горе по случаю заболевшей землячки и руководительницы, хождение по улицам для отыскивания двора до того утомили ее, что она еле переводила дух и глядела на всех посоловелыми глазами. Время приближалось уже к полудню.

– Ну что? Как? – обратились к ней демянские женщины.

– Оставила в больнице… Страсть что с ней, девушки, сделалось. Ни руками, ни ногами не движима. Не знаю уж, и жива ли теперь… – отвечала Арина, и при воспоминании об Акулине слезы опять брызнули из ее глаз.

Дальше она говорить не могла.

– Чего ты ревешь-то так уж очень об ней? – сказала Анфиса. – Теперь она и в тепле, и на мягкой постели. Надо радоваться, что приняли в больницу-то. А то иногда здесь, в Питере, в две-три больницы привезешь – и нигде не принимают, и все посылают дальше да дальше. Вон я летось жила на огороде, и у нас захворала одна полольщица, так ту возили, возили по Питеру, да так и довозили до смерти. Здесь ведь больниц много. В пять больниц что-то с ней совались – и нигде местов нет, везде отказ. Привезли наконец куда-то, стали ее принимать – глядь, а она уж и Богу душу отдала.

Арина продолжала плакать.

– Брось. Не реви. Ведь, в самом деле, не мать тебе родная эта самая Акулина, а только землячка. Все под Богом ходим, – утешала Арину Фекла. – А мы вот об тебе-то беспокоились, думали, уж найдешь ли нас-то. В Питере ты не бывалая, местов и порядков здешних не знаешь, а у нас твоя котомка и паспорт, да и Акулинин мешок. Ну куда ты без паспорта-то делась бы? Здесь без паспорта никуда и ночевать не впустят.

– Я уж и сама рада-радехонька, девушки, что нашлась, – отвечала Арина, улыбаясь сквозь слезы. – Миром все как-то лучше… А то куда бы я одна-то?.. Всяк теперь все-таки с вами, со знакомыми. Уж не покиньте меня, девушки… Я вам хоть и чужая, не демянская, но уж обжилась с вами, вместе горе-то мыкаем. Не гоните…

– Зачем гнать! Живи с нашей артелью… – отвечали женщины.

– Спасибо, милые, спасибо… Потом я разыщу своих боровичских, они здесь, в Питере, на огороде у этого самого… как его?., у Ардальона Сергеича работают.

– Знаю я Ардальона Сергеева… – сказала Анфиса. – У него огород на Выборгской стороне. Мужик богатый, но оной какой пронзительный! И жмох, и бабник… Чуть девка помоложе и показистее – сейчас и приставать к ней…

– Вот из-за этого-то мы с Акулинушкой оттуда и ушли, а то ведь тоже там работали. Работали по пятиалтынному в день и на евонных харчах. Там куда было жить лучше, а только очень уж он стал ко мне приставать, – рассказывала Арина.

– Ну, вот-вот… Его все бывалые полольщицы чудесно знают. Насчет женского сословия – мужик-яд.

– А где же, девушки, Домна-то у вас? – осведомилась Арина. – Не взял ее, должно быть, приказчик на работу-то?

– Не взял. «У нас, – говорит, – правило, чтобы без ребенков», – отвечала Анфиса. – На Микольский пошла. «Авось, – говорит, – на поломойничество кто наймет».

В полдень, по заведенному порядку, под навес заглянул приказчик и объявил обеденный отдых. Арина встала и поклонилась ему.

– Землячку, милостивец, я в больницу возила, оттого и не могла прийти на работу с утра-то, – сказала она. – Дозволь после обеда полдня отработать за гривенничек.

Приказчик скосил на нее глаза и проговорил:

– Какая теперь работа! И остальных-то бы согнать со двора надо. Время передпраздничное. Завтра Страстная пятница, и уж совсем шабашить надо. Уходи с Богом…

– Голубчик… Позволь остаться… – дрогнувшим голосом слезливо заговорила Арина. – Я с артелью, я с товарками… Позволь хоть за пятачок остаться.

Приказчик ухмыльнулся.

– Или уж так очень наши тряпичные духи понравились? – спросил он и прибавил: – Ну, за пятачок оставайся, пятачок хозяина не разорит.

Арина опять поклонилась ему в пояс. Вечером приказчик, выдавая на руки женщинам расчет, шутливо прибавил:

– Ну, с предстоящим праздником вас, барышни. Будете разговляться на праздниках, так смотрите, не обожритесь.

– Какое тут обжиранье, голубчик, – отвечала ему Фекла. – Только бы животы от голодухи не подвело. Ведь вот пять ден без заработка надо просидеть, а то и шесть. На четвертый-то день праздника примешь ли на работу?

– Да, да… С четвертого дня у нас двор будет открыт. Кто хочет, тот приходи на работу. Теперь время весеннее, надо торопиться. Вон там у нас кучи еще не оттаяли, а в них ведь кость и разная разность свалена. За шесть-то дней пооттает хорошенько, так тоже разбирать надо. Тряпки разберем – за кость примемся. Ну, с Богом! – кивнул приказчик женщинам и спросил: – А где на праздниках будете нежиться? На постоялом дворе, что ли?

– Да вот уж и не знаем как… Без пристанища жить нельзя, а и постоялый-то нам не по деньгам, – отвечала Анфиса. – Суди сам: ведь тоже на баню нужно, Богу на свечку, без того, чтоб не разговеться, тоже нельзя, потому христиане… А на какие достатки при наших заработках-то?

– Ну, никто как Бог… В Питере люди с голоду не мрут, – ободрительно произнес приказчик. – Идите на постоялый…

– Да, конечно же, на постоялый… А там нужно сообразить, нельзя ли как-нибудь позаложиться, чтобы концы-то с концами до заработка свести… – бормотала Анфиса и прибавила товаркам: – Пойдемте, девушки.

Женщины перекинули через плечи кто котомку, кто мешок, кто полушубок и поплелись с тряпичного двора. Приказчик смотрел им вслед и крикнул:

– Придите хозяина-то в первый день Пасхи поздравить! Он честь любит, похристосуется и по яйцу вам даст, а то так и двугривенным посеребрит вашу братию. Ему двугривенный плюнуть, а почет дорог…

– Ладно, ладно… Придем, голубчик… Спасибо тебе, что сказал и надоумил нас, глупых, – отвечали женщины и вышли за ворота тряпичного двора.