Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

– Ну, Бог даст, следующую ночь потеплеет, – сказала Акулина.

– Да, дожидайся! Нет, землячки, вы как хотите, а я чай пить пойду, – решила Анфиса. – Тут в прошлом году, когда я работала, чайная была поблизости, и в ней по три копейки чаем поили. Хлебова не хлебаем, так надо хоть чаем раз в день гретися. Кто, девушки, пойдет со мной?

Вызвались три-четыре деревенские бабы. Другие переминались. Не решались сказать ни да ни нет и Акулина с Ариной и стали перешептываться, советуясь друг с дружкой, наконец, начали считать свои деньги. Арина стала сдаваться на то, чтоб идти пить чай.

– Чтобы в деревню сколько-нибудь денег послать – все равно до Пасхи не скопишь, – говорила она.

– Какие тут скопы, Аришенька, коли двугривенный в день на своих харчах! А я так рассуждаю, что ведь вот, пожалуй, всю Святую неделю из-за праздников без работы придется промаячить, так хоть что-нибудь бы себе на харчи приберечь.

– Ну, ничего не останется на пищу, так армяк мой проедим. Господи боже мой! Что тут так уж очень-то надсажатися. Я, Акулинушка, страх как иззябла. У меня даже внутри все трясется.

– Ну, пойдем, пойдем, попьем чайку, – согласилась Акулина. – И мы идем, Анфисушка! – сказала она Анфисе.

– Да пойдемте уж всей артелью, бабоньки! – крикнула Анфиса остальным демянским женщинам. – Авось артелью-то нас и дешевле попоят чаем. Сколько нас всех? Без Лукерьи десять женщин! Ну, поторгуемся. Десятерых-то, может быть, и за четвертак напоят. Идемте, бабоньки, идемте.

Остальные женщины нерешительно пошли за Анфисой.

– А Лукерьюшку-то? – напомнила Акулина. – Разбудить ее, что ли, да тоже с собой захватить?

– Ну ее… Ну что пьяную!.. Пусть проспится. Да и не нашей она компании, – отвечала Анфиса.

Женщины направились к воротам двора.

– А только и баловницы же мы, бабоньки! Смотри на милость, чай пить идем в трактир, словно барыни какие! – улыбаясь, говорила скуластая демянская женщина.

– Так ведь не околевать же. Надо же погреться. Вишь, у меня руки даже не разминаются, до того смерзли, – пробормотала Анфиса, дуя в кулаки.

– И я вся окоченела, Акулинушка, – дрожа всем телом, но стараясь улыбнуться, сказала Арина и принялась подпрыгивать.

– Ах, какая стужа! Вот стужа так стужа! – слышалось со всех сторон.

– А для озими-то теперича как такая стужа нехороша! Просто беда, – прибавил кто-то. – Людям-то еще туда-сюда такая стужа, а храни Бог, ежели мороз озимь побьет и опять неурожай будет…

Женщины вышли на улицу и поплелись по дороге.

XXXIV

Поспрашивая у прохожих, как пройти в чайную, женщины дошли до чайной. Сначала им указали на трактир, но, доведя до него женщин, Анфиса увидала красную вывеску и остановилась. Как бывалая в Петербуге, она знала, что под красной вывеской берут за чай дороже.

– Нет, девушки, это трактир, тут красная вывеска, тут дешево не напоят, тут сдерут. А нам нужно чайную. Там дешевле поят, – сказала она и опять обратилась к прохожим за указаниями.

И вот перед женщинами чайная, помещающаяся в маленьком деревянном ветхом домишке с мезонином. Над входом не было красной вывески, и Анфиса оживилась.

– Вот, вот… Сюда… – заговорила она. – Здесь мы летось и пили чай, когда на тряпичном дворе работали. Пойдемте, девушки. Здесь женщина заведение держит.

Компания вошла в чайную. За стойкой, однако, стоял мужчина с окладистой бородой, в пиджаке и в длинной серебряной часовой цепочке, надетой через шею, поверх жилетки. На стойке лежали грудой булки, крендели и баранки, на отдельной подставке около стойки кипел громадных размеров позеленевший самовар. Чайная состояла из двух комнат. За столами сидело человек десять – двенадцать неопределенного звания мужчин, очень плохо одетых. Была и баба в опоясанном полушубке с грудным ребенком за пазухой, который тихо плакал. Войдя в чайную, женщины прижались друг к дружке, остановились и выпихивали вперед Анфису, чтобы она торговалась.

– Садитесь, садитесь вон налево. Вы артелью?.. Сейчас я вам два стола вместе сдвину, заговорил мужчина в пиджаке, выскакивая из-за стойки.

– Ты постой… Ты погоди… – остановила его Анфиса. – Ты прежде скажи нам, милостивец, за сколько ты нас всех напоишь. Нас тут десять баб.

– Да ведь уж порядок известный. Как везде… Садитесь.

– Нет, ты скажи. Ежели дорого, то мы и пить не будем, – настаивала Анфиса.

– Да у нас по пятачку с человека, а ежели артелью да булки брать будете – ну, по три копейки.

– Куда нам булки, что ты! Вишь, что захотел! Булки… Черного хлеба возьмем, пожалуй, ежели не дороже, чем в лавочке.

– Ну, вот видите… Стало быть, и по три копейки вас поить не расчет. Черного хлеба мы не держим. Вы что тут? Работаете где-нибудь, что ли?

– А на тряпичном дворе, мы с тряпичного двора.

Мужчина в пиджаке подумал и отвечал:

– Ну, уж сказал, что по три копейки, так по три копейки и напою. Садитесь.

– За три копейки дорого. А ты спусти что-нибудь. За две попой, – продолжала Анфиса.

– И разговаривать не стоит! Что вы, белены объелись, что ли, что цен не знаете!

– Спусти, милостивец… Мы тут на тряпичном всю неделю проработаем и кажинный день к тебе ходить будем.

– Да ведь уж и так спустил. Из-за этого только и спустил, что артелью. Десять вас душ – ну, за тридцать копеек.

– Ты за двадцать попой.

– Поворачивайте оглобли!

Мужчина в пиджаке решительно махнул рукой и удалился за стойку. Женщины стали шептаться. Через минуту Анфиса сказала:

– Ну, за четвертак. Спусти пятачок-то, голубчик.

– Вам сказано, чтобы вы уходили!

Несколько женщин тронулись к дверям. Другие начали их останавливать. Началось опять перешептыванье. Арина и Акулина отделились и сели за стол.

– Ну, подавай, подавай и нам чаю, что уж с тобой делать! – заговорила Анфиса и стала приглашать остальных женщин к столу. – Дорого ты, голубчик, берешь, дорого. Не расчет нам к тебе ходить пить чай. Тут летось женщина за стойкой стояла, так она, я помню, дешевле поила, коли ежели артелью.

– Была да сплыла. Из-за того и сплыла, что дешево поила, – отвечал мужчина в пиджаке, гремя чашками, набирая их на поднос. – Вы тоже разочтите, что ведь за помещение платим, права выправляем, посуду бьем, так как дешевле-то трех копеек поить! Вы ведь, деревня, ничего этого не понимаете. На десятерых кипятку-то сколько надо! Вы ведь ведро вызудите.

– Нет хлебушка-то здесь ржаного. Надо будет в лавку бежать. Сложимся, девушки, по копеечке и купим на гривенник хлеба. Нельзя ведь не позобливши до обеда… Животы подведет… – говорила Анфиса.

– Да, да, да… Так уж ты будь старостихой… Сходи за хлебом, а потом и посчитаемся, – отвечали женщины.

Через минуту был подан чай на составленные два стола, вскоре вернулась и Анфиса с хлебом, и женщины отдались чаепитию. С необыкновенной жадностью глотали они горячую влагу, с шумом схлебывая ее с блюдечек и жуя хлеб. На лицах появились веселые улыбки.

– В тепле-то да за тепленьким, так как, девушки, хорошо!.. Рай красный! – говорила Акулина. – Теперь вот и руки как руки… В себя пришли. А давеча куда холодно было.

– Еще бы! Ведь целую ночь в холоду… – слышалось со всех сторон.

– Почтенный! Чайничек-то у нас пуст! Нацедите еще кипяточку! – выкрикивала мужчине в пиджаке Анфиса.

– Вот и я теперь оттаяла, – сказала Арина, выпив чашек пять чаю. – А давеча просто не своя была. Не только что снаружи, а даже нутро все тряслось.

Чай был спит, но женщины все еще продолжали пить кипяток, до того они назяблись за ночь, до того им приятно было горячее. Наконец они опрокинули чашки на блюдечках кверху донышком, и чаепитие кончилось. Анфиса рассчиталась с хозяином чайной и заторопила женщин:

– На работу, девушки, на работу. Долго мы сидели здесь. Приказчик-то на тряпичном, поди, уж вставши, дожидается нас и ругается. Закапризится, что поздно за работу примемся, так ведь может и со двора согнать.

Все поспешно повскакали и стали выходить из чайной на улицу. По улице они почти бежали по направлению к тряпичному двору.

Приказчик на тряпичном дворе действительно был уже вставши и расковыривал крючком какую-то сильно слежавшуюся кучу мусора, рассматривая, из чего она состоит. Из-под навеса виднелись уже старуха и две ее товарки по работе. Они сидели около тряпок и разбирали их.

– Долгонько, толстопятые, вы по трактирам проклажаетесь, долгонько! – сказал женщинам приказчик. – Эдак ведь нам нельзя, за это мы в другой раз и по шеям. Деньги ведь за работу-то берете, а не щепки. Ну, принимайтесь скорей за тряпки. Живо, живо!

Женщины бросились под навес.

– А где же Лукерьюшка? – вспомнила про Лукерью Акулина. – Неужто еще все спит? Надо ее разбудить, а то ведь приказчик ее со двора сгонит.

И она бросилась в сарай за Лукерьей. Лукерья оказалась действительно все еще спавшей под мешками с тряпками. Акулина насилу раскачала ее.

– Иди, мать, за работу. Приказчик ругается. Мы уж все принялись и работаем, – говорила Лукерье Акулина.

Лукерья, вылезши из-под мешков, ежилась от холоду и посоловелыми глазами смотрела на Акулину. Лицо ее было страшно отекши и опухши, и от нее самой сильно разило винным перегаром.

– Страх, как башка трещит! Ошиблась я вчера, сильно ошиблась насчет вина. Чулки-то продала да и вздумала выпить. Фу! Даже еще сегодня шатает! – жаловалась Лукерья Акулине и нетвердыми шагами поплелась за ней из сарая под навес.

Начался второй рабочий день на тряпичном дворе. Где-то на колокольне заунывно звонили к заутрене.

XXXV

После холодной ночи и утреннего мороза день разыгрался опять теплый и солнечный. Весеннее солнышко весело заглядывало под навес и светлой узкой полосой ложилось по краю его. Хотя женщины сортировали тряпки в той части местности под навесом, которая оставалась в тени, но работать и там было не холодно. Время от времени они, впрочем, выходили на солнышко и с наслаждением потягивались. Принялась за работу и Лукерья, но работа со вчерашнего похмелья, видимо, была ей тяжела. Лукерья то и дело прерывала работу, чтобы закурить папиросу.

– Чего ты, дура, деньги с одного палишь. Лучше бы на хлеб поберегла, – говорили ей демянские женщины.

– А вам какая забота? Чулки продала, так хватит и на хлеб, и на папиросы.

– Да ведь это на сегодня хватит, а надо о переде подумать. На Пасху ведь останешься совсем без работы.

– Кофту продам и на нее сыта буду.

– Кофту! Да разве можно кофту об эту пору!.. А застудишься да заболеешь?

– Тем лучше. В больницу на даровые хлеба лягу. У меня больничные заплочены.

– Ты и не завтракала сегодня, милушка? – участливо отнеслась к Лукерье Акулина.

– Какой тут завтрак! Мне и на еду-то противно смотреть после вчерашнего. Теперь бы стаканчик на поправку…

– Да что ты! Ведь стаканчик-то пятачок стоит.

– А что ж из этого? Плевать! Деньги найдутся.

Акулина покачала головой и не возражала. Часов около десяти утра Лукерья вышла из-под навеса и исчезла. Через полчаса она явилась обратно пьяная, села около тряпок, но за работу не принималась и запела известную песню «Стрелочек». Голос ее был хриплый, она поминутно откашливалась, и из песни ничего не выходило.

– А я, девушки, в прежние годы и в актрисах была, – начала Лукерья. – Право слово, в хору в Нижнем, у Макарья на ярмарке пела. В красном сарафане, с позументами, на голове повязка с бусами. Вот житье-то! Купцы страсть как угощали. Бывало, на пиво-то мы и не глядели, а лимонад с коньяком, либо красное вино, либо марсалу. Марсалу я ужасти как обожаю. Знаете ли, что такое марсала?

Женщины молчали и улыбались.

– Ну да где вам знать: ведь вы сивая деревня, необразованное невежество, – продолжала Лукерья. – А уж и попила же я в Нижнем на ярмарке этой марсалы! Или марсалу, или портер; или портер, или марсалу… Только это питье и обожала. Голос у меня в те поры был такой, что на отличку, коса до пояса… Право слово, коса до пояса. Из-за моей косы один купец даже пожениться на мне хотел. Не верите? Бриллиантовое кольцо он мне, милушки, в сто рублей подарил – вот до чего был распалившись. А уж пуще всего он любил, когда я ему «Не уезжай, голубчик мой» пела:

 
Не уезжай, голубчик мой,
Не покидай поля родные,
Тебя там встретят люди злые
И сердцу не дадут покой, —
 

пела Лукерья, прерывая пение затяжкой папиросой и откашливаньем.

– Да брось ты, пьяная дура! – оборвала ее старуха, николаевская солдатка, работавшая тоже под навесом. – Ну, чего ты тоску-то наводишь? Еще ежели бы выходило у тебя что, а то словно кошка с прищемленным хвостом.

– «Кошка с прищемленным хвостом»… Как ты мне смеешь такие слова говорить! – огрызнулась Лукерья. – А вот хочу петь и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намерена. На всех мне плевать!

 
Не уезжай! Не уезжай, голубчик мой! —
 

начала она выводить и опять закашлялась. – Черти! Только с тону сбили. Никак в тон не могу попасть.

– Да где тебе в тон попасть, коли ты пьяна, как стелька! Ты вот в тряпку-то лучше руками попадай, чтобы приказчик по шее не прогнал, – говорила старуха.

– И на приказчика мне вашего наплевать, и на все мне наплевать! Хочу работать – работаю, не хочу – не работаю. Посмотрела бы ты на меня, старая карга, какая я была в хоре на ярмарке и как меня там все почитали и уважали! Только, бывало, и слышишь, что – Лизавета Федоровна да Лизавета Федоровна. Там я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Один купец мне шелковое платье подарил, а другой шаль турецкую. Да ведь какая шаль-то была! – прищелкнула языком Лукерья и опять запела:

 
Гляжу я безумно на черную шаль.
 

– Кто это так распевает?! Кого это тут такое веселье разобрало?! – послышался голос приказчика, заглянувшего под навес.

– Я, – откликнулась Лукерья, вставая и покачиваясь на ногах. – Что? Или понравилось, так послушать пришел.

– Где нам слушать! Нам при деле слушать недосуг. А ты вот работай лучше основательнее, чем глотку-то драть! Э, мать! Да ты совсем пьяна, – проговорил приказчик, взглянув на Лукерью. – Ну, брат, мы этого не любим, коли ежели кто на работе… Ступай, ступай со двора. С Богом! Пьяная – уж какая работница… Ей только бы песни петь! Уходи.

Лукерья подбоченилась и крикнула:

– Расчет за полдня, тогда пойду!

– Какой тут расчет за полдня, коли ты с раннего утра нализалась. Уходи, уходи, пока по шее не спровадили.

– Не имеешь права по шее. Не на такую напал. Расчет!

– Тебе сказано, чтоб ты уходила.

– Не пойду без расчета.

Лукерья опустилась на груду тряпок и села.

– Ну, сиди, коли так, а я сейчас за городовым схожу.

– И городовой со мной ничего не поделает, коли я расчета за работу не получала.

– Да ведь ты с раннего утра пьяна, ты и не работала сегодня вовсе.

– Нет, она работала с утра, а только сейчас сходила в питейный и грех сделала, – заступилась за Лукерью Акулина.

– Ах, черти, черти! И на какие вы капиталы пьете, двадцать-то копеек в день получая! Ну, вот тебе пятачок на стаканчик, – сдался приказчик и прибавил: – Добр я, только потому и даю.

Лукерья взяла пятачок, ухарски подбросила его на руке и запела:

 
Уж как веет ветерок
Из трактира в погребок.
 

– Ну, проваливай, проваливай! За воротами попоешь, – торопил ее приказчик.

– Погоди, дай с товарками-то попрощаться. Прощайте, товарушки, не поминайте лихом. Авось опять на Никольском рынке свидимся. Прощай, Акулинушка, прощай, душенька, спасибо тебе за твою ласку. – Она наклонилась к Акулине и поцеловала ее мокрыми губами. – Ты знаешь, из-за кого я пью? – шепнула она Акулине на ухо. – Из-за него. Из-за того купца, что мне в Нижнем бриллиантовое кольцо подарил и пожениться на мне хотел. Право слово. С него у меня и запой начался. Как вот вспомню про него, подлеца, – ну, и прощай… – прибавила она вслух. – Прощай, Ариша. Сейчас пойду и за твое здоровье стаканчик выпью.

Лукерья стала уже уходить из-под навеса, но вдруг остановилась и обернулась.

– Прощай, старая ведьма! – крикнула она старухе, махнула рукой и опять запела:

 
Не уезжай, голубчик мой…
 

Через минуту она скрылась из-под навеса. Слышно было, как хриплый ее голос сначала раздавался на дворе, потом на улице и наконец замолк.

– Вот путаная-то! – проговорила про Лукерью после ее ухода Анфиса.

– Порченая она, девушки, просто порченая, – сказала Акулина. – С порчи и пьет. Бедная… Ну куда она потом денется, когда деньги пропьет и вытрезвится?! – прибавила она, тяжело вздохнув, и с сожалением покачала головой.

XXXVI

Отработали женщины и второй день на тряпичном дворе. Вечер был ясный, холодный и обещал еще более холодную ночь, с морозом поутру. Ночь эту женщины ожидали с беспокойством и готовились хоть как-нибудь расположиться в сарае на ночлег так, чтобы было потеплее. Получив дневной расчет за заработок, они попытались узнать у приказчика, не пустит ли хозяин переночевать их хоть в кухню своего дома, но получили отказ.

– Ну, вот еще что выдумали! Да что, у хозяина-то для вас постоялый двор, что ли? Мы нанимаем народ поденно без квартиры и харчей, да и в сарае-то позволяем ночевать только из милости, а вы уж и в кухню захотели. В горницы хозяйские вам еще не влезть ли! – сказал он.

– Да уж очень холодно, голубчик, ночью-то. Смотри, вот и теперь морозить начинает.

– В холоду-то блохи меньше едят. Всякая мелкопитающаяся тварь – она холоду боится.

– Где уж, милый, тут блох разбирать! Пусть жрут. Только бы самим-то не околеть.

– Ну, идите на постоялый. Постоялый двор тут недалеко.

– Да из каких доходов на постоялый-то? Вчера вон в обрез ели, не сытно, не голодно, а и то по одиннадцати копеек проели, да по три копейки на чаю пропили, а двадцать копеек и всего-то получаем.

– Вы бы еще кофею захотели.

– Да ведь холодно, болезный. Утречком проснулись – окоченели, руки-ноги не разгибаются, так как не погреться.

– Так-то оно так, – согласился приказчик и прибавил: – Да ведь и на чай хватило, и шесть копеек еще на руках осталось, так о чем же разговаривать! Вот из шести-то копеек по пяти за ночлег и заплатите. Копейка еще Богу на свечку останется.

– Что ты, милостивец! Разве можно все до копейки тратить! А что у нас для переду-то? Надо тоже про запас оставить.

– У тряпичников работать да про запас оставлять, так больно жирно будет.

– А как же иначе?

– День прошел, сыта, жива – ну и ладно.

– Нет, кормилец, – произнесла Акулина. – Ведь нам все праздники-то на Пасхе без работы жить, так надо и о запасе подумать. Вот тогда волей-неволей на постоялый пойдешь. Куда приткнуться-то? Да пить-есть надо. А заработков никаких. Ведь у вас на Пасхе работы не бывает?

– В пятницу на Страстной неделе действительно двор запираем, потому нужно же и нам покой иметь, ну а на четвертый день Пасхи приходите.

– Так вот, видишь, пять дней без работы. Да надо тоже перед Пасхой-то в баню сходить, самой помыться да и пообстираться малость – и вот опять деньги. Здесь ведь не деревня, сказывали, что и за баню нужно деньги платить.

– А то даром, что ли! Само собой, за баню пятачок подай.

– Мало пятачка-то, – подхватила Анфиса. – Ежели с веничком, то еще копейку подай да мыла хоть на две копейки. А как без веника и без мыла мыться и тереться! Вот они и все восемь копеек.

– Восемь копеек за баню! – воскликнула Акулина, не бывавшая в Петербурге. – Боже милостивый! Да ведь это разоренье! Вот видишь, кормилец! А ты говоришь: идите на постоялый двор.

Приказчику надоело слушать бабьи разговоры о денежных расчетах. Он рассердился и воскликнул:

– Да что вы передо мной-то бобы разводите попусту! Словно я ваш батька. Вам даден сарай для ночевки, а не люб он, так где хотите, там и ночуйте.

Приказчик махнул рукой и ушел. Женщины стали переговариваться, уж не идти ли и в самом деле от такого холоду ночевать на постоялый двор. Одни стояли за постоялый двор, в том числе и Анфиса, другие были против постоялого двора и решили ночевать в сарае. Решили ночевать в сарае и Акулина с Ариной.

– Под мешки с тряпками забьемся, как вон вчера Лукерья сделала, – и в лучшем виде будет. На ноги тоже мешки с тряпками. Бог поморозит, Бог и согреет, – весело говорила Акулина, чтобы ободрить несколько приунывшую Арину.

Ужинали опять все женщины вместе, вскладчину, также запивали еду водой из ковша, взятого у хозяйской кухарки, как и вчера, но когда пришлось укладываться на ночлег, Анфиса и две другие демянские женщины отправились ночевать на постоялый двор.

Оставшиеся на дворе стали устраиваться в сарае, чтобы хоть как-нибудь потеплее провести ночь.

– Шалаш мы из мешков с тряпьем сделаем – вот что я придумала, – говорила Фекла – демянская женщина со скуластым лицом. – Одни мешки поставим стоймя на манер каморочки, а сверху доски положим и на доски опять мешки, да под мешки-то в каморку и залезем. Ляжем потеснее, сверху, у кого что есть, все сообща укроемся, и ладно будет. Влезем туда, да и опять мешками завалим себя. Так тепло будет. Тряпка ведь она греет. Давайте, девушки, укладываться.

Все женщины принялись ставить мешки, как говорила Фекла. Через несколько времени кой-какое подобие шалаша было готово, и женщины стали подлезать под него и укладываться на ночлег.

– Заваливай теперь скорей, Акулинушка, мешками четвертую-то сторону, заваливай, да и сама влезай к нам! – командовала Фекла. – Вот так!.. Видишь, как хорошо теперь. А надышим, так еще лучше будет. Ну что, хорошо? – спрашивала она лежавших вместе с ней под мешками товарок. – Видите, как я ладно придумала! Вот уж подлинно, что век живи и век учись.

– Ладно-то ладно, – отвечала Акулина, – а только уж дух очень от тряпок.

– И, милая! Что тут дух! Было бы тепло да без обиды. А к духу принюхаемся. Дух ведь он только спервоначала, а потом, как заснешь, и не слышишь никакого духа.

Фекла, как подлезла под шалаш из мешков, так почти сейчас и заснула. Стали раздаваться всхрапывания и присвистыванья носом и других женщин, но Акулина еще не спала. Она вспомнила о своем ребенке, оставленном в деревне, слезы быстро сжали ей горло, и она сказала Арине:

– А как-то мой дружочек, маленький Спиридоша, в деревне! Думаю, уж жив ли, сердечный?

– Ну вот… С чего ж ему умирать-то! – отвечала Арина. – Бог милостив.

– Грудной ведь… Ах, Ариша, Ари…

Акулина хотела еще что-то сказать и не договорила. Слезы брызнули у ней из глаз и не дали ей говорить. Она заплакала навзрыд.

– Ну, полно, полно… Что ты себя-то надрываешь! Уймись, – утешала ее Арина.

– Ах, девушка! Не знаешь ты материнского сердца. И хоть бы весточку, хоть бы весточку какую-нибудь об нем!..

– Да как же, Акулинушка, весточку, коли там, в деревне, не знают, куда нам и писать.

– Да, да… Да и мы-то не можем их уведомить, куда нам отписать. На какое место писать? Когда мы еще осядем настоящим манером! Видишь, где день, где ночь живем. Вот об этом-то я, девушка, и горюю, так как же не плакать!

– И я горюю, однако же коровой не реву.

– Да о чем тебе реветь! Ты девушка, Арина.

– Как о чем? Что ж, что девушка? Нешто это не горе, что я рубля не могу послать в деревню родителям, а они все перезаложились, отправляя меня в Питер на заработки.

– Ох, ох, ох! О деньгах и не говори! Ведь и меня-то, поди, как клянет свекровь, что я им ни копейки денег не шлю! Ведь они там, в деревне, не знают, как трудно в Питере насчет денег… Думают, что уж ежели Питер, то здесь для всех горы золотые. А вот поди-ка… наскреби хоть рублик… Уж хоть на ребеночка-то, на ребеночка-то, на Спиридончика моего милого, что-нибудь послать!

И Акулина опять зарыдала. Только вволю наплакавшись, стала она засыпать. Арина заснула раньше.

XXXVII

Третий рабочий день на тряпичном дворе прошел в том же порядке, как и два предшествующих дня. Ночью под шалашом из мешков с тряпками спать было хоть несколько теплее, но зато воздух был ужасный, и женщины проснулись с головной болью, вдыхая в себя во время сна вонь тряпок. В особенности он подействовал на Акулину. Выйдя поутру из сарая на двор, она просто шаталась и долго сидела на каком-то опрокинутом ящике, пока хоть немного пришла в себя. Ноги были слабы, в пояснице и в плечах чувствовалась ломота, голова была тяжела. Вернувшиеся с ночлега на постоялом дворе женщины очень расхваливали постоялый двор.

– По пяти копеек, милые, с нас взяли, но уж зато как спать-то было чудесно! – рассказывала Анфиса. – Улеглись мы на полу у печки, а от печки так и пышет теплом. И ведь такая печка хорошая, что даже к утру не остыла. У самой печки спали, место непроходное, и то есть ни единая душа нас не потревожила. Ни-ни, чтоб кто-нибудь наступил или ногой пнул. И спрашивали мы тоже хозяев насчет Пасхи… Ведь нужно же нам будет где-нибудь на праздниках приткнуться, когда здесь на дворе работы не будет. Ну, вот хозяева и говорят: «Ежели, – говорят, – вас артель и ежели, – говорят, – дадите по четвертаку вперед, то можете жить целую неделю, и вещи ваши в сохранности будут, а только надо хоть человекам пяти прописаться, и прописка эта будет стоить по гривеннику с человека». И я так рассчитала, что ежели нас десять женщин и дадим мы хозяевам два с полтиной да полтину на прописку, то уж мы все праздники спокойны будем.

– Два с полтиной да полтину!.. Ведь это будет, стало быть, три рубля… Да что ты, Анфисушка! Ведь это ужас какие деньги! – воскликнула скуластая Фекла. – Три рубля. Шутка ли это!

– А как же ты хочешь иначе? Ведь это по три гривенника на человека.

– Да откуда их взять-то при безработице? Отдай три гривенника, а потом и клади зубы на полку. На какие шиши мы будем питаться-то?

– Надо уж теперь как-нибудь на праздник сколачивать.

– Да как тут сколотишь от двугривенного в день!

– Однако ведь, милые, отсюда со двора на праздник выгонят, так куда же деться?

– Будем лучше в ночлежный ходить и по пятачку за ночлег платить. И наконец, в ночлежном за пятачок и щей хлебать малость дают, и чаем поят.

– Верно. Но зато переночевал и уж наутро ступай на все четыре стороны, а куда ж мы днем-то денемся? Ведь не слоняться же целый день по улицам. А на постоялом хозяева и день позволяют жить. Все-таки будет пристанище.

– Да, да… Эдакий праздник, Святая неделя, Пасха – и вдруг будем без пристанища! Нельзя же целые дни с котомками по улицам бродить, – подхватили другие демянские женщины. – Ну, продадим что-нибудь из одежи, заложим какую ни на есть вещь, а уж без пристанища на Пасху нельзя… Пасха – великий праздник. Веди нас туда на постоялый в Страстную пятницу, Анфисушка.

– Конечно же, надо основаться на постоялом… – отвечала Анфиса. – К тому же я вам по пятачку в неделю и выторговала.

– Да зачем нам за неделю? – возразила Арина. – За неделю отдадим на постоялый, а вдруг на Пасхе такое место найдем для работы, где с ночлегом? Ведь уж деньги-то на постоялом назад не отдадут.

– Где ты на Пасхе другое место для работы найдешь? Полно тебе врать-то!.. Огородные работы везде начинаются после Пасхи. Ежели и придется с четвертого дня праздника работать, так уж нигде в другом месте, как здесь, на тряпичном дворе. А здесь какой ночлег? Собаки дворовые в ином месте и те спят лучше, – доказывала Анфиса.

– Так-то оно так. Но зачем нам за постоялый двор по тридцати копеек вперед платить? Будем платить каждый день по пятачку… – стояла на своем Арина.

– Да ведь по пятачку-то выйдет дороже…

– А насколько дороже? Только на лишний пятак в неделю. Зато мы будем вольные казаки и никакой нам прописки паспортов не надо, – подхватила Фекла. – Ариша это правильно говорит. Верно, Акулинушка? – обратилась она к до сих пор молчавшей Акулине.

– Ох, неможется мне сегодня! – отвечала, пожимаясь, Акулина. – Делайте как хотите. Я от мира не отстану. Конечно, по пятаку-то кажинный раз ладнее будет платить, – прибавила она.

– По пятаку, по пятаку… Это самое любезное дело! – кричали и другие женщины. – Чего тут сразу три гривенника отдавать.

– А ежели за пятак-то хозяйка не позволит днем у ней пристанище иметь? – сказала Анфиса.

– Позволит. Как не позволит! Нас ведь артель. Ино у ней на праздниках щец похлебаем, ино кашки поедим. Нельзя же, девушки, на Пасху, да и не разговеться, а на сухом хлебе сидеть. Пасха – велик день. Уж хоть продадимся, да по кусочку мясца у хозяйки на постоялом попробуем, так зачем же она торговлю будет от себя отбивать и от своей выгоды отказываться?

– Об этом все-таки надо поговорить с хозяевами. Я не говорила.

– И поговорим! Вот сегодня пойдем ночевать и уговоримся. Просто, девушки, невозможно здесь на тряпичном спать, – сказала Акулина. – От этого самого тряпичного духу у меня до того голову сдавило, что я сегодня совсем больная. Вот теперь сижу, а самой рукой и ногой тяжко пошевелить. Ну, храни Бог, сляжешь?

– Да ведь и я, Акулинушка, сегодня хожу как полоумная, а только бодрюсь, – подхватила Арина. – А это от духу, от тряпок… Ужасти как этот дух нехорош!

– Впустят по пяти копеек с пристанищем ночью и днем, впустят! Как не впустить, – решили почти все женщины.

Поднялся опять вопрос об утреннем чаепитии, и решили тотчас же идти во вчерашнюю чайную. Акулина кряхтела, поднимаясь с ящика, и говорила:

– Пропотею малость от чайку, так авось мне полегче будет, а то, верите ли, девушки, до чего трудно! Руки словно гири.

– Ну, поспешайте, умницы, поспешайте, – торопила Анфиса. – В чайной тоже долго сидеть нельзя, а то приказчик опять, по-вчерашнему, скажет, что поздно за работу принялись, и рассердится.

Женщины прибавили шагу, но Акулина отставала. Она была совсем больна.

– Да что с тобой, Акулинушка? – испуганно спрашивала ее Арина.

– Ох, неможется, совсем мне неможется, Аришенька.

– Господи боже мой! Да что же это будет, ежели ты свалишься? Ну, куда я с тобой? Смотри не свались.

– Не свалюсь, не свалюсь. Бог милостив. Вот чайку попью, в пот ударит – и все как рукой снимет, – отвечала Акулина, стараясь прибодриться.

До чайной, однако, Акулина в сопровождении Арины приплелась позднее других женщин, вошла в комнату и немощно опустилась на стул перед столом. Арина смотрела ей прямо в глаза и в раздумье покачивала головой.

XXXVIII

В чайной, как и вчера, сидела деревенская женщина с грудным ребенком за пазухой полушубка и пила чай. Лицо ее было болезненное, испитое. Акулина, как услыхала писк ребенка, так и сама расплакалась. Она вспомнила о своем ребенке, о Спиридоше, оставленном ею в деревне, и нервы ее, и без того сильно расстроенные болезненным состоянием, не выдержали. Тихий плач перешел в рыдания, Арина и демянские женщины всполошились и стали успокаивать Акулину.

– Ну, чего ты? Что ты? Пей чай-то скорей, отпивайся, – говорили они Акулине.

– Больна, совсем больна… Что мне с ней только и делать! – растерянно бормотала Арина. – Второй раз вот так-то… Вчера, вы уж спали, лежала она со мной рядом да как разревется!.. Ну просто без удержу… А сегодня опять… Грехи… Совсем грехи… не может вспомнить про ребенка, так и зальется.

– Это она, девушка, просто испорчена. Испортил ее кто-нибудь… – проговорила Фекла. – Смотри, ведь кликает даже… Нет, тут лихой человек испортил.