Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

Анфиса взглянула на Арину и спросила:

– И ты, Арина, уходишь?

Арина потупилась и отвернулась.

– Да что ж одной-то оставаться без землячки!.. Пойду и я, – проговорила она тихо.

– Ну что ж, совет вам да любовь с Андрюшкой, – сказала Фекла.

Арина вспыхнула.

– Ты этого, Фекла Степановна, не говори. Никакого тут совета и любви нет – вот что. Просто уходим из-за того, что он земляк наш.

– Дура девка, да ведь с земляком-то совет да любовь еще лучше водить.

– Ах, оставь, пожалуйста!.. Довольно… Надоело.

Остатки вечера Арина и Аграфена провели со своими демянскими товарками в натянутых отношениях. Арина что-то молча поштопала около костра, Аграфена вычистила песком и вымыла котелок, потом выстирала рубаху Андрея, выполоскала ее, вздернула на шест, продев ее в рукава, и повесила на ночь сушиться между двух поленниц.

Наутро перед обедом Арина и Аграфена рассчитались с Анфисой, пообедали вместе с демянскими женщинами и ушли к Андрею.

– Не забывайте нас! – кричали им демянские женщины.

– Да ведь под боком у вас пилитъ-то будем. Заходите и к нам, – отвечала Арина.

LXI

Новая маленькая артель, состоящая из Андрея, Арины и Аграфены, заработала с особым рвением. Дрова вытаскивали из воды они все вместе, пилили их и кололи, меняясь в работе. Андрей сложил для девушек второй шалаш, тщательно окопал снизу маленьким валом, на крышу наложил пластины дерну. Девушки сложились и купили железный чайник. Работа шла настолько успешно, что можно было позволить себе некоторую роскошь и пить чай каждый день. Явилось некоторое хозяйство. Около двух шалашей (Андрей спал в одном шалаше, девушки – в другом) всегда можно было видеть деревянное лукошко с чайными чашками, ведро, котелок, чайник и прислоненную метлу. Место около шалашей девушки держали чисто и подметали. Тут же стояли удочки. Артель, отработавшись, каждый день удила рыбу. Рыба попадалась мелкая, но все-таки служила хорошим добавлением к пище. От шалаша к шалашу была протянута веревка, и на ней сушились выстиранные полотенца с шитыми концами, рубахи. Видна была домовитость. Из кумачовой тряпицы от старой рваной рубахи Андрей сделал даже подобие флага и воткнул его на поленницах дров над шалашами. Тут же поставил он вертушку из щепок, которая вертелась при ветре. Погода становилась теплее, вешнее солнце пригревало сильнее и сильнее, по ночам все еще было иногда холодно, но утренники были уже слабее, и зябнуть особенно сильно не приходилось. Увеличилась и задельная плата. Дня через два после того, как огородник переманил на огород человек пятнадцать пильщиц, рабочие отправились к приказчику и стали просить прибавки к задельной плате. Приказчик видел, что народ убывал с работы. Кроме огорода рабочие уходили и на кирпичные заводы, где уже начиналась работа, так как земля уже оттаяла и можно было свободно рыть глину. Приказчику ничего не оставалось, как прибавить к задельной плате за пилку дров по пятачку за сажень, что он и сделал. Выгрузка дров осталась в прежней цене. По случаю прибавки у дров среди рабочих явилось ликование. Мужики запили с радости и пропили целый день. Те, которые пилили вместе с женами или с любовницами, подставили своим подругам под глазами синяки. Андрея тоже несколько раз тянули на деревню в кабак, но он не пошел с мужиками. Прибавку же задельной платы все-таки пожелал чем-нибудь отпраздновать – сходил на деревню, купил пару пива и распил их около шалашей со своими товарками. Арина и Аграфена не могли отказаться от пива и выпили по чайной чашке, спрыснув прибавку. Теперь уже артель, имея собственные, принадлежащие Андрею пилу и топор, получала по тридцати пяти копеек за каждую распиленную сажень дров в три с половиной аршина длиннику и при неустанной работе могла зарабатывать по восьмидесяти копеек в день. Были дни, когда они считали, что заработали и по рублю.

Андрей, Арина и Аграфена жили согласно, не ссорясь. Андрей по-своему ухаживал за Ариной, оставаясь с ней наедине, пощипывал ее, похлопывал по плечу и по спине, целовал иногда, но, как сообщала Арина своей товарке Аграфене, «не озорничал». Арина, сидя раз с ним наедине, спросила его:

– Ты что ж это все ластишься-то ко мне? Свататься будешь, что ли?

Андрей помолчал и отвечал:

– Дай срок до осени дожить. Приедем в деревню по осени, поговорю со стариками, так и сватов зашлю.

Арина тоже подумала и сказала:

– Сватами после посватаешь, а ты теперь сватай, коли я тебе люба.

– Люба-то люба, ты девка ладная, работящая, да закавычка одна есть.

– Какая такая закавычка? Из богатого дома будешь невесту брать, так из богатого дома за тебя не отдадут, потому ведь и ваш дом ослабши.

– Другая есть закавычка.

– Врешь. Никакой закавычки быть не может. А коли есть, то говори скорей, какая. А то зачем же ты меня дразнишь!

– Жребий солдатский мне в ноябре вынимать – вот в чем закавычка. Двое нас у отца. Я да брат-подросток. Не выну солдатского жребия или освободят меня – ну, тогда зашлю сватов, а пойду в солдаты, так какое же сватовство!

Арина задумалась. Глаза ее сделались влажны. Андрей обнял ее и спросил:

– Неужто я тебе так люб?

– Кабы не люб был, так и не говорила бы. А то ведь я без стыда, прямо… Ты думаешь, легко это девушке! – Через минуту Арина прибавила: – Ты все-таки посватайся. Тогда уж я тебя женихом считать буду.

– Да как же свататься-то… А вдруг солдат?

– Что ж такое? Буду и я солдаткой. Вашему же дому польза, вам же работницей буду. Тебя дожидать в деревне стану.

– Нет, Арина, так не подходит. Не буду я в доме, мои старики съедят тебя. Да и вернусь ли из солдатчины-то? Не попаду в солдаты – моя ты желанная и тогда пойдем под венец.

Арина опять помолчала. Андрей гладил ее рукой по спине.

– Оставь. Тогда нечего мне с тобой и вязаться, – отстранила она его руку и отодвинулась.

– Отчего же не вязаться? Миловаться будем по-прежнему: ведь уж к Рождеству-то все скажется и будет известно. Не попаду в солдаты – поженимся; попаду – поплачем и разойдемся, – говорил Андрей.

– Шутка – до Рождества ждать и все миловаться! Нет, надо покончить, – отвечала Арина.

– А хочешь покончить, так, стало быть, не люб я тебе.

– Из-за того-то и надо покончить, что люб.

Он опять подсел к ней. Она обняла его и заплакала.

– Я, Андрей, греха боюсь. Все мы вместе, вместе – ведь может и грех случиться, – прошептала она. – А я не хочу так-то… Как я тогда тятеньке с маменькой глаза покажу? Они меня со света сживут.

Андрей опешил, опустил руки и молчал, но через несколько времени сказал:

– Ну, грех случится, так тогда прикроем. Не погнушаешься солдаткой быть, так будь. Одно вот: старики мои…

– И от стариков твоих всякую напасть снесу…

– Ну, коли так – ладно.

– Сватаешься? – весело взглянув на Андрея, спросила Арина.

– Да уж сватаюсь, сватаюсь – ну тя в болото! Экая ведь ты девка какая ладная и ласковая. Никаких слов супротив тебя говорить невозможно, – отвечал он и притянул к себе Арину, но тотчас встрепенулся и стал подниматься с земли.

Из-за поленниц дров выходила Аграфена. Она ходила в мелочную лавочку на деревню и возвращалась с хлебом и крупой для варева.

LXII

Арина и Аграфена хоть и отделились от демянских женщин, но работали невдалеке от них и часто виделись с ними. Артель демянских женщин еще более убавилась. После ухода Арины и Аграфены в артели осталось семь работниц, но вскоре покинула артель и новоладожская Федосья, встретившись со своими новоладожскими земляками, и принялась работать вместе с ними. Федосья покинула демянских товарок из-за выгоды. У новоладожских ее земляков были свои две пилы и три топора, а при своих пилах заработка на пятачок с сажени больше. Компания земляков состояла из двух мужчин и одной женщины – стало быть, одна пила была у них свободная. Вслед за Федосьей отделились от демянской артели еще две женщины. Ушли они, поссорившись. Анфиса, таская дрова из холодной воды, сильно простудилась, и у ней сделалась ломота в ногах. Захворавшая Анфиса не могла уже работать так, как прежде, а между тем заработки делились поровну по настоянию Феклы. Две женщины из артели воспротивились этому, поругались с Феклой и ушли. На скопленные деньги они купили пилу и топор на деревне и стали пилить отдельно.

А Анфиса расхварывалась все больше и больше. Были дни, когда она еле могла ходить, до того ослабли ее ноги. Она мазала их керосином с дегтем, выставляла на солнце, но ноги не поправлялись. В особенности боли были сильны по ночам. Ее то и дело била лихорадка. От лихорадки и ломоты лечил ее один старик-пильщик, работавший тут же на реке. Кроме натирания керосином и дегтем, старик поил Анфису настоем из ивовой коры, которую заваривал в чайнике как чай. Анфиса пила ивовый настой, но без пользы. Арина очень часто навещала ее, Анфиса вздыхала и говорила:

– Вот беда-то стряслась! Застудилась и поправиться не могу.

– В баньку бы тебе, Анфисушка, где-нибудь в деревне попроситься. Баня очень помогает, – советовала ей Арина.

– И то уж, милая, думаю. А то, веришь ли, моченьки моей нет. Говорят, в субботу у лавочника будут топить, так он за гривенник пускает попариться.

Пришла суббота. Анфису Фекла сводила в баню, но с бани на другой день ей сделалось еще хуже. Хоть и закутали ее на ночь во все имевшиеся у женщин армяки и полушубки, но ночь ей все-таки пришлось провести на сырой земле. Утром в воскресенье она даже почти и подняться не могла. В одной ноге у ней сделалось нечто вроде паралича. В общем, упадок сил был полный. Товарки ее не знали, что делать с ней, и забегали по соседним пилыцицам, созывая их на совет. Вокруг Анфисы, сидевшей на земле, прислонившись спиной к мокрым дровам, стояли соседние пилыцицы и пильщики и рассуждали.

– На деревне ей где-нибудь квартиру нанять. Отлежится в тепле, так, может статься, ей и полегчает, – говорил косматый мужик.

– Ложись в избу на деревню, – поддакивал другой широкобородый мужик. – Тепло все поправит. А то шутка ли, здесь какое сырое место!

– Деньги-то, умница, у тебя есть ли, чтоб в избе угол нанять и пропитаться? – спрашивала Анфису рябая баба.

Анфиса хотела что-то сказать, но только застонала.

– Какие деньги! – отвечала за нее Фекла. – Больше недели уже не работает. Раньше были у ней деньги, да шесть рублей в деревню послала.

– Ну, заложиться… Есть ли у тебя, болезная, чем заложиться? – приставали к Анфисе другие бабы, но Анфиса только стонала.

– Армяк есть сермяжный, душегрея есть, да ведь что за армяк-то дадут! – сказала Фекла.

– Все равно, что-нибудь дадут. Ей бы только до избы, да около печки… – слышались советы. – Продай армяк и найми ей угол, товарка. Время к теплу теперь близится. На что ей армяк? Армяк самое лучшее заложить. Будет с нее и душегрейки.

– И то разве армяк продать да попытаться нанять ей угол в деревне? Кормить-то уж как-нибудь прокормим, товарка ведь она наша да землячка, из одного места, – отвечала Фекла и задумалась.

– Конечно, нанимай угол в деревне, – подхватили другие демянские женщины. – А насчет хлеба прокормим. Много ли ей надо! Да и не ест она ничего.

Кто-то подал совет везти Анфису в больницу. Совет этот поддержали довольно многие, но Фекла решила нанять Анфисе покуда угол на деревне.

Она отправилась на деревню, обошла несколько изб, но там мужики и бабы, узнав, что жилица больная, окончательно отказывались пустить ее в избу. Фекла обегала все избы и везде получила отказ. Печальная, вернулась она к своим шалашам и сказала товаркам:

– Делать нечего, придется Анфисушку в больницу везти. Нигде в избы больную не хотят взять. Уж я как молила – ни-ни…

Товарки грустно молчали.

Фекла наклонилась к Анфисе и произнесла:

– Анфисушка, не обессудь, а уж надо тебя в больницу свезти. Живого местечка я на деревне не пропустила, везде обегала, просивши, чтобы тебя пожить пустили, – нигде не пускают. Прости, а уж надо в больницу.

– Ох, хоть куда хотите ведите, а только бы в теплом углу отлежаться.

Фекла и другие демянские женщины начали собираться везти Анфису в больницу. Они попробовали ее поднять с земли, но оказалось, что она и стоять на ногах не могла, а между тем до пароходной пристани, откуда на пароходе надо везти в больницу, две версты ходьбы. У демянских женщин и руки опустились.

– Что тут делать? Как она пойдет? – разводила руками Фекла.

Пришли опять соседние пильщики и пильщицы и стали советоваться, что тут делать. Одни говорили, что надо нанять на деревне телегу, другие предлагали нести на руках.

– Дело! Понесем на руках… Порадеем для товарки. Телегу надо нанимать на деревне, а мы порадеем даром. Мы вот что… Мы сделаем из рогожного куля носилки и понесем! – закричал Андрей.

Предложение было принято. Сейчас же был куплен куль в лавочке на деревне, в него продели колья, сделали носилки, посадили на них Анфису и понесли на пароходную пристань. Мужики несли Анфису попеременно, а потому сзади носилок следовала целая толпа. Сопровождать Анфису в больницу поехали Фекла и Арина.

Анфиса была очень слаба. Сидя на носилках, она стонала и крестилась.

LXIII

Только к вечеру вернулись из больницы на Тосну Арина и Фекла. Вернулись они усталые, измученные. Дабы не тратить денег на пароход, вернулись они из больницы пешком, пройдя около двадцати верст. Мужики и бабы тотчас же собрались вокруг них и стали расспрашивать о судьбе Анфисы. По случаю воскресенья многие мужики были пьяны, были и подгулявшие женщины.

– Ну что? Как? – задавали все вопросы.

– Смучились мы с ней, совсем смучились. Истинно божеское наказание! – начала Арина.

– Постой, Ариша, я расскажу, – перебила ее Фекла. – До того смучились, бабоньки, что даже уж и сами всплакнули не раз. Сняли ее с парохода, а больница-то, оказывается, от пристани далеко. Идти она не может, под руки вести тоже нельзя – сами видели, какая она, даже переступать ей невмоготу, – а подвод у пристани нет. Ведь в селе это, а село – не Питер, извозчики на улице не стоят. Что тут делать? Попробовали ее сначала под руки волочь – куда! – ноги что твои плети. Арина взяла за ноги, но разве так далеко пронесешь? И хоть бы нам носилки-то рогожные для нее с собой взять, а то и того нет. Положили мы ее у пристани на улице, сели сами около нее и плачем. А народ сегодня праздничный, пьяный, собрался около нас, да так и гудит. Сидим, ревем…

– Зато для Бога поработали. От Бога за это ой-ой как воздастся! – заговорил выпивший мужик и заиграл на гармонии.

– Постой, Вавило, постой. Дай послушать. Чего ты чудишь-то зря! – остановили его. – Ну так как же, землячки, вы с ней?

– Пришлось подводу искать, – отвечала вместо Феклы Арина. – Проревелись мы и говорим: надо подводу искать. Оставила я с Анфисушкой Феклу и пошла по дворам за подводой. Да ведь не везут… Все гуляют… Наконец выискался один мужичок за два двугривенных…

– Два двугривенных? Матушки! Да ведь это больше сажени дров надо напилить и расколоть! – воскликнула какая-то баба.

– Ничего не поделаешь, девушка… И плачешь, да даешь, – продолжала Арина. – Приехала я с подводой, положили мы Анфисушку на телегу, повезли. Ни сенца, ни соломки… Дорога трясучая… Голова у ней о телегу стучит… Сама она стонет…

– Воздастся… – пьяным голосом опять прохрипел мужик.

– Брось, Вавило. Ну, чего ты! – снова остановили его.

Продолжала рассказ уж Фекла, перебив Арину:

– Везем шагом, а она-то стонет! А место неблизкое… С полчаса везли. Сердце так и надрывается. «Скоро ли?» – спрашиваем. «А вон домик стоит». Привезли – не принимают, местов нет. Ах ты господи! Опять завыли. А мужика-то с подводой отпустили, потому думали, что сейчас вот и примут Анфисушку. Лежит это она у нас около ворот больницы, а сами мы сидим и плачем. Вышел какой-то барин из ворот – мы ему в ноги. «Нельзя, – говорит, – местов нет». Плачем. Как ее тащить? Куда? Из окошка на нас смотрят. Вышла барыня. Мы ей опять в ноги… «Так и так, – говорим. – Явите божескую милость…» Покачала она головой, пожалела, ушла. «Сейчас, – говорит, – я спрошу». Плачем… Выходят два барина и барыня – мы или опять в ноги… Стали они промеж себя разговаривать тихо, спросили паспорт Анфисин, посмотрели ее, расспросили, откуда, где работала, и мы ревем.

– Ну, и взяли, наконец? – спрашивали слушавшие.

– Постой. Нет, и на этот раз не взяли, ушли. А мы сидим и плачем, – стала рассказывать Арина. – Сидим так с час. Выходят опять и при них уж еще барыня. «Куда же вы, – говорит, – ее теперь денете?» А мы и говорить не можем. Плачем!.. Пошептались они и говорят: «Ну, – говорят, – тащите ее на двор к крыльцу, где-нибудь положим». Мы им опять в ноги.

– И как же Анфисушка умаялась за дорогу, так просто жалость! – воскликнула Фекла. – Даже языка лишилась. Мы ей: «Ну, прощай, землячка… Дай Бог тебе счастливо»… А она хотела что-то сказать, а сама: «Мя-мя…» Попрощались мы с ней, сунули ей по гривеннику на булку и ушли.

– Армяка-то хватит ли ейного, ежели продать? Поди, страсть что издержали? – спрашивала Феклу демянская товарка Анфисы.

– Где хватить! Рубль тридцать пять копеек издержали, а за армяк ейный никто и рубля не даст. Армяк рваный.

Арина пошла к своим шалашам в сопровождении Аграфены.

– А тебе, Аринушка, радость. Письмо тебе из деревни пришло, – сказала ей Аграфена. – Андрей ходил на почту деньги посылать в деревню и получил.

– Ну?! – радостно воскликнула Арина. – Что пишут? Вы читали? – заговорила она быстро. – Недаром же я, девушка, во сне собаку видела. Собака – это всегда к письму.

– Андрей читал, да трудно разобрать. Он сегодня был выпивши немного. Ходил на деревню на почту, так мужики затащили его в кабак.

– То-то его не видать.

– Спит он. Отоспится, так, может быть, и лучше разберет.

Андрея они действительно застали спящим. Он лежал под шалашом вниз лицом, и из-под шалаша торчали его ноги в новых сапогах. Арина не утерпела и тотчас же разбудила его.

– Давай скорей письмо, Андрюша, давай…

Андрей проснулся, вылез из-под шалаша и почесывался. Арина взяла у него письмо, попробовала разбирать писаное, но ничего не разобрала.

– Горе мое, девушка, что вот я по писаному читать не могу, – сказала она Аграфене.

– Зажигайте костер да кипятите воду для чаю! – командовал им Андрей. – Будем пить чай, так за чаем прочту. Смерть башка трещит. Авось хоть чаем отопьюсь. Сманили меня мужики в кабак – ну, и выпил, – прибавил он, покрутил головой, зевнул и опять повалился на землю вниз лицом.

– Да прочти ты мне письмо-то! – крикнула ему Арина.

– Прочту. Над нами не каплет. Ладьте чай, а я к тому времени поотлежусь, – пробормотал Андрей и стал потягиваться.

LXIV

На берегу весело горел костер, кипятя воду в железном чайнике, подвешенном на трех кольях. Около костра сидели Арина и Аграфена. Тут же помещался на чурке и Андрей. Он был без картуза и с всклоченной головой и все еще не мог окончательно разгуляться от сна и позевывал. Все приготовлялись читать письмо из деревни, которое вертела в руках Арина, жаждавшая с нетерпением узнать, что ей пишут отец и мать. Наконец она не вытерпела и крикнула:

– Да читай же, Андрей, письмо! Ну что ты идолом-то сидишь!

– Дай малость разгуляться, – отвечал Андрей. – Вот чашечку чайку выпью, разгуляюсь и прочту. Заварила чай-то – ну и наливай. Чего его кипятить-то!

Арина налила чашки чаем. Андрей выпил, опять зевнул, вздохнул и принялся разбирать письмо.

– Первое понятно, а что дальше – разобрать трудно, – сказал он.

– Да уж читай. Втроем-то как-нибудь разберем, – торопила его Арина.

Андрей прочел:

– «Любезной дочери нашей Арине Гавриловне от ро-дителев твоих Гаврилы Матвеича и Анны Савишны… и шлем низкий поклон, и посылаем родительское благословение навеки нерушимое…» Вот тут опять неяственно, – пробормотал он, остановившись.

– Пишут ли, по крайности, что деньги-то от меня получили? – спрашивала Арина.

– Постой… «А что до телушки…»

– Есть, есть у нас телушка… – подсказала Арина. – Корову после Масленой продали, а телушку оставили. То есть она уже не телушка, а огулявшись, но мы ее так только называли. Отелилась она, что ли? Да нет, рано ей отелиться. Ей телиться в конце мая.

– «А что до телушки… – продолжал Андрей и опять остановился. – А что до телушки, то она сказала…»

– Кто «сказала»? Что ты врешь! Нешто телушка может говорить? – улыбнулась Аграфена.

– Чернила-то уж такие в письме, что и сам писарь по ним не разберет. Слепо.

– Ну, где же в деревне лучших-то взять. Слава богу, что такие есть, – оправдывала Арина.

– «Яловая… – прочел Андрей и, сообразив, продолжал: – А что до телушки, то она оказалась яловая…»

– Господи Иисусе! Да как же это могло случиться?! Все говорили, что стельна, стельна – и вдруг… Что-нибудь, да не так… – проговорила Арина.

– Нет, так… «А что до телушки, то оказалась яловая, и мы ее продали лавочнику… Продали лавочнику и купили…»

– Новую корову купили? – удивлялась Арина. – Да на какие деньги им купить-то?

– «И купили семена для полос…»

– Ах, на телушкины деньги купили у лавочника семена. Ну, так… А только как же это так телушка-то!..

– Бывает… – поддакнула Аграфена. – Это от злых людей, от порчи… Кто-нибудь по злобе испортил. У нас у старосты в прошлом году тоже корова вот так-то: думали – стельна, зиму кормили, ан оказалась яловою. Узнали потом, кто и испортил. Филипп Кривой… Староста у него овец за недоимки со двора свел, и он на него по злобе и испортил ему корову.

– Кто бы у нас-то мог испортить? Мы живем безобидно, не ссоримся… – недоумевала Арина, покачала головой, слезливо заморгала глазами и прибавила: – Вот уж подлинно: где тонко, там и рвется! Ни с кем мы, кажись, не ссорились… Ну, год! На что им теперь корову купить?!

– Ты моли Бога, что хоть с семенами-то они теперь стали, – перебила Арину Аграфена.

– Ах, девушка! Да ведь телушку-то жалко! Ну, читай, Андрей…

– «И посеялись… но сухо, и дождей нет… так что мо… так что молоть… Нет, не молоть… так что молебствовать сбираемся миром…»

– Ну, скажи на милость! Там дождей нет, а здесь с одного дожди… – сказала Аграфена. – Просушиться не можем – вот до чего дожди.

– «А за два рубля тебе, любезная дочь наша, спасибо…»

– Как «за два рубля»?! Да ведь я им семь послала! – воскликнула Арина. – Сначала два, а потом пять…

– Пять-то рублей, должно быть, еще не получали. Далеко ведь от нас почта-то, – сказал Андрей и продолжал: – «…дочь наша, спасибо, но этих денег мало, и ты рассорь… рассорься…» Нет, не «рассорься»… «Рассто»… «раса»… Рассада, что ли?

– Про капустную рассаду, должно быть, что-нибудь? У нас действительно за баней три грядки капусты сажают. Лавочник рассаду выведет, у него покупают и сажают.

– Нет, нет, не рассада… Другое слово, – отвечал Андрей. – «И ты расстарайся» – вот что… «И ты расстарайся и пришли еще рублев восемь…»

– Да откуда же я их возьму? Что здесь, деньги-то на земле валяются, что ли? – обиженно заговорила Арина.

– Да ведь не получали они еще пять-то рублей… Получат и удовлетворятся. «Еще рублев восемь на корову. Тогда довольно будет. А без коровы невозможно… А на Пасхе у нас… пьяные… коровы»… Нет, не «коровы»… «А на Пасхе у нас пьяные проходили деревней и у соседей ригу зажгли от трубок, так что наша баня погорела…»

– Вот наслание-то! – заговорила Арина и заплакала.

Чтение письма прервалось. Андрей начал пить чай. Арина от горя не дотрагивалась до чаю. Андрей утешал ее, говоря:

– Ну, чего ревешь-то? Дело Божье… Да и на что им летом баня? Можно и в речке помыться, соседи в баньку свою пустят, ну а к зиме, Бог даст, построятся.

Напившись чаю, он хотя с трудом, но дочитал и окончание письма. Дальше в письме стояло следующее:

– «А насчет упокойницы Акулины сообщили в дом, что померла. И все очень убивались и плакали, и продали петуха, и служили панихиду по ейной душе. А ребенок ейный здоров, и просят они насчет армяка ейного и одежи, чтоб прислали с оказией. У них очень голодно в дому, так что еще хуже нас, а денег никто не шлет…»

– Свой, что ли, мне им армяк-то послать? Акулинин армяк мы с демянскими бабами проели, – говорила Арина. – А из платья что же? Душегрея и платьишко при Акулине в больнице остались. Чулки ейные у меня есть шерстяные, но рваные, дыра на дыре. Потом, есть платок ситцевый, тоже рваный…

– Поедешь в деревню, сама им отдашь. Стоит ли рвань-то с оказией пересылать! Эко, подумаешь, наследство! – проговорила Аграфена.

Наконец Андрей дочитал письмо до конца. Оно кончалось поклонами от дальних родственников, поклоном Аграфене от ее матери.

– Жива старуха – ну, слава Богу! – воскликнула Аграфена радостно и перекрестилась. – А уж я уехала, так куда плоха она была. Кашляла и откашляться не могла… Грудь сдавило. Вот тоже ничего не пишет, а ведь я ей четыре рубля послала.

– Сказано, сказано… – подхватил Андрей. – О деньгах сказано: «Шлет родительское благословение навеки нерушимо и благодарит за деньги…»

Письмо было дочитано, Андрей передал его Арине и сказал:

– Отоспался я за день-то… Ночью работать буду… Напиленных-то дров только немного, чтобы колоть их. Не попилит ли со мной кто из вас сегодня ночью? – спросил он у девушек.

– Я не могу… – отвечала Арина. – Смучилась я сегодня с этой Анфисой… Всю душу она у меня вытянула. Да ведь и обратно пешком шли верст двадцать. Нет, мне только бы прикурнуть. Страх как спать охота.

– Ну, я с Андреем поработаю. Мне спать не больно хочется, – вызвалась Аграфена. – Завтра отосплюсь.

Она весело улыбнулась, подмигнула Андрею и прибавила:

– Только уж ты за это завтра подсолнухами угости.

– Ну, вот… Стоит об этом разговаривать! Баранок даже завтра к чаю фунт куплю, – отвечал Андрей и стал скручивать из газетной бумаги махорочную папиросу.

LXV

Напившись чаю, Андрей и Аграфена принялись пилить дрова, а Арина, закутав голову в байковый платок, а сама завернувшись в армяк, полезла под шалаш спать. Легла Арина усталая, совершенно измученная, но судьба не послала ей спокойного сна. Мерное шипение пилы, врезывающейся в мокрое дерево, начало уже навевать на Арину сон, но вдруг шипение пилы остановилось, и Арина услыхала веселый говор Андрея и Аграфены. До Арины донесся даже смех Аграфены и выкрик ее: «Оставь, не балуй!» Арина вздрогнула и стала прислушиваться к говору, но о чем говорили Андрей и Аграфена, разобрать она не могла. В сердце Арины мгновенно заговорила ревность, Арина не утерпела и вылезла из-под шалаша, дабы посмотреть на Аграфену и Андрея. Свет от костра давал возможность видеть все явственно. Аграфена и Андрей стояли друг против друга, держась за концы въевшейся в дерево пилы, и оба улыбались. Андрей что-то шепнул Аграфене, Аграфена перегнулась к Андрею, размахнулась и, шутя, сшибла с головы его картуз. Заметив, что Арина выставила из-под шалаша голову и смотрит на них, Андрей и Аграфена тотчас же перестали разговаривать. Подняв картуз, Андрей смущенно спросил Арину:

– Чего тебе не спится-то? Говорила, что намучилась, а сама не спишь.

Арина не знала, что ответить, хотела промолчать, но, наконец, нашлась и сказала:

– Ноги что-то ломит.

– Это с устатку. Спи… – пробормотала Аграфена.

Аграфена и Андрей опять запилили. Арина спрятала голову под навес, но спать уже окончательно не могла. Сон отлетел от нее. Ревность давала себя знать. Арина опять стала прислушиваться. Андрей и Аграфена сначала пилили молча, но наконец Андрей заговорил. Что он говорил, Арине опять не было слышно: и говор был тихий, да и шипение пилы мешало. Наконец пила, перепилив плаху, умолкла, и Арине послышались явственно слова Андрея:

– Совсем неугомонная. Это ведь она меня к тебе ревнует. Ну да шут с ней!

Арина вздрогнула и опять выставила из-под шалаша голову. Андрей, отбрасывая в сторону отпиленное полено, увидал ее и опять проговорил, на этот раз уже с раздражением в голосе:

– Что на тебя нет угомону!

Арина хотела ему сказать какой-то упрек, но вместо упрека с дрожанием в голосе произнесла:

– О покойнице Акулинушке раздумалась. Надо будет по ней панихиду здесь, на селе, отслужить.

– Так ведь не сейчас же служить панихиду. Спи, чего голову-то выставляешь!

Пила опять зашипела. Арина снова спряталась под шалашом и уткнула лицо в пестрядинную котомку, заменяющую ей подушку. Слезы подступали ей к горлу и душили ее, голову щемило, в висках бились жилы.

«Господи боже мой! Неужто он мне изменяет? – думалось ей про Андрея. – Да и она-то, она-то, подлянка, с ним заигрывает, – мелькало у ней в голове, когда она вспомнила, как Аграфена сшибла у Андрея картуз. – Надо подсмотреть, надо подсмотреть», – твердила она мысленно.

Арина притворилась спящей, а сама держала ухо настороже. Пила шипела, но среди ее шипенья слышался тихий говор Андрея и Аграфены. Арина силилась расслышать, что они говорит, но расслышать было невозможно, и это ее несказанно мучило. Несколько раз при остановке шипения пилы Арина покушалась снова выставить голову, дабы видеть Андрея и Аграфену, но всякий раз удерживала себя от этого. Губы ее шептали:

– Пускай расшутятся, пускай… Пускай подумают, что я уже уснула. Полежу еще…

Так прошло с полчаса. Шипящая пила время от времени умолкала, но умолкала все на короткое время. Наконец она умолкла на более продолжительное время. Послышался разговор Андрея и Аграфены. Слышен был смех Аграфены. Арину так и тянуло выставить голову, дабы посмотреть на них, но она удерживала себя и по-прежнему шептала:

– Пускай расшутятся, пускай… Подожду еще немножко…

И она ждала; дабы показать Андрею и Аграфене, что она спит, она стала даже притворно храпеть, но в это время раздалось громкое хихиканье Аграфены. Арина больше не выдержала и тихо стала вылезать из-под шатра.

При свете костра она увидела следующую картину: Андрей и Аграфена сидели на большой чурке. У ног их валялась пила. Андрей в одной руке держал тлеющуюся папиросу, а другой обнял Аграфену за шею и что-то шептал ей. Аграфена сидела потупившись и перебирала складки своего платья. Выставившейся из-под шалаша Арины они не видали, а потому и не изменяли своего положения. При виде такой картины кровь быстро прилила к голове Арины. Арина хотела закричать Андрею и Аграфене какое-то ругательство, но совладала с собой, удержалась и продолжала смотреть и прислушиваться. Она видела, как Андрей притянул Аграфену к себе и поцеловал.

Аграфена не отбивалась от него, а только сказала:

– Смотри… Арина увидит…

– Не увидит. Дрыхнет. Угомонилась. А хоть бы и увидала, так плевать… Что мне она? Такая же, как и ты, землячка. Ведь не повенчавшись я с ней… – довольно громко отвечал Андрей.

– Не кричи. Чего ты кричишь-то? На ссору тебе лезть хочется, что ли?

Аграфена покосилась на шалаш, но там не видать было Арины. Арина спряталась. Она лежала вниз лицом, уткнувшись в котомку, и тихо плакала. Слезы так и лились из ее глаз и мочили пестрядь котомки. Проплакала она долго, но вылезать из-под шалаша больше уже не пыталась. Пила долго еще не шипела, Арина слышала шаги Андрея и Аграфены, слышала, как звякнул котелок около шалаша Андрея, задетый чьей-то ногой, слышала тихий говор, она понимала, что Андрей и Аграфена куда-то уходили, слышала, как они опять вернулись, как пила опять зашипела, – и все это время проплакала тихими, горькими слезами. Наконец слезы несколько успокоили Арину, что-то тяжелое постепенно начало откатывать у ней от сердца, и она заснула тревожным сном.