Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

Но тут Арина опять взвизгнула, на этот раз уже не от испуга, а от радости, и со словами:

– Живая, совсем живая! – бросилась к Акулине на грудь и заплакала.

Фекла и Гликерия сидели на подстилках и продолжали креститься.

– Вот оказия-то… Живая, совсем живая, а мы по ней панихиду служили… – удивленно бормотала Фекла.

Гликерия молча покачивала головой.

LXXI

Как только женщины пришли в себя от испуга и удивления при виде Акулины, сейчас же принялись ее расспрашивать, как могло случиться, что она оказалась в живых, и при этом рассказали ей, как они наводили о ней справку в больнице, как толстый человек в конторе сказал им, что она, Акулина, умерла и похоронена на Преображенском кладбище.

– Помилуйте, девушки, и не думала умирать, – очень спокойно отвечала Акулина.

– Странно. С чего же это он сказал-то? – пожимали плечами женщины.

– Да уж не иначе как спьяна что-нибудь перепутал, – опять дала ответ Акулина.

– Трезвый, трезвый был, – подхватила Арина. – А только сильно заспавшись. Со сна мы его подняли, и он долго в книгу глядел.

– Ну, так спросонья это случилось. Спросонья, вы сами знаете, иногда человек бывает совсем ополоумевши. Иной раз глядишь, видишь – и не понимаешь, что видишь.

– Как же ты узнала, что мы здесь, на Тоене, дрова пилим? – допытывалась у Акулины Арина.

– А от Надюшки нашей боровичской. Она два раза приходила ко мне с огорода Ардальона Сергеева, и я вот у ней была, как из больницы-то вышла. И, девушки, как она живет! Без варенья и чай пить не садится. Каждый день ситный пирог про себя стряпает. Вконец забрала в руки Ардальона Сергеева.

Рассказывая это с некоторым воодушевлением, Акулина остановилась и схватилась за грудь. У ней была одышка.

– Все еще грудь нудит после болезни-то, – сказала она.

– А ты не торопись, ты потихоньку… – посоветовала ей Фекла. – Беда с болезнью-то. Захвораешь в минуту, а на поправку-то и месяца мало. Я и Гликерия тоже вот расхлябались. У ней ноги, а меня лихорадка треплет неудержимо. Ты потихоньку…

– И то надо потихоньку… – согласилась Акулина и стала рассказывать: – Около шести недель, милые мои, ведь я в больнице-то вылежала. А только все это напрасно про больницу говорят, что там в кипяток сажают. Рай красный там жить – вот как хорошо. Доктор этот самый, мужчина хоть и строгий, но такой добрый, сиделки – ничего, тоже ласковые. Одно только – пищи этой самой в умалении, а есть-то хочется. Как выздоравливать стала – страх хотелось, а не дают. И как мне капустки кисленькой или клюковки хотелось, так просто ужасти, словно вот при беременности. Был гривенничек, просила послать купить – ни боже мой. Да уж Надюшка пришла меня навестить, а я ей и говорю: «Принеси, милая, капустки квашеной мне поесть». Ну, принесла в синей бумаге. Уж и поела же я всласть! И хорошо таково сделалось на нутре, так что уж из больницы наутро хотела проситься, а вдруг к вечеру хуже, опять разгасилась, что было – не помню, и три недели еще пролежала. Да… Шесть недель. И во все время только одна Надюшка пришла навестить. А уж как же мне горько было, девушки, что вы-то меня забыли.

– Странная ты какая, Акулинушка, да ведь мы думали, что ты померши, – перебили ее женщины. – Арина даже и в деревню о тебе твоим писала, что ты померши, и пришел ответ, что по тебе там панихидку служили. Пишут, чтобы одежу твою и сапоги прислали им с оказией.

– Ответ был? – быстро спросила Акулина. – Господи Иисусе! А я уж недели две тому назад им через сиделку Марью Ивановну писала из больницы – и мне ответа никакого. Ну, что мой голубчик Спиридоша жив ли?

– Жив, жив, – ответила Арина.

– Ну, слава тебе, Господи, слава тебе, Господи!

Акулина стала креститься, верхняя губа ее затряслась, глаза заморгали, и она заплакала.

– Чего ж ты ревешь-то? Чего? Ведь жив! – утешали ее женщины.

– Жив-то жив, да не красна, я думаю, жизнь-то. Ведь ни копеечки я им в деревню послать не могла из-за моей болезни.

– Ты благодари святителей, что сама-то цела осталась. Ты как добралась-то сюда? Вишь, дрожишь даже вся. Неужто пешком? – спросила Арина Акулину.

– Нет, душечка, разорилась, на пароходе приехала. Сорок копеек за пароход взяли, ни пито, ни едено. Мне Надюшка рубль целковый взаймы дала. Где пешком! Я и от парохода-то сюда шла, так три раза по дороге присаживалась.

Фекла взглянула на держащуюся за грудь Акулину и, подмигнув Гликерии, сказала:

– Вот теперь нас три калеки.

– Поправитесь, – сказала им Арина.

– То-то думаю, что поправлюсь на работе. Теперь дни теплые, – отвечала Акулина. – Хотя доктор наш, выписывая меня из больницы, сказал: «А работу теперь уж брось и поезжай к себе в деревню». Чудаки эти доктора, право… Как работу бросить, как в деревню ехать, коли ни копейки еще своим не послано?

– Мы вот тоже думаем послезавтра ехать к себе в деревню. Здесь нам не поправиться, – сказала, кряхтя, Гликерия.

– Вы дело десятое, умницы, вы поработали и, поди, в деревню послали, а я-то, грешная, ни копеечки…

– Пошлешь еще… Теперь не ранняя весна, работы повсюду достаточно, – сказала ей в утешение Арина и стала варить воду на костре, дабы приготовить чай по случаю прибытия гостьи.

К чаю пришли и Марфа с Устиньей. Напившись чаю, Акулина прилегла в тени около шатра, а Арина села около нее.

– Здесь и нам нечего оставаться, Акулинушка, здесь работа трудная и тебе не под силу, – сказала она Акулине. – Здоровому человеку здесь работа на отличку, а больному человеку – только одно умаление. Пойдем искать работы в другое место.

– Нет, нет. Что ты говоришь! Я тут попробую… Я здорова, совсем здорова, – упрямилась Акулина. – Одно вот только, что грудь нудит.

– Ну, вот из-за груди-то и нужно ночевать в избе, а не в сырости по земле целые ночи валяться.

– Полно, полно, девушка. Теперь ночи теплые, люди говорят, скоро Константина и Елены будут – огурцы сажать время. Вот завтра и примусь за работу…

Арина не возражала, хотя по тяжелому дыханию и слабости голоса Акулины ясно видела, что Акулина долго еще не работница. Разговаривая таким манером, Арина сообщила ей о своем житье-бытье на берегу Тосны, о том, как они сначала работали большой артелью, а потом поделились, но об Андрее и своем знакомстве с ним и ссоре умолчала. Слушая ее, Акулина стала дремать и заснула.

LXXII

На другой день, в понедельник, Фекла и Гликерия окончательно решили отправиться к себе в деревню на поправку и просили у Арины сделать расчет работы. Уходить они положили во вторник, утром. Арина начала вымеривать распиленные дрова, сдала их приказчику, взяла от него записку, сходила с запиской в контору к комиссионеру и получила деньги, которыми и рассчиталась с товарками. Те, как обещали, отделили ей от заработка каждого дня по гривеннику. В расчетах этих прошло полдня. Акулина стряпала обед. После обеда Фекла и Гликерия ходили по берегу и прощались со знакомыми пильщицами. Зашли они и к Андрею. Андрей не работал, был с похмелья, сидел один около дров и пищал на гармонии.

– Уходите? Нажились? Ну, скатертью вам дорога. Кланяйтесь нашим, когда увидите своих, – сказал он с прибаутками.

– Какая нажива, милый! Только бы привел Бог добраться. От болезни уходим, – отвечали женщины.

– Все-таки, поди, новые ситцы и платки везете.

– Да полно шутки-то шутить. Прощай… Счастливо тебе оставаться.

– Постой… Так не прощаются. У меня и вино при себе есть. Вот выпейте-ка по полчашечки на отвальную. Без отвальной нельзя. Да и я с вами за компанию ковырну.

Андрей достал из шалаша бутылку с остатками водки, чайную чашку и стал наливать. Женщины не могли отказать ему и выпили по полчашки.

– А где же у тебя Грушка-то? – спросили они про землячку Арины.

– Грушка? По морозцу спустил. Шальная девка… Нет возможности… Изожрала меня совсем. Нешто я могу отшельником жить? Я завсегда в компании… К бабам ко всяким ласков, ну, через это и драка. Дрались, дрались, и прогнал. Теперь она у соседей, туда вверх по реке, около приказчицкой квартиры работает.

– Экий ты какой парень беспокойный! – покачала головой Фекла.

– Да уж какой есть. Я ласковый, а только сумей мне потрафлять. Грушка не захотела потрафлять, на ссору лезла – ну и спустил. А пуще из-за сердца и из-за тоски спустил. Я по Арине скучаю.

– Ну?! Экая ты переметная сума! То к одной, то с другой…

– Конечно, сам виноват, пробаловал, а к Аришке у меня любовь, даже пронзительность. Вы поговорите ей, чтобы она ко мне вернулась. Все старое забудем, и опять дело на лад пойдет.

– Что ты! Что ты! При ней теперь пестунья… Акулина явилась. Ты уж не подступайся, а то она и тебе и ей глаза выцарапает.

– Как Акулина?! Это из Федосеева-то Акулина? Да ведь она, сказывали, померши! – в удивлении воскликнул Андрей.

– И не думала помирать. Все это наврали, – отвечала Гликерия и рассказала историю со смертью Акулины.

Андрей чесал затылок.

– Вот те клюква! А я, право слово, хотел Аришку к себе переманить.

– Нет, уж ты теперь это оставь, брось. Да и Ариша про тебя слышать не может. Опостылел ты ей так, что, когда заговорят о тебе, у ней пена у рта…

Женщины распрощались с Андреем и ушли. К Аграфене они уже не заходили. Та работала далеко, а ноги больных женщин и так уже еле бродили.

Арина, оставшись с Акулиной одна, попробовала вместе с ней попилить. Акулина принялась за работу с рвением, но работа эта была ей, еще слабой от болезни, не под силу. Дело шло хуже, чем с Феклой и Гликерией. Пила застревала и не двигалась, Акулина силилась и не могла ее вытаскивать, пот с Акулины лил градом, она тяжело дышала и то и дело просилась отдохнуть. Арина покачивала головой.

– Чего ты головой-то качаешь? Дай попривыкнуть, и дело пойдет как по маслу, – с упреком сказала ей Акулина. – С непривычки, знамо дело, трудно.

Попробовала она колоть дрова, но колоть уже окончательно не могла, села на чурку и заплакала.

– Чего ты, Акулинушка? Что с тобой? – участливо бросилась к ней Арина.

– Да плачу из-за того, что не работница я.

– Ну, полно, не плачь. Мы уйдем отсюда, пойдем другую работу искать. Не реви… Наплюй… На харчи нам обеим пока у меня хватит, наработано есть достаточно.

Но Акулина продолжала плакать.

Утром во вторник Фекла и Гликерия, надев котомки, отправились к себе в деревню. Дабы сэкономить проезд, они не поехали на пароходе до Петербурга, чтобы сесть там на железную дорогу, а решили ехать домой с промежуточной Колпинской станции, отстоявшей от места их работы в двенадцати верстах, и побрели туда пешком.

– Ну, пять раз по дороге отдохнем, десять, а все-таки ежели до Колпина идти, то нам, почитай, полтора рубля выгоды будет, на обеих-то ежели считать, – говорила Фекла.

Вышли женщины рано утром, опираясь на палки и сильно ковыляя.

Арина и Акулина, проводив их до шоссейной дороги, опять принялись за пилку дров, так как Акулина убедительно просила Арину попробовать еще попилить, уверяя, что она сегодня уж здорова. Началась пилка. Акулина выбилась из сил, но дело на лад не шло. Измученная, усталая, она села отдохнуть и печально покачала головой. Арина смотрела на нее и говорила:

– Вишь, как запыхалась. Семь потов с тебя льет. Трудная ведь это работа, совсем трудная, не для больных она, а и здоровому-то только впору.

Акулина помолчала и ответила:

– Действительно, Аришенька, пойдем искать другой работы. Невмоготу она мне.

– Конечно же, пойдем. Заберем котелок, ложки, чашки, ведерко и поедем на пароходе в Питер. Хозяйство-то это может еще и в Питере пригодиться, а нет, так продадим его там. Здесь теперь все это продать некому. Много рабочих уж ушло с пилки: кто на другую работу, кто домой. Сегодня поедем?

– Поедем сегодня, милая.

– Ну, вот и чудесно. Надо только на почту перед уходом сходить и узнать, нет ли мне письма из деревни. С приказчиком за работу тоже нечего рассчитываться. Вчера уж рассчиталась. Так я пойду на почту-то.

– Иди, умница, иди, а я малость прилягу тем временем. Очень уж я намучилась.

– Ну, вот видишь, какая ты хворая. Где же тебе ломовую работу работать, – сказала Акулине Арина, с сожалением и любовью смотря на нее.

Акулина не возражала и, кряхтя, стала укладываться около шатра. Арина накинула на голову платок и отправилась в деревню на почту.

LXXIII

Отправляясь на почту, Арина словно чувствовала, что ей будет письмо. На почте действительно было письмо на ее имя из деревни. В радости схватила она его и выбежала из почтовой конторы на улицу. Горя нетерпением поскорее узнать содержание письма, здесь она села на скамеечку около первой попавшейся крестьянской избы, быстро разорвала конверт и принялась разбирать письмо, но письмо опять было так плохо написано, такими бледными чернилами, что Арина, и без того «плохо разбирающая по писаному», как она выражалась, ничего прочитать не могла.

«Надо будет на речке среди соседей какого-нибудь грамотея поискать и попросить его прочесть», – решила она и, спрятав письмо за пазуху, отправилась обратно к Акулине.

Ей пришлось проходить мимо кабака. Вдруг она увидела Андрея. Он стоял на крыльце кабака с гармонией в руках и что-то попискивал на ней. Андрей был полупьян, в опорках на босую ногу, в картузе, надетом козырьком набок. Завидя Андрея, Арина вздрогнула, вся как-то съежилась и отвернулась, чтобы он ее не заметил, но Андрей заметил и даже окликнул ее.

– А! Ариша – живая душа на костылях! – раздался его голос.

Арину даже всю покоробило. Не оборачиваясь, она ускорила шаг.

– Здравствуй, Арина Гавриловна! Что больно спесива! – повторил Андрей оклик.

Арина не отвечала и продолжала путь. Андрей не отставал, он шел сзади, она слышала его шаги.

– Арина! Зачем так строго? Миловались, миловались, и вдруг поздороваться не хочешь! – окликал он ее еще раз и поравнялся с ней.

Она сделала движение в сторону и, стараясь не смотреть на него, сказала:

– Пожалуйста, не приставай. Иди своей дорогой.

– Наше направление то же, что и ваше. На одном береге стоим. А только зачем так строго? Протяните прежде ручку.

Арина остановилась.

– Или ты иди вперед, или я пойду вперед, – произнесла она.

– Это зачем же? Я желаю рядышком…

Арина повернула назад. Андрей пошел за ней.

– Да есть ли у тебя совесть-то? Ну, что ты пристаешь, коли с тобой разговаривать не желают?..

Андрей сдался.

– Ну, иди, куда шла. Иди вперед, а я пойду сзади.

– Не желаю я, чтобы ты и сзади шел.

– Не имеешь права дорогу запретить. Дорога про всех. Я к своему шалашу иду…

Арина опять повернула и почти бегом направилась к реке. Андрей шел сзади молча, но через несколько времени проговорил:

– Через тебя и гуляю. По тебе стосковался.

Слова остались без ответа.

– Перемени гнев на милость. Удостой словечком, – продолжал Андрей, но Арина упорно молчала. – Слышь, Ариша, забудь старое, иди ко мне опять, и заживем по-прежнему. Грушки уж при мне нет, – произнес он после некоторого молчания.

Арина быстро обернулась и, сжав кулаки, сверкнула глазами.

– Да замолчишь ли ты, гадина! – крикнула она и тотчас же опять пошла ускоренным шагом.

– Вот теперь говоришь, что гадина, а когда-то миловалась, говорила, что лучше Андрея и человека нет, – не отставал Андрей.

– Пока не знала, какой ты на свете подлец есть, – бросила ему ответ Арина.

– Да чем подлец? Чем? Что я с другой девчонкой-то пошутил? И на старуху бывает проруха.

– Иди ты прочь, подлец, не приставай!

Опять Андрей пошел за Ариной молча, но через несколько времени снова прервал молчание.

– Эх вы, девки! Черти вы, а не девки! Дьяволы! – сказал он. – Мне бабы сказывали, что пестунья-то твоя, Акулина, из мертвых воскресла и к тебе пришла, так хочешь, я к вам приду и при ней тебя сватать буду? – тихо спросил он.

При этих словах как стрелой кольнуло Арину. Она затряслась всем телом, опустилась на траву берега, закрыла лицо руками и горько заплакала. Андрей стоял перед ней в недоумении и говорил:

– Ну чего ты ревешь-то коровой? Чего? Что я тебе сделал? Какое такое озорничество?

– Да уж не срами ты меня хоть перед Акулинушкой-то, коли она ничего не знает; брось ты меня, оставь, забудь, наплюй. Ну, какая тебе польза будет, что ты ославишь меня перед ней? – выговорила она сквозь слезы.

– Вот дура-то! Да ведь я сватать хочу. При пестунье уж твердо будет.

– Никогда она пестуньей моей не была. Просто она мне землячка и ничего больше, но не срами ты меня перед ней, Христа ради. Честью тебя прошу. Пожалей ты меня. Ведь есть же на тебе крест-то!

– Странная девка… Пойми ты, что я проруху свою загладить хочу, – произнес Андрей.

– Ничего мне не надо, ничего… Только оставь ты меня, пренебреги и молчи.

– Чудачка… Да ведь у меня тоже совесть… Все думается, что так оставить нельзя, – вот я и хочу прийти и честь честью высватать перед землячкой.

Андрей умолк. Арина сидела на траве и продолжала плакать. Андрей постоял над ней, отошел на несколько шагов, положил гармонию на землю и стал скручивать папироску. На деревню по берегу шли два полупьяных пильщика, разговаривали и восторженно ругались. Арина отвернулась от них и стала утирать заплаканные глаза рукавом. Пильщики, поравнявшись с Андреем, крикнули ему:

– Андрюша! Чего ты назад-то прешь? А мы за тобой… Пойдем… Выпьем…

Арина видела, как Андрей присоединился к их компании и пошел с ними обратно на деревню. Через несколько времени она издали услыхала его голос, напевающий под гармонию:

 
Заиграй, гармонь моя,
Последний день гуляю я.
Гармонь нова в три баса
Играет разны голоса…
 

Утерев слезы и посидев еще немного на траве, Арина, не желая показаться Акулине с заплаканными глазами, умылась в реке, утерлась юбкой и тихо направилась к своим шалашам.

«Господи Боже мой, что же это будет, ежели этот Андрей придет ко мне при Акулинушке и начнет опять к себе звать! Ведь тогда я поневоле должна буду рассказать ей все. Какими я на нее глазами после этого смотреть буду?! – думала Арина, идя по дороге, и эта мысль приводила ее в дрожь. – Нет, нужно уйти отсюда, скорей уйти, как можно скорей», – решила она, подходя к шалашам.

LXXIV

Акулину Арина застала с топором в руке, стоящей около груды дров. Пот с Акулины лил градом.

– Все еще колоть дрова пробую, но не могу – силушки нет, – сказала она. – Еще потоньше какое полешко расколю, а уж как потолще – и не могу.

– Да нечего и пробовать. Все равно уйдем отсюда, – отвечала Арина. – Я вот письмо получила из деревни, – прибавила она.

– Письмо?! – воскликнула радостно Акулина. – Ну, что, не пишут ли что-нибудь и о моем голубчике Спиридонушке?

– Пробовала разбирать, но понять ужасно трудно. Надо какого-нибудь грамотея поискать, чтоб разобрал.

– Побежим скорее по мужикам, попросим, – засуетилась Акулина.

– Уж какая ты бегунья! С твоими-то ногами? Сиди. Я одна схожу и поищу, а найду, так приведу его сюда, – отвечала Арина и отправилась по берегу искать между пильщиками грамотея.

Скоро грамотей был найден. Это был тот самый рыжий мужик, который привел Акулину к Арине, когда та отыскивала ее, явившись из Петербурга. Он был босиком, в рубахе без опояски и с головой повязанной тряпицей, чтобы не падали во время работы волосы на глаза. Арина оторвала его прямо от дела. Он шел и говорил:

– Только уж ты как хочешь, а должна поднести за это стаканчик.

– Какое тут поднесение! Возьми пятачок на стаканчик, да сам и сходи выпить, – сказала Арина.

– Вишь ты! Это все не то. Я за деньги читать не хочу. Я не писарь, а я хочу читать за милую душу, но все-таки, чтобы ты от сердца попотчевала.

– Чаем – изволь, попотчую от сердца, потому мы сейчас чай пить будем. Вон котелок с водой кипит.

– Ну, попотчуй хоть чаем, ин Бог с тобой, – согласился мужик, присел на чурку и, взяв в руки письмо, принялся его разбирать.

Арина и Акулина стояли перед ним, приложа руки к щеке, и слушали. В письме стояло следующее: «Любезной дочери нашей Арине Гавриловне от родителей твоих Гаврилы Матвеича и Анны Савишны поклон и шлем родительское благословение навеки нерушимо. И в первых сих строках уведомляем мы тебя, дочка дорогая, что деньги пять рублей мы через письмо твое получили, корову за одиннадцать рублей купили, четыре рубля отдали, а остальные семь рублей в долг, и я за оное обязался косить сено, а что не выкошу, то до осени, чтоб овсом отдать, а ежели ты поможешь, то тем лучше будет. И еще тебе скажу, что я слава богу, а мать хворает и пухнуть стала. Ноги словно пни. Водил ее к доктору, и доктор сказал, что это от голодухи и что теперь многие пухнут, и дал порошки, но от порошков пользы мало. И все валяется, а дело по дому стоит, так что одна сестра твоя Аленка работает, но она подросток, и ей не разорваться. А я каждый день в отходе на мельнице у барина и запруду копаю по четвертаку подрядившись, а свое дело стоит. И выходит так, дочка дорогая, что мы без тебя как без рук. И ежели ты на дорогу прикопила, то приезжай ты обратно к нам в деревню, потому так для хозяйства лучше будет. У нас хотя и голодно, но сподручнее будет, потому у нас картошка не посажена, и ты посадишь с Аленкой, а мать не может. Но ежели ты на хорошем месте и думаешь хорошо справиться насчет денег, то не приезжай. Ден через десять я отработаюсь на мельнице и сам посажу картошку. Будет поздняя, но делать нечего. А ежели приедешь и мать поправится, то я тебя опять на работу отпущу в нашем месте на Мсту-реку, потому нынче и на Мете работа. А засим письмом остаемся отец и мать твои Гаврила Матвеев и Анна Савишна».

Письмо было прочитано. Арина стояла печальная, потупившись, и в раздумье крутила кончик у ситцевой кофточки.

– Поеду, непременно поеду, – сказала она решительно. – Будет мне тут жить, достаточно. Не разориться же вконец дому, и так уж там плохо. Здесь что пособерешь – там упустишь. Вот и ты со мною, Акулинушка, поедешь. На дорогу обеим хватит, и еще домой кой-что привезу.

– Постой… – остановила ее слезливо Акулина.

Она стояла и плакала и, обратясь к мужику, читавшему письмо, спросила:

– А про Спиридошу ничего не написано, про ребенка моего?

– Ничего. Все прочел.

– Странно, что они ничего не пишут!.. Какие, право. Ты посмотри хорошенько.

– Да уж и так смотрел, – отвечал мужик. – На вот, смотри сама.

– Да я, голубчик, неграмотная. И дивное дело, что они про Спиридошу ничего… Ну, чтобы хоть словечко написать.

– Завтра, Акулинушка, пойдем отсюда, завтра и на железную дорогу сядем, а сегодня я последний расчет с приказчика за дрова получу, – обратилась к ней Арина.

– Ой, девушка, уж как несподручно мне-то ехать, так просто беда! Денег на чужой стороне не заработала, в больнице провалялась, Надюшке рубль должна, на твои гроши теперь поезжай и явись домой ни с чем. Беда, чистая беда! – плакалась Акулина.

– Видно, уж так Бог велел, – сказала Арина. – Здесь останешься – все равно тебе ничего не заработать по твоему теперешнему здоровью. Ну какая ты работница! Еле дух переводишь, на ногах расхлябалась. Останешься – Христа ради милостыньку придется просить.

Акулина покрутила головой и продолжала плакаться.

– Господи, что свекровь-то скажет, коли я без копейки домой явлюсь, что невестка заговорит? Скажут: «Паспорт тебе выправили, на дорогу тебя справили, ребенка твоего кормили, а ты хоть бы грош медный в дом…»

– Должны быть рады, что ты хоть живая-то домой пришла. Ведь уж домашние твои считали тебя помершей, а тут ты приедешь, поправишься и будешь для дома работница.

– Ни лошаденки у нас, ни коровенки у нас… – жаловалась Акулина. – Справились ли еще там дома с семенами-то на весну!

Мужик, читавший письмо, слушал, слушал женщин и со вздохом сказал:

– Посмотрю я, милые, везде-то по деревне бедность… Куда ни сунься – все одно и то же. Мы тоже ваши, новгородские, но устюжские… Вот и брат мне тоже пишет из нашего места, что страсть как у них плохо: озимь померзла, скот падает.

– Заваривай, Акулинушка, чай-то, заваривай. Вода уж вскипела в котелке. Ведь мы обещали земляка-то чайком попоить, – говорила Акулине Арина.

Акулина стала доставать из лукошка чайник.

LXXV

Опасения Арины, что Андрей придет ее сватать перед Акулиной и в разговоре обнаружит при землячке ее, Арины, бывшие близкие отношения к нему, не сбылись. Андрей не явился. Он весь день прогулял с приятелями в деревне и, очевидно, в это время он об Арине не вспомнил, а на другой день рано утром Арина и Акулина сбирались уже уходить с берега Тосны, чтобы отправиться к себе в деревню. Дабы Андрей не узнал, что они уходят, Арина уходила тихо, без шуму, стараясь скрыть свои сборы. Акулина хотела идти проститься с демянскими женщинами Марфой и Устиньей, с которыми она работала еще в Петербурге на тряпичном дворе, но Арина тотчас же ее остановила.

– И чего ты пойдешь свои больные ноги трепать зря! Побереги ноги-то, мать моя, – сказала она. – Ведь отсюда до железной дороги-то неблизко. Люди говорят, двенадцать верст.

– Да ведь вот все думается, что вместе горе горевали в Питере, так как же не проститься-то, – отвечала Акулина, но Арину все-таки послушалась.

Дабы Андрей не догадался, что они уходят, Арина не предлагала никому из пильщиков купить и ее немудрое бивуачное хозяйство, состоявшее из котелка, чайника, чашки, деревянных ложек, лукошка и деревянного ведра, как то делали обыкновенно все уходившие, а решила все это взять с собой в деревню.

– Свезу своим. Ноша невелика. Лукошко, чайник и котелок уложу в котомку и за плечи, а ведро в руке понесу, – сказала она. – Ведро-то еще в дороге пригодится водицы зачерпнуть.

Акулина не возражала.

Часов в семь утра надели женщины на себя котомки и, помолившись на небо, тронулись в путь. Арина шла умышленно тихо, дабы облегчить путь хворой Акулине. Когда они проходили мимо пильщиков, те были заняты уже работой и не заметили их, а потому прощаться и разговаривать не пришлось, да и шли они по берегу на некотором расстоянии от поленниц выставляемых дров. Уход их был замечен только повстречавшимся с ними дровяным приказчиком, возвращавшимся с деревни из трактира и опиравшимся на самодельную сажень.

– Уходите? – спросил он.

– Уходим. Счастливо оставаться тебе, спасибо за ласку, – сказала Арина.

Приказчик кивнул, подумал и сказал:

– Если ежели выгоду куда идете искать на другое место, то лучше оставайтесь у нас. Перед сенокосом и мы еще по пятачку на сажень за пилку прибавим, чтоб народ не разбегался, а уж до сенокоса теперь недолго.

– Нет, милостивец, мы не на другую работу, а прямо к себе в деревню. Вон у меня товарка-то… хворая… Какая уж она работница! – кивнула Арина на Акулину и прибавила: – Да и мне домой надо. У меня мать не в порядке и хворает.

– Ну, им счастливого пути, коли так. А то перед сенокосом мы всегда прибавляем.

Путь лежал на Колпино. Женщины вышли на шоссейную дорогу, перешли мост через реку Тосну и поплелись по деревне Усть-Тосна. Сначала они шли молча, наконец Акулина сказала:

– Мучает меня, что вот у Надюшки-то я на огороде рубль взяла и не отдала.

– Есть о чем мучиться! У Надюшки деньги шальные. Не рубль, а десять она со своего Ардальона Сергеича стянет, – отвечала Арина. – Сама же ты сказала, что девка совсем хозяина в руки забрала и в таких ситцах щеголяет, что бык забодает.

– Так-то оно так, а все как будто бы совестно.

– Ну, в своем месте отдашь, коли будешь при деньгах.

Акулина помолчала и опять сказала:

– Вот и насчет тебя, Аришенька, меня совесть берет, что я на твои деньги по чугунке поеду. Еще кабы у тебя семья дома была в исправности, а то…

– Брось… – перебила ее Арина. – Ну что об этом разговаривать! Справишься, так отдашь и мне.

– Когда тут отдать, девушка, когда? Не на радость ведь еду, а на бедность…

– Оставь. Я так рассчитываю, что четыре с полтиной все-таки своим домой привезу, а этого им довольно.

До Колпина женщины дошли часа через три, причем Арина ради Акулины присаживалась несколько раз в придорожной канавке на отдых, и попали к самому поезду. Утренний поезд, вышедший из Петербурга, подходил уже к платформе. Арина засуетилась, быстро бросилась к кассе и взяла билеты.

– Скорей, скорей, Акулинушка, – торопила она товарку и, чтобы та успешнее ковыляла по платформе до вагонов, взвалила себе на плечи даже и ее котомку.

Через минуту они сидели в вагоне, через пять минут поезд тронулся. Арина и Акулина перекрестились. Перекрестившись, Арина радостно улыбнулась.

– Слава Богу, к себе домой едем. Словно тяжелый камень с души у меня валится. То есть уж так-то я рада, так-то, что и сказать трудно! – проговорила она.

Акулина тяжело вздохнула и пробормотала:

– Жив ли, здоров ли Спиридоша мой маленький? Рада буду увидеть его, ежели жив и здоров, но одно обидно, что вот без гостинчика ему еду.

– Сама ему будешь за гостинчик. Какого ему еще гостинчика надо! – отвечала Арина и прибавила: – Ну да ладно. Есть у меня в котомке остаточек ситцу от платья, что себе я справила, дам я тебе этот остаточек – вот ему на рубашонку и хватит.

А поезд, стуча колесами, так и мчался, пробегая пустырями мимо вырубленного или выгоревшего леса.