Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

– У вас, голубчик, всегда много работы. Про всех хватит, – сказала Лукерья.

– Хозяин осерчать может… Скажет: «Эку уйму бабьего племени набрал!»

– Не осерчает.

– Цену нашу знаете?

– Да по двугривенному, голубчик.

– Эво! А по пятиалтынному не хотите?

– Не тесни, милый. Ну что теснить! Пожалей нас, – проговорила Акулина.

– Да ведь я, коли ежели что, вплоть до Страстной пятницы найму. Работайте даже до Страстной субботы.

– На этом благодарим покорно, а только ужи не утягивай, милый. Ведь уж у вас на дворе положение по двугривенному.

– Положение-то положением, а только голодного-то брюха ноне много, так зачем баловать! Эво сколько вас привалило! Ведь не от радости пришли.

– А не от радости, так ты горю-то нашему и помоги, – опять поклонилась Акулина.

Приказчик подумал, почесал затылок и сказал:

– Ну ладно. Начинайте работать. Надо нам кость отбирать, – указал он. – Вон в грудах лежит. Я вот сейчас покажу как. А только уж уговор лучше денег. Не прогневайтесь, коли хозяин выйдет на двор да скажет, что много народу. Тогда он отберет, сколько ему народу нужно, выкинете жребий, и кто не попал, уходите со двора без всяких разговоров.

– Да полно тебе. Ведь у вас страсть что работы… – проговорила Лукерья.

– Я не про себя, а про хозяина. Мое понятие одно, а его – другое.

– Мы его попросим.

– Уж это там как хотите, а я сказал мое мнение. Ну, пойдемте. Сейчас я вам дам корзинки и крючки.

– Голубчик… Вот еще что… – перебила его Лукерья. – Ты уж, само собой, и ночевать нам на дворе дозволишь? Ведь мы бездомовные. Нам вот какой-нибудь сарайчик.

– Бездомовные… Ночевать… Нас тоже за ночевку без прописки-то по голове не гладят. Запрещено это ноне… – отвечал приказчик.

– Полно, голубчик. Никто и не узнает. Мы народ смирный… Женщины тихие.

– Уйма вас большая. Это ведь не одна, не две. Одиннадцать баб – не булавка. Одиннадцать душ скрыть трудно – вот что. Конечно, пустопорожний сарай у нас есть…

Приказчик колебался.

– Паспорты у вас у всех в порядке? – спросил он наконец.

– Да как же иначе-то? В порядке, в порядке!

– Ну ладно, я скажу хозяину. А только вечером после работы, чтоб показать паспорты.

– Да смотри, голубчик, хоть сейчас…

Бабы засуетились, и некоторые из них стали снимать с себя котомки.

– Не надо, не надо теперь, – остановил их приказчик. – Перед ночевкой и покажете. А теперь зачем же?.. Ну, идите, котомки-то вон в тот сарай сложите, а потом и за работу… Сейчас я отопру сарай.

Приказчик полез в карман за ключами, звякнул ими и повел женщин к сараю, стоящему в отдалении.

XXIX

У тряпичника, Акима Михайлова Лузина, было такое обыкновение: из экономии он никогда не отыскивал себе работниц-поденщиц на тряпичный двор, а ограничивался только теми, которые сами придут к нему и попросят работы, и при этом уж более двугривенного в день не давал. Женщинам и мужчинам – всем была одна плата. Разумеется, поденщики и поденщицы являлись к нему только в безработицу, когда деться некуда, прямо чтобы выработать только на скудный насущный хлеб; в рабочую же пору, когда труд был в спросе, двор Лузина пустовал без рабочих, но Лузин не унывал и в это время ограничивался только тем, что собирал товар, то есть тряпки, кости, жесть, железо, стекло, разный хлам и валил это все без разбора в кучу. Кучи эти лежали и ждали опять безработицы, когда безысходная нужда загонит к нему поденщиков и поденщиц для разбора и рассортировки товара. Собиранием же товара занимался у него целый штат служащих у него мальчишек, в большинстве случаев взятых прямо из деревни. Этим мальчишкам он давал помещение, немудрую, скудную одежду и харчи. На обязанности их лежало ходить по дворам с мешком и трехзубным крючком и собирать из помойных ям и мусорных куч товар. Утром мальчики уходили на промысел, а к обеду являлись к хозяину на тряпичный двор с мешками, переполненными товаром. Их кормили и вновь отправляли на промысел вплоть до ужина. Явившихся домой без товара не кормили на том простом основании, что, значит, они товар набрали и продали на сторону. Ежели мальчик часто являлся без товара, его выгоняли вон. Более усердных сборщиков товара, приносящих в день по три и четыре мешка, хозяин поощрял денежными подачками. Некоторым, более надежным, мальчикам хозяин давал деньги и на покупку товара. Они ходили по дворам и покупали у кухарок и иной прислуги кости, бутылки, банки, тряпки, а подчас и более ценные вещи, часто украденные прислугой, ищущей случая поскорее сбыть их. Тряпичным двором, мальчишками и поденными рабочими заведывал приказчик Емельян Алексеев. Совсем, впрочем, двор никогда не пустовал без поденных рабочих. Даже и в дни спроса на труд на тряпичном дворе всегда работали две или три поденщицы, по большей части старухи, проживающие где-нибудь по соседству в углах и не годные ни на какую другую работу, кроме сортировки костей, тряпок и железа. Старух часто привлекал этот труд потому, что они могли им заниматься, сидя около куч на каких-нибудь обрубках дерева, тогда как большинство всех остальных работ производится стоя.

Демянским деревенским женщинам, а также Акулине, Арине и Лукерье приказчик Емельян Алексеев поручил разбирать кучу с костями и сортировать кости на большие и маленькие, полые и не полые и ссыпать их в мешки. Женщины принялись за работу усердно. Работа кипела. Приказчик стоял, смотрел и одобрительно говорил:

– Молодцы, бабы, молодцы! Так, так…

– Да уж мы-то постараемся, а ты вот похлопочи-ка, землячок, чтобы хозяин нас за наше усердие чайком вечером попоил, – сказала Акулина.

– Ну, уж этого у нас не полагается. А получишь вечером двугривенный, так на эти деньги можешь пить хоть шампанское, – отвечал приказчик и отошел от поденщиц.

– Кости-то, девоньки, разбирать – рай красный, – заговорила баба с широким лицом. – Они хоть и воняют, да не очень. А вот как я летось тряпки разбирала – так просто беда. Такая вонь, что не приведи бог. Да и пыль летит. Едкая-преедкая пыль эдакая. Глаза кусает, в носу свербит. И кашель, и чиханье тебя проймет. Уж мы в те поры что делали? Платками рот и нос себе завязывали. Право слово.

– Вишь ты, неженка какая! – откликнулась Лукерья. – А я так здесь тоже тряпки разбирала – и ничего.

– Это, девушка, у кого нутро какое. У одного нутро выносит, а у другого не выносит.

– Неприятно, что говорить, – продолжала Лукерья. – Действительно в носу свербит, но прочихаешься, папироску покуришь – и ничего.

– Ну, мы этим баловством не занимаемся, а потому мне куда трудно было, – отвечала женщина с широким лицом.

В это время в отдалении показался сам хозяин двора, Аким Михайлов Лузин. Его подводил к работающим женщинам приказчик.

– Хозяин идет, хозяин… – заговорила демянская скуластая женщина. – Понавалитесь, девушки, на работу, понавалитесь! – прибавила она.

Женщины нагнулись над кучей и усердно заработали, разбирая кости.

XXX

Хозяин тряпичного двора, Аким Михайлов Лузин, был плотный, рослый человек с окладистой русой бородой, с заплывшими жиром глазами и со значительно выдающимся чревом. По одежде он ничем не отличался от своего приказчика Емельяна Алексеева, разве только сапоги были тщательно вычищены и имели больше сборок на голенищах. К поденщицам хозяин подошел вместе с приказчиком и остановился, барабаня себя пальцами по животу. Поденщицы перестали работать и в пояс поклонились ему, но он не пошевелил даже и картуза в ответ на поклон и сказал приказчику:

– Убавлять народа не будем. Зачем обижать, коли уж ежели пришли! А только напрасно ты их кость-то разбирать заставил. Кость – такой товар, что может сколько хочешь лежать, ей ничего не делается, а у нас тряпка преет, надо нам на тряпку поналечь и с ней разобраться. Льняная тряпка всегда в спросе. На нее даже есть у меня и теперь покупатель. Отобрать ее, да и свезти на фабрику.

– Да ведь я, собственно, из-за того кость заставил разбирать, что думал, что не весь народ возьмете, – отвечал приказчик. – Просто чтобы им без дела до вас не мотаться. А потом, думаю, отберете, сколько народу требуется, так я их на тряпку и посажу.

– Всех оставим. Только пересади на тряпку.

– Спасибо тебе, господин хозяин, спасибо, – заговорили женщины.

– Ну вот что, бабы… – сказал приказчик. – Поналягте поусерднее, с этой грудой покончите, перенесете кости в корзинках вон под тот навес, да я вас в сарай посажу. Надо тряпкой заняться. Все четырнадцать душ на тряпки садить, Аким Михайлыч?

– Всех, всех…

– Тетки! Кончайте и вы здесь! И вы на тряпки!.. – крикнул приказчик старухе и двум женщинам, которые рылись за отдельной кучей еще до прихода партии поденщиц, предводительствуемых Лукерьей.

– Что ж, мне тряпки-то лучше разбирать. Около тряпок-то я по крайности сяду и сидя буду разбирать, – отвечала старуха. – Здесь стоя и согнувшись, а старые-то ноги да спина, сам знаешь…

– Ну, ты бобы-то не разводи, а слушай…

Хозяин потоптался и стал уходить. Приказчик остался около поденщиц.

– Понавались, ребята, понавались! – воодушевительно крикнул он им. – А ты, косоглазая, и ты, курносая… Как вас звать-то?.. Вы вот ссыпайте кость по сортам в корзинки и стаскивайте под навес в кучи, так дело-то скорее пойдет.

Две демянские бабы отделились и стали перетаскивать кость под навес. Вскоре к ним присоединились и Акулина с Ариной, ибо разбор кучи приходил уже к концу. Приказчик зазвенел связкой ключей и пошел отворять сарай, где были сложены не рассортированные еще тряпки. Скрипнули полотна широких сарайных дверей, распахнувшихся настежь, и всех обдало действительно скверным, противным запахом грязных тряпок.

– Ну что, девушки, не говорила я вам? Слышите, какой противный дух пошел! – сказала товаркам демянская баба с широким лицом, морща нос.

– Ну чего ты пугаешь-то?! – перебила ее Лукерья. – Это оттого, что тряпки взаперти были, а сейчас проветрятся, и дух будет меньше.

– Ну, идите! Идите сюда все, в сарай! – манил приказчик женщин. – Вот тряпка… – указал он им на целые ворохи тряпья, когда они подошли и остановились на пороге дверей. – Тут она у нас разная, без разбора, всех сортов. Тут и льняная, тут и шерстяная, тут и бумажная, так нужно ее по сортам…

– Знаем… Не учи… Ученые… Работали здесь… – отвечала Лукерья.

– Кожа попадается – кожу тоже отдельно кладите. Да которая тряпка ежели комком, то вы ее развертывайте, а так не кладите. Нужно, чтобы проветрить и просушить. Ну, с Богом. Принимайтесь… Работа эта нетрудная. Тут и присесть можете.

Женщины принялись за тряпки. Полетела пыль от перепрелого волокна. Приказчик чихнул и шутя прибавил:

– Что твой табак нос свербит. Которые ежели из вас нюхающие, так табаку покупать не надо. Первый барыш.

Зачихали и женщины. Демянская баба с широким лицом чихнула раз пять, так что на глазах ее выступили даже слезы, и, смеясь, сказала:

– Фу, бабенки! Даже без удержу и до слез…

– На табачной фабрике так даже хуже, коли ежели без привычки, – ободрительно произнесла Лукерья. – Там такой чих и кашель поднимется, что просто беда, а потом привыкнешь, обтерпишься – и ничего. Ты на табачной-то фабрике работала ли?

– Да где же работать-то!

– Ну а я работала. На табачной фабрике даже чахотку в нутро нагнать можно.

– Да и здесь нагонишь, коли подольше поработать.

– От тряпок-то? Хватила тоже!

– Да ведь тряпки-то грязные… Кто их знает, откуда они? Ну, смотри… Вот даже тряпка в крови… Ведь это кровь засохшая. Оттого она так и смердит. Тьфу!

Чихали, кашляли и плевались и Акулина с Ариной. Некоторые женщины завязали рот и нос шейными ситцевыми платками, оставив открытыми только глаза, в том числе и Арина, но через полчаса стали одна за другой снимать обвязки.

– Обтерпелись? – спросила Лукерья.

– Да хуже с платками. Больше еще, кажется, под платок-то пыли идет. Да уж теперь и ничего… Принюхались.

– Ну что? Не говорила ли я вам? И, миленькие! Человек ко всему привыкает.

– Не скажи… Поработать с недельку эдаким манером, так и глаза вспухнут, и вереда по всему телу пойдут, – возразила старуха в рубище. – Я вот часто здесь работаю, так у меня раз что же?.. Вдруг ни с того ни с сего рана на ноге и струпья на голове. Пошла я к доктору – прямо говорит, что от тряпок. Дал мазь, упросила я хозяина, чтобы мне с тряпки на пробку и на железо со стеклом перейти, – ну и прошло, а то чистая беда. Доктора сильно эту самую тряпочную работу запрещают.

– Ну, докторов-то послушать, так без куска хлеба насидишься, – отвечала демянская женщина с широким лицом.

– А ты часто, бабушка, здесь работаешь? – спросила старуху Акулина.

– Часто. Я у него, у здешнего хозяина, чуть ли не постоянная. Я тутотка около и живу, вон в том переулке. Дешево он платит, да зато близко мне из дома ходить, да и всегда работа есть.

– Питерская?

– Николаевская солдатка я. Три рубля пенсии в месяц получаю. На угол-то вот есть, а на пропитание не хватает – ну и надо работать. Жила я и по прислугам прежде – да что! Так лучше. Хоть ино недопьешь, недоешь, а все-таки в углу сама себе госпожа. Да и не берут ноне в прислуги-то: говорят, что стара стала. Бедность-то бедность, а ничего – живем день за день из кулька в рогожку…

Из Петропавловской крепости с колокольни стали доноситься куранты, отбивающие двенадцать часов, вдали около хозяйского дома мелькали мальчишки-тряпичники, вернувшиеся к обеду с промысла. Некоторые из них подходили к кучам на дворе и вываливали из мешков собранный по помойным и мусорным ямам товар. Все это работающие в сарае женщины видели сквозь отворенные двери сарая. Вскоре в сарай заглянул приказчик и сказал женщинам:

– Шабашьте. До двух часов у нас на обед и на отдых полагается.

Сидевшие среди тряпок женщины стали подниматься, выпрямлялись, потягивались и выходили из сарая на воздух.

XXXI

Нужно было обедать. Почти ни у кого из женщин никакого продовольствия не было. Только две демянские бабы принесли с собой в котомке по небольшой краюшке хлеба, да и то он был черствый. Стали сговариваться, чтобы сообща купить хлеба и соли, а у приказчика попросить ведерко воды на запивку и ковшичек. Подговаривала всех Лукерья. Она вызывалась и сходить в лавку за хлебом.

– Сколько нас всех? – ораторствовала она. – Нашей компании одиннадцать душ, да три чужие – четырнадцать, стало быть. Ежели на четырнадцать женщин каравай хлеба в двадцать три или четыре фунта купить, то нам за глаза довольно. Полфунта соли на всю братию. Давайте, девушки, по пятачку с сестры, а что лишнее будет – я потом возвращу. Рассчитаемся. Не разносолов еще каких-нибудь покупать от двугривенного заработка.

– Лучку бы, милые, по головке лучку… Очень уж хорошо этот лук на еду тянет, и всякая еда от него вкусна, – предложила какая-то демянская баба.

– Лучку! – перебила ее демянская баба с широким лицом. – А ты знаешь ли, что в Питере лук-то стоит?! По копейке за головку, меньше не отдадут, а это полфунта хлеба. Нет, бог с ним, с луком! Такие ли сегодня заработки, чтобы лук есть!

– Да вы сыпьте по пятачку-то. Может быть, я ухитрюсь на эти деньги и несколько головок луку купить. Ну, по половинке луковки поделим, коли ежели мало лавочник даст, а все-таки будем с луком. Анфисушка! Давай пять копеек! – приставала Лукерья к женщинам и подставляла демянской бабе с широким лицом поднятый подол своего платья.

– Да ты сначала сама-то пятачок просыпь. Что ты к нам-то пристаешь! Вишь, какая непрошеная старостиха выискалась! Кто тебя выбрал? – огрызнулась на Лукерью демянская баба с широким лицом, вспомня, что у Лукерьи и вчера не хватило двух копеек на ночлег, да и сегодня утром Акулина положила за нее копейку на свечку. – Сыпь пятак-то, раскошеливайся. Посмотрю я, откуда у тебя деньги найдутся!

Лукерья опешила. У нее действительно не было ни гроша денег.

– Будь спокойна, насыплю и я. Я теперь на работе. Пятачок-то я завсегда могу у приказчика спросить. Полдня отработала… Слава тебе, Господи! – смущенно отвечала она.

– Так прежде поди и спроси, а потом и старости. А то «сыпьте, сыпьте», а у самой ни полушки!

Некоторые из демянских женщин, приготовившие уже деньги, чтобы бросить Лукерье в подол, попридержали деньги.

– Конечно же, прежде поди спроси пять копеек у приказчика, а деньги соберет вон Анфиса, что ли, да и сходит в лавку за покупками, – заговорили они, указывая на землячку с широким лицом. – Она тоже бывалая в Питере, знает, как и что искупить.

Лукерья совсем сконфузилась и, опустив перед поднятого платья, сказала:

– Экие вы какие невероятные, бог с вами. Денег нет! Да я, ежели и не брать у приказчика, так завсегда могу чулки продать. Вон у меня чулки-то… Нигде ни дырочки. Все паголенки крепкие. Разве только что пятка продралась. Чулки продать, так за них…

– Так ты поди да и продай. Чего тут разговаривать! – возвысила голос демянская скуластая женщина. – А то хочешь старостихой быть да на артельные покормиться. Знаем мы вас, питерскую шишгаль!

– Сделай, брат, одолжение. Никогда я на чужие не кормилась, – огрызнулась в свою очередь Лукерья. – Около меня вот действительно разная шантрапа кормилась, когда я при своих достатках жила.

– Было да прошло. Что тут вспоминать, что было да прошло! А теперь ты голь перекатная, да и норовишь в чужой карман заехать.

– Я? Я норовлю заехать? Ах ты, кислая дрянь! – подбоченилась вышедшая из себя Лукерья. – Укажи, к кому я заехала?

– Да вон вчера на чужие две копейки ночевала. Сегодня утром опять… Уж на что Богу на свечку и то копейку у чужого человека выклянчила.

– Не выклянчила, а взаймы взяла, кислая ты дрянь. Да и не у тебя взяла-то, так чего ты горло дерешь! Отдам я, все до полушечки отдам. Возьми, Акулинушка, мои чулки и дай мне еще двенадцать копеек. За пятиалтынный отдаю. Чулки хорошие. Пятки заштопать, так совсем новые будут. Три копейки я раньше у тебя взяла, да теперь двенадцать дашь, так в расчете и будем.

Лукерья села на землю и принялась разуваться.

– Да не надо мне, не надо твоих чулок, – откликнулась Акулина. – Ну куда мне такие тонкие чулки! Что я, барыня, что ли! Лучше уж так пятачок за тебя положу.

Акулина полезла в карман за деньгами.

– Эй, не давай ей, девушка, больше денег! Надует! – кричала Акулине женщина с широким лицом.

– Не надует. Что ж, надо же ей пропитаться. А ужо вечером от приказчика двугривенный расчету возьмет – мне и отдаст восемь копеек. Чисто как Бог.

Акулина перекрестилась и, держа в руках три пятака, прибавила:

– Сбирайте же, бабоньки. Вот за меня, за Арину и за Лукерью. Сбирайте вы, демянские, вас больше здесь, вы артель.

– Сбирай, Анфиса! Сбирай, Анфисушка! Будь ты старостихой! – кричали демянские женщины.

Анфиса сняла с шеи ситцевый платок и разостлала его на земле. На платок посыпались медные деньги. Положила туда же Анфиса и свой пятак.

– Вот так-то ладнее будет! – слышалось у демянских баб.

Старуха, николаевская солдатка, между тем уходила со двора.

– А ты что ж, бабушка! Или не хочешь в нашу артель присоседиться? – спросила ее Акулина.

– Зачем же в вашу артель пойду, коли я сама по себе? – отвечала старуха. – У меня угол есть. Я вот пойду домой, по дороге захвачу в лавочке на две копейки трески да на две копейки хлеба да дома на спокое поем, на койке своей отдохну после обеда. Живу-то ведь, почитай, рядом.

Отказались от компании и две другие женщины, работавшие вместе со старухой, и отправились тоже с ней, проговорив:

– У нас тоже свои углы есть. Что нам на вонючем дворе отдыхать!

– Постойте. Покажите хоть, лавка-то где здесь! Проводите меня хоть до лавки-то! – кричала им вслед Анфиса и, собрав со всех деньги, поспешно побежала за уходящими женщинами.

– Лучку-то, лучку-то хоть немножко для вкусу захвати! – говорили ей вдогонку демянские бабы, оставшиеся дожидаться еды.

Все тотчас же начали выбирать чистенькое место на дворе, где бы можно было расположиться для обеда. Стихнувшая Лукерья, поблагодарив Акулину за доверие пятачка и поцеловав ее даже за это, желая хоть чем-нибудь услужить компании, побежала на хозяйский двор добывать ведерко воды и ковшик.

– Лукавая! Ох, какая лукавая пройдоха! Палец ей в рот не клади! – кивали на удаляющуюся Лукерью демянские женщины.

Вскоре Лукерья вернулась с ведром воды и ковшиком.

– Нет приказчика-то, куда-то ушел, а то бы уж я у него выпросила восемь копеек и отдала бы тебе долг, – обратилась она к Акулине. – Ведерко и ковшичек уж у хозяйской кухарки выпросила. Вот, девушки, получайте кофей, – пошутила она, указывая на воду в ведре.

Пришла и Анфиса с караваем хлеба и пяточком луковиц.

– И луковок раздобыла? Вот за это спасибо! – улыбнулась женщина со скуластым лицом. – Спасибо, Анфисушка. Луковки кусочек отлично.

– Что ж ты хлеб-то не велела в лавке нарезать? – заметила Анфисе Акулина. – Как же мы теперь будем нерезанный-то делить?

– У нас свой нож есть. Мы с хозяйством… – отвечала Анфиса. – Бывалые в Питере полольщицы все с ножами. Без ножа иной раз и гряду не прополешь, которая ежели травой заросла. Аграфена! Доставай-ка из мешка твой нож. Твой нож-то, мать, новый, так повострее, – обратилась она к землячке. – Да весь-то хлеб резать не будем, будем резать понемногу, сколько съестся, а то разрезанные-то остатки скоро сохнут и черствеют.

Явился нож. Компания женщин покрестилась и уселась на земле вокруг ведра с водой. Анфиса накрошила на кусочки луковицы и, положив их на разостланный платок, принялась кромсать от каравая ломти хлеба. Женщины глядели на лук и облизывались.

– Кабы были у нас ложки, да можно бы было где-нибудь раздобыться чашками, то тюрю из хлеба-то с луком на воде сделать… То-то было бы хорошо, девушки, похлебать! – говорила демянская женщина со скуластым лицом.

– Вишь, лакомка! Хороша и без тюри, – отвечала ей Анфиса.

XXXII

Женщины предвкушали уже удовольствие еды, как вдруг Акулина воскликнула:

– Ой, бабоньки! Как же мы это после такой грязи с неумытыми руками есть сбираемся? Впопыхах-то ведь мы и забыли умыться. От рук-то ведь страсть как воняет после тряпок, да и в носу свербит.

– И то дело. В самом деле, не помывшись-то, нехорошо за хлеб руками браться. Какие они такие, эти самые тряпки, кто их ведает, – откликнулись другие женщины и стали подниматься с земли. – Ведро воды есть и ковшик есть, а для питья-то можно и во второй раз с ведром за водой сходить.

– Ариша! Добеги-ка, девушка, до сарая да вынь полотенце из котомки, – сказала Акулина Арине.

Пошли в сарай и другие женщины. Появились полотенца. Арина, кроме полотенца, принесла и мыло. Началось умыванье. Лукерья черпала ковшиком воду из ведра и лила ее женщинам на руки, стараясь хоть этим услужить им, дабы они были с ней в ладу. Но женщины, кроме Акулины и Арины, косились и продолжали недружелюбно относиться к ней. Акулина полила Лукерье в свою очередь воды на пригоршни и, когда та умылась, дала ей утереться своим полотенцем.

Только Анфиса отказалась умываться, сказав:

– А я не в вас, милые. Я как в лавку давеча побежала, первым делом в придорожной канавке на улице около забора умылась, а пока в лавку да из лавки ходила, Бог высушил.

Лукерья сбегала с ведром вновь за водой, все опять уселись вокруг ведра, и началась скромная трапеза.

Пообедав, женщины начали зевать. По заведенной рабочей привычке их тянуло ко сну. Одна за другой отправились они в сарай и улеглись на полу, положив под головы мешки и котомки. Приютилась в уголке и Лукерья, положив под голову полено, обернутое в головной платок, так как у нее даже ни мешка, ни котомки не было. В сарае, отведенном женщинам приказчиком под ночлег и для отдыха, также пахло прелыми тряпками, хотя и в меньшей степени, чем в том сарае, где они сортировали тряпки, но женщины не обращали уже внимания на этот запах и заснули крепким сном.

В два часа дня над ними раздался возглас приказчика, кричавшего:

– Эй вы, долгогривые! Чего разнежились! Вставайте! Два часа уже било! За работу пора.

Потягиваясь и позевывая, повскакали женщины и стали переходить на работу в другой сарай. Старуха и две ее спутницы были уже там и работали.

И опять сортирование вонючих тряпок вплоть до вечера, вплоть до возгласа приказчика:

– Шабаш! Стройся в ряд! Сейчас по двугривенному оделять буду.

Женщины вышли из сарая и разместились в ряд по наружной стенке. Приказчик, пересыпая с руки на руку стопочку мелочи, стал подавать каждой заработанные ею деньги.

– На завтра-то примешь, милостивец, нас на работу? – пытливо и боясь отказа, спрашивали его деревенские женщины.

– Есть приказ от хозяина, чтобы всех взять, хотя не понимаю я, куда ему такую уйму, – отвечал приказчик.

На лицах женщин выразилась радость.

– Ну, вот спасибо, ну, вот спасибо, – заговорили они. – Ночевать-то, стало быть, нам здесь на дворе позволишь, как сказал?

– От слова не отопрусь. А только в порядке ли у вас паспорты? Чтобы беспаспортных между вами не было.

– Да что ты, милостивец! Из деревни в Питер на заработки пришли, так нешто можно без паспортов… Вот посмотри. Паспорты у нас в котомках.

И деревенские женщины сделали движение, чтобы идти в сарай, где были сложены их котомки.

– Не надо, не надо. Не про вас речь, – ответил приказчик, окинул подозрительным взором Лукерью и сказал: – А вот ты, питерская стрекоза в серьгах, покажи паспорт. У таких новомодных дам не всегда бывает.

Лукерья вспыхнула, но тотчас же полезла к себе в чулок и вынула оттуда из-за подвязки замасленный паспорт и подала приказчику, говоря:

– Сделай, брат, одолжение, голубчик. Паспорт у нас завсегда есть.

Приказчик посмотрел на паспорт и тотчас же возвратил его.

– Ну и ты можешь остаться. Спи вволю.

Получив расчет, Лукерья тотчас же отдала Акулине восемь копеек долгу, но от участия в складчине на ужин отказалась и, позвякивая медяками, отправилась с тряпичного двора на улицу. Демянские бабы, Акулина и Арина ужинали в компании при том же порядке, как и обедали. Когда они кончили ужин, Лукерьи еще не было. Смеркалось. В хозяйском доме замелькали уже огни. Походив бесцельно по двору, посидев на бревнах, женщины стали собираться на ночлег. Когда они пришли в сарай и улеглись спать, Лукерья все еще не возвращалась.

– Пропала наша модница-то, – сказала про Лукерью Анфиса, позевывая и свертываясь калачиком, чтобы подтянуть под юбку начинавшие зябнуть ноги.

– Да, поди, в кабаке сидит. Двенадцать-то копеек зашевелились у ней – вот и надо им протереть глаза. Пьющая бабенка, это сейчас видно, – отвечала какая-то демянская баба. – С чего у ней синяк-то во весь глаз? Прямо пьяная на какой-нибудь угол налетела, да и задумала его с места сдвинуть.

– И полно, девушки, вам языки-то точить! Не осуждайте. Бедная она, – остановила женщин Акулина. – Осуждать грех. У ней вон даже полотенчика нет, чтобы лицо после умывки обтереть.

– Оттого и полотенца нет, что пьющая. Пропила.

В сарае уже все спали, похрапывали и посвистывали носом, когда вернулась Лукерья. Только Акулина не спала и слышала, как вошла Лукерья. Вошла она заметно нетвердыми шагами, на что-то наткнулась и выругалась. Акулина заметила, что в руке ее была зажженная папироска.

– Акуль… А Акуль… Где ты растянулась? Откликнись… – проговорила Лукерья пьяным голосом.

Акулина притворилась спящей и не отвечала. Лукерья опять выругалась, тихонько замурлыкала какую-то песню, но язык Лукерьи заплетался. Она плюнула, пыхнула еще раз папироской и стала опускаться на пол.

– Акуль… Да неужто ты дрыхнешь? А я тебе какое происшествие хотела…

Ответа не последовало, и Лукерья умолкла. Через минуту и ее храп присоединился к сопенью других женщин.

XXXIII

Мартовские ночи в Петербурге бывают всегда очень холодные. Большинство спавших в сарае деревенских женщин, кроме коротеньких душегреек да сермяжных армяков, никакой другой теплой одежды не имело. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то с протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи же ничего не было, кроме ветхой драповой кофточки и такого же ветхого байкового платка. Сарай был из барочного леса, да к тому же и с не вполне припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали под себя ноги, прикрывались чем только было можно, лежали вплотную друг к дружке, чтобы было сколько-нибудь теплее, но все-таки то и дело просыпались от холоду. Под утро некоторые из них попробовали улечься между мешками и кулями с рассортированными уже тряпками, наваливая на ноги мешки, но и это плохо согревало. Подниматься они начали ранее обыкновенного, едва только еще свет забрезжился. На дворе стоял морозный утренник. Доски и разный хлам на дворе были подернуты белым инеем. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тело.

– Фу, девушки! Совсем цыганский пот пробирает, – сказала Акулина, еле попадая зуб на зуб.

Вся посиневшая, дрожала от холода и Арина. От холоду все начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. Лукерья еще спала, забравшись совсем под мешки с тряпками, и оттуда торчала только ее голая нога, обутая в дырявый сапог.

Анфиса взглянула на нее и сказала:

– Насдавала вчера в себя на каменку, так вот и спит. А сильно, девушки, она вчера, должно быть, хвативши пришла. Ночью я проснулась. Что, думаю, на меня это вином, словно из кабака, садит, а это она ко мне под бок подкатилась да полу моего полушубка на себя и натянула. Ведь должна была перелечь я, светики. Очень уж я не терплю перегару-то этого самого.

– А с меня так она прямо армяк сдернула, да им и покрывалась, право слово, – рассказывала другая баба. – Свет-то еле-еле мерцал, так насилу разыскала я свой армяк. Под мешки-то, должно быть, это она недавно подлезла. Лукерья! Чего ты дрыхнешь! Вставай.

– Оставь ее… Пущай проспится, – остановила землячку Анфиса.

– Ну что ж, бабоньки, теперь делать? За работу приниматься, что ли? – спрашивала Акулина.

– Да еще рано. Поди, как начинать, так приказчик выйдет и скомандует, – отвечали ей. – Чего надсажаться-то.

– Умыться бы следовало, – слышалось где-то. – Да как начнешь умываться холодной водой, так еще хуже в такую стужу продрогнешь.

– Какое теперь умыванье! – поддержали другие женщины. – Поесть теперь малость. Еда – она греет, через еду теплее…

– Да как же это, не умывшись-то и лба не перекрестя, есть… – раздалось возражение.

– Ну вот… Бог простит.

– Ужасти как холодно! – жалась Анфиса. – Нет, вторую ночь, кажется, так не проспишь. Надо куда-нибудь на постоялый…

– Да ведь на постоялый-то идти – надо, милые, три копейки платить, а здесь даром спи, – возражали другие женщины.

– Артелью дешевле пустят. Поторговаться, так за двугривенный всех пустят. Надо вот только разузнать, где здесь постоялый. Ну, по две копейки…

– Да ведь и по две копейки ежели, Анфисушка, то тоже расчет.

– Так что ж околевать-то от холоду! Подохнешь, так хуже… Лучше уж недоесть, что ли…